Текст книги "Звезды сделаны из нас"

Глава 33. Глеб

– Почему ты не встаешь? – Мама пихает меня в спину и, откинув одеяло, требовательно трясет за плечо. – Еще пять минут проваляешься – опоздаешь в школу!

– Я не пойду, – не раскрывая глаз, я ныряю под подушку.

– Как так? – ахает она и, сняв подушку с моей головы, трогает лоб. – Температуры нет.

– Есть, – шепчу я. – Еще какая.

– Кончай придуриваться. – Ее теплая сухая ладонь прижимается к щеке, потом к шее. – Я чувствую, что все в порядке. Поднимайся.

– Мне плохо, – упрямо говорю я и, раскрыв глаза, смотрю в мамино рассерженное лицо. – Мне очень плохо!

– В каком месте тебе плохо?

– Везде. Я никуда не пойду. Не хочу и не могу.

Она выглядит растерянной и несколько секунд мнется, словно собираясь спросить, что случилось. Но вместо этого лишь бросает с тяжелым вздохом «ладно» и отдает подушку.

Я рад, что она не стала ничего спрашивать, потому что все равно не смог бы ничего объяснить. Мама уходит и возвращается с градусником.

– Померь на всякий случай. А потом напиши мне. Но не звони. Я все равно отключу звук.

Через пять минут входная дверь за ней захлопывается, и я силюсь заснуть, но уже не могу. В голову лезет всякая ахинея, от которой я не мог избавиться всю ночь, задремав лишь под утро.

Чувствую себя не просто разбитым, а раздавленным, как сырое яйцо, тягучее содержимое которого вытекает из треснувшей скорлупы. Меня тошнит и знобит, однако мама права – температуры нет.

Под столом валяется телефон. Вчера я со злости шибанул его о стену, но поднимать не стал. Хорошо бы он раздолбался, иначе меня обязательно потянет снова смотреть эту тошниловку. Другими словами назвать фотку, которую прислала Неля, я не могу.

Нет, я знаю, что заслужил месть за то, что, вместо запланированного разговора пошел к Титову, что пил и так по-дурацки разговаривал с Нелей, за слова Румянцевой и поцелуй. И Неля совершенно права, ткнув меня носом в мои же косяки, потому что облажался я со всех сторон. Однако она не понимала одного. То, чем она пыталась меня подколоть, для меня вовсе не стеб. Успей я сказать ей вчера все, что собирался, скорей всего она бы так не поступила, но я был и остаюсь для нее всего лишь сетевым другом, чувства которого попросту не берутся в расчет. Откуда ей знать, до чего я дошел?

Я нехотя поднимаюсь и тащусь в душ. После нагретой постели кожа тут же покрывается мурашками, изнутри пробирает озноб. Голова тяжелая, во рту вкус прелых яблок.

Убеждаю себя, что все дело в похмелье, но не уверен.

Мне хочется то ли разрыдаться, то ли умереть. Я стою, упершись обеими руками в кафельную стену, а по спине стекают потоки воды. Таким несчастным я не чувствовал себя, наверное, никогда. Я отлично умею дать отпор и зализываю раны без особых драм, я научился жить с обреченностью и спокойно сношу несправедливость, но сейчас не могу совладать с бешеным штормом нахлынувших чувств. Вода скапливается возле голых ступней, и мне кажется, что, закручиваясь водоворотом, я утекаю вместе с ней через сливное отверстие в бесконечную канализационную черноту.

Я не имею права обижаться на Нелю и предъявлять на нее свои права. Их у меня нет и не было. Она мне ничего не обещала. Ее жизнь и моя – две абсолютно разные точки во Вселенной. Объяснить это себе я способен и даже в состоянии принять, но у меня не получается освободиться от тепла и нежности, от страстной потребности в ее внимании, от горячих снов с поцелуями, от звука ее голоса и неизменного присутствия рядом: в компьютере или телефоне, словно она уже часть меня, а я – часть ее, ведь я тоже всегда у нее под рукой.

