Текст книги "Полная чушь. Всякий бред"

Доставшееся ему наследство Дьюи, Герта и Миллса Гофман развил настолько, насколько это вообще было возможно, если не отказываться от бихевиоризма и принципа «моменты и выражающие их люди». Однако сегодня нам нужна теория, которая позволила бы увидеть, как такие институты, как корпорации, контролируют нас путем наблюдения не только за поведением, но и за нашими чувствами. У такой социальной теории эмоций должна быть и социальная, и психологическая сторона. Начать она может с развития вопроса Герта и Миллса: каким образом институты влияют на личность? Но мы можем сузить этот вопрос: как институты контролируют то, как «лично» мы контролируем чувства? В попытке ответить на этот вопрос, я опираюсь, как и Герт с Миллсом, на данную Вебером оценку власти бюрократии и на Марксово понимание интересов, которым на самом деле служит бюрократия. Также я часто опираюсь на подход Чарльза Райта Миллса, как он представлен в его «Белых воротничках», где особый акцент ставится на «продаже личности». Однако Миллса я дополняю представлением о том, что личность не просто «продается» – на самом деле, люди заняты активным управлением своими чувствами, иначе их личности не подойдут для труда, связанного с постоянным общением. Также я добавляю к этому три элемента из Гофмана: акцент на правилах, точку зрения аффективного девианта (работника, который не подчиняется правилам для чувств на рабочем месте) и представление о тех усилиях, которые требуются для выплат наших «эмоциональных сборов» в той или иной ситуации.

В своей психологической составляющей социальная теория эмоций должна учитывать то, что эти эмоциональные сборы могут быть для самости достаточно дорогостоящими. Институциональные правила действуют на глубоком уровне, но то же самое относится к самости, которая борется с ними. Управлять чувством – значит пытаться активно менять уже имеющееся эмоциональное состояние.

Но тогда мы должны поставить вопрос: что такое эмоция? Я полагаю, что эмоция – это биологически данное чувство, причем наиболее важное для нас. Подобно другим чувствам – слуху, осязанию или обонянию – эмоция представляет собой средство, благодаря которому мы узнаем о нашем отношении к миру, а потому она имеет ключевое значение для выживания людей в группе. Эмоция, однако, отличается от всех остальных чувств, поскольку она связана с ориентацией не только на действие, но также на когнитивные процессы.

Связь эмоции с ориентацией на действие была ключевым моментом для Дарвина. Он определял эмоцию примерно так: это протодействие, которое происходит вместо действия или до него, то есть это несостоявшееся действие. По мысли Дарвина, гнев – это преддверие или прелюдия убийства, тогда как любовь – это прелюдия соития; можно также сказать, что зависть – это прелюдия к краже, благодарность – к возврату долга, а ревность – к исключению. Эмоция, следовательно, – это наш опыт тела, готового к воображаемому действию. Поскольку тело готовит себя к действию в физиологическом отношении, эмоция включает в себя определенные биологические процессы. Таким образом, когда мы управляем эмоцией, мы частично управляем и телесной подготовкой к сознательно или бессознательно предвосхищаемому деянию. Вот почему работа над эмоциями – это и правда работа, и по той же причине отчуждение от эмоций оказывается отчуждением от чего-то важного и весомого.

Далее, от теоретиков интеракционизма мы узнаём о том, что делается с эмоциями и чувством и как эти чувства оказываются прелюдией к тому, что с ними делается. У Дарвина, как и у других представителей органической теории, мы узнаем, что под актами управления чувствами скрывается сам предмет управления, как бы оно ни осуществлялось – по институциональной подсказке или вопреки ней. Но это еще не все. Нельзя сказать, что эластичная часть эмоции является «социальной» (а потому и фокусом внимания теоретиков интеракционизма) и что неэластичный компонент эмоции представляет собой ее биологическую связь с действием (рассматриваемую теоретиками органического подхода). Скорее, неэластичный аспект эмоции (которым мы пытаемся управлять) также является социальным. Этот момент можно безболезненно аналитически отделить от остального содержания тезиса, однако я добавляю его, поскольку считаю, что он указывает на еще одно направление развития социальной теории эмоции. А для объяснения социального влияния на эту неэластичную часть эмоции я обращаюсь к фрейдовскому представлению о сигнальной функции эмоций, а также к влиянию уже имеющихся у нас ожиданий на то, что «сигнализируют» сигналы.

