Текст книги "Звезды сделаны из нас"

Глава 31. Глеб

Когда мы с Нелли затевали тот спор, я понятия не имел, чего именно ждать. Просто представлял себя на месте Макарова. Что хожу весь такой важный, а все вокруг подобострастно заглядывают в глаза, угождают и слушаются. И что больше никому не приходит в голову меня подкалывать или делать из моих фоток мемы. Стоит достать сигарету, и перед носом вспыхивает с десяток огоньков зажигалок. И еду в столовой можно брать без очереди, и кажется, будто меня уважают и любят, не нужно озираться и постоянно быть начеку, готовясь дать отпор.

На деле же получилось вот что: когда после своей немного пафосной, но по большей части совершенно искренней речи о Макарове я ощутил внезапный прилив всеобщего дружелюбия и симпатии, то неожиданно растерялся. У меня не получалось принимать это внимание как должное, я смущался и отвечал, что дело не в смелости, а в том, что у меня не было другого выхода, и, если бы не ролик Гальского и не требование директрисы, я бы и рта не раскрыл. Гальский же весьма умело подстроился под ситуацию, объявив мне, что я его должник, а для всех остальных прикрыв свой гадкий поступок «лучшими побуждениями» и стремлением восстановить справедливость. Однако, оказавшись перед директрисой, обвинил во всем Румянцеву, которая якобы угрозами заставила его так поступить. Родителей Румянцевой вызвали в школу, и я почувствовал себя виноватым, хотя точно знал, что сделал все возможное, чтобы избежать всеобщих неприятностей.

Шобла, получив обещанные деньги, осталась очень довольна и как-то сразу прониклась ко мне доверием. В среду ко мне даже подошел Титов и позвал после школы к себе в гости. Я знал, что они иногда заваливались всей компанией к нему или к Моргуновой и зависали на квартире до прихода родителей. Дружить с ними я, конечно, особенно не рвался, но было любопытно посмотреть, что они там делают и чем вообще живут.

– Чтобы быть популярным и уважаемым, необходимо общаться с людьми, даже если они тебе и не очень нравятся, – советовала мне Румянцева, и пусть я уже не особенно стремился к этой мифической популярности, к Титову все-таки решил сходить.

Но одно дело заявиться за гаражи и с идиотским вызовом изображать храброго портняжку, и совсем другое – непринужденное приятельское общение. Мне хорошо давалось отгораживаться и защищаться, но совсем не получалось изображать расслабленное дружелюбие. Нет, за эти годы я не стал относиться к членам шоблы свысока и не затаил на них обиды, но и потребности сблизиться не ощущаю. Так что, пока мы идем до дома Титова, я кое-как поддерживая разговор с Юсуповым и ругаю себя за то, что принял это предложение.

Их шутки я не понимаю, ржать и материться на всю улицу не умею, а когда на узкой дорожке Ляпин, размахивая руками, случайно задевает женщину, и я за него извиняюсь, они снова косятся на меня, как на ненормального.

Румянцева тоже идет с нами, но держится от меня подальше, делая вид, будто не замечает, и у меня такое чувство, что это я поступил с ней некрасиво, а не она со мной.

Все-таки захотеть стать Макаровым было страшной глупостью. У меня никогда не выйдет превратиться в кого-то хоть сколько-нибудь похожего на него. Для этого, кроме смелости, дури и упрямства, нужны иные качества, которые одним желанием и силой воли не наработаешь. Жесткосердечность, например, или надменность. Ограниченность и тщеславие. Чтобы стать звездой вроде Макарова, недостаточно одного пофигизма. Который, как выяснилось, мне тоже не потянуть.

Квартира у Титова трехкомнатная и просторная. Не то чтобы богатая, но чистая и без лишней мебели. Как я понял, его родители не возражают против того, что он приводит друзей, считая, что лучше уж он будет отрываться дома, чем болтаться по улицам. Моя мама тоже стала разделять такой подход, но только после Мишкиных злоключений.

Все без приглашения заваливаются в большую гостиную и, словно самые усталые в мире люди, бросаются занимать диван и кресла. Титов приносит с кухни тазик с рисовым салатом, хлеб и пластиковые тарелки. Остальные вытаскивают из рюкзаков кто что принес: пакеты с соком, чипсы, сезонные яблоки, орехи.

