Текст книги "Второе пророчество"

Часть вторая
Клыки и когти Будапешта

Глава 1

Абрам Соломонович Шухерман спустился по трапу прилетевшего из Хайфы самолета и, кисло поморщившись от бьющего прямо в лицо холодного январского ветра, сунул свой увесистый нос в поднятый воротник пальто, оказавшегося слишком легким для студеной уральской зимы.

«М-да, видимо, подзабыл я традиционное негостеприимство своей суровой родины,– саркастично хмыкнул пожилой еврей,– недооценил ее коварство, не рассчитал, что стелют тут мягко, да спать жестко приходится…»

Последнее показалось ему особо обидным – так позорно проиграть тяжбу с погодой! – ибо Абрам Соломонович совсем неспроста считался одним из самых ухватистых и оборотистых адвокатов Хайфы, невзирая на его весьма почтенные шестьдесят два года.

Взлетно-посадочную полосу екатеринбургского аэропорта Кольцово заметала легкая поземка. Изрядно озябший Шухерман нетерпеливо покрутил головой, высматривая стеклянные двери международного терминала и мысленно благословляя заботливую супругу Сару, настоявшую на предвыездной покупке теплых американских ботинок на меху. Предпринятая женой мера предосторожностиь стала совсем не лишней. «Сколько же лет я уже не посещал Россию – двадцать, кажется? Да, да, именно двадцать! – Абрам Соломонович важно, как и полагается иностранному гражданину, проследовал в здание аэровокзала и предъявил заученно улыбающейся девушке свой израильский паспорт.– И еще бы двадцать лет ее не видеть! Дикая страна – тут ведь ни мацу приличную, ни халу не купишь!» – сердито, про себя, посетовал он, надев на лицо маску вежливой любезности. Впрочем, к подобному лицемерию ему тоже было не привыкать…

Досмотр багажа обошелся без инцидентов, ибо все самое ценное – то, ради чего господин Шухерман и прибыл в Екатеринбург,– хранилось в давно забронированной ячейке банка. Причем прижизненно забронированной еще самим Львом Казимировичем. И если бы не священная обязанность выполнить функцию душеприказчика своего покойного дорогого друга и спасителя, поручившего Абраму Соломоновичу столь щекотливое дело, то старый адвокат вряд ли когда-нибудь собрался по собственной доброй воле еще раз навестить бывшую родину, некогда обошедшуюся с ним столь несправедливо. Хотя все это тоже осталось в прошлом. А сейчас следовало побыстрее разыскать негодную девчонку, даже не потрудившуюся сообщить ему о смерти уважаемого деда – Льва Казимировича Сокольского, случившейся более года назад, и ввести ее в курс событий. Ах да, и еще – отдать ей уникальный семейный раритет…

Господин Шухерман поймал такси и назвал водителю адрес некоего частного лица, у которого ему следовало забрать изготовленные для Евы документы. А затем он намеревался опустошить заветную банковскую ячейку и нагрянуть домой к пресловутой Евангелине Львовне, кою он помнил еще несуразной пятилетней девчонкой, дерзко потряхивающей тощими, словно крысиные хвосты, белобрысыми косицами. Спокойным характером сия юная особа не обладала никогда, ни за что не скажешь, что на самом деле она является законной наследницей великих венгерских королей! Абрам Соломонович натянул поглубже на уши теплую шапку из меха ламы и закрыл глаза, своим горбоносым профилем сильно напоминая старого задремавшего канюка. Мелькающие за окном машины городские пейзажи его ничуть не интересовали.