Я уже сказала, что один из аспектов, выделяющих эмоцию среди остальных чувств, состоит в том, что она связана когнитивными процессами. Когнитивные моменты в широком смысле слова присутствуют в процессе, в котором эмоции передают определенные сигналы индивиду. Фрейд писал о «сигнальной функции» тревоги; по Фрейду, она сигнализирует о наличии внутренней или внешней опасности для индивида. Это средство, которое говорит индивиду о надвигающейся опасности. Подобным образом и другие наши эмоциональные состояния, такие как радость, грусть или зависть, могут рассматриваться в качестве отправителей сигналов, говорящих о нашем понимании внутренней или внешней среды. Таким образом, дарвиновскую идею эмоции как несостоявшегося действия мы можем дополнить фрейдовской идеей сигнальной функции; это два варианта объяснения того, как эмоция, будучи чувством, отличается от остальных наших чувств.

Однако сигнализирование – это сложный процесс, который не сводится к простой передаче информации о внешнем мире. Это не просто какой-то рассказ, скорее это сравнение. Когда эмоция сигнализирует об опасности или о безопасности, она применяет к недавно воспринятым реалиям шаблон уже имеющихся ожиданий. Сигнал включает в себя наложение того, что мы видим, на то, что мы ожидаем увидеть, отсюда две стороны удивления. Сообщение «опасность» приобретает свое значение «опасности» только в отношении к тому, что мы ожидаем[216]216
  Сартр подробнее развивает этот пункт: Sartre 1948; Сартр 2008.


[Закрыть].

В этом отношении ожидание участвует в сигнальной функции чувства, даже если речь о других чувствах, например о зрении. Как известно, видимое нами опосредуется нашими представлениями о том, что мы должны увидеть. Как показали классические эксперименты Соломона Аша, человек, ожидающий увидеть длинный отрезок на экране, поскольку другие вокруг него говорят, что видят длинный отрезок, сообщает, что он на самом деле «видит» длинный отрезок, даже если он на самом деле короткий и человек «видит» именно нечто короткое[217]217
  Asch 1952.


[Закрыть].

Имеющиеся ожидания являются неотъемлемой частью того, что мы видим, в том же самом смысле они являются частью того, что мы чувствуем. Сама идея уже имеющихся ожиданий предполагает наличие уже существующей самости, которая, собственно, чего-то ожидает. Например, когда мы чувствуем страх, страх сигнализирует об опасности. Ощущение опасности воздействует на наше чувство самости, которая уже имеется и которой нечто угрожает, то есть самости, от которой мы ожидаем того, что она будет существовать относительно непрерывно. Если бы не это уже имеющееся ожидание непрерывности самости, информация об опасности сигнализировалась бы совершенно иными способами. Мы в большинстве своем разделяем ожидание непрерывности самости, однако характер самости, которую мы намереваемся поддержать, подвержен глубоким социальным влияниям. Поскольку наша самость и все, что мы ожидаем, является социальным, по крайней мере у взрослых, на то, как эмоция передает сигналы, направляемые нам, также влияют социальные факторы.

Защитные механизмы – это способы изменения отношения ожидания к воспринимаемому факту, а также способы изменения того и другого с целью избежать боли. Например, если женщина внезапно узнает, что ее супруг убит, она может изменить то, как она переживает это событие, чтобы согласовать его с тем, чего она ожидает, то есть с тем, что он все еще должен быть жив. Она может отгородиться от значения этого события для себя: «Это происходит не со мной». Также она может отгородиться от самого события: «Он еще жив. Я знаю это. Я не верю, что он умер». Подобным образом она удерживает имеющиеся у нее ожидания вместе с актуальным восприятием в таком отношении друг к другу, которое позволяет избежать боли.