Представляю ее себе всю: от кончиков светло-розовых волос до голых ступней, которые я бессовестно разглядывал, когда в один из наших разговоров она полезла под диван, чтобы вытащить закатившуюся игрушку племянника. Перед глазами тонкая, облегающая грудь маечка и широкая умопомрачительная улыбка, гладкие округлые плечи и взгляд, в котором я добровольно и блаженно тону.

Тело мое, согревшись, горит, сердце рвется на части, а беспощадное воображение подкидывает все новые и новые картинки. Одна прекраснее другой.

Третья истина буддизма утверждает, что избавиться от страданий возможно лишь посредством избавления от желаний. Но как?! Как от них избавиться?

* * *

Телефон все же не сдох. Достав его из-под стола, я первым делом открываю профиль Нелли и, едва не поддавшись соблазну снова взглянуть на то фото, быстро отыскиваю перечеркнутый красный кружок и устанавливаю блокировку пользователя. Никаких объяснений не будет. Иначе я совсем расклеюсь и выложу ей все, а она не должна винить себя и оправдываться, пусть уж лучше считает меня отбитым придурком – так ей будет проще принять исчезновение удобного портативного друга. Нет, я не собираюсь, громко хлопнув дверью, пропадать навсегда, но мне нужно время, чтобы, победив себя, вернуться к ней через месяц или два – спокойным, мудрым, смирившимся и избавившимся от желаний. А пока во мне все бушует, я просто не имею права мучить ее собой.

До самого вечера я лежу в кровати, пока серые тени не затягивают потолок и не начинается проливной дождь. Мама приходит домой, включает в коридоре свет и, ругаясь на погоду, заглядывает ко мне.

– Спишь?

– Угу.

– Ты не написал про температуру.

– Я спал.

– Весь день?

– Угу.

– А я по дороге вашу математичку встретила, она спрашивала про тебя. Ты даже не ел?

– Нет.

– Так как с температурой?

– Нормальная.

– Очень странно. – Мама взволнованно заходит в темную комнату. – Можешь объяснить, что болит? Врача по новым порядкам, пока еще не при смерти, не вызовешь, но я могу позвонить Татьяне Сергеевне и проконсультироваться.

– Не нужно. Пройдет. Полежу немного, и завтра все будет хорошо.

– Да? – Она выдерживает паузу, а потом, понизив голос, интересуется: – Ты что, влюбился?

Этот вопрос как удар под дых. Я не знаю, что отвечать, мы с мамой никогда такое не обсуждали. Я стеснялся ее, а она – меня, словно вопросы любви не касались нас по определению. Врать я ей не хочу и говорить про это тоже, поэтому просто молчу, и мама с тяжелым вздохом уходит, но через десять минут, переодевшись в домашнее, возвращается.

– Ты же мужчина, Глеб, – с упреком произносит она. – Я, конечно, не знаю, сейчас новые порядки и стиль взаимоотношений, но мужчины все равно в этих вопросах обладают особой привилегией. Привилегией добиваться взаимности, не стесняясь показать симпатию. Женщин украшает скромность, а мужчин – решительность. Не навязчивость и приставучесть, а проявление желания завоевать свою возлюбленную во что бы то ни стало. Совершить ради нее поступок, покорить ее, влюбить в себя. Все это в твоих руках. И в руках каждого представителя сильного пола, так уж повелось исторически, только отчего-то, увы, мало кто этой привилегией пользуется то ли из-за лени, то ли от неуверенности в себе, то ли от недостатка фантазии. Но ты же, Глеб, не такой. Я тебя прекрасно знаю. Ты упрямый, умный и смелый. И я не могу представить себе девушку, которая не ответила бы тебе взаимностью. Просто противно видеть тебя в таком состоянии!

Не дожидаясь ответа, она выходит. И я действительно потрясен. Слова не о принятии и покорности, а о сопротивлении и борьбе из маминых уст звучат как откровение. Мне словно приоткрылась некая другая ее сторона, о которой я и не догадывался.

К сожалению, мама не знает, о чем говорит.

На следующий день я, как и обещал, старательно делаю вид, словно все в порядке. И для мамы, и для учителей, и для своих новых приятелей. На общаге ко мне на заднюю парту подсаживается Румянцева. Настырности ей не занимать.

