Текст книги "Звезды сделаны из нас"

– А у меня видна просто улица. Машины, дома. Ничего интересного. Даже показать тебе нечего. В будние дни под окнами всегда пробка. Особенно по утрам и вечером. Вон там, – он подносит телефон к окну, – ближе к остановке, часто случаются аварии. И тогда перекрывают всю дорогу. Бывает, часа на два или три. Представляешь, едешь ты, торопишься, и тут – бац! – и встали. Автобусы просто ссаживают людей, и они идут пешком. Толпой. И идти им приходится долго, ведь перекрыта вся улица. Вон там магазины: «Пятерочка», «Дикси» и «Магнит». Все в одном доме. Прикол, да? Не понимаю, зачем так сделали. За ним, в том кирпичном, – почта и Сбер. А прямо напротив – зоомагазин и кафе. Раньше, когда я был маленький, в кафе часто проводили свадьбы. Музыка орала на всю округу, а перед входом, где все курили, почти всегда случались драки. Мы с братом даже ставки делали, кто победит. Короче, обычный спальный район. А ты думала, в Москве только историческая архитектура и офисные центры?

– Ничего я не думала. Но о том, что там все такое же, как у нас, не думала точно.

– Погоди, это еще что! – Несколько секунд я вижу только его голову на фоне белого потолка, а потом мелькает дверной проем, и Глеб подает голос: – Мой подъезд. Здесь тоже ничего примечательного. Лифт ужасен. Я им не пользуюсь. Благо пятый этаж. Но, если хочешь, покажу.

Спустившись по лестнице, он нажимает кнопку узкого лифта с белыми пластиковыми дверьми. Подъезд у него унылый, с грязно-зелеными стенами и посеревшей штукатуркой на потолках – почти как наш, только у нас стены грязно-голубые. Приезжает лифт – малюсенькая обшарпанная кабинка. Три человека втиснутся в него еле-еле и, скорее всего, тут же застрянут.

– А что делать, если нужно шкаф перевезти? – задаю я резонный вопрос.

– По лестнице нести. Когда соседи сверху делали ремонт, все на себе таскали. – Глеб продолжает экскурсию, спускаясь по лестнице. – Мусоропровод вечно забит и из-за этого постоянно воняет. А вот эта лапша – это проводка интернета. И так на всех этажах. После капитального ремонта осталась.

– Капитального ремонта? Ты меня извини, но твой дом выглядит так, как будто ты живешь в зоне отчуждения.

– Мама говорит, жильцы в управу претензии писали, а потом к ним пришли страшные мужики из ЖЭКа и потребовали эти заявления забрать.

Солнечный свет на мгновение ослепляет – Глеб выскакивает на улицу. После жутковатого подъезда я словно вместе с ним делаю глубокий вдох свежего воздуха.

– Короче, магазин недалеко. Мы сейчас в него заскочим, а потом, если не возражаешь, гулять.

– Не возражаю.

Он несет телефон перед собой, и кажется, будто это я иду по двору вдоль длинного многоподъездного дома, мимо автомобильной парковки и сворачиваю в прямоугольную арку.

Сначала мы идем за хлебом, молоком и подсолнечным маслом, потом он ведет меня к своей школе. Показывает стадион с потрескавшейся беговой дорожкой и, конечно же, те самые гаражи – место его эпичного позора.

Но болтает Глеб о разном: о погоде, о птичках, о не шибко веселой школьной жизни и планах на будущее, ни один из которых нельзя назвать продуманным и четким.

Он смешит меня рассказами о местных напыщенных девахах и их кавалерах, а после долго рассуждает о необходимости что-то срочно поменять. Обходим школу по периметру – тут самое время сменить локацию, но он признается, что продукты нужно отнести домой.

– Понятно. Ладно. Спасибо за экскурсию!

На меня накатывает грусть: только что я гуляла с ним по задворкам далекого города, оживленно общалась, а теперь придется вернуться к привычному одиночеству и в компанию неудач. Прогулка с Артёмом должна была быть примерно такой же: интересной, ненапряжной, веселой, но обернулась пустыми разговорами ни о чем и натянутыми улыбочками в обществе одноклассников.

