Текст книги "Полная чушь. Всякий бред"

За последнее столетие сложились две базовые модели эмоций. Работы Чарльза Дарвина, Уильяма Джемса и ранние труды Зигмунда Фрейда послужили основанием для органической модели[194]194
  Макдугалл (McDougall 1937, 1948) и Томкинс (Tomkins 1962) также внесли вклад в органическую модель эмоций. Хотя теория Томкинса охватывает широкий спектр явлений, сосредоточена она на отношении между влечением и эмоцией. Он проводит различие между восемью врожденными аффектами, которые, как он считает, вызываются «врожденными активаторами», служащими «сигналами влечений».


[Закрыть]. Работы Джона Дьюи, Ганса Герта, Чарльза Райта Миллса и Эрвина Гофмана стали основой для разных версий интеракционного анализа. Две этих модели различаются рядом фундаментальных черт.

Во-первых, органическая модель определяет эмоцию как, по существу, биологический процесс. С точки зрения раннего Фрейда, эмоция (или аффект) – это либидинозная разрядка, с точки зрения Дарвина, это инстинкт, а для Джемса это восприятие психологического процесса. Поскольку теоретики органического подхода делают упор на инстинкт или энергию, они постулируют базовое постоянство эмоции и базовое подобие эмоций у разных категорий людей. Тогда как с точки зрения интеракционистов, достаточно сказать, что эмоция всегда включает некий биологический компонент. Действительно ли биологические процессы, участвующие, к примеру, в страхе, отличаются от тех, что связаны с гневом (Джемс считал, что они различаются, Кеннон доказал, что это не так), с точки зрения интеракциониста, не слишком интересно и не слишком важно для теории, поскольку его главный вопрос – это значение, которое могут приобретать эти психологические процессы.

Во-вторых, в органической модели то, как мы именуем и оцениваем эмоцию, как мы ее выражаем и управляем ею, считается чем-то внешним для эмоции, а потому менее интересным, чем то, как эмоция «запускается инстинктом».

В-третьих, в органической модели считается, что эмоция существует до ее интроспекции, а интроспекция считается пассивной, не имеющей способности вызывать эмоции. Так, один теоретик психоанализа утверждал:

Интроспекция дает множество примеров, один из которых читатель может при желании заметить в данный момент. Нам известно, что определенная «тональность чувств», то есть аффективное качество, всегда присутствует как элемент нашего потока опыта, сознательного или бессознательного. Однако если эти строки захватили вас, вполне вероятно, что вы не осознавали свои чувства последние несколько минут. Если же теперь вы на мгновение отложите книгу в сторону и займетесь интроспекцией, вы заметите свое настоящее чувство. Возможно, вы довольны, слегка разражены, немного угнетены и т. д. – так или иначе, какое-то чувство найдется. Аффект, пока вы его не заметили, присутствовал, но не осознавался, то есть он был предсознательным (Pulver 1971, p. 351; курсив мой. – А. Х.).

Тогда как с точки зрения интеракциониста, крайне сомнительно, чтобы чувство присутствовало постоянно. Откуда мы, собственно, знаем, что сама фокусировка внимания и применение когнитивных сил не пробуждают рассматриваемое чувство? А если акт прислушивания к чувству помогает чувству оформиться, на это чувство невозможно ссылаться независимо от этих актов. Подобным образом, с точки зрения интеракциониста, акт управления тоже неотделим от опыта, который подвергается управлению; он является компонентом создания этого формирующегося опыта. Знание влияет на свой собственный предмет, и точно так же управление влияет на то, что, собственно, «имеется» в качестве предмета управления. Эта рефлексивность выражения обычно ставится теоретиками органического направления под вопрос (см.: Lofgren 1968). В органической теории аффектов как «разрядки» проявление эмоций является едва ли не эпифеноменом, поскольку предполагается, что эмоция связана с непроницаемыми органическими данностями[195]195
  В ранней модели Фрейда отсутствие рефлексивности предполагает, что эго не способно существенно изменить характер эмоции. Иногда это специально оговаривается: Александер и Айзекс отмечают, что «Маловероятно, чтобы эго могло изменить качество аффекта» (Alexander and Isaacs 1964, p. 232). Зачастую подобный взгляд поддерживается представлением о слабости эго, как это бывает у ребенка. С точки зрения интеракциониста, прототипичное эго – это эго нормального взрослого и оно обладает некоторой силой.


