Текст книги "Хозяин"

Глава девятнадцатая
Китаец

На следующее утро Джуди вышла из моря, сверкая, словно тюлень. Про Хозяина оба забыли.

Она торжествующе воскликнула:

– Ультразвуковой дзынь-бим-бом! И никто не падает в обморок!

Они таки выпросили у техников веревку. Ее удалось закрепить на наклонной стороне острова, где не так давно приставала шлюпка с яхты. В спокойные дни, держась за нее или не отплывая слишком далеко, можно было купаться без риска, что тебя унесут в океан опасные течения Роколла.

Шутька, замечательно умевшая заботиться о сохранности собственной персоны, встревоженно металась вдоль кромки кручи, по временам поднимая лапку и повизгивая, – это она упрашивала их вылезти из воды. Ей вовсе не улыбалась перспектива пережить купание еще раз. И образ собаки, которая сидит на могиле хозяев, пока не зачахнет, как-то не представлялся ей достоверным. Символом ее веры было выживание, а отнюдь не морские купания или горестная кончина, и если кто-то решил утопиться, – его дело, Шутька же твердо намеревалась пожить еще чуток.

Про обморок Джуди упомянула потому, что купались они голышом. Их ведь не предупредили о похищении заранее и они не взяли с собой таких жизненно необходимых вещей, как ласты и плавки, – вот и плавали теперь в чем мать родила.

Держась за веревку и заливая водой горячий гранит, они вскарабкались наверх и раскинулись на скале, чтобы обсохнуть. Тела их сплошь покрывал темный загар. Кожа уже облезла даже там, куда солнце, как правило, не достает, – в подбровьях и на верхней губе, – ибо свет его, отражаемый сверкающими водами, был столь яростен, что дети могли бы получить солнечный удар, даже не снимая шляп. Впрочем, к солнцу они давно привыкли. Когда они улыбались, на кофейного цвета лицах появлялся как бы разрез, наполненный побелевшими дынными семечками, придававший им безумное, отчасти людоедское выражение. Только и осталось в них белого, что глазные яблоки да зубы. Первыми они могли вращать, а вторыми – слопать вас, распевая «Спи, мой беби» или что-нибудь вроде этого.

Атласная кожа детей отдавала на вкус солью, столь помогающей загару. Кожа обтягивала их, словно питонов. Под ней перекатывались гладкие мышцы, и тени между мышцами слегка отливали фиолетовым.

Расплавленное море уходило в бесконечность. По исподу их век, закрытых, чтобы защитить глаза от ударов солнца, проплывали, как по оранжевому занавесу, маленькие солнечные системы.

– Если бы нам вернули штаны, – сказал Никки, – ты бы могла их зашить.

– Так же, как и ты.

– Мужчинам положено автомобили чинить. А штаны должны чинить женщины. Что, не так?

– Ах, ах, ах!

– Это не ответ.

– Спроси у ветра, что струит чего-то там вокруг чего-то.

– Это что, цитата?

– Да.

– Откуда?

– Не помню.

– И вообще, – добавила Джуди, – я ее, скорее всего, переврала. Кажется, на самом деле, «у моря».

– Спроси чего-то, что струит чего-то там вокруг чего-то. Так будет гораздо яснее.

– Сарки-парки едет в барке…

– А это, по-твоему, что такое?

– Это ex tempore.

– Экс что?

– Ха-ха! – сказала Джуди. – Вот чего наш маленький профессор не знает.

– Мы забыли спросить у него, куда подевался язык Пинки.

– Я не забыла. Я помню много чего, о чем у него нужно спросить, но обо всем сразу спросить невозможно.

– Джуди у нас все помнит.

– Да, все, – сказала она, занимая безнадежную позицию.

– А не помнишь ли ты, Джуди, сотворения мира?

– Нельзя помнить того, при чем не присутствовал.

– А не помнишь ли ты в таком случае… не помнишь ли ты… не помнишь ли ты, чему равен квадрат семи тысяч трех?

– А вот это помню.

– И чему же?

– Пяти.

– Джуди!