– Это тебе спасибо. За компанию.

И вдруг мне приходит в голову неожиданная идея.

– Ты иди домой, я тебе скоро перезвоню.

Я сбрасываю вызов, выпутываюсь из длинной домашней футболки и натягиваю джинсы.

На мое счастье, Алина и Боренька еще не вернулись с детской площадки, и никто не лезет с расспросами. Я собираюсь за десять минут и спешу прямиком на автобусную остановку: хочу поскорее добраться до центра, пока не пропал настрой.

И я не то чтобы одержима манией экскурсоводства – просто хочется кое-что проверить. Глупо, конечно. Потому что Глеб не знает, где находится торговый центр, и вряд ли предложит перекусить, но теперь это вопрос принципа.

Приближается вечер, народа на площади больше, чем в обычные дни, – дети носятся по мраморным ограждениям фонтанов и пытаются поймать голубей, влюбленные парочки льнут друг к другу, на скамейках с причудливо согнутыми ножками сидят студенты-художники и с отрешенным видом что-то чертят углем на бумаге.

Отхожу к огромным темным елям, достаю телефон и с неизменным волнением нажимаю на вызов. Глеб показывается на экране почти сразу, и я улыбаюсь во всю ширь:

– Наш город был основан в семнадцатом веке… – тычу камерой в тот самый валун, посвященный основателям и продолжаю: – Тут, на холме, была построена небольшая деревянная крепость, служившая защитой от грабительских набегов соседей. Люблю это место: ощущается дыхание истории. Невообразимо, но факт: люди катаются на скейтах, гуляют, куда-то спешат, не задумываясь, что много веков назад прямо здесь текла совсем другая жизнь.

Медленно прогуливаюсь по исторической части – вдоль каскада фонтанов спускаюсь в старый парк, брожу по набережной, населенной утками и памятниками выдающимся жителям города, и Глеб внимательно слушает мой рассказ, а в его глазах я вижу настоящий живой интерес. Получается настоящая романтическая прогулка, смахивающая на свидание, и я краснею.

Опять сражает осознание того, что он нереально симпатичный. Однако, скорее всего, о своей привлекательности даже не догадывается.

– Покажу тебе еще кое-что!

Я направляю камеру на огромный новодел из стекла и пластика, завешанный рекламными баннерами и вывесками, и, в три прыжка преодолев улицу, протискиваюсь в крутящуюся дверь.

– Нет. Только не это! Ты же не хочешь сказать, что главная достопримечательность твоего города – торговый центр? – протестует Глеб, и на меня оглядывается охранник.

– Минуту терпения!

Я влетаю на эскалатор и, растолкав толпу у фудкорта, спешу к диванчику, на котором в пятницу соседствовала с самой Миланой. Падаю на него, откидываюсь на мягкую спинку, запрокидываю голову и показываю Глебу зеркальный потолок – улыбаюсь, машу рукой, и далекое отражение машет в ответ.

– Ты говорил, что мне нужно посмотреть на себя со стороны. Спорим, сам ты никогда не смотрел на себя со стороны? В смысле не задумывался о том, каким тебя на самом деле видят люди?

Помолчав, он признается:

– После того как ты назвала меня ботаном и бараном, я был вынужден об этом задуматься.

– Ну, теперь-то я разглядела тебя получше.

– А вот это уже любопытно.

– Хочешь, честно скажу, что я думаю?

– Естественно.

– Только давай договоримся: потом ты тоже честно скажешь, что думаешь обо мне.

Глава 17. Глеб

Мама на кухне чистит овощи для винегрета. После разговора с Нелей я сам не свой. Взбудораженный и непривычно веселый.

– Мам, скажи, а какой я?

– Что значит – «какой»? – Она оборачивается ко мне с ножом.

– Нам сочинение задали. Рассказать о том, какой ты на самом деле.

Я, конечно же, не жду подтверждения Нелиных слов, просто стало интересно мамино мнение. Неля сказала, что я необычный и классный, и мне в какой-то момент показалось, что я прыгнул с тарзанки и лечу. Земля ушла из-под ног, дух захватило, в голове ни одной ясной мысли, и стало неожиданно так хорошо, как в последний раз было лет восемь назад.