– А чего тебя вчера не было? – начинает допрос она, как только учительница заводит монотонную лекцию о социальных нормах.

– Отвали, а? – прошу я, стараясь не смотреть в ее сторону.

– Давай мириться? – неожиданно предлагает она. – Я неправа, но и ты тоже.

От нее приятно пахнет цветочными духами, и голос звучит не заносчиво и насмешливо, как обычно, а по-доброму, словно на самом деле я ее совершенно не знаю, и за привычным цинизмом скрывается способный на чувства человек.

– Ладно, – я все же поворачиваю к ней голову, и наши глаза встречаются, – чего ты хочешь?

Ее миленькое лицо с топорщащимися черными волосами светлеет, а на губах появляется тихая улыбка. Оля тянется к моему уху и, прильнув чересчур близко, шепчет:

– Тебя.

Меня тут же бросает в жар. Еще этого с самого утра не хватало! Я оглядываю класс в поисках места, куда бы пересесть, но она быстро хватает за руку.

– Я пошутила. Оставайся. – Взгляд у нее вроде бы пристыженный, но в глубине голубых глаз я замечаю искорки затаенного лукавства.

Она играет мной. И это вроде бы неуместно, но я ловлю себя на мысли, что так, может, и лучше. Мне нужно выйти из зоны добровольного некомфорта и зажить обычной, нормальной жизнью без чудачеств, молчания и тотального одиночества. Этого я добивался, к этому шел, и сейчас самое время для серьезных перемен.

Больше за весь урок Румянцева не произносит ни слова, и я понемногу оттаиваю.

– Идем курить? – предлагает она на перемене.

– Я бросил, – отвечаю я, и она, вместо того чтобы отправиться за гаражи вместе со всеми, молча следует за мной на литературу.

Эта ее покорность временная и расчетливая, и я прекрасно понимаю, что, стоит немного расслабиться, и она снова начнет свои провокационные штучки. Доверия ей нет, но зато она здесь, рядом, смотрит на меня с кокетливым интересом, и нетрудно догадаться, что в ее ближайших планах как минимум повторение поцелуя по дороге домой. Задаюсь вопросом, хочу ли я этого, и прихожу к выводу, что хочу. Почему бы и нет? Как говорится, клин клином. Румянцева симпатичная, и целоваться с ней мне даже понравилось, особенно если представлять в этот момент, что это не она. Злюсь на себя за такие мысли и принимаю решение дойти с ней до всего, что она позволит, не закрывая глаз и четко фиксируя в сознании происходящее. Ибо, чтобы избавиться от приносящих страдания желаний, я должен выместить из своего сознания воображаемый образ и заменить его реальным.

Поэтому, когда мы выходим после седьмого урока из школы и она предлагает пойти к ней, я не отказываюсь, полностью отдавшись на волю обстоятельств.

Олина двушка состоит из ее маленькой комнаты со складным диванчиком и маминой спальни с огромной застеленной леопардовым покрывалом кроватью посередине.

И как только мы оказываемся на ее пороге, Румянцева сразу же переходит в наступление. Обхватывает меня за шею, прижимается всем телом, тянется за поцелуем и подталкивает к кровати.

Я думал, мы сначала хотя бы поговорим или она предложит чай. Но ей не до чая – она вся дрожит и пылает, торопливо расстегивает блузку и дышит, как после километрового забега. Ее нетерпеливое возбуждение перекидывается и на меня. Помогаю ей справиться с блузкой, хватаю за затылок и, притянув к себе, целую глубоко и долго, не закрывая глаз.

Если бы я был влюблен, то наверняка волновался и хотел произвести на нее впечатление. Но единственная моя цель – забыться, и я забываюсь, до тех пор, пока не обнаруживаю себя без рубашки распластанным на кровати. Румянцева самозабвенно целует мне грудь и спускается ниже, ее тело страстно извивается, и мне приятно не только от ее ласк, но и от общей человеческой близости: тепла разгоряченной кожи, дыхания, цветочного запаха, окутывающего ее всю. Прикрываю глаза буквально на секунду и в то же мгновение Румянцева бесследно исчезает, а на ее месте появляется Неля. От неожиданности нахлынувшего видения я вздрагиваю и, не давая ему разрастись до чего-то большего, резко сажусь.