Последний раз они виделись в неспокойном тысяча девятьсот девяностом году, когда Лев Казимирович помогал ему оформить выезд из России. С тех пор они обменялись всего лишь парой-тройкой писем, в которых ничего не говорилось об ухудшившемся здоровье старого энкавэдэшника. О его смерти Абрам Соломонович узнал только несколько дней назад – совершенно случайно, из третьих уст. Он тут же засобирался в Россию, торопясь поскорее покончить с моральным долгом и выполнить завещанное ему поручение. Притом он с немалым испугом гадал – не успела ли шебутная воспитанница Сокольского, по-настоящему никогда не приходившаяся ему родной внучкой, натворить чего-нибудь непоправимого, пребывая в опасном неведении относительно своего истинного происхождения. Выработанная долгой адвокатской практикой интуиция безостановочно терзала Абрама Соломоновича на протяжении всего перелета, в итоге растревожив застарелую язву желудка и вызывая крайне неприятную изжогу. Ему не помогли ни мятные леденцы, ни порция отличного виски, предложенного заботливой стюардессой. И наплевать на то, что виски было явно не кошерным. И лишь мысли о дорогой его сердцу Хайфе немного отвлекли адвоката от горестных размышлений, спровоцированных досадными воспоминаниями о прошлом…

Ах, Хайфа – безмятежная и прекрасная жемчужина у моря, всегда славившаяся своей широко известной атмосферой дружелюбия и религиозной терпимости. Это вам не претенциозный Иерусалим, с его шизанутыми таксистами. Вот, подумать только, впервые попав в Иерусалим, Абрам Соломонович взял такси и с благоговейным придыханием попросил отвезти его туда, где все настоящие евреи рвут на себе волосы, заламывают руки и бьются головой! И куда, спрашивается, его привезли? Нет, отнюдь не к знаменитой на весь мир Стене Плача, а… к зданию налоговой инспекции! Так что совсем не зря, ох не зря из всех израильских городов Шухерман выбрал для своего проживания именно ее – эту утопающую в виноградниках жемчужину, вольготно раскинувшуюся на берегу ласкового Средиземного моря. Закрывая глаза, он словно воочию видел ее изящные дома, усеивающие подножие библейской горы Кармель – места, где родился пророк Илия, родину ордена монахов-кармелитов. Ее узкие улочки, затененные от солнца полосатыми полотняными навесами, и поднимающийся над жилыми кварталами золотой купол храма общины Бахаи, окруженного прекрасными садами, будто сошедшими со страниц арабских сказок. Мирно соседствующие между собой стены гробницы пророка Яху-Бабы и выложенные голубым кафелем величественные арки главной синагоги… О, конечно, господину Шухерману доводилось слышать известное выражение: «Всяк кулик свое болото хвалит!», но даже оно ни в коей мере не повлияло на его субъективность. Куда там до этих красот чопорному Лондону, игривому Парижу, пасхально-разукрашенной Москве и разжиревшему, спесивому богатею Нью-Йорку. Нет, все-таки с Хайфой не способен сравниться ни один город мира!

Господин Шухерман забрал подготовленные для Евы документы, но, стесняясь позвонить доверенному банковскому служащему, имеющему ежедневный доступ к сейфовому хранилищу даже невзирая на еще не закончившиеся новогодние праздники, предпочел переночевать в третьесортной гостинице. Сердито бурча сквозь зубы и сдержанно поругивая неудачно составленное расписание авиаперелетов по маршруту Хайфа – Екатеринбург, Абрам Соломонович долго ворочался на тощем матрасе дешевого номера, взятого им сугубо из соображений бережливости. Ох, забыл он уже, как сильно отличаются российские клоповники экономкласса от своих зарубежных аналогов. Абрам Соломонович никогда не принадлежал к числу транжир, познав и худшие времена, и пору относительного финансового благоденствия. «Денежки – они счет любят,– лукаво улыбаясь, любил ввернуть он и тут же авторитетно добавлял: – А шекель – доллар бережет!» Правда, иногда его расчетливость принимала форму уродливой мании, доходя до скопидомства и откровенной жадности. Недаром же он даже порнографические фильмы обожал смотреть с конца в начало, уж больно нравилось ему видеть, как проститутка отдает обратно клиенту все честно отработанные деньги.

