Текст книги "Меч и его Эсквайр"

– Вот как. Тогда говори ты, Моргэйн… ибн-Орт. Никто из твоих близких не ведает, что тебе предстоит. Даже я не вполне это знаю. Как можешь ты согласиться на такие условия?

– Ты меня испытываешь или взаправду не хочешь, Белый?

– Я не испытываю – ты уже испытан. И я не хочу, я беру. Дай руку.

Фигура легко, одним движением поднялась с подушки и протянула навстречу мальчику длинные смуглые пальцы правой руки. Блеснуло кольцо – серебряное, едва позолоченное, с когтем на месте самоцвета. Старинный перстень лучника, такими натягивают тетиву.

И хрупкие пальчики моего внука легли поверх кольца.

– Ты не спросил, амир, но ни ты, ни твои близкие ему не запретны. Мы не хотим долгих разлук, хотя и слишком частых свиданий тоже. Мор, если твой Арми-баба захочет, недалеко от крепости может поселиться его доверенное лицо. Однако ни под землю, ни на склон ему не будет ходу. Только тебе – когда ты вырастешь и обучишься всему, что сможешь принять в себя. Поверь: мы не сотворим ни тебе, ни из тебя ничего дурного и непоправимого. Мы говорим так: путь каждого ученика устлан розами, однако у роз всегда есть шипы и не так часто – аромат. А теперь пойдем за мной. Ах да, и твой дед с сыновьями может за нами последовать, это поучительно.

Мы трое, повинуясь движению узкой руки, прошли сквозь колонны – мне так и казалось, что они текут и звенят, – и начали подниматься вверх. Ножки Моргэйна в новых подкованных башмаках по-хозяйски звонко отсчитывали ступени: похоже было, что он вовсе не устал и даже не потерял дыхания. Его проводник буквально скользил рядом, как длинная вечерняя тень. Мы изо всех сил старались от них не отделиться.

Свет факелов становился все бледнее. Наконец, одна из площадок лестницы открылась прямо в сияющий день – это был узкий проем со сдвинутой в сторону железной решеткой. И вел он на открытую галерею, что опоясывала то ли горный склон, то ли стену Чертога.

Шайх вместе с мальчиком стали совсем близко к краю, мы едва перешагнули порог.

Внизу обрывались вниз крутые склоны, образуя глубокие ущелья, заросшие поверху темным хвойным лесом. Что было внизу – неведомо: там клубился туман, такой же переливчатый, как обмот нашего хозяина, и такой же непроницаемый. Это облако казалось живым и дышащим – впечатление усиливалось тем, что временами оно утончалось, вздымалось стеной и тотчас опадало книзу. Дыхание чудовища, что уже с трудом выдерживает бремя сего мира… Занавес, коим скрыты завораживающие тайны бытия.

– Знаешь, что там, за Радужным Покровом?

– Рутен. Земля Рху-тин.

– Ты умный отрок. А как его достигнуть?

– Броситься вниз, да?

– Верно. Только ты и не думай, – смуглая рука покрепче перехватила малую ручонку и оттянула моего удальца от края. – Это для храбрых и знающих.

– Ты хочешь сказать – я не храбр?

– Ты безрассуден. Это значит – твой рассудок ещё не отточен, и знаний твоих еще не достает для того, чтобы они переместились из головы в твои кости и мышцы. Там, на этой призрачной земле, ты найдешь свой конец – и ничего более. Даже тело твое мы не сумеем извлечь и похоронить.

Интонация, с какой это было сказано, показалась мне излишне жесткой, но Моргэйн ее принял.

Да, он стоял теперь очень смирно и не пытался двинуться в ту или эту сторону. Не слишком ли он мал для того, чему я согласился его подвергнуть, подумал я внезапно. Разумеется, был один малыш, который в четыре года – как раз в Моргэйновых летах – знал наизусть Коран. Когда в десять лет он потерял зрение от оспы, это знание, возможно, его спасло: к тому времени он уже умел нанизывать блистательные рифмы, которые со временем обрели душу.