– Что случилось? – Оля испуганно хлопает глазами.

Она успела раздеться до трусов, но я отворачиваюсь в поисках рубашки. Сомнений нет: не уйди я сейчас, все, что случится дальше, будет происходить не с ней.

– Извини, – я сглатываю застрявший в горле ком возбуждения. – Давай как-нибудь потом. В другой раз. Сейчас я не могу.

– Я что-то сделала не так? – Губы ее дрожат, еще немного – и она расплачется.

Наклонившись, я быстро целую ее и натягиваю рубашку.

– Все хорошо. Это только мои проблемы. Не бери в голову.

– Но, блин! Святоша, что за хрень? – взрывается она. – Ты совсем дебил? Пожалуйста, не уходи! Ты мне очень нравишься. Очень-очень. Уже давно. Уже два года или, может, три.

– И где же ты была раньше? – бросаю я, выходя в коридор.

Ответ мне не нужен – я и без нее знаю, что дело в Макарове. Любой связавшийся со мной тоже превратился бы в изгоя.

Я быстро снимаю с вешалки куртку и отпираю дверь. Прикрывшись блузкой, Румянцева разъяренно выскакивает из комнаты и осыпает меня матом и проклятьями.

Возразить мне нечего. Со всеми ее эпитетами в свой адрес я согласен. Такого чудака на букву «м», как выражается Гальский, надо еще поискать.

Глава 34. Нелли

Ночь прошла паршиво: одолевали мысли о предстоящем мероприятии, где я непременно опозорюсь, об Артёме и незапланированном поцелуе – в полусне мне хотелось протереть рот дезинфицирующей салфеткой; а потом перед глазами неизменно вставал Глеб – то нервный и дерганый, то улыбчивый и спокойный, то рассеянный и пьяный. Он собирался мне что-то сказать, но рядом каждый раз возникала Олечка и намертво присасывалась к его губам, а я в гневе и негодовании разбивала ноутбук о стенку.

Я просыпаюсь раньше будильника и, отчего-то свято уверовав, что ссора с Глебом мне просто приснилась, первым делом проверяю телефон.

И вдруг обнаруживаю себя в черном списке.

Резко сажусь, продираю глаза, и в затылок вонзается иголка мигрени.

– Это еще почему? – Я обновляю страницу, и подозрение сменяется осознанием того, что Глеб заблокировал мой аккаунт.

Ну конечно же: играть со мной ему больше неинтересно, и пафосные речи о моей уникальности, звездности и необходимости победить в борьбе любой ценой сразу иссякли.

Меня колотит, в голову приходят сотни остроумных фраз вдогонку, но, пока я определяюсь, как достать и побольнее задеть этого придурка, негодование сходит на нет, а на ресницах выступают едкие слезы.

– Серьезно? Нет, ты серьезно это сделал?..

Обманул, втерся в доверие, повел себя как последняя скотина, слил в унитаз все, что у нас было, да еще и заблокировал!

В сердцах швыряю телефон на тумбочку, нарезаю круги по комнате, застилаю диван и выравниваю складки на пледе. Не помогает: желание заорать во весь голос только крепнет.

От Артёма прилетает дурацкий смайлик и пожелание доброго утра, но я оставляю сообщение непрочитанным, потому что пока не решила, простить его или высказать все, что думаю о его выходке. Взваленная на плечи миссия – да еще и без поддержки Глеба – тяготит все сильнее. Нет желания видеть Артёма и терпеть на себе его руки, а идея сбросить Милану с трона потеряла всякий смысл.

Мечты и стремления, управлявшие мной до встречи с Глебом, кажутся мелкими, ничтожными и глупыми. Ежедневное общение с ним происходило не ради победы над школьной звездой, а потому, что мне был нужен он сам.

Но этот придурок отшвырнул меня, как бродячего щенка, да еще и демонстративно захлопнул дверь перед самым носом.

За окнами снова цедит противный дождик, у меня ломит виски, настроение валяется где-то в районе плинтуса.