Старый адвокат пребывал в состоянии ничем непоколебимой уверенности – в этой жизни лучше всех устраиваются пробивные и непробиваемые. А единственной его слабостью было самозабвенное потакание всем прихотям жутко избалованного младшего сыночка – Самсончика, родившегося уже после эмиграции в Израиль. Дочь Дорочка, сейчас солидная тридцатилетняя дама, пошедшая в мать и крикливыми повадками добропорядочной еврейской женщины, и мощными габаритами, давно имела собственную многодетную семью и справедливо считалась у Абрама Соломоновича отрезанным ломтем. Но долгожданный наследник Самсон – сейчас трогательно романтичный со своими юношескими угрями, долговязый и абсолютно беззащитный в неловкости наивных шестнадцати лет – стал воистину единокровной плотью от адвокатской натуры господина Шухермана и подавал большие надежды. Умильно вспоминая собственный переходный возраст, когда он и сам не понимал, чего ему хочется сильнее: пива или мороженого, Абрам Соломонович втайне безмерно гордился подкупающим обаянием и изворотливой сообразительностью младшего Шухермана. С показным смущением поглаживая остатки седых волос, адвокат мысленно посмеивался, выслушивая гневные жалобы преподавательницы из гимназии, где обучался его сын.

– Посмотрите, какую похабщину он написал! – Красная, как перезрелый помидор, Иза Модестовна с размаху бросила на стол тетрадь Самсона.– В ответ на вопрос: «Где у женщин самые кудрявые волосы?»… Да еще, смотрите, что нарисовал!..

– А что, разве неправильно? – искренне изумился господин Шухерман, оценивающе рассматривая вопиюще эротический рисунок. И, кстати, совсем неплохо выполненный рисунок…

– В Африке! – возмущенно завопила учительница, феминистски топая ногами.– В Африке у женщин самые кудрявые волосы!

– У мальчика нестандартное мышление, а вы в нем талант на корню убиваете,– осуждающе покачал своей катастрофически лысеющей головой Абрам Соломонович.– А гимназия, между прочим, на деньги родителей содержится…

Иза Модестовна осеклась и растерянно замолчала…

«Вырос мальчик,– печально констатировал отец, скорбно вздыхая.– Как быстро время-то летит – не остановишь…»

Да, следовало признать, что время и впрямь летело так стремительно, будто куда-то опаздывало. Немало воды утекло с тех пор, как в страшном тысяча девятьсот восемьдесят пятом году опытный кадровый военный предпенсионного возраста помог Абраму Соломоновичу выбраться из одной чрезвычайно опасной передряги. С тех пор успели состариться и сам Шухерман, и его Сарочка, а их благодетель – так и вовсе скончался. А ведь именно в том же году и произошла эту удивительная история со спасением Евочки… «Интересно, какой стала наша девочка теперь, спустя двадцать пять лет?» – уже засыпая, рассеянно думал Абрам Соломонович, убаюканный неумолкающим шорохом стучащего в оконное стекло снега. Но сия мысль была скорее риторической, чем по-настоящему актуальной. Ведь он все равно увидит Еву утром, а утро, как всем известно, намного мудренее вечера…

Это невзрачное серое здание смущенно притулилось на одной из окраинных улиц города, стремясь казаться как можно скромнее и незаметнее. Всем своим внешним видом: потрескавшимися и облупившимися стенами, окнами с наполовину закрашенными серой краской стеклами, щелястым крыльцом о трех ступенях и ржавыми, но хорошо смазанными воротами – оно как будто говорило: «Меня здесь нет. Вернее, я, конечно, есть… но меня словно бы и нет». Вот такое лицемерное притворство…

Но жители города почему-то ни в коей мере не стремились оспаривать мнимую невидимость этого странного дома, предпочитая не нарушать их нигде не зафиксированного соглашения об анонимности, больше смахивающего на заговор. Проходя мимо серого здания, они невольно ускоряли шаг и как-то виновато отводили в сторону глаза, своим поведением четко поддерживая проводимую домом политику – его тут нет сейчас, не будет завтра, да и вообще никогда и в помине не было. Вот такое трусливое притворство…

На самом же деле в здании, столь усиленно старающемся произвести впечатление заброшенного и необитаемого, вовсю кипела жизнь. Можно сказать, била ключом, если, конечно, подобное сравнение не покажется чересчур циничным применительно именно к этому дому. Ибо работающие в сим загадочном учреждении люди называли его фамильярно и донельзя панибратски – Местом Отдыха Разочарованных Граждан, а справа от входной двери виднелась неброская квадратная табличка, гласившая: «Городской морг № 8», делающая совершенно бессмысленным любое притворство, лицемерие и трусость. Тут начинались законные владения смерти.