– Ну, а чему тогда?

Тут она его поймала.

– Во всяком случае не пяти, потому что…

Джуди запела:

– Семьдесят семь прогуляться пошли сырой и холодной порой, семьдесят семь из дому ушли, девяносто девять вернулись домой.

– Это, надо полагать, тоже экспромт.

– Во-первых, мы забыли спросить у него, откуда Доктор знал результат.

– Квадрат числа…

– Ой, Шутька, слезь с моего живота. Ты и сама не знаешь, какие у тебя острые когти.

– Во-вторых, мы так и не расспросили его о Китайце.

Китаец, стоявший на выступе над ними, – невидимый, поскольку глаза у детей были закрыты, – сказал:

– А вы его самого расспросите, прямо сейчас.

Джуди, сложившись, будто карманный ножик, – пополам, – схватилась за ночную рубаху.

Никки сказал:

– Извините.

Они торопливо одевались, – растопыренные руки со свисающими рукавами и взъерошенные головы, никак не пролезавшие в ворот, придавали им отчетливое сходство с огородными пугалами.

– Спасибо, – говорила Джуди, еще копошась внутри рубахи, – за ваш волшебный фарфор.

Она, наконец, появилась на Божий свет и добавила:

– Мне он очень понравился.

– Я рад.

Китаец присел рядом с ними на камень. Чуть ли не в первый раз они смотрели на него, как на обычного человека. До сих пор он казался им чересчур чужеродным, – как-то слишком замешанным на автоматических пистолетах, темных делах и китайских накладных ногтях. Сегодня они ничего этого не увидели, – на Китайце вместо украшенной драконами хламиды был белый лабораторный халат. Обычная рабочая одежда. Странно, но когда люди в вас стреляют, вы почемуто легко прощаете их и после об этом не вспоминаете, – конечно, в том случае, если они промахнулись. Похоже, разум предпочитает забывать о грозивших ему напастях, а иначе ему так и пришлось бы трепетать в вечных опасениях.

Теперь дети увидели, что он все же не похож на театрального китайца из пьесы Сакса Ромера. Не было у него ни косички, ни длинных тонких усов, свисающих до самой груди, да и глаза особенно раскосыми не казались. Когда лицо его отдыхало, нечто раскосое в нем проявлялось, – в эти минуты глаза его становились похожими на обвислые пуговичные петли с узелками в наружных углах, – но если он старался, как сейчас, походить на европейца, то намеренно держал глаза широко открытыми, и это меняло их разрез. А когда он улыбался, опять-таки как сейчас, гладкое, мясистое лицо покрывалось сотнями веселых складочек, ямочек и становилось совсем благодушным. Пухлые, мягкие ладошки Китайца жили собственной жизнью, ласково поглаживая и успокаивая друг дружку.

– Но почему же кувшин так поет?

– Гм… – произнес Китаец. – Однако не разонравится ли он вам, если вы узнаете его тайну?

– Никки говорит, что у него внутри должны быть трубочки, и что в них возникают воздушные пробки, – как в трубах центрального отопления, которые тоже иногда начинают гудеть.

Китаец, желая выразить восхищение проницательным умом Никки, издал вежливый шипящий звук. Но так ничего и не сказал.

– Вы долго нас слушали?

– Я слышал, как вы строили догадки насчет арапа и Китайца.

– Мы не хотели вас обидеть.

– Я в этом уверен.

– А вы нам расскажете про Пинки?

– Почему бы и нет? Скрывать тут нечего.

– И кроме того, – прибавил он, кланяясь и подмигивая, – вы, очевидно, уже провели перекрестный допрос моего коллеги, майора авиации. Прелестнейший малый.

Он произнес «малый» на эдвардианский манер, совсем как Герцог. Прекрасный английский язык его переливался идиомами, оставляя, однако, едва ощутимое впечатление неправильности, – вызываемое не произношением, но старомодностью оборотов.

– Ему действительно отрезали язык?

– Как это ни печально, – да.

– Но зачем?

( – Какое зверство! – сказала Джуди.)