Был ли он к тому же воином – он, который писал стихи о мечах и кольчугах? Ведь мой внук должен стать не одним хафизом, не одним мудрецом, но и воином… Читать он, правда, уже умел, хотя и только по-франзонски, да и деревянным мечом работал неплохо.

Эта пара стала отходить к нам. Почти комедия: гибкий барс и тихонький мышонок под половой тряпкой…

И вдруг мое сердце непонятно отчего ухнуло в ту самую пропасть. Белое покрывало чуть отогнулось и показало мне…

Тогда я ничего не понял или неосознанно постарался не понять. Китана с ее полумаской – она так и не выбросила ее ни в честь свадьбы, ни после ухода Хельма. Сердце, выточенное из твердого угля. Кружевные своды часовни, что поднимали ввысь и принимали мою мольбу. Тончайшая кисея вокруг брачного ложа. Эти картины мелькнули в единый миг – и так же вмиг исчезли. Батин.

Всё это исчезло – только по-прежнему щемило мое сердце и вызывало сквозняк в душе.

Яхья нагнулся к уху Моргэйна и тихо сказал нечто. Мальчик улыбнулся, махнул нам рукой…

Обратно мы спускались одни. Моего внука увели от первой же площадки совсем иным путем. Он уже стал не мой. Но свой ли собственный?

– Один из нас останется рядом с Моргэйном, отец, – сказал Икрам. – Мы будем сменяться.

– Может быть, это будет правильно, – ответил я. – Мы выдержим: это ведь не навсегда. Да и не одним нам придется это сносить.

Именно так. Ибо, спустившись к нефтяному рву, мы увидели наших скакунов. И держала их всех под уздцы хорошо мне знакомая, обманчиво юная фигура без чалмы или хиджаба – но в широком плаще из гладких темно-рыжих волос.

Стелламарис была нянькой и учительницей всех детей из рода Хельмута. Отчего я решил, что эта работа завершена и прервется на том мальчике, коего я бестрепетно отдал чужакам?

Знак X. Филипп Родаков. Рутения

На сей раз Торригаль и сам толком питаться не захотел, и мне притащил большой куль вреднейшей жратвы из «Макдака».

– Ты сколько можешь протянуть без разборок с крутыми парнишами? – спросил я.

– Да сколько придётся. Все одно люди – неблагодарные существа: при Сталине и бандиты им в тюрьме сидели, а не по улицам шастали, и по телеку им не порно показывали, а добропорядочные оперы: «Чародейку» там, «Псковитянку», «Русалку» или «Стакан воды». Хорошей погоды я не делаю, одним словом.

Во время этой реплики мы шарили в пакете, пытаясь отыскать среди вторичных упаковок нечто, более или менее достойное гордого имени еды. В смысле – не очень суицидное.

– Во время казни торжественно совершается то, что в бою делается походя, – резюмировал Тор не вполне в тему. Какое-то внутреннее умозаключение вылезло наружу, я так думаю.

– Про что это, Тор?

– Фил, ты, верно, подумал сейчас про Стеллу: посидела лет эдак двадцать среди юных палачиков, так нормальной жизни захотелось. Или вот: «Не век же мне деток нянчить: можно и повластвовать».

– Это как? – спросил я. – Арман ведь ее среди слуг заметил.

– Он смекнул тебя побыстрее. Моя жена в пристяжке отродясь не ходила – либо коренником, либо никак. И если оторвалась от меня и к Моргэйну прилепилась, то факт для дела.

– Оторвалась? Ты ее не отпускал? Вот уж не поверю, что хоть какое-то блудство в Верте может пройти мимо твоих рук.

– Да я что, я как раз подумал: а не сочетаться ли с моей венчанной супругой телесно и не родить ли нам этакий хорошенький кинжальчик пхурбу – юному Моргэйну на пояс, – он почти злорадно ухмыльнулся. – Факт пригодилось бы как символ грядущих событий. Арман же собирался испортить мальца ради пользы общего дела, понял, нет? Омонашить, что ли. В смысле крестоносцев, разумеется. Двенадцать лет интенсивных и жутко интересных занятий – без каникул, только с редкими родительскими днями. Да тут самый тупой клинок можно сделать боевым!