Нынешняя ночь выдалась на редкость авральной. Машины с покойниками подъезжали с интервалом в пять минут, не давая работникам морга ни секунды на передышку. Столы в комнатах передержки заполнились до отказа, а молоденький стажер Пашка, подрабатывающий в морге на полставки после учебы, ударился в наглый саботаж, разглядев выгружаемых из машин «клиентов». Там обнаружились молодые и красивые женщины, одетые в крикливые вечерние наряды и увешанные отнюдь не дешевыми побрякушками, парни в форме охранников развлекательного центра, непонятные боевики в камуфляже и солидные мужчины в деловых костюмах. Общим чохом аж целых пятьдесят восемь трупов. Целых, потому что напоследок из машины давнего Пашиного знакомца – Михалыча – бережно выгрузили чуть ли не напополам перерубленного парня в белом плаще и обворожительную блондинку, взирающую на весь мир черными, никак не желающими закрываться, обвиняюще распахнутыми глазами. Близко взглянув на бескровное лицо этой девушки, Паша понял – его трудовой энтузиазм закончился бесповоротно, раз и навсегда, ибо смириться со смертью такой девушки он не может. Сдав красавицу на руки восхищенно ухнувшему гориллоподобному санитару Геннадию, пошатывающийся от потрясения практикант побрел в подсобку, намереваясь использовать по прямому назначению намедни заныканную бутылку со спиртом, выдаваемым моргу для сугубо производственных целей. Впрочем, воровство алкоголесодержащих жидкостей являлось для тутошних работников деянием привычным и практикуемым почти ежедневно. Ведь спирт – он живым завсегда нужнее, а мертвые – они не капризные, им и одного формалина достаточно.

Изрядно приняв на грудь, закусив бутербродом с ливерной колбасой и немного захмелев, Пашка вышел в коридор, примыкающий к запасной прозекторской, чаще используемой не по прямому назначению, а для проведения различных, не санкционированных начальством, сабантуев, призванных снять нагнетаемое работой напряжение. Приободрившись в результате стимулирующего действия высокоградусного напитка, юноша намеревался, во-первых, еще раз взглянуть на усопшую девушку, чей необычный облик глубоко врезался ему в память. А во-вторых, стажеру весьма не понравились неприкрыто похотливые взгляды дюжего и волосатого, словно Кинг-Конг, Геннадия, адресованные все тому же прелестному объекту. Среди сотрудников морга ходили активные, но ничем не подтвержденные слухи, якобы Геннадий в компании парочки своих закадычных дружков оказывает нездоровые знаки внимания некоторым самым привлекательным из поступающих в морг покойницам. Хотя следовало упомянуть – обычно сами жертвы сего разнузданного произвола молчали, как набравшие в рот воды рыбы. И не то чтобы дамам это нравилось, скорее, наоборот… Однако безропотность перенесших надругательство покойниц устраивала всех, и в первую очередь начальство. Ну не жалуются и не жалуются, так на то они и мертвые… Короче, испытывая вполне обоснованную тревогу за будущее обворожительной покойницы, Павел подошел к дверям импровизированного банкетного зала и тихонько притаился за неплотно закрытой створкой, напряженно прислушиваясь к доносящемуся до него разговору…

В прозекторской дым стоял коромыслом. Философски дымящий беломориной Геннадий восседал на краю стального стола для вскрытий, задумчиво покачивая ногой в резиновом сапоге. Свободное резиновое голенище размеренно шлепало по синей сатиновой штанине, способствуя мыслительному процессу. В голове санитара бродили весьма оригинальные соображения… Два небритых бугая – Васька и Ванька, с которыми Геннадий был дружен до состояния «не разлей водой, а тем паче – водкой», оба имеющие в прошлом судимости и не отличающиеся особо высоконравственным моральным обликом,– нетерпеливо поглядывали на своего заводилу, ожидая команды к действию. Выпитый спирт изрядно раззадорил их исконные половые инстинкты, побуждая к общению с нежным, мягким и теплым прекрасным полом. Ну пусть уже не очень-то нежным, мягким и теплым, но зато прекрасным, безусловно.