Пристроившись возле подоконника, я с интересом наблюдаю за их слаженной суетой. Откуда-то появляется бутылка вина и еще какая-то бутыль с мутной желто-белой жидкостью внутри. По разговорам понимаю, что это яблочный самогон. Вообще, благодаря маме, алкоголь меня совершенно не интересует, но от слова «самогон» веет стариной и аутентичной загадочностью. Прошлым летом на даче местный дед часа полтора с упоением рассказывал нам с ребятами о хитростях самогоноварения: как устроен аппарат для его получения, на чем ставят брагу и каких вкусов можно добиться. Бывает, например, самогон на дубовой щепе, на меде, на кедровой скорлупе, на кожуре апельсина с корицей, на цветах липы и березовом соке. Дед говорил, что самогоноварение – это искусство, и он очень опечален тем, что уникальные рецепты и технологии из-за прихода на рынок импортной бормотухи скоро совсем исчезнут. Короче, если бы тогда этого деда записать на рекламный ролик, то самогон можно было бы продавать дороже любого шотландского виски.

Поэтому, когда Равиль протянул мне пластиковый стакан с жидкостью, пахнущей прелыми листьями, я не стал отказываться.

Ребята чокались, я тоже подошел и тюкнулся своим пластиковым стаканчиком о прочие.

– Офигеть, Святоша, ты пьешь? – От удивления Румянцева забывает о своей обиде.

На ней широкая вязаная темно-синяя кофточка с глубоким вырезом, в котором поблескивает серебристая цепочка.

Я пожимаю плечами. Журкин одобрительно кивает, одним махом вливает в себя содержимое стакана и недовольно морщится:

– Фу! Пойло.

– Не нравится – не пей, – фыркает Ляпин, и я понимаю, что самогонка его.

Делаю небольшой глоток, пытаясь распробовать вкус, но спиртово-прелый запах так шибает в нос, что поначалу вкуса не ощущается. Только по горлу и дальше по пустому желудку разливается тепло. Журкин протягивает надкусанное яблоко.

С яблоком дело идет лучше. Я допиваю стакан, и на меня мгновенно накатывает приятное ватное расслабление, будто я был навьючен тяжеленными мешками, а теперь они свалились и вместе с усталостью появляется небывалая легкость.

– Спасибо, что позвали, – неожиданно говорю я.

– Да чего там, – отмахивается Титов. – Десять лет проучились и ни разу вместе не пили.

Все ржут.

– Вообще-то, я не пью, – решаю я прояснить ситуацию.

– Ну да, конечно, мы видим, – гогочет Журкин и подает Ляпину знак. – Налей ему еще.

– А правда, что твой брат доехал автостопом до Архангельска и обратно? – Слева от меня возникает Моргунова.

– Понятия не имею.

– Вы не общаетесь?

– Нет.

– Я слышал, что твой брат грабанул ювелирку, – встревает Равиль.

– Тогда бы он сидел, – отвечаю я.

Но на самом деле я и правда не знаю ничего о Мишкиных похождениях.

– А твоя мать тебя заставляет молиться?

– И ты реально хочешь стать монахом?

– А почему ты все время ходишь один?

– Ты серьезно простил Макарова?

Вопросы сыплются со всех сторон, я коротко отвечаю, и это похоже на квиз: стоит ответить, как сразу прилетает следующий вопрос. Ляпин всовывает мне в руки второй стакан. И чтобы избавиться от создавшегося напряжения, я машинально выпиваю. Теперь уже во мне не усталость и легкость, а внезапный прилив сил и радости.

Надо же, выходит, я им все же интересен и все это время был интересен. И они вроде бы не такие тупые, как казались раньше.

Поначалу мы болтаем о школе и, смеясь, вспоминаем ситуации, где сталкивались в противостоянии, а после играем в крокодила и по-настоящему веселимся. Все дурачатся, подкалывают друг друга и смеются. Не ждал, что у меня получится, но я тоже перестаю напрягаться и становлюсь самим собой. Я им определенно нравлюсь, и чувствовать это непривычно и приятно.

Ляпин снова наливает, Журкин, стоя на четвереньках, изображает нечто похожее на быка, Румянцева не сводит с меня глаз, Моргунова уселась на коленки Титову, Равиль хохочет, утирая слезы. Картинка отчетливо фиксируется в моем сознании, вызывая странное чувство, словно это происходит в какой-то другой жизни, и не со мной, а с каким-то другим Глебом Филатовым, у которого все хорошо.