– Вам следует помнить о том, что подготовительные работы заняли у Хозяина множество лет. За эти годы он, разумеется, значительно усовершенствовал свои методы.

– Что вы имеете в виду?

– Вам следовало бы выяснить, как соотносятся сроки пребывания на острове ближайших помощников Хозяина.

Поскольку они явно не собирались произносить ничего наподобие «Ну?» или «И как же?», он продолжал:

– Наш арап – старейший из обитателей острова, он прожил здесь дольше моего. С самого начала он занимался тонкой ручной работой и с самого начала не поддавался внушению.

– То есть его лишили дара речи из-за того, что на него гипноз не действовал?

– Он человек простодушный. Он ничего не имеет против. И совершенно счастлив.

– Но отрезать человеку язык!

– У Фрейда где-то сказано: «Главенствующим способом, посредством которого разрешается столкновение людских интересов, является использование насилия.»

– Вы хотите сказать, что он вроде Никки и поэтому невозможно заставить его сделать что-то – или что-то забыть?

– Это верно. Но лишь отчасти.

– Что значит «отчасти»?

– Когда в тысяча девятьсот двадцатом году негра лишили дара речи, Хозяин еще не развил способы управления сознанием до их теперешнего состояния. Как это ни удивительно, – и причиной тому, возможно, является расовое различие, – воздействовать на Пинки ему по-прежнему не удается. Так что проделанная операция все же оказалась оправданной! С другой стороны, не следует слишком полагаться на то, что Николаса Хозяину не одолеть. В особо трудных случаях Хозяин продолжает попытки нащупать возможность контакта, и если не считать нашего арапа, как правило, в той или иной степени добивается успеха. И мистер Фринтон, и я, и неудачливый Доктор тоже были когда-то «крепкими орешками».

– А вас он загипнотизировать может?

– Для различных людей степень контроля различна.

– Бедный Пинки!

– Вам не следует переживать за него, мисс Джудит. Он всем доволен, он искусный мастер. Изготовление разного рода поделок доставляет ему наслаждение. Если бы не его легкие пальцы, нам ни за что не построить бы наших нехитрых приборов.

– Значит, его здесь ради этого держат?

– В точности, как Доктора.

Никки внезапно спросил:

– А были люди, которых не стали держать?

Очередное «я пас» вместо ответа.

– А Доктора для чего держали?

– Не сомневаюсь, что вы уже догадались об этом.

– Он не показался нам хорошим врачом.

– Доктор был нашей вычислительной машиной. Среди людей нередко нарождаются на свет математические уродцы, и порой им даже удается зарабатывать себе на жизнь, отвечая в мюзик-холлах на вопросы касательно различных дат и тому подобного. Места они занимают меньше, чем электронные мозги, менее подвержены поломкам, работают зачастую быстрее, не требуют особого ухода, а в прочих отношениях оказываются, как правило, людьми довольно тупыми. Пока производились расчеты, Доктор был незаменим. По счастью, расчеты удалось завершить до того, как он вышел из строя.

– Но чего же он хотел?

– Занять место Хозяина.

– Стало быть, насколько я понимаю, – сказала Джуди, – всех, кто здесь есть, держат ради той пользы, которую они приносят, или не держат вообще.

– Весьма справедливо.

– А от нас какая польза?

– Помимо того, что мозг мастера Николаса обладает ценными особенностями, необходимыми для будущего преемника, ваш отец и ваш дядя могут оказаться очень полезными для нас в ходе будущих переговоров на правительственном уровне. Они люди заметные.

– А мистер Фринтон?

– Транспорт. К сожалению, для управления вертолетом чисто теоретических познаний недостаточно, – в особенности, когда дело касается малоподвижного джентльмена ста пятидесяти лет от роду.

Мысли Никки отвлеклись несколько в сторону.

– Послушайте, а для чего вам траулер? Существуют же способы опреснения морской воды, и разве не лучше, когда в тайну посвящено как можно меньше людей?

– Топливо. Тяжелое оборудование. Кроме того, разум этих людей пуст.

– Пуст?