Еще двое санитаров – пожилой благообразный Денис Спиридонович и молодой косноязычный заика Митенька (юродивый недоумок, принятый в морг из жалости),– занимали расставленные вокруг стола табуретки и налегали на консервированную ветчину. В углу тихонько хрипел раздолбанный магнитофон, голосом покойного, но незабвенного Владимира Высоцкого вопрошая: «Где мои семнадцать лет?..», что в данном аспекте псевдобытия выглядело совершенно уместным. Кесарю – кесарево, слесарю – слесарево, а моргу – мертвый певец. В общем, все чин чинарем…

– А Пашка-то где? – до ушей стажера долетел неразборчивый фальцет Митеньки.– Али устал и спать лег?

– Ага – жди! – смачно сплевывая на пол, издевательски отозвался Ванька.– Он у нас влюбился, в блондиночку ту черноглазую…

– Наверно, забился куда-нибудь в угол и грустит о ней,– в тон ему подхватил пошляк Васька.

Пашка разгневанно скрипнул зубами, уязвленный неуважительным отношением к погибшей девушке, в его воображении почему-то ассоциирующейся с чем-то незапятнанно-светлым и чистым.

– Иван, на пол-то хоть не плюй,– укоризненно протянул Денис Спиридонович.– У нас же Митя сегодня дежурный, ему мыть придется.

– Угу,– хмуро поддакнул убогий заика.

– А мы сами вымоем,– заговорщицки подмигнув дружкам, вдруг предложил Геннадий.– Вы, как смена закончится, идите себе спокойненько на боковую, а мы тут сами все приберем. Так, парни?

– Приберем, отчего же не прибрать! – быстро поняв, откуда ветер дует, услужливой скороговоркой поддержал Васька.– Нам не в лом.

– Приберем! – согласно кивнул Ванька, натужно дергая кадыком.

Денис Спиридонович посмотрел на них с недоверием, с одной стороны явно что-то подозревая, а с другой – принципиально не желая связываться со здоровенными молодыми мужиками и наживать неприятности на свой слабый организм. Митенька придурочно улыбался и пил газировку «Буратино», даже не подозревая о наличии столь далекой от него стороны интимной мужской жизни.

Павел шепотом выматерился, призывая божий гнев на голову распутной троицы, и решительно потопал назад, намереваясь провести остаток ночи в карауле подле мертвой красавицы, а если придется, ценой своей жизни охраняя ее честь и покой. Но не успел он дойти до нужной ему комнаты, как внезапно в неярком свете тусклой, находящейся при последнем издыхании лампочки, болтающейся на перекрученном проводе с растрескавшейся изоляцией, увидел высокую мужскую фигуру, неподвижно стоящую посередине коридора. Едва не впавший в ступор стажер мгновенно узнал того самого, чуть ли не надвое разрубленного беловолосого парня, привезенного вместе с черноглазой девушкой. Парадоксально, но сейчас давешний покойник выглядел абсолютно живым и здоровым. Под его бледной кожей перекатывались жгуты упругих мускулов, серебристая шевелюра красиво струилась по плечам, а бедра прикрывала сдернутая с какого-то стола простыня. Пашка так и замер с открытым ртом, потрясенно разглядывая воскресшего парня, изрядно смахивающего на эльфа из книг Толкиена и, по причине чрезвычайно завидного роста, возвышающегося над ним почти на две головы. Недавний мертвец почти ласково сгреб стажера за отвороты синего халата и, легко приподняв над полом, приблизил к нему свое узкое, надменно-безразличное лицо.

– Где она? – коротко осведомился беловолосый, поразив Павла жесткими интонациями властного голоса.– Где госпожа Ева?