– Ну… – Мама задумывается. – Ты хороший.

– Подозреваю, что для сочинения этого мало, и, наверное, нужно аргументировать.

– Глупости какие-то вам задают. У них что, книги закончились?

– Жанна Ильинична сказала, что, прежде чем анализировать произведения, мы должны научиться анализировать себя, – посмеиваясь, выдаю я. – Потому что, только поняв себя, можно судить кого-то еще.

– Судить вообще никого нельзя, – назидательно сообщает мама. – Напиши, что ты воспитанный и прилежный. И что читать начал в четыре года. Только про брата ничего не пиши.

– Я и не собирался. Там же про меня спрашивают.

– Все. Иди, занимайся, – она отворачивается, и нож снова методично стучит по деревянной доске.

– Значит, тебе сказать про меня нечего?

Я разочарован. Такое чувство, будто Нелли меня обманула. Из лучших побуждений, как это делают друзья, чтобы поддержать, а я повелся, обнадежился и принял все за чистую монету.

– Глеб, пожалуйста, не трепли мне нервы. Ты прекрасно знаешь, что писать за тебя сочинения я не в состоянии. Посмотри в интернете, что другие пишут, и сделай так же.

– Но ведь я же не другие!

– Да, но есть базовые качества. Вот про них и нужно писать.

– Это типа: добрый и умный?

– Именно.

– Мам, а я красивый?

– Нормальный.

– А кто красивее, я или Мишка?

Она снова разворачивается, но теперь уже зло и резко:

– Ты нарочно меня доводишь?!

– Извини. Я просто спросил. Я же себя со стороны не вижу.

– Иди, пожалуйста, к себе, – она делает над собой усилие, чтобы говорить спокойно, и мне приходится ретироваться.

Я не жалею, что в ответ сказал Неле, что она эффектная и сексапильная. Может, она и не это хотела услышать, но я сказал так, как думал на самом деле, а не «из лучших побуждений» и не в качестве поддержки. Я был честен.

Однако после разговора с мамой настроение испортилось. И полет с тарзанки закончился не самым мягким приземлением. Действительно, с чего бы мне быть классным? Это слово должно было сразу насторожить. Потому что я какой угодно, но только не «классный», необычный – пусть так, о’кей, это я еще готов принять в качестве вежливой формы определения моей асоциальности. Но «классный»! Неля, видимо, про своего Артёма думала, когда произносила это слово.

Доделывать уроки не хочется. Не так, как обычно, когда лениво, – просто почему-то совсем не до них. Я чувствую, что должен что-то предпринять, но не понимаю что, и от этого злюсь на себя, а заодно и на Нелю, заставившую меня взлететь, а потом жестко приземлиться. Конечно, она не виновата, что реальность такова, какова есть, и меня еще сильнее, чем прежде, тянет поговорить с ней, но для человека, выживающего лишь благодаря крепкой внутренней броне, я чересчур расслабился и повелся, как наивный лопух, ставший объектом кринжового розыгрыша. Как если бы не был Святошей и не прошел уже эту школу жизни.

Так что ее вечерние сообщения я не открываю. Не хочу портить ей настроение. Она ведь пыталась мне помочь, просто немного переборщила и сама не заметила этого. Я знаю, что завтра успокоюсь и, возможно, прямо попрошу ее больше так не делать, но, пока контроль над собой не восстановлен, лучше и не пытаться.

Шобла напала раньше, чем я ожидал. Думал, ей потребуется еще пара дней раскачки, но за выходные мои враги, похоже, успели все обсудить и прийти к выводу, что меня нужно немедленно вернуть на законное место отщепенца.

И хотя я был готов к чему-то такому, им все же удается меня удивить, потому что происходит все не как обычно после уроков по дороге домой, а с самого утра, едва я успеваю выйти из подъезда.

Их пятеро во главе с Журкиным. Стоит мне раскрыть дверь и сделать шаг, как они налетают всей толпой, выхватывают рюкзак, швыряют меня о стену, бьют в лицо и по ногам, кто-то даже дергает за волосы. Вокруг столько суеты, мелькания, шарканья и пыхтения, что я толком и отбиваться не могу. Просто стою, вжавшись спиной в подъездную дверь, и пытаюсь заслониться руками.