– Пожалуй, точнее было бы сказать, что их разуму привиты определенные убеждения.

– Что еще за убеждения?

– Человека можно убедить практически в чем угодно. В сумасшедших домах Англии полным полно людей, убежденных, что они – чайники. Они отнюдь не лгут да и не имеют нужды кого-либо обманывать. Вот так и эти люди убеждены в том, что они добывают рыбу.

– Стало быть, остается выяснить, зачем ему вы.

– Мои услуги, впрочем, довольно скромные, носят лингвистический характер.

– Мы что-то не поняли.

– Китайский язык, мисс Джудит, не делает разницы между существительными и глаголами. Таким образом, в основании его не лежат Пространство и Время, Материя и Сознание или иные дуализмы, включающие в себя концепции Материи и Движения. Примерно в начале столетия Хозяин обнаружил, что английский язык уже не пригоден для отображения его умственных процессов, так что ему пришлось искать альтернативные способы. На какое-то время для этого оказался полезен китайский язык, – хотя с тех пор мы разработали более совершенные средства обмена информацией.

– Если вы больше не говорите с ним по-китайски, – с горькой иронией произнес Никки, – я думаю, надолго он вас не задержит.

– Я научился приносить пользу в лаборатории.

Птицы Роколла, за которыми дети следили краешком глаза, – ибо они всегда следили за птицами, – казались до странности несовместимыми с миром, в котором они вдруг очутились. Маленькая черно-белая гагарка со свистом порхнула мимо, произвела торопливый вираж, используя лапки вместо рулей, и плюхнулась на воду. В отсутствие ветра морские птицы снимаются с места и садятся с меньшей, чем обыкновенно, грацией. Гагарка поплавала, словно пробка, покачиваясь, как яичная скорлупка или кулик-плавунчик, и вдруг нырнула. Сию минуту плыла по воде и вот – резкий нырок и нет ее. Сгинула с глаз долой, оставив в кильватере пузырьки, словно она в погоне за рыбой улетела на крыльях под воду. Но дети почти и не заметили ее.

– Как Хозяину удалось заполучить всех этих людей?

– По объявлениям. Мистер Фринтон, к примеру, откликнулся на объявление в «Таймсе», и я провел с ним в Белфасте предварительную беседу.

– То есть вы просто дали объявление, что вам требуется пилот?

– После второй войны он оказался не у дел, поскольку единственное ремесло, какому его обучили, это убивать ближнего. Баловался контрабандой, участвовал в продаже самолетов Израилю. Так, – мелкий исполнитель.

– Мы считаем мистера Фринтона очень хорошим человеком и верим тому, что он нам рассказал.

– Человек он прекрасный.

– А вы сами на чьей стороне – его или Хозяина?

Китаец на некоторое время задумался.

Затем осторожно сказал:

– Вы, разумеется, понимаете что всякая доверительность, равно как и интриги, весьма затруднительны в ситуации, когда сознание каждого открыто для проверки.

– Вы любые распоряжения Хозяина исполняете?

Желтое лицо Китайца казалось лишенным всякого выражения, при том, что шаг, на который он все же решился, мог стоить ему жизни, ибо Китаец ответил:

– Нет.

– Я же знала, что нет! – воскликнула Джуди. – Не мог он подарить нам Соловья, если бы не был нашим другом.

– Или столкнуть нас с обрыва?

– Я выполнял приказ, – пояснил Китаец.

– Значит, когда вам приказывают стрелять в детей, – сказал Никки, – вы стреляете.

– Если вы примете во внимание все, что узнали от мистера Фринтона и от меня, вы, возможно, поймете, что положение наше нельзя назвать легким. В присутствии Хозяина я редко, что называется, «принадлежу сам себе».

Они замолчали, думая каждый о своем.

Гагарка после очередного нырка вновь всплыла на поверхность, поглядывая через плечо и потряхивая головой. Она всплыла так близко от них, что они различили белую полоску на клюве, вроде повязки на рукаве офицера. И на крыле у нее имелось подобие нашивки.

«Нет, – думал Китаец, – больше мне их пока подталкивать не стоит.»