Когда мы наконец переходим от наших чувств к выводам касательно того, «как я должен интерпретировать это событие» или «что, должно быть, происходит», мы, похоже, предполагаем, что наша эмоция сигнализирует не просто о том, как мы воспринимаем мир, но и о том, чего мы ждем от него. Она сигнализирует об отношении между двумя этими вещами. Если не как теоретики, то хотя бы как практики в этом мире мы, похоже, прочитываем чувство в качестве красноречивого сигнала «о том, что мы, должно быть, ожидали или хотели», а также в качестве знака того, «что происходит».

В общем и целом я соединяю три теоретических направления. Опираясь на достижения Дьюи, Гер-та, Миллса и Гофмана как представителей интеракционной традиции, я изучаю, что «делается с» эмоцией, и то, в каком смысле чувства доступны для таких внешних воздействий. Опираясь на Дарвина как представителя органической традиции, я постулирую чувство присутствия непроницаемого ядра, с которым «нечто делается», а именно биологически данного чувства, соотнесенного с ориентацией на действие. Наконец, двигаясь в русле Фрейда, я возвращаюсь от органической традиции к интеракционной, описывая в анализе сигнальной функции чувства то, как социальные факторы влияют на то, что мы ожидаем, а потому и на то, что именно «сигнализируют» чувства.

Приложение Б

В приложении А я предложила обзор исследований, посвященных эмоциям, и мое собственное трехчастное их описание. В этом приложении я изучаю принципы именования эмоций.

Назвать чувство – значит назвать наш способ что-то видеть, повесить ярлык на восприятие[218]218
  Мы неспроста не называем чувства по физиологическим состояниям. Было давно известно, что гнев физиологически имеет много общего со страхом (Schachter and Singer 1962). Физиологические различия между чувствами недостаточно ярко выражены, чтобы объяснить огромное разнообразие названий эмоций в нашем языке. Такие различия могут в лучшем случае различать общие семейства эмоций.


[Закрыть]. Как мы видели в приложении А, восприятие не исчерпывает эмоцию или чувство, равно как и не является их единственной причиной, но это принцип, в соответствии с которым эмоции и чувства именуются. Эта идея была выдвинута когнитивным психологом Джудит Катц[219]219
  Katz 1980.


[Закрыть]. Я разовью ее здесь, чтобы показать, что, когда мы не чувствуем эмоции или заявляем, что не чувствуем, мы отказываемся от того, что в действительности связывает внутреннюю и внешнюю реальность.

Эта теория именования эмоций – дальнейшая разработка того, что я писала в конце приложения А о социальном влиянии «сигнальной функции» чувства. Чувства сигнализируют не только о едва узнанной реальности (внешней или внутренней), но и о том, на чем эта реальность оставляет свой отпечаток, – на уже имеющейся у нас самости и ожиданиях. Теперь я хочу иначе повернуть эту идею и буду утверждать, что названия, которые мы даем эмоциям, отсылают к тому, как мы воспринимаем данную ситуацию – на каком из ее аспектов мы фокусируемся – и к тому, какие у нас в отношении нее ожидания. Короче говоря, чувство сигнализирует нам о восприятии и ожиданиях, или, если повернуть это иначе, разные паттерны восприятия и ожидания соответствуют разным названиям чувства. Поскольку нашим восприятием и нашими ожиданиями управляет культура, она управляет и нашим чувством, и именованием чувств. Стало быть, чувства сигнализируют нам как социологам, о том, как культура влияет на то, что мы чувствуем и как мы это именуем.

Может показаться, что мое внимание к паттернам восприятия и ожиданий, подразумевает, что люди активно выбирают то, на что обращать внимание и чего ожидать. Иногда – когда людьми управляют принципы системы Станиславского или курсы по предполетной подготовке, это действительно так. Но по большей части мы видим и ожидаем способами, которые активно не направляем и которые не осознаем.