[Закрыть]. В целом, с точки зрения теоретиков интеракционизма, эмоция не завершена, тогда как для теоретиков органического направления она зафиксирована.

В-четвертых, акцент, который ставится в органических теориях на инстинктной фиксированности, отражает интерес к происхождению эмоций, то есть к теме, которая интеракционистам малоинтересна. Например, Дарвин возводит эмоцию к ее филогенетическим корням и указывает на сходство между эмоциями у животных и людей. Фрейд возводит эмоцию, испытываемую в настоящем времени, к представлениям, которые коренятся в детстве (Brenner 1974, p. 542). Тогда как интеракционная модель отстраняется от корней и сосредоточивает внимание на тех аспектах эмоции, которые дифференцируют исключительно социальные группы здоровых взрослых людей.

Каждое различие между двумя моделями предполагает разные связи между социальными факторами и эмоцией. В органической модели социальные факторы просто «запускают» биологические реакции и направляют выражение этих реакций по привычным каналам. В интеракционной модели социальные факторы участвуют в самом формулировании эмоции – благодаря кодификации, управлению и выражению.

Чарльз Дарвин. В работе Дарвина «Выражение эмоций у человека и животных» (1872)[196]196
  Darwin 1955; Дарвин 1953.


[Закрыть]была предложена модель эмоций, которой впоследствии пользовались многие другие теоретики и исследователи. Дарвин сосредоточивается на выражениях эмоций, то есть на наблюдаемых жестах, а не субъективных значениях, с ними связанных. Он утверждает, что эти жесты были приобретены в доисторический период и сохранились в качестве «полезных ассоциированных привычек». Эти эмотивные жесты, первоначально связанные с действиями, стали несостоявшимися действиями. Например, эмоция любви – это пережиток того, что некогда было прямым актом копуляции. Оскал при гневе – пережиток непосредственного акта кусания. Выражение отвращения – это пережиток того, что некогда было непосредственным актом отрыгивания вредной пищи. С точки зрения Дарвина, нет эмоции без жеста, хотя может быть жест без действия.

Дарвиновская теория эмоции является, следовательно, теорией жеста. Вопрос, который поставили себе более поздние исследователи, состоял в следующем: являются ли эмотивные жесты универсальными или же они специфичны для каждой культуры? Сам Дарвин пришел к выводу, что они универсальны[197]197
  Дарвин проводит различие между лицевыми выражениями эмоции, являющимися врожденными и универсальными, и лицевыми жестами (не обязательно эмоции), которые выучиваются, а потому различаются в зависимости от культуры. Он разработал опросник из шестнадцати пунктов, который разослал тридцати шести миссионерам и другим людям, жившим в незападных обществах. Один вопрос состоял в следующем: «Можно ли опознать выражение упрямства, которое в основном демонстрируется крепко сжатыми губами, опущенными и слегка нахмуренными бровями?» Основываясь на полученных им анкетах, Дарвин пришел к выводу, что «основные экспрессивные действия» людей являются врожденными, а потому и универсальными. Но, несмотря на свои универсалистские, в целом, интерпретации, Дарвин также сделал вывод, что некоторые невербальные типы поведения (такие как плач, поцелуи, кивки, качание головой в знак согласия или несогласия) были не универсальными, а специфичными для каждой конкретной культуры, то есть «выучиваемыми подобно словам языка» (Дейн Аркер цитируется по: Rosenthal et al. 1979, p. 352).


[Закрыть]. В дискуссии участвовали те, кто утверждал, что эмоциональные выражения являются, скорее всего, врожденными (Ekman 1971, 1983; Ekman et al. 1972), и те, кто доказывал, что они уподобляются языку, а потому культурно варьируются (Klineberg 1938; Birdwhistell 1970; La Barre 1964; Hall 1973; Rosenthal 1979, p. 201). Обеим сторонам этой дискуссии недостает того, чего в теории Дарвина вообще никогда не было, а именно теории эмоции как субъективного опыта, а также более проработанного и сложного представления о влиянии социальных факторов.