– Похоже на то. Они там, в своих скальных крепостях, чистые шахиды: под бурками и паранджами прячутся. Удобная жизнь, однако. Поди узнай и поди заметь!

Тор снова улыбнулся на вампирский лад, показав зубы, вполне нормальные, кстати, – и промолчал.

– Ты что хочешь показать – что я прав? Я же это… с положительным знаком хотел исмаилитов сотворить.

– И вышло по слову его, – он кивнул. – Только самые лучшие человеческие особи – далеко не лапочки и не душки. Кладезь если не неприятностей, то неожиданностей. И так у тебя всегда. Вот ты Морской Народ каким замыслил?

– Вроде цыган. Странствуют по соленым водам в хрупких скорлупках и не имеют постоянного крова.

– Какие-то сильно редуцированные у тебя о них представления, – ответил он. – А ведь что за цыган без барона, верно?

Я нерешительно кивнул.

– И без коня.

– А у них и лошади завелись?

Теперь кивнул он, и аж два раза.

– Именно. Морские. Ты там, похоже, скрестил виды: афалин с касатками и еще акул присобачил. Рыба-кит, одним словом.

– Подумал, что не мешало бы нашим любимым игрунам быть понапористей.

– Вот и вышло то, что вышло… Давай смотреть, что ли.

– Постой-погоди, – ответил я. – Отчего это нынче в один узор два других вплетены, поменьше размером? Точно клейма в икону.

– Увидел, значит. Опытен становишься, – ответил Торригаль. – Это, я думаю, не иначе как Стеллины козни. Привлекла еще кого-то к сочинительству – если не самое себя.

Арман Шпинель де Лорм ал-Фрайби. Скондия

Море наше, несмотря на его имя, принадлежит не только Готии и не только нынешнему ее королю. У Скондии был негласный выход в его воды – вверх по устьям северных рек. А корабли наши были уж никак не хуже готских. Мой Икрам зря говорил Мору о коже и остове из прутьев – это была дань скорее лихости, чем необходимости. Наши ладьи, узкие, с двумя носами без кормы, как бы о двух головах, с выдвижным килем, что позволяло им глубоко заходить в устья рек, в океане заново обретая редкую остойчивость, и ходить на веслах, когда от паруса нет никакого проку, – отчасти эти кораблики были новинкой. То есть для груза у нас всегда были корабли-купцы тех пышных статей, что всегда нравились Ортосу, – с наращенными бортами и широкой кормой, высокая осадка которых не позволяла им черпать воду во время шторма, как тяжело ни был гружен корабль. Ныне мы как бы скрестили морских воинов с морскими торговцами: судно вмещало в себя сорок человек команды, вдвое больше бойцов, которые учились владеть в равной мере копьем и парусами, стилетом и веслом, имело обширный трюм для груза с герметичными перегородками и особого устроения узкую корму. Уравновешены такие корабли были не хуже клинка от доброго мастера и отлично показали себя в бурю.

Отчего я так здесь распространяюсь? Только оттого, что флот был одной из насущных амирских забот с тех пор, как…

С тех еще пор, возможно, когда святой Колумбан впервые пристал к берегу безымянного островка, считавшегося готийским лишь по недоразумению. Островка, прибрежные воды которого соприкасались с Радужным Покровом. Как говорила легенда, Колумбан прибыл на плоту из камня – я так подозреваю, то были пласты коры гигантского хвойного дерева именем секуайя, что растет в одной-единственной долине Готии и сбрасывает свою кору каждой весной, будто змея – кожу. (Хотя, разумеется, не всю, а только самую заматерелую.) Население приняло его радушно, не спрашивая, кто он и откуда; а был он беглым монахом, за которым, как злобный пес, гналась Супрема. В благодарность Колумбан преподал им основы грамоты, посвятил в основы веры, окрестил их всех скопом в морской воде (пресные ключи были на острове редки) и в такой уже сильно облагороженной компании мирно скончал свои дни. Его последователи для этого действия часто выбирали Скондию.

Но уж точно – с того недавнего времени, как Ортос приклонил свой слух к жалобам паломников.