Глава двадцатая
Среда, восход солнца

В общем и целом, Шутька была довольна жизнью, поскольку близнецы были рядом, но и у нее имелись свои тайные горести. Кормиться на острове приходилось по большей части консервами, которых она терпеть не могла, а любимейшее из ее блюд было и вообще недоступно. Больше всего на свете Шутька любила копченую селедку. Каждую среду, – на следующий день после визита рыбного торговца, – в Гонтc-Годстоуне к завтраку всегда подавалась селедка. Для Шутьки это событие превращало среду в «красный день календаря», от которого велся отсчет недели. Не было селедки, не было и среды. В итоге весь календарь у нее сбился, как если бы Шутька была священником, у которого отняли воскресенье.

Сегодня как раз и была среда, и Шутька проснулась рано. Ей приснился мусорный ящик, доверху забитый похожими на гребешки селедочными скелетиками, – сзади у каждого оставался хвост, смахивающий на пропеллер игрушечного аэроплана, а спереди – золотистая головка с выпученными глазами и обиженным ротиком. Шутька проснулась, еще ощущая божественный запах, и подумала: «Лишь это вспомните, узнав, что я убита: стал некий уголок, средь моря, на чужбине, навек селедкою».

Детям-то что, – они молоды и легко приспосабливаются к новизне. Так или иначе, а они, несмотря на опасность их положения, обжились на острове, словно и впрямь приехали сюда на каникулы. Они плескались в дивном океане или изучали чудеса машинного зала, казавшиеся Никки нескончаемыми, пока добродушные техники болтали о футбольном тотализаторе, за которым следили по радио. Шутька же, в отличие от них, приближалась к преклонному по собачьим меркам возрасту. Ей недоставало не одной только селедки, но и многого другого, к чему привязываются пожилые люди, – собственного кресла, в котором так приятно посидеть у огня, закадычных друзей, вроде принадлежавшего Герцогине сеттера Шерри, и даже кухонной кошки. Она не испытывала удовольствия от перемены обстановки, от чужеземных островов, на которых и кролика-то не найдешь, все сплошь какие-то птицы, которые к тому же жутко больно кусаются. Нос вот ободрали. Ее томило неопределенное подозрение, что в любую минуту кто-то может выскочить неизвестно откуда и спихнуть ее в море. Подобная перспектива приводила ее, приверженную принципу личного выживания, в негодование. И селедки днем с огнем не сыщешь. Нет даже травы, – нечего пожевать, когда хочешь, чтобы тебя стошнило. Шаткость бытия и отсутствие домашних удобств начинали окрашивать в мрачные тона ее представления о человеческой надежности, каковые и прежде-то не были особенно розовыми во всем, что не касалось близнецов.

Шутька прошлась вдоль койки Джуди и тронула лапой глаз девочки, чтобы та проснулась. Шутька твердо знала, что когда человек не спит, глаза у него открыты, и этот прием, простой, как нажатие на рычаг игорного автомата, уже не раз доказал свою действенность.

– Шутька!

Было около четырех утра, когда они, спотыкаясь и протирая слипающиеся глаза, выбрались на воздух, решив, что Шутьке необходимо сделать свои дела, – в чем она совсем не нуждалась.

Уже вставало солнце. Или еще не вставало? В этих широтах краткая летняя ночь завершалась столь протяжной зарей, что уловить точный миг восхода было трудно.

Дети стояли посреди безветренного утреннего покоя, еще немного дрогнущие в ночных рубашках после теплых постелей, а опаловое, млечное, молчаливое море, – день ожидался жаркий, и на большой земле сейчас, наверное, висел росный туман, – море перетекало в бесцветное небо, не отделенное от него какой-либо чертой. Постепенно, покамест Шутька бездельно топталась вокруг, а морские птицы, уже занятые делом, хотя, быть может, и несколько сонные, слетали к морю, чтобы выловить рыбу, едва уловимые тона кармина и желтого кадмия, нежные и мягкие, как оперение на голубиной шее, проступили в призрачном храме рассвета. Солнце, которому еще предстояло набраться свирепости, мирно всплывало над дымкой зари. Океанские птицы, совершенно как обитательницы английских лесов, заголосили, кто во что горазд. В Гонтс-Годстоуне пение птиц на заре порой пульсировало звучащими волнами, словно кто-то остервенело терзал концертину, зажимая пальцем кнопку, не дающую нотам звучать. Здесь, в море, шум стоял, словно на празднике в сумасшедшем доме.