Выбрав иной путь, который, однако, уязвим перед той же критикой, Рэндалл Коллинз объединяет дарвиновское понятие эмоции с дюркгеймовским понятием ритуала как способа возбуждения эмоции (Collins 1975, p. 95)[198]198
  Коллинз правильно трактует Дарвина, но неверно – Дюркгейма. Приписав Дюркгейму (в его «Элементарных формах религиозной жизни») акцент на животных инстинктах, он, получается, извлекает из Дюркгейма дарвиновское наследие. Он хочет связать Дюркгейма с Дарвином через интерес к сходству между животными и людьми (Collins 1975, p. 95). На самом деле, хотя Дарвин подчеркивает сходство между людьми и другими животными, Дюркгейм как раз подчеркивает их различие. Животные не могут символизировать, а потому Дюркгейма они особо не интересуют.


[Закрыть]. Затем он заявляет (опираясь на свою модель конфликта), что мужчины конкурируют друг с другом за контроль над аппаратом ритуала, который является мощным средством управления людьми путем контроля их эмоций (Collins 1975, p. 59, 102). Однако в этой интересной версии теории Дарвина не ставится под вопрос все та же модель «нажатия кнопки».

Зигмунд Фрейд. Идеи Фрейда об эмоции или аффекте в своем развитии прошли три важных этапа. В своих ранних работах он полагал, что аффект является заблокированным либидо, обнаруживающим себя в виде напряжения или тревоги; аффект выступал проявлением инстинкта[199]199
  Томас Шефф в своей статье «Дистанцирование эмоции в ритуале» опирается на мысль раннего Фрейда о катарсисе, а также на представление об эмоции как «разрядке» одной или нескольких неприятных эмоций (печали, страха, стеснения или гнева). Эти эмоции, как он отмечает, являются «физическими состояниями телесного напряжения, вызываемыми стрессом» (Scheff 1977, p. 485). См. также: Hochschild 1977; Glover 1939.


[Закрыть]. В первые годы нового столетия он стал думать, что аффект является спутником влечения. Затем, в 1923 году, в своей работе «Я и Оно» он стал подчеркивать роль Я как посредника между Оно (влечением) и сознательным выражением. Аффекты теперь рассматривались в качестве сигналов о близкой опасности (внешней или внутренней) и как побуждение к действию. Эго была приписана способность отсрочивать влечения Оно, нейтрализовать или же связывать их (Brenner 1974, p. 537).

В отличие от Дарвина, Фрейд выделил одну эмоцию – тревогу – и представил ее в качестве образца всех остальных, решив, что она важнее, поскольку неудовольствие, вызываемое тревогой, ведет к развитию различных защитных механизмов эго, ограждающих от неприятных ощущений. Бреннер отмечает: «Как аналитики мы признаем то, что тревога занимает особое положение в психической жизни. Она является мотивом для защиты. Защитные механизмы служат минимизации или, если это возможно, предотвращению развития тревоги» (Brenner 1974, p. 542). Тревога первоначально определялась в обход эго: тревога выступала «реакцией на поток стимулов, который слишком велик, чтобы психический аппарат мог справиться с ним или разрядить его» (Brenner 1974, p. 533). Отвергая эту модель, Бреннер предполагает:

Тревога – это эмоция… которую в эго вызывает предвосхищение опасности. Она не присутствует с самого начала или с раннего детства. На первых этапах новорожденный осознает лишь удовольствие или неудовольствие… По мере накопления опыта и развития других функций эго (таких как память и чувственное восприятие) ребенок приобретает возможность предсказывать или предвосхищать то, что у него возникнет определенное состояние неудовольствия («травматическая ситуация»). Эти начатки способности ребенка заранее реагировать на опасность – корни тревоги как специфической эмоции, которая в ходе дальнейшего развития, как мы можем предположить, все больше дистанцируется от других неприятных эмоций (Brenner 1953, p. 22).

Внимание Фрейда к тревоге было элементом его интереса к выраженным «патологическим» эмоциям, которые парализуют человека и выходят за рамки обычного случая. Кроме того, как бы ни было важно ее понять, тревога во многих отношениях не типична для остальных эмоций. Мы не пытаемся избежать радости или любви – в противоположность тому, как обычно пытаемся избегать тревоги. Также тревога атипична в том, что это эмоция без определенного предмета: мы тревожимся по поводу кого-то не в том же смысле, в каком мы злимся на кого-то или же влюблены в кого-то.