Забывшись на мгновение, я снова вспоминаю, как все обстоит в действительности, и лезу за телефоном. Я проверяю его каждые пятнадцать минут. Румянцева уже пошутила, что я жду маминого звонка, но ее никто не поддержал. На самом деле я жду сообщения от Нелли.

Между нами что-то произошло, но я так и не понял до конца, что именно.

В понедельник я планировал рассказать ей про свой «триумф» – именно так я и собирался это назвать, пока она не прислала голосовое о том, что думает отказаться от своих танцев, потому что к ней лезет этот горный павлин. Было приятно слышать, что она ему не рада, но я, все еще прибывая на волне боевого подъема и немного злясь на маму за непрекращающиеся уныние и апатию, бодро ответил, что борьба на то и борьба, чтобы идти к своей цели, невзирая на преграды. И что мне тоже не нравилось курить за гаражами и получать тумаки в раздевалке, но все это я делал осознанно, шагая путем страданий к просветлению и освобождению.

– Извини, но у тебя в голове какая-то каша, – говорит Неля в ответ на мое послание. – Просветление, цели, звездность… Такое ощущение, что тебя подожгли и теперь ты просто тупо полыхаешь.

– Ты злишься?

– Нет, блин, радуюсь.

– Так я же тебя поддерживаю и хочу, чтобы ты всем доказала, что ты самая лучшая. А если я буду потакать твоему нытью, ты станешь такой же вечно печальной и несчастной, как моя мама.

– Нытью? – вспыхивает она. – Ты правда это назвал нытьем? Засунь себе такую поддержку сам знаешь куда.

– Хорошо. Засуну. Больше слова не скажу.

Она перестает отвечать. Я тоже. Я даже спать ложусь, долго ворочаюсь, потом не выдерживаю.

– И тебе даже не интересно, как у меня все сегодня прошло? – в надежде перевести тему, пишу я, дополнив сообщение улыбающимися смайликами.

Неля не в Сети, но не проходит и минуты, и зеленый кружочек загорается.

– Мне было очень интересно, но после сегодняшних твоих слов я уже и не знаю, зачем мне все это.

– Рассказать?

– Как хочешь. Я уже сплю и смогу ответить только завтра.

– Послушай, скажи, пожалуйста, прямо, в чем я провинился?

– Нет, Глеб, здесь я тебе не помощник. Если ты не понимаешь, то с этим уже ничего не поделаешь.

Я переслушиваю ее первое сообщение, и до меня сразу же доходит, в чем дело. И как только я мог так лажануться?

– Прости, я сморозил глупость. – Я вскакиваю и принимаюсь расхаживать по комнате, записывая голосовое. – Ты, конечно, не должна делать того, чего не хочешь. И я даже очень этому рад. Этот Артём… В общем, не нужен он тебе. Может, попросишь поменять партнера? Или… Ты права. Откажись совсем. Оно того не стоит. А хочешь, я ему позвоню? Дай мне его телефон!

Я еще много чего наговорил тогда вдогонку, взбудораженный и разозленный на себя, что я такой тормоз, и на Артёма, что он козел, потом рассказал про свое мероприятие, но никакого «триумфа» в этом рассказе уже не фигурировало. Признался, как испугался, увидев ролик, и что чуть не расплакался, когда вспоминали Алису, однако, несмотря на это и череду последующих сообщений во вторник с утра, Неля открыла их только после трех.

– Ты был прав. Я сегодня проснулась и поняла это. Утро вечера мудренее. Сдаваться нельзя, да и Артём мне нравился. Нравится, – она поправляется, но в голосе звучит неуверенность. – И спасибо за поддержку, я ее оценила. А за тебя очень рада, надеюсь, теперь твоя жизнь наладится.

Я определенно улавливаю в ее словах грусть и совершенно растерялся. Она будто о чем-то умалчивает, недоговаривает, скрывает, словно все еще обижается, хоть я и признал свою вину, извинился и готов на все, лишь бы ей помочь.

– Пожалуйста, давай поговорим по видео, я хочу видеть твое лицо и сказать тебе кое-что важное, – пишу я, решив, что дольше носить в себе все это и притворяться просто другом я не могу. Пусть отфрендзонит, пусть пожалеет, мне все равно, но слышать, как она отдаляется по неясным причинам, было совершенно невыносимо.