– Мама-а-а! – с придыханием, отчаянно взвыл практикант, вываливаясь из разорвавшегося халата.– Мамочка! – Не помня себя, он рысцой чесанул по коридору и с грохотом вломился в прозекторскую, изрядно напугав остававшихся в ней Дениса Спиридоновича и Митеньку.– Там!..– Паша отчаянно тыкал пальцем себе за спину, не находя нужных слов: – Там!..

– Да что такое с тобой стряслось-то? – встрепенулся пожилой санитар.– Не тяни, парень!

– Покойник воскрес! – наконец нервно выпалил Павел, судорожно ловя воздух широко раскрытым ртом.– Ходит и разговаривает!..

– Эвон оно что! – понимающе усмехнулся Денис Спиридонович, поглаживая свои длинные усы.– Я то уж, грешным делом, решил, будто директор к нам с проверкой нагрянул… А ты много ли выпил сегодня, сынок?

– Я… – возмущенно начал оправдываться Пашка, но тут же покачнулся и чуть не упал, отодвинутый сильной рукой.

В помещение невозмутимо шагнул все тот же оживший гигант и первым делом сгреб со стола початую консервную банку с бельгийской ветчиной. Он в три жевка опростал немалую посудину, запил еду томатным соком прямо из пакета и вежливо улыбнулся:

– Доброй ночи! Мне нужны мои вещи и госпожа чаладанья!

– Святая Богородица, заступница обездоленных, спаси и помилуй нас, грешных,– сдавленно бормотал Спиридоныч, ошалело вытаращившись на незваного гостя,– настал конец света…

– Ничего подобного, отец! – весело хмыкнул беловолосый, отламывая себе половину батона и с аппетитом его поедая.– Как там в вашем русском стишке про убитого зайчика написано: «Привезли его домой, оказался он живой»? Правильно? Так вот, считай, что я – тот самый зайчик!

Первым доступным Рейну чувством стал голод. Немного кружилась голова, мышцы слегка покалывало, а во рту ощущался горьковатый привкус желчи. Несколько минут Изгой продолжал лежать неподвижно, не открывая глаз, но внимательно прислушиваясь к окружающей тишине, нарушаемой лишь редким стуком капель, падающих в жестяную раковину. Под своей спиной он ощущал холодную гладкую поверхность, над собой – нечто чуть менее холодное, но легкое, ритмично поднимающееся в такт тяжелому колебанию его едва восстановившихся легких, заново учившихся дышать. Убедившись в том, что процесс регенерации прошел успешно, о чем недвусмысленно свидетельствовали все усиливающиеся голод и жажда, Рейн взмахнул рукой, сбрасывая на пол свой загадочный покров, оказавшийся клеенкой, и медленно сел, превозмогая приступ слабости да недовольным морганием прогоняя мечущиеся перед глазами черные точки. Все правильно – тело восстановилось за счет внутреннего ресурса, почти полностью исчерпав доступные ему запасы энергии, которые следовало восполнить как можно скорее. Изгой провел рукой по своему животу, придирчиво исследуя полностью заросшую рану, от коей остался только тонкий шрам, обещавший в будущем исчезнуть без следа. Он обнаружил, что сидит на высоком стальном столе, лишенный всех своих вещей и голый – будто в миг рождения. Впрочем, это и был миг его нового рождения, очередного воскрешения бессмертного воина лугару. Рейн спрыгнул на пол и с ироничным смешком оторвал бумажную бирку, привязанную к большому пальцу его правой ноги. Он не стал рассматривать нанесенные на нее данные, и так догадавшись о том, что там написано – дата и время его смерти. Теперь он уже не сомневался в том, куда попал. Конечно же в морг…

Он с интересом прошелся по обширному помещению, не освещенному ни единым лучиком света, хотя потребности в нем отлично видящий в темноте Изгой не испытывал никогда. Он приподнимал простыни и клеенчатые чехлы, укрывающие его многочисленных соседей, и сосредоточенно всматривался в мертвые лица лежащих на прозекторских столах людей. Возле шестого или седьмого по счету трупа он задержался чуть дольше, довольно прищелкнув языком, ибо в этом покойнике Изгой узнал собственноручно убиенного им оборотня Рихарда.