По Фрейду, в отличие от Дарвина, значение чувства (идеационных репрезентаций, связанных с аффектом) играет ключевую роль, но часто оно остается бессознательным. Фрейд объяснял это так: «Прежде всего может случиться так, что аффективный или эмоциональный импульс воспринимается, но не распознается. Вследствие вытеснения своей действительной репрезентации он вынужден вступить в связь с другим представлением и принимается сознанием за выражение последнего. Когда мы восстанавливаем истинную связь, мы называем первоначальный аффективный импульс «бессознательным», хотя его аффект никогда не был бессознательным, а вытеснению подверглось только его представление» (Фрейд «Бессознательное», т. 3, с. 147–148)[200]200
  Ранее много спорили о том, могут ли бессознательными быть не только мысли, но и чувства (Pulver 1971). Определенно предполагается, что мотив и желание, как аспекты аффекта, потенциально могут быть бессознательными. Фенихель (Fenichel 1954) и Гринсон (Greenson 1953), к примеру, предполагают в качестве гипотезы то, что скука включает в себя бессознательную попытку убедить себя в том, что субъект не желает исполнения инстинктивного желания, которое пугает его, а потому у него нет желания делать что бы то ни было.


[Закрыть]. Таким образом, акцент в ранних работах Фрейда на инстинктивных данностях, на тревоге как основном способе коммуникации индивида с ними, а также на бессознательном как посреднике между представлениями индивида и инстинктом привел его к пониманию социального влияния, опосредованного Я и Сверх-Я, как чего-то относительно маловажного. Подобно Дарвину, он мало что мог сказать о том, как культурные правила могли бы (при посредстве Сверх-Я) применяться к воздействиям Я (в эмоциональной работе) на Оно (чувство).

Уильям Джемс. Если по Дарвину эмоция – это инстинктивный жест, а по раннему Фрейду эмоция (аффект) – это проявление заблокированного либидо, то по Джемсу эмоция – это осознанная реакция мозга на инстинктивные висцеральные изменения.

В своих «Принципах психологии» (1890) Джемс отметил: «Мой тезис… состоит в том, что телесные изменения следуют непосредственно за восприятием волнующего факта и что наше переживание этих изменений, по мере того как они происходят, и является эмоцией»[201]201
  Цит. по: Hillman 1964, p. 50; Джемс 1984, с. 84.


[Закрыть].

Эта теория стала предметом оживленных споров между центристами (такими, как Кеннон и Шахтер) и периферистами (такими, как Джемс и Ланге)[202]202
  Как указывает Хиллман, между Джемсом и Ланге было определенное различие. С точки зрения Джемса, эмоция – это сознательное ощущение и в то же время телесное изменение. С точки зрения Ланге, эмоция – это телесное изменение, ощущение которого следует за ним (Hillman 1964, p. 50). Подробный анализ Джемса см. в: Hillman 1964, p. 49–60.


[Закрыть]. Джемс приравнивает эмоцию к телесному изменению и висцеральному ощущению. Из этого следует, что различные эмоции будут сопровождаться различными, а не подобными телесными состояниями. Воздействие на телесные состояния путем препаратов или хирургии должно влиять также и на эмоциональные состояния. Эксперименты Кеннона 1927 года, опубликованные отдельной книгой (Cannon 1929), опровергли теорию Джемса – Ланге. Кеннон выяснил, что полное отделение внутренних органов от центральной нервной системы (которая дает нам наши ощущения) не влияет на эмоциональное поведение. Прооперированная собака все еще могла, по крайней мере так предполагалось, ощущать эмоции. Кроме того, внутренние органы относительно нечувствительны, они меняются медленно, в отличие от эмоций (см.: Schachter and Singer 1962, 1974; Kemper 1978; главы 7 и 8). После работ Кеннона психологи пытались провести различие между эмоциональными состояниями, взяв за основу различия когнитивные факторы. Таким образом, исследования Кеннона создали сцену будущей социальной психологии. Герт и Миллс отмечают: «Не существует, судя по всему, заметных различий в телесных коррелятах страха и гнева… Чтобы объяснить человеческие эмоции, мы должны выйти за пределы организма и физической среды» (Gerth and Mills 1964, pp. 52–53). Хотя «выход за пределы» не означает игнорирования физиологии эмоций, он предполагает работу с более сложной, нежели предложенная теоретиками органического направления, моделью того, как социальные и когнитивные факторы соединяются с физиологическими.