– Сегодня не получится. Но я могу позвонить тебе завтра днем. Время точно пока не знаю. Я напишу.

– А сегодня вечером спишемся?

– Сегодня я занята.

Ее внезапная холодность, словно остужающий душ, не дает сосредоточиться на школьном. Я копаюсь в себе и прихожу к выводу, что без ее радости и участия любые победы теряют свой вкус. Ведь если бы не она, я бы никогда не стал ни за что бороться, жил себе и жил, терпел, как привык. Лишь с ее появлением все изменилось и раскрасилось. Приобрело смысл и надежду. Я с ужасом думаю, что, если Неля вдруг исчезнет из моей жизни, я снова уйду в свое внутреннее заточение и закроюсь там на тысячу замков. Но я этого не хочу. Мне нужен воздух, солнце, звезды, которые существуют только у нее.

С трудом дожидаюсь среды, пишу ставшее уже привычным «Доброе утро» и жду хоть какой-нибудь весточки. Но весь день тишина…

* * *

Звонок раздается в тот самый момент, когда Журкин, поднявшись с колен, под дружный хохот объясняет, что изображал ягненка. Вскочив, я бегу на кухню. Меня пошатывает, и, быстро умывшись под кухонным краном, я вытираюсь своей же рубашкой. На то, чтобы взглянуть в зеркало, времени не остается, я очень боюсь, что Неля отключится и больше не позвонит.

– Привет! – Я жизнерадостно улыбаюсь в камеру и, увидев наконец впервые за эти дни лицо Нели, ловлю себя на мысли, что хочу ее крепко-крепко обнять и расцеловать. Я так рад, что с трудом сдерживаю эти глупые порывы.

– Что с тобой? – Она критически вглядывается в экран.

– А что?

– Ты какой-то мокрый и странный.

Из комнаты доносится громкий гогот.

– Ты в гостях?

– Да, так получилось. Я не планировал.

– Но мы договаривались созвониться?

– Так мы и созвонились!

– Ты хотел что-то сказать мне важное.

– А я и здесь могу! – На меня накатывает прилив глупой храбрости. – Я вообще готов выйти на улицу и кричать про это! Хочешь, я пойду на улицу?

– Глеб? Ты пьяный? – Ее глаза удивленно расширяются. – Вот уж чего я от тебя не ожидала.

– Это фигня, – запальчиво говорю я. – Это завтра уже пройдет, а я хочу сказать о том, что не проходит… И, возможно даже, никогда уже не пройдет…

Я настраиваю камеру прямо перед собой – так, чтобы смотреть ей прямо в глаза и следить за реакцией, но тут ощущаю на плече чью-то руку, резко оборачиваюсь и немедленно оказываюсь лицом к лицу с Румянцевой. Она чмокает меня прямо в губы и, нежно прильнув к моей груди, заглядывает в камеру.

– Привет! – Румянцева машет Неле рукой и глядит на меня чистым взором. – Это та самая твоя вебкамщица, что ли? Разве ты ее еще не послал?

Я отталкиваю Румянцеву, но она хохочет и цепляется за меня, а когда мне наконец удается с ней справиться, Неля уже отключилась и не отвечает, сколько я ни перезваниваю.

Глава 32. Нелли

Небо наглухо затянули серые тучи, над крышей соседнего дома кружит стая птиц, будто кто-то подбросил вверх горсть шелухи от семечек, и ее разметал по округе взбесившийся осенний ветер. В классе мрачно и холодно – сердобольная Татьяна Ивановна разрешила нам сидеть в куртках, но не спасает даже верная косуха.

Я чувствую себя больной и разбитой. Глупой, слабой, потерянной, никчемной.

Никакой ревности Глеб не продемонстрировал, но это полбеды: он впервые меня не услышал. Пропустил сказанное мимо ушей, не понял, не посочувствовал, не защитил.

Никто не обещал мне безоговорочной преданности – да и глупо было ее ожидать от знакомого по интернету.

Никто не должен со мной нянчиться: ловить каждое слово, предугадывать желания и вытирать сопли. Пусть поначалу Глеб и проявлял интерес, это не значит, что идиллия продлится вечно.