Они очень спешат и нервничают. Без Макарова у них получается плохо, хаотично и неубедительно. Они даже не предъявляют мне ничего – просто дубасят и постоянно оглядываются по сторонам, не идет ли кто. На самом деле они ужасно трусят, стараются закруглиться побыстрее, и потому я вдруг понимаю, что именно эта ситуация может стать решающей. Напоследок Журкин бросает что-то вроде «Только сунься еще», и они чуть ли не бегом чешут в сторону школы.

Стоит вернуться домой, чтобы умыться и переодеть испачканные брюки, а может, и вовсе не ходить в школу, раз уж день не задался. Но во мне все кипит, и я не чувствую ни боли, ни унижения, напротив – шобле неожиданно удается вывести меня из вчерашнего загруза. Я бросаюсь вслед недругам, как ненормальный, не потрудившись поднять рюкзак. Догоняю отстающего Титова и сразу сбиваю с ног, перепрыгиваю через него и бью со всей дури в лицо обернувшегося Ляпина, а потом прямиком кидаюсь на Журкина и начинаю лупить его кулаками. Голову заливает горячая адреналиновая волна, застилает глаза и оглушает. Меня оттаскивают, вмешиваются прохожие, и я уже сдаю назад, как вдруг, встретившись взглядом с придерживающим меня за плечо Равилем, переключаюсь на него. Он и опомниться не успевает, как оказывается на мокром асфальте. Шакаров, пятый из них, отходит подальше.

Прохожие кричат на меня и грозят полицией, но я как будто не там и не с ними, я сам по себе, я вне момента. Я – наследник богов.

Возвращаюсь за рюкзаком и поднимаюсь в квартиру принять душ. Благо мама на работе и видеть меня с разбитым лицом и кулаками не может. Выпиваю залпом стакан воды, скидываю одежду и, запихнув ее в стиральную машину, сразу запускаю стираться, чтобы к маминому приходу замести следы.

Теплые струи душа смывают боль и нерв, оставляя только глубокое чувство удовлетворения. Это был не первый раз, когда я дал им отпор, но первая и безоговорочная победа.

Я прихожу в школу ко второму уроку. Весь чистенький, намытый и довольный, в темно-сером джемпере под горло и с замазанной маминым тональным карандашом ссадиной на губе. Захожу на перемене в класс и тут же вижу всех участников утренней потасовки. Видок у них дай боже. Особенно у Ляпина. Видно, что ему хорошо досталось. И под глазом уже расползся лиловый синяк. Драчуны косо поглядывают на меня, перешептываются, что-то обсуждают. Лица у них серьезные, деловые, не слышно глупых смешков или издевок. Они явно что-то задумали.

Мне любопытно. Однако до пятого урока ничего не происходит, и я даже подумываю сходить за гаражи и посмотреть на их реакцию, но тут биологичка неожиданно отправляет меня к директору, и я прямо-таки слышу, как по классу прокатывается вздох облегчения.

Елена Львовна в кабинете не одна. С ней школьная психолог. Ей, как и директрисе, лет тридцать пять. Они болтают и хихикают, как школьницы, но при виде меня лица обеих немедленно приобретают строгий, немного надменный вид. Директриса высокая, худая и вся какая-то заостренная. Нос, плечи, локти. Помню, когда для лучшего запоминания математичка говорила, что биссектриса – это крыса, которая бегает по углам и делит их напополам, мне всегда представлялась наша директриса.

Психолог тоже худощавая, но по-другому. У нее впалые щеки, глаза навыкате, а груди и бедер совсем нет, и она напоминает палку. Только волосы у нее красивые: золотистые, вьющиеся, забранные наверх.

– Так, Филатов, садись, – говорит Елена Львовна. – У нас с тобой будет серьезный разговор.

Ладно. Из чувства самосохранения я занимаю место поближе к выходу.