Ибо кроткие аборигены с давних пор покидали свои поселения, едва завидев на горизонте темные пятнышки кораклей. Прибывшие на остров не изволили подозревать о том, что там водилось еще кое-что помимо дикого зверья, чье поголовье они неуклонно истребляли. Бегство удавалось здешнему народу тем успешнее, что он, неуклонно разрастаясь, заселил собою все море на севере и юге вплоть до Зыбкой Радуги – а именно ту узкую полосу, что была пограничной и ничейной зоной меж Вертом и Рутеном. Я так думаю, что эти Сыны Гремучей Воды и в саму Радугу наловчились прятаться, хотя на ту сторону она их не пропускала.

Поскольку они весьма чтили своего отца-основателя и отца-просветителя, естественно, что жильем и одновременно средством передижения для них стали большие плоты – не из корья, как у него, но из тростника, что обильно рос даже на солоноватой островной воде. Обломки кораблекрушений и пла́вник также служили этой цели. Из тех же бросовых материалов Дети Моря творили двойные лодки, соединенные жесткой перепонкой и оснащенные кожаным парусом: ходить на таких они осмеливались в любой шторм. Единственной дополнительной защитой этим суденышкам служили яркие магические рисунки на парусе и бортах. Лодки эти курсировали меж большими плотами – с провизией, людьми и новостями.

Могу себе представить, с какой горестью приняли Сыны Соленой Воды весть о том, что гости вместо обычных холщовых палаток начали возводить сначала глинобитный, а потом и каменный городок вокруг усыпальницы их любимого вали! Это означало, что пришлый народ укореняется и возврата на родину Сынам и Дочерям уже не будет.

– Но им же принадлежал весь океан? – спросил как-то Моргэйн Икрама, что рассказывал ему эту историю.

– Да; пока люди Ортоса не выдумали жечь двойные лодки пропитанными в нафте стрелами. Они провожали кораксы и сочли, что безопасность паломников – единственная их забота.

– Но говорят, что пилигримов грабили на земле и на море.

– Ну конечно. Сынам Моря нужно ведь было как-то возместить потраву, как ты считаешь?

– Они ведь были кроткие по завету Колумбана.

– Да, только научиться войне куда проще, чем миру.

– Потом дэди Орт приказывал жечь и жилые островки?

– Он тоже отчаялся, – ответил Икрам.

– И убивать водяных коней? О…

– Не так уж они им всем дались, эти ба-фархи. Стрела из арбалета большей частью скользила по толстой и скользкой шкуре. Царапины получались болезненные, ожоги тоже, но несильные – морская же вода кругом. Даже гарпун эти звери могли за собой вниз уволочь, а там друзья-приятели и трос перегрызут, и саму рукоять, пожалуй. А вот сам ба-фарх легко мог опрокинуть средних размеров лодку или прогрызть ей борт, а то и протаранить под водой небольшой корабль.

– Только они это не делали, пока…

– Пока их всадники им не приказали. А приказали не раньше, чем кое-кто вспомнил про пороховые заряды и нафту, что растекалась по воде огнем и истребляла всех подряд. Но и тогда пытались подобрать чужих утопающих и перенести на ближние плоты. А пленники…

– Ты сам был среди отцовых наемников, Икрам?

– Оттого я тебе это всё и рассказываю. Я узнал о Сынах Моря столько, что ушел из плена их другом.

А Джалала и не надо было вовсе им делать, таким другом. Еще до Готской Войны он, совсем подросток, на скондском двуглавом корабле прибыл к островитянам вместе с ученой экспедицией.

– Они совсем небольшого роста, по плечо взрослому мужчине, длинноволосые и смуглые, – рассказывал он мне, пока я читал подробнейшие отчеты, дневники и донесения. – Я и то был их всех выше. Но сильные, ловкие, на своих плотах и чужих досках ходят – как танцуют. Это оттого, что у них постоянная зыбь под ногами. Но и по твердой почве бегают ловко, точно краб: это их сравнение, я тут не виноват. И одеты, кажется, в одни украшения. Бусы из семян и раковин, пучки морской травы, перья какие-то, иногда жемчуг и корольки. Всё не так чтобы пестрое, но крашенное в сочные цвета. Я их полюбил.

– Ты хочешь, чтобы и мне они пришлись по душе, сын?