– Как приятно просыпаться.

Она намеренно не добавила «раньше других». Она имела в виду не то, что сегодня восход принадлежал только им, – просто ее охватило чувство, что живым быть лучше, чем мертвым.

– Шутька мошенничает. Пойдем, посмотрим, не найдется ли чего на завтрак.

В большой белой кухне было пусто и прибрано. Без людей она жила своей тайной жизнью, – как и каждую ночь, когда они уходили спать.

Близнецы нашли в холодильнике фруктовый сок, а на полках – жестянки с молоком, овсяными хлопьями и кофе. Шутька прямо с порога мрачно принюхалась, убеждаясь в отсутствии любимого деликатеса. Она, пожалуй, могла бы, подобно людям восемнадцатого века, взволнованным переменами в календаре, маршировать с плакатом: «Верните нам наши одиннадцать дней (селедку)». Прогресс не вызывал у нее одобрения.

Окончательно пробужденный приятным теплом и утренним ароматом кофе, Никки сказал:

– Если человек подарил тебе поющий кувшинчик, это еще не значит, что его словам можно верить.

– Он говорил правду. Все совпадает с тем, что рассказывал мистер Фринтон.

– Коли на то пошло, почему мы должны верить мистеру Фринтону? Может, они сговорились.

– Ты-то ему веришь?

– Ну, пожалуй что да.

– Вот видишь.

– Я все-таки не думаю, что люди начинают убивать один другого оттого, что они… ну, вроде как не одобряют принципов друг друга.

– Такие люди, как мистер Фринтон, на это способны.

– Почему ты так думаешь?

– Он человек серьезный.

– И наверное, уже многих убил на войне, – добавила Джуди.

– Но зачем ему обязательно убивать Хозяина? Разве нельзя запереть его или разломать вибраторы, или еще что-нибудь сделать?

– Да ведь тогда он сможет начать все сначала. А кроме того, со всем этим гипнозом, как он к нему подберется?

– Но в таком случае, как же он собирается его застрелить?

– Может быть, ему удастся выскочить из двери и начать палить, прежде чем сработает гипноз?

– По-моему, он и сам не очень в этом уверен.

– Как бы там ни было, тут дело не просто в принципах, – сказала Джуди. – Хозяин много чего натворил. Мы с тобой даже не знаем, как много. Его могли бы повесить за одного только Доктора.

– А вообще, – что такое принципы? – спросил Никки.

Но ее больше интересовал сам мистер Фринтон.

– Он ведь и сам был в каком-то смысле похищен. С помощью гипноза. Вот он и хочет вырваться на свободу. И потом, ты вспомни про Пинки с его языком.

– А все-таки, объединить мир – это хорошая мысль, разве не так? Если не будет разных стран, то и воевать друг с другом станет некому.

– Некому.

– Кто-то из здешних говорил, – да, Доктор, – что иногда приходится убивать немногих, чтобы спасти очень многих. Он сказал, что таков научный подход.

– Вот поэтому мистер Фринтон и должен убить Хозяина.

– Сплошные убийства, – с отвращением произнес Никки, – как в кино. И почему люди не могут вести себя разумно?

– Не могут и все.

– И почему мы не можем просто признать идею Хозяина правильной, и пусть он ее осуществляет?

– Потому что нельзя силой принуждать людей к добру.

– Нас-то небось принуждают, – мрачно сказал Никки. – Щеткой для волос да по башке.

– Но…

– У меня такое чувство, – продолжал Никки, – что все запуталось. Если…

– Послушай, – прервала его практичная Джуди. – Тебе приятно, когда тебя шлепают?