Не позавтракав, линяю из дома – как обычно, без зонта, и холодные капли заливаются за ворот косухи, попадают в глаза и текут по щекам.

Мне грустно и страшно, от ноющей боли натурально мутит – вселенная опять схлопнулась до размеров маленького унылого городка, четырехэтажной школы и восьмиметровой комнаты. Даже если случится невозможное: мы с Клименко завоюем первое место в общешкольном зачете, и Милана признает поражение – мой вечер после бала все равно пройдет в одиночестве и тоске за пошивом наряда для куклы или чтением книги. Как и все последующие вечера.

Я вхожу в класс и, не поднимая головы, шагаю к галерке. По новой традиции, со мной охотно здороваются, но я бы предпочла оставаться изгоем, белой вороной, злобной ведьмой, лишь бы никто не лез с душеспасительными беседами.

– Кузя, ты нездорова? – склонившись над партой, сочувствует Паша, и я отмахиваюсь:

– Ага. Критические дни. Отвали.

Подспудно жду, что доморощенный недостендапер подхватит эту тему и вынесет на всеобщее обсуждение, но он молча уходит. Его сменяет Артём.

– Нелли, что с тобой? – Он занимает соседний стул, двигается ближе, в виноватом щенячьем взгляде читается тревога и обреченность. – Слушай, это же я, да?

– Что – ты? – Мне непонятно, о чем речь, и он терпеливо поясняет:

– Ты такая из-за меня?

Может, рассказ о вероломстве и подлости столичного кретина облегчил бы мои страдания, но адресовать его Артёму я не могу. Пожимаю плечами и выдавливаю улыбку, призванную показать, что со мной все отлично.

– Я такая, потому что сейчас восемь утра, четверг и осень. И Татьяна со своими проверочными работами первым уроком.

Подперев кулаком подбородок, рисую круги на полях черновика, разглядываю сонных птиц, нахохлившихся под крышей соседнего дома, а на грудь камнем давит предательство Глеба.

Да, я грубила ему – точно так же, как грубила всем, кто пытался подобраться слишком близко, а он не реагировал на колкости и демонстрировал заинтересованность. Чем и подкупил. Но моя защитная реакция была вызвана отлично работающей интуицией. Я с самого начала подозревала, что дело нечисто: с его внешностью и умом он мог бы всухую обставить даже условного Артёма. И жалобы на тяжелую судьбу лузера в его исполнении выглядели недостоверно, потому что Глеб чуть ли не дословно повторял мои собственные фразы. Я глупо и нелепо поддалась на пустой треп, потеряла бдительность и теперь страдаю. Поделом.

После физики меня и Клименко освобождают от занятий. Мы бросаем в рюкзаки учебники и тетрадки и по распоряжению самого директора идем в малый зал.

Атмосфера в логове ведьм под стать сопливой осени снаружи – те же холод, сырость, безысходность и мрачность. Вальс вгоняет в депрессию: даже в глубокой старости первые же его аккорды будут воскрешать в моей памяти эти беспросветные дни.

Я несколько раз сбиваюсь с шага, наступаю Артёму на ноги, извиняюсь и вот-вот разревусь. Он останавливается и раздраженно сдувает со лба волнистую челку.

– Нелли, меня достала эта неопределенность. Ты сама не своя. Может, все же поговорим?

– Не сейчас! Давай заново! – Я упрямо становлюсь в центр сцены и жду, но Артём мотает головой.

– Э, нет. Перекур! – Он садится на пыльный бордовый ковролин, поймав меня за запястье, вынуждает неуклюже плюхнуться рядом и краснеет как рак. – В общем… признаю: я вчера поторопился. Прости. Дело в том, что рядом с тобой я теряюсь: не знаю, как себя вести, волнуюсь, переживаю – поэтому и косячу. Даже твое имя как будто обязывает к обращению на «вы». У меня никогда не было таких сложностей с девчонками…

Клименко в своем репертуаре: и в разговоре по душам умудряется похвастаться своим послужным списком.

Я морщусь, но он снова понимает все неправильно:

– Ты больше не берешь меня в расчет? Я совсем тебе не нравлюсь?