– Да. И тебе, и нашему мальчику.

Ибо когда Моргэйну исполнилось двенадцать лет, я впервые понял, что он был предназначен в дар иным безднам. Не горам, но морю.

Стелламарис фон Торригаль, Вольный Дом

Мне – ламии, эриннии, ведьме, – не доставило никакого труда обойти формальные запреты. Да на меня их никто не накладывал: приняли как должное, что я шляюсь по всем их тайным ходам и лазам. Разумеется, снабдить меня их подробной картой не удосужился никто, ну да замнем. Нюхом учуять можно.

Вот и получилось так, что все эти восемь лет без малого я подслушивала тайную жизнь замка, тихо двигаясь в толще стен, как стервозная рыжая крыса. Мимоходом отыскивала – нет, не ржавые цепи и древние изглоданные кости. Какая пошлость эти романтические вымыслы! Нет: закопченные светильники, примитивную утварь для еды, питья и обратных этим функциям нужд, изредка – запечатанные кувшинчики с вином, которое еще не успело обратиться в уксус. Наверное, местные сидхи заколдовали специально для принца Персии…

Мне нужен был совсем другой принц: наш. Тот малыш, из которого было решено сотворить короля Морского Народа в самом прямом и старомодном смысле этого слова. Вот я и старалась узнать все его уроки, посетить все тренировки и вникнуть во все иллюзии, которые на него наводили, – не ради того, чтобы его обмануть, но в смысле обучения истине.

Дело тем временем конкретно двигалось к первой ступени Посвящения. Моргэйн ведь весь был в свой род: талантлив до чертиков. И не вложат в него знание – так сам захватит или высосет. Я уже имела случай убедиться, что ритуал инициации всякий раз выдумывают заново, а к таким, как наш отрок, тем более приложат нестандартное мышление. Не предупредят о конкретном дне, не объяснят смысла потом. Поэтому я ушла в стену дня за два – за три до намеченного ими приблизительного срока и засела у скважины.

Нет, не замочной. Такие испытанные приемы, как отверстия в глазах фамильных портретов, уши Дионисия (причем уши, кстати, когда основное в моей работе – глаза?) зеркала с односторонней проводимостью и так далее, тут давно не прокатывали. Поэтому мои неведомые доброхоты подмазали кое-какие волосяные щели между кирпичами хитрой известкой, полупрозрачной, как клей «Титан-С», а в нее вмонтировали парные линзы, которые увеличивали идущее ко мне изображение. Таких штуковин было выше крыши: чтобы не особо заморачиваться, если выйдут из строя.

Интересно, хозяева хотели, чтобы за ними подглядывали, или насчет меня само собой этак вышло?

Вот я и приникла к одному такому окошечку в мир скрытого, когда услышала в личных покоях шайха Яхьи негромкие голоса…. И увидела.

Моргэйн стоял чуть набычившись и сунув руки за пояс – некоторая замена карманам, в которых мальчишки всего мира хранят всякие огрызки, осколки, проволочки, гнилые яблоки, живых лягушек и прочую увлекательную дрянь. Только тут приходится держать свое на виду, прикрепленным к ремешкам, как на охотничьем ягдташе.

И держался он по мере своим полудетских силенок скромно: в тени от неярких расписных ламп, налитых душистым маслом.

– Говорят, что к лошади и женщине надо приучать с двенадцати лет, – негромко вещал Яхья. – Раньше – смерти подобно, позже – идет не от плоти, а от разума. Мужчина должен заранее понять, чего хочет его тело.

– А девчонкам всё равно? – пробурчал Моргэйн. – То есть – я не вижу тут никаких женщин.

Нежный, иронический смех. Я уже привыкла к нему, но первое время он меня прямо-таки в лихорадочную дрожь вгонял.

– Может быть, они тут есть, хотя бы одна скрытая и прикровенная, может быть, нет. Но тебе никто из них не причинит зла. Ты веришь?

– Как я могу верить, когда от тебя одни глаза остались! Меня учили, что глаза обыкновенно лгут. Вот губы – нет, почти никогда. И морщины у рта и на лбу.