– Больше не оживешь,– безапелляционно констатировал Рейн, скользнув пальцем по красной полосе на месте соединения головы и шеи ликантропа, недавно разрубленных, но аккуратно приложенных обратно.– Недаром я тебе башку снес, дружище… Ты уж извини,– он мстительно усмехнулся, сдергивая простыню с тела бывшего товарища и обматывая ее вокруг своих бедер,– что лишился из-за нее головы… Я тоже из-за этой девушки голову потерял, хотя – не настолько буквально… – Изгой равнодушно отвернулся от ничего не ответившего ему трупа и, открыв дверь покойницкой, вышел в коридор, почти сразу же натолкнувшись на молодого, чуть ли не до смерти перепуганного парнишку…

В три жевка умяв половину «подмосковного» батона и приличного размера кусок колбасы, Рейн допил еще остававшийся в пакете томатный сок и, подумав, отхлебнул глоток спирта из водруженной в центре стола бутылки. По его телу разливались сила и животворящее тепло, возмещая энергию, затраченную на регенерацию мышц, костей и внутренних органов. Теперь следовало позаботиться о чем-то более насущном. Изгой поднялся с табуретки, бесцеремонно сгребая со стоящего рядом шкафа плитку шоколада и бутылку шампанского, по всей видимости поднесенные санитарам кем-то из благодарных родственников их безмолвных пациентов. Денис Спиридонович продолжал разглядывать Рейна широко распахнутыми, осоловелыми от спиртного и шока глазами, а Митенька все так же невозмутимо потягивал газировку, пребывая в своем обычном состоянии благодушного умиротворения, свойственного лишь идиотам да философам.

– Ты,– Изгой ультимативно хлопнул Пашку по плечу, от чего тот покачнулся и чуть не упал,– веди меня туда, где наши вещи сложены…

– Вы, вы… – бледнея и заикаясь, начал стажер, едва ворочая одеревенелым от ужаса языком,– меня убьете?

– А что, нужно? – саркастично усмехнулся Рейн, наклоняясь к парню и заглядывая в его панически выпученные глаза.– Полагаю, это уже лишнее, ведь вам все равно никто не поверит. Я просто заберу свою собственность и спокойно уйду. Договорились?

Павел поспешно закивал, мелко крестя себе пуп судорожно подрагивающей рукой, но чужак заметил этот облегченный жест и гортанно хохотнул, а затем схватил санитара за шиворот и доходчиво подтолкнул к двери, требуя не тянуть время.

– А если у тебя с дикцией проблемы,– насмешливо посоветовал он,– то почаще заходи в аптеку и спрашивай циклопентапергидрофенантрен… Вот тогда все твое косноязычие как рукой снимет, гарантирую!

Стараясь сдержать брезгливость, Рейн копался в груде рваной одежды, сваленной на полу небольшого подсобного помещения. Он с радостью констатировал – его любимые сапоги и щегольской белый плащ не пострадали ничуть, а вот брюки и залитую засохшей кровью рубашку требуется поменять при первом же удобном случае. Но пока сойдут и эти. Он оделся и разыскал одежду Евы.

– Теперь оружие, драгоценности и личные вещи! – холодно потребовал Изгой, выразительно прищуривая глаза.– Быстро!

Второго намека не потребовалось. Шустро перебирая полусогнутыми от услужливости ногами, Паша привел беловолосого гиганта в комнату, таящую в себе маленький сейф. Здесь складировалась вся доставшаяся моргу добыча. Рейн извлек из груды неправедно присвоенного нечистыми на руку санитарами добра свой меч, пистолет, документы и пачку денег, а также отцовские золотые часы, фамильный перстень и серьги Евы. Но того, что он искал столь тщательно, здесь не оказалось…

– Мне нужна еще одна вещь.– Рейн демонстративно передернул затвор пистолета.– Самая ценная… – Он не знал, на что именно должна быть похожа та штука, но ощущал ее присутствие всем своим телом.