Медовые глаза транслируют неподдельное отчаяние, и сердце екает.

А почему я, собственно, мучаюсь из-за какого-то недоумка, которого никогда не видела в реале, когда прямо передо мной сидит сам Артём, переживает и не знает, куда от волнения деть руки?..

– Нет, ты мне нравишься! – выпаливаю я, хотя вовсе не уверена, что правильно употребила это слово. – Мне… нравится с тобой общаться. Дело не в тебе, просто у меня сейчас проблемы. Дома. А тут еще и выступление. Не приходилось быть в центре внимания и представлять школу на таких соревнованиях. Навалилось одно на другое. В общем, полная хрень.

Глеб сразу бы включился в беседу и принялся выяснять, что стряслось, а Артём лишь тянется к рюкзаку, делится со мной банкой колы и вдруг признается, что тоже волнуется:

– Если опозоримся, спросят все равно с меня. Так что… можешь смело наступать мне на ноги, падать и лажать.

Я собираюсь поспорить, что это как раз он списывает меня со счетов, но вовремя замечаю, что Клименко пошутил: кривая ухмылочка сменяется широченной улыбкой, в воздухе витают флюиды искренней симпатии и уверенности, что вместе мы победим. Кружится голова.

Позволяю Артёму себя обнять, но от поцелуя уворачиваюсь: мне абсолютно точно не понравилось с ним целоваться, а представлять на его месте Глеба – это полное дно.

Домой я возвращаюсь вымотанной до предела: по пути проверила телефон, но Глеб так и не снизошел до объяснений, а я по-прежнему в черном списке. Зато выясняется, что на сайте объявлений на одну из моих Барби нашелся покупатель и даже перевел аванс.

В пекарне на углу покупаю торт, закрываюсь в своей норе и ем его ложкой прямо из коробки – несмотря на переизбыток сахара и калорий, в груди ноет и печет.

Кого я обманываю: чувствовать себя брошенной паршиво. Почти так же паршиво, как наблюдать за маленькой Людочкой Орловой, гордо восседающей на плече старшеклассника. Или как в день рождения задаваться вопросом, почему папаша не хочет меня знать. Или как оказаться запертой в логове ведьм…

Перед сном я ненадолго выползаю к семье: забив на поздний час, неунывающая троица затеяла игру: взрослые дамы ползают на четвереньках, изображая коров, а мелкий демоненок хохочет во весь беззубый рот. Все-таки я люблю свою ненормальную семейку. И все эти годы не впадаю в черное отчаяние только благодаря ей.

Приглашаю домочадцев на кухню, включаю чайник, делюсь тортом и, наблюдая за идиллией, молча отсиживаюсь в уголке.

– Ты стала какой-то тихой… – беспокоится мама, но я говорю, что ей показалось. К тому же Алина видела, как Артём провожал меня до подъезда, и наверняка доложила об этом во всех подробностях.

– Я волнуюсь, мам. Завтра выступаю на Осеннем балу.

Алина давится чаем, кашляет, вытирает проступившие на глазах слезы и ошалело моргает:

– Ну ничего себе! Такой чести даже я не удостаивалась!.. И ты так безразлична? Кто твой партнер?

– Артём.

– А где ты возьмешь платье?!

– Не беспокойтесь, в школе есть концертные костюмы. Елена сказала, что мне все выдадут…

Едва я произношу это, обе дражайшие родственницы вскакивают и устремляются к шкафу: я и забыла, что их общая религия запрещает облачаться в пыльные шмотки из дешевого капрона. Даже Боря подползает к распахнутым створкам, вытягивает из полированного нутра какой-то жуткий блестящий палантин и задумчиво перебирает краешек пухлыми пальцами.

Под шумок сваливаю к себе в комнату, зашториваю окно и ложусь на диван.

Все хорошо. В моей жизни все хорошо, правда!

Милана больше не достает, одноклассники наконец заметили, что я существую, а завтра мне предстоит блистать на балу с Артёмом, который, кажется, всерьез вознамерился стать моим парнем.

А Глеб… Пусть катится к своей Олечке. Звезд он никогда не увидит.