– Хороший ученик. Значит, ты не веришь в мою искренность?

– А надо? Ты приказал – вот я пришел и слушаю тебя. Тебе нужно сказать мне что-то такое особое, чтобы я уж точно поверил?

– Да. Оттого-то я хочу убедить тебя в своей искренности.

– Так, как дворянин страны Ямато-Э?

Снова смех.

– Ученый мальчик. Весьма. Нет, не так. Не кишками, прости. Не чревом, кое не может носить никакой тяжести: ни дитяти, ни истины. Но всей плотью. Если я сниму все одежды – этого будет довольно с тебя?

– Хватит, – Моргэйн махнул рукой. – Хватит с меня всего этого… Нет, я хочу сказать – ты делаешь, что тебе угодно, я – что мне приказывают. И всё.

Я вижу, что нынче творит Яхья. Аграф в виде золотой змеи с изумрудными глазами отколот и брошен в угол. Белый тюрбан разматывает свои бесконечные витки, волной ниспадает к ногам полупрозрачная кисея. Черные кудри до плеч, истемна-смуглая кожа, зеленовато-карие очи. Брови как высокие дуги, губы чуть пухловаты, нос прям. Бороды и усов нет – гладкая кожа эфеба. Сколько ему лет, этому созданию? Или оно не живет во времени, как остальные смертные?

Синяя хламида неторопливо стекает с плеч вослед чалме: острые угловатые плечи, длинные ключицы, широкие, почти черные соски с темными ареолами. Сквозь тонкую кожу на груди проступают ребра. Аврат. Это слово, помимо прочего, означает, что мужчине не полагается открывать свое тело ниже пояса. Ни перед кем, кроме данной законом супруги или… самой судьбы.

Но тяжёлый шелк медленно падает дальше, его торжественный траур расплывается у самых ног.

– Не отворачивайся.

Тощие, крепкие бедра и ягодицы, худые безволосые ноги. И между них, ничем не затененная, – щель. Почти как у меня; только скрывает куда как меньше. И сама зрит маленьким слепым оком.

– Ты женщина?

– Я вечное дитя, как все люди моря, – слегка качает головой шайх. – Но я не совсем из них. Полукровка.

– Мы думали, ты с головы до ног обожжён. Или тебя изъела сухая лепра, которая отошла от тебя, насытившись. Говорят, так бывало.

– Да. Огнь опаляющий, проказа презрения – вот что достается на долю таким, как я, во всех вертдомских землях. Даже в терпимой Скондии поглядывают на нас с подозрением. Людям двойной природы, с морской солью в жилах и протоках, с мужскими мышцами снаружи и потаенной женской нежностью внутри, приходится быть лучше всех – ради того, чтоб только выжить. Ты не знал?

– Мама… бабушка. Они были оттуда, от корня Морских Людей, но твоё было в них надежно скрыто поверху другой кровью. Иным наследием.

– Ученый мальчик. Прозорливый отрок. Так что, теперь ты веришь в то, что я не притворяюсь никем, а просто есть?

Яхья отступает, садится на низкое широкое ложе, покрытое расшитыми коврами, манит:

– А теперь иди.

– Это не игра. Не похоть. И это не любовь, да?

– К чему слова? Ты можешь войти, можешь не входить. Это почти безразлично мне – но не твоему предначертанию.

– Какая она будет, эта судьба, – что мне за дело? Есть то, что есть.

– Ты прав, мальчик. Только это.

Светильники как-то враз гаснут, будто призрак замка подворачивает каждый фитиль, но мои сумеречные глаза не нуждаются в них. Я вижу уже не одно – два юных нагих тела, переплетенных, как змеи…

Чуть позже. Сквозь обоюдно стиснутые зубы.

– Мне больно от тебя. Стискивает как в кулаке.

– Мне тоже, мальчик. Ты крупен не по возрасту.

– Поторопись. Уже невмоготу.

– Не буду. Нельзя.

– О-ох. Это вот и называется…

– Это называется – твое главное посвящение. Узнавание и приятие чужого, Чуждого. Потом будут еще и еще пороги у входов и переходов, посреди бурного течения рек, но уже не будет возврата, мой юный мужчина. Никогда.