– Нет, не приятно.

– Вот то-то и оно.

– Что – то-то и оно?

– Раз нельзя принуждать человека к добру щеткой для волос, значит, нельзя и вибратором, ведь так?

– По-моему, это не одно и то же.

– Совершенно одно и тоже, – заверила Джуди. – И кроме того, мистер Фринтон хороший. А это самое главное.

– Если он такой хороший, – сказал Никки, проникая в самую суть проблемы, – и не одобряет щеток для волос, зачем тогда он собирается укокошить Хозяина? Ведь все к тому же и сводится. Ему самому придется прибегнуть к силе.

Джуди упрямо повторила:

– Мистер Фринтон хороший.

Собственно, больше и сказать было нечего, помимо уже сказанного самим майором авиации, – того, что осуществление плана началось задолго до изобретения атомной бомбы. И что прогрессу нужны мутации.

– Да, жизнь, похоже, трудная штука.

– Мы с тобой начали с Китайца.

– Не верю я, что его заботят какие-то принципы, и вообще я ему не верю так, как мистеру Фринтону. Помнишь, он сказал насчет насилия. Это все та же сила.

– Я думаю, малым насилием можно предотвратить очень большое.

– И все равно я ему не верю.

– Но он-то ведь нам доверился.

– Как это?

– Сказав нам правду. Ты подумай, как он рисковал, когда сказал, что не всегда подчиняется Хозяину.

– У него могла быть какая-то задняя мысль.

– Какая?

– Может, он пытался заманить нас в ловушку.

– Зачем?

– Откуда я знаю?

– Никки, а давай его спросим.

– Это мы можем.

– Мы его спрашивали о самых разных вещах, и он не возражал. Он почти что подтвердил, что он заодно с мистером Фринтоном.

– Он был осторожен.

– Разве тебе не ясно, что заставляет его осторожничать? Надо было нам прямо попросить его помочь мистеру Фринтону. Тогда их было бы двое. Раз Хозяин способен заглядывать им в мозги, они, конечно, не смеют довериться друг другу, но мы-то теперь знаем про них и могли бы их свести.

– Да, но до какой степени он способен в них заглядывать?

– Как я теперь понимаю, ему легче всего с такими, как я, и труднее всего с такими, как Пинки, а все остальные – в промежутке между нами. Вероятно, с Китайцем ему посложнее, чем с мистером Фринтоном.

– Джу, я не думаю, что наше вмешательство принесет какую-то пользу. Нам всего-навсего двенадцать лет.

– Ну, если ты намерен сидеть здесь и сосать пальчик…

– Не в этом дело. Я опасаюсь гипноза.

– Он же сказал, что это не гипноз. Он сказал, тут что-то настоящее, наподобие Относительности, и Китаец тоже говорил про Материю и Сознание.

– А вдруг мистер Фринтон не хочет, чтобы мы все рассказали Китайцу?

– Мы можем прощупать его, ничего не рассказывая.

– Интересно, как его зовут по-настоящему?

– Ой, ну, Мо или Фу или еще как-нибудь. Какая тебе разница?

– Если бы мистер Фринтон хотел, чтобы он знал, он бы нам так и сказал.

– Но он же мог и не догадываться, что представляет собой Китаец. Наверное, только мы об этом и знаем.

– С чего это ты так решила?

– С того, что иначе он нам сказал бы об этом.

– Пожалуй, получается, что это разумный шаг?

– Нам вовсе не обязательно прямо сейчас рассказывать Китайцу про мистера Фринтона, Никки. Мы можем поговорить с ним тактично, намеками. И тогда, если он сообразит, что к чему, на нашей стороне будет одним человеком больше.

– Если только мы себя не выдадим.

– Нет, ты представь, что будет, если они смогут действовать заодно! А вдруг они оба задумали помешать Хозяину и ничего друг о друге не знают?

– Плесни Шутьке немного молока, – с неуютным чувством сказал Никки, – согласившись тем самым подтолкнуть Китайца именно к тому, к чему собирался подтолкнуть их Китаец.