Наш шутливый спор предполагал подобный исход, Глеб руководствовался здравым смыслом, а вот мой хваленый разум отказал, как только я увидела его фото и улыбку, обращенную мне. Именно мне…

– Кузьмина, поведайте нам, что такое магнитное поле! – нудит физичка; я вздрагиваю, прихожу в себя и судорожно соображаю:

– Ну… это… особый вид материи… посредством которой осуществляется взаимодействие между движущимися зарядами…

– Достаточно! Так вот, ребята… – Она вдохновенно пускается в объяснения, а я снова отворачиваюсь и безучастно пялюсь в окно.

Нет, Глеб почти сразу рассыпался в извинениях и произнес то, что я очень хотела услышать, но каждый раз вымогать его внимание ультиматумами и истериками – идея не из лучших.

Слишком уж далеко Москва от моего серого скучного городка, и в ней нет места угрюмой девчонке с периферии.

В девятом классе нас заставляли учить письмо Татьяны к Онегину, и тогда глупая слабая героиня меня взбесила. Однако теперь я понимаю: она была по-настоящему крутой. Решилась на искренний, взрослый поступок – признание – и сделала все, что в тех обстоятельствах от нее зависело. И пусть Онегин оказался напыщенным индюком и не проникся чувствами Татьяны, зато ей больше не пришлось ни о чем сожалеть и вечно ждать у моря погоды.

Я тоже больше не могу предаваться бесплотным мечтаниям и держать в душе комок изматывающих противоречий – сомнений, обиды, боли, надежды, благодарности и… привязанности к Глебу. Мы договорились созвониться после школы, и я расскажу, что он мне нравится – сильно и по-настоящему. А потом задам главный вопрос: «Что мне делать?»

О взаимности с его стороны я стараюсь не думать – такой вариант событий кажется фантастическим. Скорее всего, Глеб растеряется, попытается подбодрить, а потом потихоньку сольется, а я, как и подобает другу, все пойму и перестану его доставать. Мне не впервой прятаться за броней и переживать испытания молча, но от мысли, что дальше по жизни придется идти без него, становится трудно дышать.

* * *

Я до одури волнуюсь перед предстоящим разговором, поэтому и репетирую на износ. Клименко второй день проявляет чудеса выдержки, держит при себе грабли, тактично указывает на ошибки, подбадривает и помогает. На удивление, у меня начинает отлично получаться: движения отточены и доведены до автоматизма, я не дергаюсь, не лажаю и не держу в голове следующий шаг – он волшебным образом получается сам. К тому же я научилась считывать малейшие изменения мимики Артёма, улавливать напряжение его мышц, подстраиваться и импровизировать – танец нас в хорошем смысле сблизил и сдружил.

Он неплохой парень – немного напыщенный и самовлюбленный, но к тому обязывает идеальная внешность и денежки отца. С ним бывает прикольно и весело, но в груди, в самом дальнем ее уголке, поселилась гнетущая тревога.

Глеб точно в меня не влюблен и ничего взамен не предложит.

Неужели мне больше никто не ответит в любое время дня и ночи? Никто не выслушает, не утешит, не даст совет?

Вдруг накрывает кошмарное одиночество, я спотыкаюсь и едва справляюсь с желанием разреветься, но Артём не дает упасть, ставит музыку на паузу, вырастает рядом и щелкает перед носом пальцами:

– Нелли, Земля вызывает, прием! Ты сама не своя. Так сильно переживаешь?

– Ага. – Об истинных причинах хандры говорить не хочется, поэтому я увиливаю от темы: – Мы должны все сделать идеально, чтобы никто не смог предъявить, что нас выбрали незаслуженно! Страшно не оправдать доверие. Да и… Елена в случае провала живьем сожрет.

– Окей! Тогда давай запишем наш урок. Ты пересмотришь его дома и проанализируешь ошибки – так их будет легче исправить. – Артём достает телефон, но недоброе предчувствие сжимает нутро, я пищу:

– Не беспокойся. Запишу на свой! – Выуживаю трубку из кармана рюкзака и устанавливаю на нерабочей колонке, направив камеру к сцене.

Артём запускает трек сначала, берет меня за руку и обхватывает талию.

Старательно отсчитываю ритм и повторяю шаги. На душе погано: не реагировать на флюиды Клименко невозможно, но, если бы Глеб оказался рядом и прикоснулся вот так, я бы, наверное, свалилась замертво.