Органический взгляд ограничивает нас моделью возбуждения-выражения. Интеракционная модель учитывает биологию, однако приписывает большее значение факту вступления в общество: социальные факторы вступают в игру не просто до или после, но и интерактивно – непосредственно в момент переживания эмоции. Предположим, что у человека случается в ответ на оскорбление приступ гнева. Что именно выступает оскорблением в его среде? Когда его гнев нарастает, проводит ли этот человек рекодификацию реальности, на которую реагирует? Помогают ли или же, наоборот, тормозят его те или иные качества социального контекста? Когда у него наблюдается эта вспышка гнева, как именно он реагирует на свой гнев – со стыдом или же с гордостью? Каким именно способом он выражает свой гнев, то есть что именно делает это выражение гнева – усиливает сам этот гнев или же, напротив, связывает его? Все это вопросы интеракциониста. Если мы концептуализируем эмоцию в качестве инстинкта, мы вообще никогда не ставим эти вопросы о точках вступления в общество. В силу своей большей сложности интеракционная модель предлагает выбор между моделями, описывающими работу социальных факторов[203]203
  Задача по интеграции социальных паттернов с «базовой эмоциональностью» была одним из первых признана Марвином Оплером: «Если, к примеру, у какой-то народности нет периода скрытой сексуальности, что мы, собственно, и наблюдаем у тробриандцев; если женщины народа зуни почти не ощущают социального смысла депривации, если у окинавцев нет выраженного сексуального стыда или вины, а у полинезийцев мало спонтанности и личной свободы в сравнении с навахо, значит различаются не только механизмы приспособления, но и базовая эмоциональность, задействованная в каждом из типов приспособления» (Opler 1956, p. 28; курсив мой. – А. Х.).


[Закрыть].

Дьюи, Герт и Миллс. В 1922 году Дьюи утверждал, что импульс организован интеракцией, развертывающейся в конкретной ситуации. «Существует неопределенно большое число исходных или инстинктивных видов деятельности, которые организуются в интересы и диспозиции соответственно ситуации, которой они отвечают»[204]204
  Dewey 1922, p. 147.


[Закрыть]. Следовательно, у страха или гнева нет общего корня в конституционной предрасположенности. Скорее, каждое чувство обретает свою форму и в определенном смысле становится собой только в социальном контексте. Дьюи говорит о том, как самость, намечая план действий, активно переписывает и меняет этот план, взаимодействуя в то же самое время с ситуацией. Он не применяет эти идеи к возникновению или вариативности эмоции, однако он проложил путь Герту и Миллсу.

Точно так же Джордж Герберт Мид не говорил об эмоциях, однако расчистил путь для возможности такого разговора с интеракционной точки зрения. В схеме Мида самость разделена на спонтанное неконтролируемое «я» и рефлексивное «мне» (me), которое занято руководством и мониторингом. Если бы Мид развил теорию эмоций, он бы начал с разработки своей теории «я». С точки зрения Мида, «я» одного человека настолько же «спонтанно», как и у любого другого. В этом аспекте «я» он не пытался найти социальные различия. Однако его собственное представление о значении интеракции для определения «меня», вступающего во взаимодействия, можно также применить и к «я»; вполне могут быть различия между «я» в похожих интеракциях между, скажем, англичанином и итальянцем.