Как мы именуем чувства? Часто кажется, что применять к тому, что мы чувствуем, только одно имя – это натяжка и упрощение. Мы можем чувствовать гнев, вину, разочарование и фрустрацию – и все это в связи с одним и тем же событием. Это не означает, что нами на мгновение овладевает некоторая смесь физиологических состояний или выражений. Нет, это означает, что в разные моменты мы фиксируемся на разных чертах ситуации. Сложносоставные эмоции – это серийные восприятия. Как справедливо указывает Катц, когда мы вспоминаем, наш внутренний взор движется от одной точки к другой, и множество эмоций, которые мы именуем, возникает из этого перемещения фокуса.

Переключение внимания с одной точки на другую в полном деталей пространстве сводит вместе один за другим интерфейсы внутренней и внешней реальности. Мы всегда чего-то хотим или ждем, но не всегда следим за всеми кристаллизирующими ситуацию деталями одновременно. Мы удерживаем, самое большее, два главных фокуса и тем самым держим в уме две грани ситуации в одно и то же время. Мы обращаем внимание на один аспект в свете другого, а другие грани просто дают контекст.

Предположим, говорит Катц, мой старый добрый друг погиб в автоаварии. Мое состояние скорби – не концентрированное переживание печали, но то, что я постоянно в нее впадаю при воспоминаниях. Когда я сосредоточиваюсь на мысли «Я люблю его и хочу, чтобы он был рядом» в свете мысли «он теперь мертв», то, что я чувствую, принято называть печалью. Но если я сосредоточиваюсь на «Я люблю его и хочу, что он был рядом», в то же самое время (из-за религиозных убеждений или отрицания) не веря в факт его смерти, я в этот момент не чувствую печали. Если в своих мысленных блужданиях, я случайно натыкаюсь на мысль о том, что «но ведь у нас было прекрасное драгоценное время, проведенное вместе, и у меня остались эти воспоминания», то, что я испытываю в тот момент, мы называем счастьем и благодарностью. Если я вижу «наше прекрасное драгоценное время, проведенное вместе» в свете мысли о том, что «теперь оно невозвратно ушло», то, что я чувствую, называется ностальгией.

Уже имеющиеся мнения или допущения еще больше дифференцируют называемые чувства. Например, когда я задумываюсь о других друзьях жертвы аварии и представляю себе их потерю, то, что я чувствую, зависит от того, как я рассматривала их в прошлом. Если я считала их равными, то чувствую сострадание. Если же считала в некотором отношении ниже себя, то чувствую жалость.

Если я задерживаюсь мыслью не на причине потери, не на ее объекте (друге), но на промежуточном факте того, что эта трагедия просто произошла со мной, я чувствую фрустрацию. Я фиксируюсь на том, что «Я не получаю того, что хочу», отдельно от того, почему я это не получаю. Но если я фокусируюсь на причине (водителе машины, который сбил друга), то, что я чувствую, мы называем гневом.

В развитии идеи Катц в таблице 1 в конце этого приложения описываются некоторые распространенные эмоции, собранные из 400 названий эмоций и чувств, которые можно найти в Roget’s Thesaurus и The Random House Dictionary of the English Language. Названию каждой эмоции соответствуют пять категорий перцептивного фокуса: (1) то, чего я хочу, или то, что мне нравится, или то, к чему я привязан; (2) то, состояние, в котором я сейчас нахожусь; (3) то, что я одобряю или не одобряю; (4) предполагаемый каузальный агент события или объекта; и (5) мое отношение к этому каузальному агенту. Каждая эмоция имеет две основные точки фокуса, около половины – дополнительные периферийные точки фокуса. Давайте рассмотрим несколько примеров из того, что я пытаюсь объяснить в таблице 1.

В случае печали я фокусируюсь на том, что люблю, что мне нравится или что я желаю, но также на том факте, что оно мне недоступно. Я не фокусируюсь ни на том, что вызывало эту утрату или отсутствие, ни на моем отношении к причине этой утраты. Я фокусируюсь на моем отношении к любимому объекту. При ностальгии фокус тот же самый, но при этом акцент на любви или симпатии сильнее, чем акцент на утрате, что «подслащивает» горечь обычной печали. При фрустрации фокус не на том, чего я хочу, но на том, чего у меня нет, но на самости в этом состоянии лишения: акцент именно на том, что у меня этого нет, а не на том, что я этого хочу.