Прислушиваюсь к себе, кошусь на губы Артёма, и тот замечает.

Я мгновенно подаюсь назад, но ладонь на спине становится каменной, взлетает выше и ложится на затылок. А в следующую секунду его губы накрывают мои, и волна горячего… испуга, омерзения и бессилия подкатывает к горлу.

Хочется оттолкнуть этого недоумка, треснуть кулаком в живот и послать подальше, но я беру себя в руки. Я переживаю первый поцелуй с реальным парнем – звездой школы, – разве не таким он и должен быть?

И осознание настырно стучит молоточком по темечку: таким он не должен быть совершенно точно.

– Ты красивая. Сложно было сдержаться… – шепчет Артём мне на ухо. Музыка превратилась в монотонный гул, ноги заплетаются, голова кружится. Никак не определюсь, чего мне хочется больше: прополоскать рот холодной водой или попросить Артёма продолжить, но он отваливает, рассыпается в тысяче извинений и заключает меня в примирительные объятия, из которых я мгновенно выворачиваюсь:

– Все нормально. Давай сначала! Черт, я имею в виду репетицию!

* * *

Я бесшумно прикрываю за собой входную дверь, оставляю ботинки на полочке, крадусь в комнату и предусмотрительно запираюсь изнутри. Приглашение Алины присоединиться к чаепитию игнорирую – не соблазняюсь даже запахом свежей выпечки по новому рецепту и сплетнями из жизни селебрити.

Падаю на диван, вытягиваю уставшие убитые ноги, кусаю губы и наконец даю волю слезам.

Мне совсем не нравится такой план покорения мира, мне, черт побери, противно и больно… Но я не могу рассказать об этом Глебу – ведь друга у меня больше нет.

Он не звонит, хотя сам вчера настаивал на разговоре, и мое признание, вероятно, обернется катастрофой. Вся моя жизнь – разрушения, хаос и катастрофа.

Я стираю со щек черные борозды потекшей туши, старательно подрисовываю новые стрелки, раскрываю ноут и, прерывисто вздохнув, нажимаю на значок камеры. Глеб отвечает почти сразу, но странно растягивает слова и несет ахинею. Фоном орет музыка и раздаются громкие голоса. Судя по дебильной улыбочке и незнакомому интерьеру, он не дома и изрядно накидался, значит, никакого признания не выйдет. Да и не нужно оно никому – это тупое признание… Такое же тупое, как я сама.

От разочарования немеют губы, слабеют руки, щиплет глаза, в груди разливается крутой кипяток.

Рядом с пьяной физиономией Глеба возникает еще одна – в ней я мгновенно опознаю Оленьку Румянцеву и отчего-то не удивляюсь. Она целует Глеба в губы, прилипает к нему, машет мне и радостно скалится:

– Привет! – Радушие сменяется брезгливостью: – Это та самая твоя вебкамщица, что ли? Разве ты ее еще не послал?

Оля виснет на Глебе, он с глупой улыбкой пялится в экран, а я захлопываю ноутбук и закрываю глаза.

В нашем странном общении не было ни любви, ни дружбы, оставалась лишь надежда на честность и взаимное уважение. Но он врал. С самого начала и обо всем.

Его, успешного и яркого, забавляла переписка с фрикшей, возможно, где-то рядом даже сидела его девушка Олечка и подсказывала каверзные вопросы, а потом они обсуждали меня и смеялись…

Телефон оживает, но я сбрасываю звонки. Шум дождя сливается с шумом в ушах, рыдания раздирают горло, пальцы дрожат, я падаю в пропасть и вот-вот разобьюсь.

Отчаяние, просверлившее в груди дыру, внезапно отключается, боль понемногу стихает, и душу заполняет холодная ярость.

Я закончу тем, с чего начала.

Докажу ему, что у меня тоже есть жизнь. И есть парень.

Нахожу видео сегодняшней репетиции, бесстрастно наблюдаю за танцем парочки на тускло освещенной сцене, их коротким поцелуем и замешательством розоволосой девчонки.

Морщась, скриню момент поцелуя, где Артём выглядит особенно убедительным, а я – увлеченной, увеличиваю кадр и бросаю в диалог с Глебом.

«Хорошего вечера».