– Забирайте, ради Христа,– робко проблеял Паша,– все забирайте, только уходите… – Он порылся в сейфе, открывая еще одну внутреннюю дверцу, и протянул Рейну странный предмет, имевший форму золотого египетского жука-скарабея, спина которого была инкрустирована крупным светло-зеленым изумрудом. Изгой бережно принял амулет в подставленную чашечкой ладонь и чуть не выронил его на пол, словно молнией пронзенный идущей от скарабея энергией – странной, но мощной.

«Гнев Аримана! – беззвучно ругнулся он, восхищенно разглядывая реликвию.– Такую вещь мог дать Рихарду лишь кто-то из жрецов бога Митры. Именно она действует на меня, как сонное зелье, лишая скорости и способности сопротивляться. Да это же частица антиматерии, заключенная в драгоценный камень, настоящая «черная дыра», аннигилирующая любое электромагнитное поле. Кажется, он настоящий мерзавец, этот разбудивший меня Следящий! Истинный предатель – не чета мне! Подумать только, жрец отправил меня на поиски чаладаньи и тут же подстраховался, вручив ликантропам то единственное, способное победить меня оружие. Он предусмотрел все, но, к счастью, мне повезло немного больше, чем Рихарду. Откуда же взялось подобное чудо.– Он осторожно повертел скарабея в пальцах, хотя его рука почти онемела от источаемого артефактом холода.– Практически полностью нейтрализует мое силовое поле, парализуя мои нервные окончания. Вероятнее всего, сия вещь имеет неземное происхождение и принесена Ормуздом и Ариманом с их далекой родины. Где же хранилась она столько веков, прошедших мимо нас,– в Египте или в Атлантиде, так и не сумев изменить судьбы великих, но все же павших государств?.. Возможно, она нам еще пригодится…»

– Мне нужен защитный сосуд,– потребовал Рейн,– сильный диэлектрик, для этой вещи…

Павел понимающе кивнул:

– Вот.– Он извлек из соседнего стола маленький стальной ящичек,– контейнер для перевозки трансплантатов. Железо, эбонит, а внутри – латексная подкладка…

Изгой милостиво улыбнулся. Скарабей идеально уместился в контейнер, а закрыв расположенную на крышке ящичка защелку, Рейн уже нисколько не чувствовал губительного воздействия амулета. Он убрал контейнер во внутренний карман плаща и требовательно воззрился на вымотанного впечатлениями стажера:

– И последнее – где находится госпожа Ева?

– Госпожа? – Пашка недоуменно пожал плечами.– А кто она?

– Высокая, темноглазая, светловолосая,– терпеливо описывал Изгой.– Моя благородная чаладанья. Где?..

– Та самая мертвая красавица? О черт! – Павел подпрыгнул и догадливо хлопнул себя по лбу.– Как же я мог забыть?! Пока мы тут прохлаждаемся… страшно подумать, что с ней могли сделать…

– О чем ты? – Рейн непонимающе нахмурился.– Что может с ней случиться?

– Ну… – Павел смущенно кашлянул и, будучи не в силах вымолвить неприличное слово, на пальцах воспроизвел некое омерзительное и скабрезное действие, означающее акт плотской близости между мужчиной и женщиной, правда, при том мало надеясь, что оживший гигант поймет его точно!..

Но Изгой понял. Его лицо страшно исказилось, принимая вид кровожадной гримасы жаждущего расправы убийцы, а губы приподнялись, обнажая хищно оскаленные зубы…

– Где,– прорычал он,– где она? – В воздухе повеяло свежим дуновением озона, а по волосам опешившего человека побежали синие искры электрических разрядов.

Павел охнул и попятился…

– Где она? – повторил беловолосый, взбешенно саданув кулаком по стене, мгновенно покрывшейся толстым налетом серебристой изморози.– Веди меня к ней!

И такая нечеловеческая злоба отразилась в его бесцветных глазах, что Пашка сейчас же, не чуя под собой ног, пулей рванул вперед по коридору, осознав – по следам за ним идет сама смерть, беспощадная, неумолимая и неотвратимая…