Гнев, озлобление, негодование, презрение, вина и тревога соответствуют различным паттернам фокусировки на причине фрустрации и на моем отношении к этой причине. Если я чувствую себя столь же сильным или более сильным, чем виноватая сторона, на которой я сосредоточиваюсь, принято говорить, что я чувствую гнев. Если я вижу, что агент, вызывающий причину негативной эмоции, намного сильнее меня, принято говорить, что я чувствую страх. (Смелые люди – те, что питают идею или иллюзию, что они не менее сильны, чем любой агент, который им угрожает.) Негодование – это название для дополнительной фокусировки на вещи, которые осуждаются; презрение – название для дополнительного фокуса на собственном социальном или моральном превосходстве. Вина – название того, что мы видим себя причиной нежелательного события. Зависть – название того, что мы отмечаем, что у нас нет чего-то, что мы хотим и что есть у другого человека. Ревность – это название для фокусировки на угрозе чему-то, чем, как нам кажется, мы обладаем.

Мы называем любовью то, когда мы сосредоточены на желательных качествах человека или вещи и на нашей близости к нему, к ней или к вещи. Восхищением мы называем то, как мы фокусируемся на желательных качествах человека в свете некоторого внимания к социальной дистанции. Как все эмоции, восхищение не является сложносоставным в том смысле, в каком являются сложносоставными химические вещества. Комбинируются отдельные стороны и оттенки воспринятого, которые создают контекст для восприятия. Как и в случае всех эмоций, то, что отмечается, переживается как относящееся к себе. Эмоция же указывает на то, как именно оно относится.

У нас нет названий для всех возможных комбинаций первичного и фонового фокусов. Ни у одной культуры нет монополии на эмоции, и каждая культура может предложить свои собственные уникальные чувства. Как писал чешский романист Милан Кундера в «Книге смеха и забвения»: «Литость – чешское слово, у которого нет точного перевода ни на один язык. Оно обозначает… чувство, являющееся синтезом многих других чувств: печали, симпатии, угрызений совести и смутного томленья… Я не находил в других языках эквивалента для смысла этого слова, хотя и не понимаю, как можно без него понять душу человека. Литостъ – чешское слово, непереводимое на другие языки. Его первый слог, произнесенный под ударением и протяжно, звучит как стон брошенной собаки. Для смысла этого слова я напрасно ищу соответствие в других языках, хотя мне и трудно представить себе, как без него может кто-то постичь человеческую душу». Только ссылаясь на несколько точек фокусировки, несколько внутренних контекстов, Кундера может выразить качество литости, «мучительное состояние, порожденное видом собственного, внезапно обнаруженного убожества»[220]220
  Kundera 1981, p. 121, 122; Кундера 2003, c. 178.


[Закрыть]. Почему у нас есть только названия для чувств, которые имеются в английском? Почему наш набор названий чувств должен отличаться от «изобретения» названий чувств в арабском или немецком? Эдуард Сепир отмечал, что кодифицированные определения различных видов, звуков и вкусов варьируются от культуры к культуре. Названия эмоций тоже варьируются.

У нас много названий для фокусировки на объекте, виновном во фрустрирующем событии: гнев, обида, ярость, ожесточение и негодование. Общество, в меньшей степени склонное приписывать вину посторонним людям и вещам, возможно, будет иметь меньше названий для этого фокуса. Кратко остановимся на культурной и структурной истории, стоящей за словами, которыми мы обозначаем гордость, стыд и жалость.

Гордость. Это слово – антоним стыда (который предполагает внимание, сосредоточенное на посторонней аудитории), а также вины (которая предполагает сосредоточенность на себе). Могут существовать отдельные слова (хотя в английском языке таких нет), обозначающие гордость, но не сосредоточивающие внимание на аудитории. Может быть специальное название для гордости, основанной на признании, которое дается некоторой известной группой (как в случае чести) в противоположность признанию, получаемому обезличенно[221]221
  Speier 1935.