– До меня дошли слухи, что ты очень тяжело переживаешь гибель Саши Макарова, – она выставляет перед собой ладонь, пресекая мои попытки возразить. – Не нужно этого стесняться. Все мы живые люди, и все огорчены случившимся. Просто каждый по-своему. Кому-то, чтобы освободиться от горя, достаточно поплакать, а кто-то носит его в себе и мучается.

В этот момент я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться в голос, останавливает лишь скорбное выражение лица психологички.

– Мне сказали, что на днях на физкультуре ты потерял сознание, – продолжает директриса. – А сегодня набросился на ребят с кулаками. Не подумай – это не упрек. Виктория Сергеевна говорит, что ты, скорее всего, и сам не осознаешь, что с тобой происходит. Я права, Виктория Сергеевна?

Психолог утвердительно трясет золотистой головой.

– Сильное переживание способно вынудить человека обвинять себя или других, а также проецируется на окружающий мир.

– Макаров разбился на мотоцикле, – не выдерживаю я. – Чего мне себя обвинять?

– Речь идет не о буквальном обвинении. Это своеобразное чувство вины за то, что другой человек умер, а ты продолжаешь жить. Так бывает и проявляется у особо чувствительных и сострадательных натур.

Я хочу сказать, что они меня с кем-то перепутали, но спорить не в моих интересах. И раз уже поставили мне диагноз, пытаюсь отстраниться от происходящего, прикидывая, кто из одноклассников взял на себя роль сердобольного информатора, а кто все это придумал.

Слово Журкина, Румянцевой и иже с ними для Елены Львовны не имело бы веса, да и не стали бы они такое затевать. Шобла, она хоть и шобла, но у них табу на доносы. Я был почти уверен, что это идея кого-то вроде Гальского. Такие всегда подмазываются, а потом сдают при первой же возможности. Но разговаривал с Еленой Львовной кто-то другой. Наверняка кто-то из девчонок. Девчонкам почему-то всегда больше верят.

Минут десять Виктория Сергеевна вещает о своих психологических штуках, и это сильно смахивает на проповедь, только лексикон другой и взывает она не к Богу, а к моему собственному «я».

Наконец, когда они обе заканчивают рассказывать мне, что я чувствую и почему так себя веду, Виктория Сергеевна сообщает:

– Мы посоветовались и решили, что тебе нужно отрегулировать отношения с окружением, в котором больше нет умершего, и идти вперед, чтобы жить в сегодняшнем и завтрашнем дне.

– Поэтому, – перебивает ее директриса, – я назначаю тебя ответственным за проведение памятного вечера, посвященного Саше и Алисе. Так ты сможешь отвлечься, занявшись делом, и исполнишь свой долг.

– Что? – Кажется, я перестаю дышать. – Какой еще организацией? Извините, но я такое не умею.

– Послушай, Глеб, – тон Елены Львовны делается жестким, – как ты не понимаешь? Это доверие, которое тебе оказывает школа.

– И помощь, – добавляет психолог.

– Но у меня уроки. Очень много. Я не успею, – предпринимаю я еще одну попытку соскочить.

– Эту неделю тебя никто из учителей трогать не будет. Еще только начало учебного года, и ничего важного ты пропустить не успеешь.

– Я не буду этого делать, – твердо говорю я и встаю. – Достаточно того, что я рубашку переодел. Занимайтесь сами своим Макаровым. Потому что моя жизнь без него стала намного лучше.

И ухожу по-английски, не прощаясь. Я знаю, что это хамство и неуважение, понимаю, что веду себя непозволительно дерзко, и предчувствую проблемы, но ничего не могу с собой поделать. Неля говорила, что я должен меньше думать и больше чувствовать, а чувствую я то, что больше не в силах сдерживаться. Что им всем сейчас лучше меня вообще не трогать. А они все лезут и лезут.

Не знаю, имеет ли какое-то отношение к этому смерть Макарова, но со мной происходит нечто странное и непривычное. Словно в недрах древнего, глубоко спящего вулкана вдруг забурлила готовая вот-вот извергнуться лава.