Герт и Миллс берут теорию интеракции у Мида, представление о мотивации – у Фрейда, а структурные идеи – у Вебера и Маркса, стремясь объяснить, как социальная структура формирует характер (Gerth and Mills, 1964, p. xiii). По сути, для этого они связывают представления и символы с мотивациями, необходимыми для исполнения институциональных ролей. Идеи об эмоциях у них их собственные; они говорят, что «у Джорджа Мида не было адекватного понятия эмоций и мотивов, как и динамической теории аффективной жизни человека» (p. xvii). Они проводят различие между тремя аспектами эмоции: жестом (или поведенческим знаком), сознательным опытом и физиологическим процессом. Больше всего они сосредоточиваются именно на жесте, но не так, как делал Дарвин, работавший за пределами интеракционного контекста, а как в нижеприведенной цитате, в рамках интеракционного контекста. Вот как, по их собственным словам, интеракция вмешивается в процесс определения чувств:

Когда наши чувства еще смутные и неопределенные, реакции других людей на наши жесты могут помочь определить то, что мы на самом деле начинаем чувствовать. Пусть, например, какую-нибудь девушку бросил жених и она в целом расстроена. Реакции ее матери, возможно, определят более выраженное чувство печали и горя у этой девушки, а также чувство возмущения и гнева. В подобных случаях наши жесты не обязательно «выражают» уже имеющиеся у нас чувства. Они делают доступным другим определенный знак. Но чего именно это знак – на это могут повлиять реакции на него. Мы, в свою очередь, можем усвоить приписанное этими реакциями значение и, таким образом, определить наше едва наметившееся чувство. Поэтому социальная интеракция жестов способна не только выражать наши чувства, но и определять их (Gerth and Mills, 1964, p. 55).

Девушка плачет. Мать определяет плач как сигнал гнева. Девушка реагирует на интерпретацию, которую мать дает ее слезам. «Да, это скорее гнев, чем грусть». «Знаком чего именно» является плач, определяется в интеракции с матерью. Как другие люди влияют на наше представление о том, что мы чувствуем, и как они на более глубинном уровне меняют сам «предмет» нашего представления? Как это влияние осуществляется в разных культурных контекстах? Герт и Миллс ставят эти вопросы, но не дают каких-то развернутых ответов.

Эрвин Гофман. Герт и Миллс занимаются связью между институтами и личностями. Однако те мимолетные ситуации, которые составляют то, что мы называем институтами, то есть ситуации, в которых мы демонстрируем свою личность, намного точнее описываются в работах Эрвина Гофмана.

Творчество Эрвина Гофмана дополняет Герта и Миллса двумя полезными идеями или, скорее, двумя точками наблюдения: позицией аффективного девианта, то есть человека, испытывающего неправильные в данной ситуации чувства, для которого правильные чувства были бы осознанным бременем; и позицию мухи на стене, для которой каждая секунда человеческого действия представляет собой очень долгую историю.

Позиция аффективного девианта позволяет Гофману продемонстрировать то, что социальная солидарность, которую мы принимаем за данность, должна в обыденной жизни постоянно воссоздаваться. В ряде нарисованных им портретов он будто бы снова и снова говорит: требуется столько-то труда, чтобы группа могла самопроизвольно рассмеяться, столько-то усилий, чтобы увлечься какой-то игрой. Сама природа такого труда и усилий может существенно различаться, однако сам факт их наличия остается практически неизменным. За этой константой скрывается неявное сравнение с тем, как актор мог бы выражать то, что он чувствует, независимо от социального принуждения, как и с тем, какова была бы ситуация, если бы конформизм достигался естественным путем. Дело в том, что, в отличие от Эриха Фромма, Гофман не предполагает, что индивид социален сам по себе, без усилий с его стороны. С другой стороны, социальные чувства индивида не подавляются и не загоняются в бессознательное, как у Фрейда, они сознательно ограничиваются или контролируются. Социальное применение эмоций четко определяется, но не вполне ясно, как индивид может использовать их отдельно от группы.

Занимая воображаемую позицию мухи на стене, Гофман сосредоточен на самой сцене, ситуации. Каждая ситуация, с его точки зрения, обладает собственной социальной логикой, которую люди бессознательно поддерживают. Каждая ситуация «взимает налог» с индивида, который взамен получает защиту от непредсказуемости и становится членом чего-то большего. Аффективный девиант – тот, кто пытается уклониться от таких социальных налогов. Налоги, в свою очередь, выплачиваются в эмоциональной валюте. Например, стеснение – это вклад индивида в группу в том особом смысле, в каком стеснение указывает на то, что индивиду важно, как он выглядит в компании. Не чувствовать стеснения в определенных ситуациях – значит нарушать неписаное правило, заставляющее обращать внимание на то, как группа обращается – корректно или некорректно – с идентичностью субъекта.