[Закрыть]. В идише, языке группы с очень ярко выраженными семейными ценностями, есть специальное слово для обозначения гордости за свою семью и особенно за детей. У этого слова двойная фокусировка: «Мои дети замечательно себя проявили» и «Я привязан к своим детям». В английском языке нет специального слова, которое бы обозначало гордость-за-детей, или же гордость-за-сообщество или гордость-за-политическую-группу.

Стыд. Есть правила относительно того, замечать или нет то, что за вами наблюдают, и они соответствуют системам социального контроля. При контроле правило состоит в том, чтобы замечать, смотрят на тебя или нет. При более обезличенном социальном контроле правило состоит в том, чтобы замечать обезличенные правила и обращать меньше внимания на то, смотрят или нет близкие люди. Отсюда, возможно, общее ослабление внимания к наблюдателям, ослабление переживаний стыда и уменьшение числа названий для них[222]222
  Benedict 1946b. Есть соответствующий недостаток названий для чувств, связанных с эмпатией. Мы можем фокусироваться не только на нашем собственном положении, но и на положении другого человека, которое тоже может меняться теми же способами, что и наше собственное. Мы можем чувствовать грусть из эмпатии, фрустрацию из эмпатии, эмпатический гнев, обиду, страх, эмпатическую вину, эмпатическую тревогу и так далее. Как ни странно, нет отдельных терминов для обозначения этих, заведомо разных, чувств.


[Закрыть].

Жалость. Выражение «сжальтесь» вошло в обиход с образованием христианской Церкви. А церковь в свою очередь пришла к власти в век, прославившийся глубокой пропастью между богатыми и бедными и вообще тяжелейшими условиями жизни. Вдобавок между людьми, находящимися в крайней нужде, – вдовами, сиротами, стариками – и людьми, которые могли их «пожалеть» и помочь материально, существовали общинные связи. Сегодня, когда подобная раздача милостыни бюрократизирована, так что даритель и получатель не знают друг друга, перцептивная фокусировка на жалости встречается реже[223]223
  Allport and Odbert 1936.


[Закрыть].

Одни социальные условия, привычки наблюдения и поддающиеся именованию чувства исчезают из культуры, а другие в нее входят. За последние двадцать лет появилась группа новых терминов для обозначения новых чувств. Например, «обломаться, отключиться, выключиться, быть на транквилизаторах, обалдевший, вышибить мозг, вздрюченный». Многие из этих выражений восходят к наркокультуре 1960-х. Каково бы ни было их происхождение, эти новые названия для психологических состояний получили расширенное толкование и вошли в обиход широких слоев среднего класса, для которых мог сыграть свою роль их более обезличенный акцент на снятии напряжения.

Здесь соединяются две социальные тенденции. В связи с распространением контрацептивов и легитимацией их использования («сексуальная революция»), больше мужчин и женщин занимаются сексом уже на ранних этапах знакомства. Однако все еще сохраняющийся обычай поближе познакомиться друг с другом, прежде чем ложиться в постель, дает о себе знать. «Психологическая болтовня», как назвали этот жанр, могла возникнуть как ответ на потребность отдать дань старинному обычаю узнавать друг друга несексуально, пользуясь при этом большей сексуальной свободой. Психологическая болтовня прекрасно помогает разрешить это противоречие: ее названия для состояний чувств как будто специально призваны сократить социальную дистанцию посредством личных откровений, но используются они так смутно и не-дифференцированно, что общение превращается в ритуальную формальность, почти лишенную личного содержания. Пара, пускающаяся в откровения в духе психологической болтовни, может знакомиться ничуть не быстрее, чем ее отцы или деды, которые говорили о себе меньше, но более откровенным языком. Следует заметить, что язык психологической болтовни соответствует языку руководства для персонала авиалиний: один – руководство для частной жизни, другой – для коммерческой. При сравнении чувств, которые можно было бы поименовать, с поименованными, мы можем увидеть ключ к пониманию связей между широким общественным устройством и общими способами воспринимать и чувствовать.

ТАБЛИЦА 1

Название эмоции и мгновенная фокусировка индивида