Глава 18. Нелли

Ноги, уставшие от долгой прогулки по городу, гудят, желудок сводит от голода, но я в прекрасном расположении духа: влетаю в пустой автобус, занимаю свободное сиденье у окна и едва сдерживаю счастливый смех. Не могу сосредоточиться на текущем моменте: перед глазами мелькают пейзажи, но они тут же вытесняются яркими воспоминаниями о смущенной улыбке Глеба и его фразе:

«Ты эффектная и сексапильная…»

Как только он это произнес, я подпрыгнула. Чуть было не заржала в голос и не ляпнула что-то типа «Ты дебил?», но вдруг обнаружила, что он серьезен, и из легких выбило воздух.

К счастью, до меня вовремя дошло: это всего лишь ответная реакция на мои слова о нем, хотя ими я даже близко не выразила то, что на самом деле хотела сказать.

Неуклюжий обмен любезностями в исполнении двух застенчивых ботанов – вот на что это было похоже. Глеб, конечно, немного переборщил с дружеской поддержкой, но мне понравилось получать от него комплименты. И сегодняшний день навсегда останется в памяти одним из самых светлых и радостных.

Жаль, что он живет так далеко, – если бы мы учились в одной школе или хотя бы могли встречаться вечерами и гулять по центральной площади, непременно стали бы парой тех самых чудиков, которых все сторонятся и которым тайно завидуют.

Набираю новое сообщение, пытаюсь яснее сформулировать свое отношение к Глебу, но получается ванильно и глупо. Он точно подумает, что я запала. Стираю и заменяю излишне откровенное признание парой ничего не значащих фраз о погоде, но его уже нет в Сети.

Алина отпросилась к подружкам – нацепила брюки в облипку и туфли-убийцы, вылила на себя флакон сладких духов и упорхнула, на прощание послав нам с мамой и обалдевшему Бореньке воздушный поцелуй.

Ежу понятно, что девичьей пижамной вечеринкой посиделки не закончатся, но мы старательно делаем вид, будто ни о чем не догадываемся.

Я плюхаюсь на кухонный стул и принимаюсь за изрядно остывший ужин. Мама легко справляется с кормлением Бори – улыбается, строит рожицы и напевает детскую песенку, и я ловлю себя на мысли, что любуюсь ею. Жаль, что мы не похожи.

– Мам… Как думаешь, я красивая?

– Конечно! – Она даже вздрагивает от негодования, но я мгновенно считываю наигранность. – Ты высокая, яркая, умная. Глазищи вполлица.

– Тогда… Что со мной не так?

– Да все так! Пройдет несколько месяцев, поступишь в университет. Коллектив сменится, появятся другие интересы!

– Но для одноклассников я так и останусь ненормальной психованной одиночкой в мрачном шмоте?

– Не наговаривай! Ты не такая, да и ребята у вас отличные. И вообще: поверь, через пару лет это не будет тебя волновать!

Я ковыряю вилкой несчастную креветку и крепко задумываюсь. Меня не устраивает такой расклад. Хочу уйти из школы красиво: увидеть удивленные лица людей, так долго отравлявших мне жизнь, хочу, чтобы они рассказывали непосвященным, что им посчастливилось учиться со мной в одном классе. И неважно, что первопричиной внезапно проснувшегося чувства собственной важности является Артём Клименко. Смиряться я не собираюсь.

Быстро доедаю пасту, споласкиваю тарелку и, потрепав Борину пушистую макушку, удаляюсь к себе.

Вечер залил двор, тополя и заброшку синей краской, на небе появилась одинокая мерцающая звезда. Из головы не выходит Глеб – его искренний интерес, смешные шуточки, а еще – темные глаза и приятный голос. Интересно, а видна ли эта звезда из его окна?

Задвигаю штору, листаю ленту новостей, на всякий случай ежеминутно обновляю страницу в ожидании новых сообщений или простых, но наполненных смыслом кадров, но Глеб не появляется в Сети.

Зато приходит сообщение от Артёма – фотографию его профиля я узнаю из тысячи, потому что пристально изучала долгими августовскими вечерами, и сердце ухает в желудок.

– Привет. Извини, что не писал: уезжал с мамой за город. Отец купил нам под дачу огромный дом. Все бы хорошо: птички, лес, свежий воздух, – но там полным ходом идет ремонт и ни черта не ловит интернет.