Проблема такой интерпретации реальности в том, что в ней нет структурного моста, который бы связывал разные ситуации. «Налоги» взимаются там и сям, однако нет никакого представления об общей картине, которая бы связывала все эти «поборы». По Эрвину Гофману, социальная структура – это лишь наше представление о том, как сходятся друг с другом многие ситуации определенного типа. Человек, как сказал Харви Фарберман, перемещается от «одного оторванного островка реальности» к другому, и работа, нацеленная на то, чтобы ситуация казалась реальной, должна каждый раз начинаться с нуля. Для решения этой проблемы мы должны взять разработки Гофмана и связать их с институтами с одной стороны и с личностью – с другой. Это должно дать нам возможность объяснить то, как мы характеризуем одну ситуацию на основе других, выступая от лица как институтов, так и индивидов.

Гофман заостряет свой подход, выделяя правила и микроакты, которые являются концептуальными элементами всякой ситуации. Правила определяют чувство обязательности и необязательности, когда применяются к микроактам рассматривания, раздумывания, вспоминания, признания, чувства или же демонстрации. Рассмотрим, к примеру, отношение обязанности действовать: «Он обязан не дать себе настолько переполниться чувствами и готовностью действовать, чтобы это угрожало границам проявления аффекта, установленным для него во взаимодействии»[205]205
  Goffman 1967, p. 122–123; Гофман 2009, с. 148–149.


[Закрыть]. Тогда как у спортсмена «есть право… с головой уходить в игру»[206]206
  Goffman 1974, p. 225; Гофман 2004, с. 297.


[Закрыть].

Правило может быть отличено микроактом, к которому оно применяется. Некоторые правила применяются к самому акту внимания[207]207
  Goffman 1967, p. 115; Гофман 2009, с. 140.


[Закрыть], а потому косвенно управляют чувствами, управляя тем, что могло бы их вызвать. Другие правила применяются непосредственно к чувствам. Например: «Участники будут сдерживать определенные психологические состояния и установки, поскольку, в конце концов, довольно общее правило, предписывающее на встрече находиться в общепринятом состоянии, несет в себе представление о том, что противоречащие этому настроению чувства должны откладываться на потом»[208]208
  Goffman 1961, p. 23.


[Закрыть]. По большей части, однако, правила применяются только к тому, что индивид думает и показывает, так что связь с эмоциями остается неуточненной.

В основном эти правила осознанно не распознаются, поскольку «на вопрос о своих побуждениях человек обычно отвечает: „Просто так“ или „Захотелось“»[209]209
  Goffman 1967, p. 49; Гофман 2009, с. 67.


[Закрыть]. Правила познаются косвенно, благодаря реакции, возникающей, когда правило нарушается. Также в целом предполагается, что правила были согласованы и что они не меняются. (Гофман полагает наличие конфликта, но не между разными комплексами правил, а между индивидуальными интересами и групповыми.)

Если Фрейд специализировался на анализе тревоги, то Гофман специализируется на изучении стеснения и стыда. Гофман показывает эго, которое начинает жить только в социальной ситуации, в которой проблемой является демонстрация самого себя другим людям. Нам предлагается игнорировать все те моменты, когда индивид занимается интроспекцией или же размышляет о внешней реальности, не чувствуя, что за ним наблюдают. Следовательно, вина, то есть знак нарушенного интериоризированного правила, если и обсуждается, то крайне редко. Обсуждать ее – значило бы вложить правило «внутрь» актора, внутрь той самости, с которой Гофман не работает.

Обсуждая правила, микроакты и акторов, готовых устыдиться, Гофман применяет общую метафору актерской игры. Его правила – это в целом правила, применяемые «на сцене». Мы играем своих персонажей и взаимодействуем с другими разыгрываемыми персонажами. Однако для Гофмана актерство – это поверхностное актерство (см. главу 3). Актор мысленно сосредоточен на опущенных плечах, косом взгляде или натянутой улыбке, а не на тех или иных внутренних чувствах, которым эти жесты могут соответствовать. Глубинное актерство эмпирически не слишком отражено в работах Гофмана, а теоретические положения, к нему относящиеся, у него слабее.