Что-то противно сосет под ложечкой – вчера, во время моих послеобеденных страданий, он совершенно точно торчал онлайн, но я не устраиваю допроса с пристрастием.

– Привет. Ничего страшного. Я тоже была занята.

– Занята? Что делала?

– Гуляла. – И тут же зачем-то отправляю: – В гордом одиночестве.

– Слушай, давай завтра после школы опять где-нибудь пошатаемся? Я совершенно одичал в лесу. Читал книжки про то, как построить сельский дом и выживать в дикой природе. Куча потраченного времени и бесполезных новых знаний. Только давай не в центре. И не у нас.

– О, так ты теперь кладезь ценной информации? С тобой не пропадешь даже в лесу? Значит, в лес и сходим.

Артём удивляется, и я долго объясняю, что лес – это лесопарк в отдаленном микрорайоне, где гуляют бабушки с палками для скандинавской ходьбы, молодые мамы с колясками и влюбленные парочки, а в зарослях сирени полно уединенных беседок.

– Отлично. Не знаю теперь, как дотянуть до завтрашнего вечера. Только никому не говори об этом, ладно? Не хочу, чтобы Милана пронюхала и обломала все планы. До сих пор не понимаю, как она узнала про торговый центр…

– У нее нюх на меня. Смысл ее бытия – портить мне кровь. Не переживай, я точно буду молчать как рыба.

Мы перебрасываемся ничего не значащими пустыми фразами, и это глупое занятие вдруг начинает тяготить.

Я с тоской понимаю, что Артём так и не отправил мне предложение дружбы. С другой стороны, это логично: нельзя светиться, раз уж он хочет уберечь меня от возможных проблем.

Я прощаюсь, сворачиваю диалог и долго верчу телефон в руках. Потребность написать Глебу, узнать его мнение и спросить ценный совет зудит в кончиках пальцев, но я не решаюсь: на что это будет похоже? Не очень-то круто грузить его своими амурными делами.

Перебираюсь на диван, проверяю будильник, накрываюсь пледом. Перед глазами мелькают виды незнакомых улиц, стадиона и школы – я гуляю по ним, и Глеб, ободряюще улыбаясь, шагает рядом и обещает, что все будет хорошо.

* * *

Впервые за долгое время я просыпаюсь в понедельник выспавшейся. Умываюсь, выпиваю приготовленный мамой фреш из апельсинов и еще чего-то жутко полезного, подтруниваю над подозрительно тихой и виноватой Алиной, вернувшейся по стеночке в районе трех ночи.

Погода откровенно паршивая, но даже она не изгоняет из души странную легкость. Я застегиваю под горло косуху, прячу руки в карманы и, вжимая голову в плечи, бегу под моросящим дождем по направлению к школе.

Вероятно, прямо сейчас Глеб точно так же чешет на занятия, сворачивает за угол, входит в калитку, спотыкается о кочку на асфальте, озирается в поисках недругов. Непонятная тревога за него отравляет кровь, и я не понимаю ее природы – совсем расшатались нервы. Ставки растут, но мы должны продержаться и этот день, не ударить в грязь лицом, взобраться на ступенечку выше. Мы точно справимся и вечером представим друг другу подробный отчет.

Правда, после занятий я иду гулять с Артёмом.

Перспектива отчего-то не радует, и я больно щипаю себя за руку – он же мне нравится! Он проявляет интерес, и если бы кто-то неделю назад сказал, что на меня свалится такое счастье, а я не оценю, первой покрутила бы пальцем у виска.

В холле странное оживление: возле стенда со спортивными трофеями парни из десятого с грохотом устанавливают обитый золотым атласом короб, Елена Николаевна – завуч по внеклассной работе – руководит процессом, осипшим голосом раздавая команды. Наметанный глаз не обманывает: в прошлый раз этот короб задействовали год назад, в сентябре, когда выбирали главную пару для Осеннего бала.

Впрочем, школьные дела и особенно бал – последнее, что меня волнует, и я, щелкнув жвачкой, вразвалочку прохожу мимо.