Чтобы разработать идею глубинного актерства, нам понадобилось бы представление о личности с насыщенной внутренней жизнью. Такой личности у акторов Гофмана обычно нет. Ни один другой автор не дает нам столь подробного описания империи правил и столь скудного представления о внутреннем развитии личности. Сам Гофман описывает свое творчество как исследование «моментов и выражающих их людей», а не наоборот[210]210
  Goffman 1967, p. 3; Гофман 2009, с. 15.


[Закрыть]. У этого теоретического решения есть свои преимущества, но также и недостатки.

Здесь полезно будет немного обсудить эти недостатки, что станет удобным поводом для введения моего собственного подхода к изучению эмоций. Теория правил у Гофмана и его теория самости не соответствуют друг другу. Он постулирует отношение между правилом и чувством. Однако актор, им предложенный, почти лишен внутреннего голоса, у него нет активной способности управления эмоциями, которая позволила бы ему реагировать на подобные правила. Даже когда правила и микро-акты оживают в работах Гофмана, самость, которая могла бы исполнять подобные акты, которая могла бы признавать и соблюдать такие правила или же, наоборот, бороться с ними, практически отсутствует. Где именно эта самость как субъект эмоционального опыта? Каково отношение акта к самости? Гофман рассуждает так, словно бы его акторы могли пробуждать, предупреждать или подавлять чувства, то есть словно бы они обладали способностью формировать эмоции. Но каково отношение между способностью действовать и самостью? Пусть Уильям Джемс и Зигмунд Фрейд ставили другие проблемы, однако они предложили концепцию самости, способной чувствовать и управлять чувствами, чего Гофман как раз не сделал.

Гофман определяет самость как хранилище внутренних «психологических вкладов». Он говорит об этом в следующих выражениях: «Я как представленный характер – это не органическое явление со своей точно определенной локализацией… он [исполнитель роли] и его плоть попросту служат стержнем, вокруг которого временно упорядочиваются некоторые продукты коллективного сотрудничества. И средства для производства и утверждения социальных Я человека находятся не внутри этого организующего стержня»[211]211
  Goffman 1959, p. 252–253; Гофман 2000, с. 300.


[Закрыть]. Действия случаются с самостью, однако самость не совершает их. Соответственно, в языке Гофмана очень много пассивных конструкций. Вместо того чтобы написать «человек погружается», он пишет: «происходит визуальное и когнитивное погружение»[212]212
  Goffman 1961, p. 38.


[Закрыть]. Кроме того, местоимения выполняют работу глаголов. Вместо «люди увлекаются» он пишет, что «фокусированные собрания обладают… значимыми качествами… [и] наиболее важным из этих качеств… является органическая психологическая природа спонтанного увлечения»[213]213
  Goffman 1961, p. 38.


[Закрыть]. И наоборот, указывается, что действуют сами «фреймы»; они организуют когнитивное и зрительное внимание, как будто сами по себе. Чтобы избавиться от понятия самости, Гофман вынужден овеществить понятия, словно бы они просто прилагались к самости. Таким образом фреймы или в редких случаях даже состояния чувств приобретают плотность, вес и реальность, в которой отказано самости. Выдвинутая Гербертом Блумером критика пассивного актора, как он изображается в социологических работах[214]214
  Blumer 1969; Блумер 2017.


[Закрыть], и предложенная Роем Шефером критика психоаналитического письма[215]215
  Schafer 1976.


[Закрыть] может быть в равной мере предъявлена и Гофману. Когда самость растворяется на уровне теории в «психологических материалах», невозможно установить никакого отношения между социальными правилами и частным опытом.

В теории Гофмана способность действовать в соответствии с чувством вытекает исключительно из ситуации, а не из индивида. Самость способна активно решать, как именно показывать чувства, дабы произвести внешнее впечатление на других. Однако она остается настолько пассивной, что едва ли вообще заметна, когда дело доходит до частного акта управления эмоциями. Конечно, «я» присутствует во многих историях из San Francisco Chronicle, в отрывках из романов, в рассказах палачей, в пьесах Ионеско, в автобиографии Лиллиан Гиш. Однако в теории частного «я» просто нет. Чувства – это вклады в интеракции, осуществляемые через телесную самость как пассивного посредника. Мы действуем бихевиориально, а не аффективно. Система влияет на наше поведение, но не на чувства.