Зато в классе подозрительно спокойно – Милана и ее свита, склонившись над партой, о чем-то увлеченно шепчутся, и я без приключений добираюсь до галерки. Как водится, со мной никто не здоровается, Артём тоже не поднимает головы: конспирация превыше всего.

Перед инглишем в кабинет приходит Татьяна Ивановна с пачкой бумаг в руках и, поправив очки, взывает к собравшимся:

– Дорогие мои друзья! – Никто не реагирует, явно не относя себя к друзьям классной, и она гневно стучит по столу указкой, предусмотрительно переданной англичанкой. – Минуту внимания! Важная информация!

– Утухли все! – рявкает Бобров, в помещении наконец воцаряется тишина.

– Вы отлично знаете, что каждый год в конце сентября мы проводим Осенний бал. По традиции, пара лучших учеников закрывает мероприятие вальсом, а также награждается грамотами и ценными призами.

Милана закатывает глаза и снисходительно фыркает. Всем понятно, что главной героиней бала будет именно она. Потому что последние пять лет наша «звезда» неизменно блистала на всех школьных мероприятиях в паре с Олегом Измайловым – отличником, спортсменом и просто надменным заносчивым типом. Правда, в мае тот благополучно выпустился, Милана осталась без партнера, но самую высокую вершину – Осенний бал – все же покорит. Да хоть с тем же Бобровым – он до третьего класса занимался бальными танцами, но талант в нем так и не раскрылся.

– Татьяна Ивановна, а где важная информация? – блеет Савкин, и классная набирает в грудь побольше воздуха:

– Учебное заведение, занявшее первое место в общегородском зачете, в этом году получит крупный грант на развитие. Организаторы пересмотрели правила: теперь отбор участников пройдет в два этапа. Сначала на общешкольном голосовании ученики выберут четверых финалистов – двух девочек и двух мальчиков. А в пятницу Елена Николаевна, Игорь Витальевич и представитель от Министерства образования определят, кому из них доверить главный танец.

Кислова и Воронова ахают и косятся на Орлову, а я усмехаюсь. Правила пересмотрели, потому что здешняя крутизна, всегда побеждавшая в голосовании, выступала на балу посредственно, и школа ни разу не занимала высоких мест на городском уровне. А теперь нужно совместить принцип состязательности со стоящими на кону большими деньгами.

– Желающие поучаствовать могут заполнить анкету сейчас или на сайте школы, а завтра списки кандидатов появятся на Доске почета, – вещает Татьяна. – Ребята, это ваш выпускной год, прошу отнестись серьезнее. Не стесняйтесь, проявляйте инициативу! Выдвигайтесь, голосуйте за самых достойных!

Она оставляет стопку анкет на компьютерной парте и уступает место у доски англичанке.

Милана брезгливо, самыми кончиками наманикюренных пальцев цепляет один листок и долго в него пялится, демонстрируя напряженную умственную работу. Кажется, новость стала для нее сокрушающим ударом. По чудовищной прихоти организаторов, блистать на балу, возможно, будет не она…

Я едва не пищу от злорадства, нечаянно роняю книгу и, производя неимоверный грохот, лезу под стол. Артём оборачивается, и его губы трогает еле заметная ободряющая улыбка.

Историк, как всегда, эмоционален – переходя с шепота на крик и обратно, рассказывает о начале царствования Николая Второго, но я слушаю вполуха: для меня сейчас куда важнее предстоящая прогулка с Артёмом. Рассматриваю прямую спину и широкие плечи, обтянутые синим форменным пиджаком, но паники больше не ощущаю. И с удивлением обдумываю открытие: стоит Артёму исчезнуть из поля зрения, как я перестаю о нем думать. Магия работает, только когда тот подходит близко, – я становлюсь заторможенной и словно пьяной, причем вовсе не уверена, что это состояние мне нравится.

Со звонком я вскакиваю и первой выбегаю из класса. Через двадцать минут у подъезда будет ждать Артём.

* * *

Я взлетаю на свой этаж, давясь и икая, заталкиваю в рот бутерброд с колбасой и, повертевшись перед зеркалом, тяжко вздыхаю. Алина отлипает от окна и подмигивает: