Текст книги "Звезды сделаны из нас"

Глава 13. Глеб

Повеселить Нелли удается. Она долго смеется, выспрашивает подробности и несколько раз просит описать сцену моего падения на стадионе.

Я лежу с телефоном в своей комнате в темноте и, представляя выражение ее лица, радуюсь, что она постепенно перестает стесняться, время от времени присылая голосовые. Я ей тоже почти все наговариваю. Было бы здорово созвониться по Дискорду, но предлагать такое я не тороплюсь – вдруг опять замкнется?

– Ты замечала, что слабым людям проще живется?

– Ты это про что?

– Ну, вот есть такие, которые все время ноют и жалуются, строят из себя беспомощных и несчастных, и поэтому их все любят.

– Я о таком не думала.

– Вот, к примеру, у нас на даче соседи. Пожилая женщина и две ее дочери. Старшая дочка вся из себя серьезная и независимая, работает на двух работах, матери помогает, а младшая ничего толком не делает, отовсюду ее увольняют за прогулы и бесполезность, она фенечки плетет или типа того и продает на Авито. Так что матери ее приходится содержать. Зато она контактная и легко сходится с людьми. Жалуется всем, какая она бедная и как ей тяжело живется. И людям она нравится, они делятся с ней своим урожаем, приносят вещи и продукты. А старшая, когда приезжает, вечно вызывает мастеров то крыльцо отремонтировать, то забор, то дом сама красит. И никогда не жалуется. Кто-нибудь к ним зайдет, спросит «как дела?», и она отвечает, что все отлично. Так вот я как-то разговор слышал ее матери со знакомой, она говорила, что собирается после смерти все: квартиру там, деньги, – оставить младшей, а старшая типа сама справится. Разве это справедливо? Один человек работает, старается, терпит, а другой перекладывает свои проблемы на других, признается в слабостях, и все достается ему.

– А почему тебя это беспокоит?

– Я вот, знаешь из-за чего учиться начал? Просто чтобы матери приятное сделать, чтобы она поменьше загонялась из-за брата и хоть чему-то радовалась. Думал, стану отличником, буду себя хорошо вести, учителя начнут меня хвалить, и тогда плохое у нее перевесится чем-то хорошим. Как на весах. Только не подумай, что я собирался показать, будто лучше брата или типа того, просто думал, раз он слабый, я могу быть сильным и как-то все исправить. Но в итоге оказалось, что не могу, потому что слабость сильнее силы. Понимаешь?

– Типа мама не оценила твоих стараний?

– Нет, она, конечно, ценит, что я «гордость школы» и что классная меня нахваливает на каждом родительском собрании, но для нее это как бы норма. Стоит что-то не то сделать, сразу такая: «Ну, давай еще ты меня расстраивать будешь». И загоняться она меньше не стала.

– А что с твоим братом? Он болен?

– Можно сказать и так.

– Не хочешь говорить?

– Давай потом как-нибудь, это долгая тема. Я просто хотел сказать, что страдать по поводу Мишки для мамы намного важнее, чем просто поговорить со мной о чем-нибудь негрузящем. И любит она его больше меня не за то, что он лучше, а за то, что слабее.

– Да, я понимаю, о чем ты, но мне кажется, ты ошибаешься. Почему тогда общество слабых не любит? Почему гнобит и насмехается?

– Оно не любит не слабых, а других. Непонятных и непохожих. Тех, кто не подстроился под них. Кто не делает того, что делает большинство.

– Это ты о себе?

– И о тебе тоже.

– Ты считаешь, что я сильная?

– Конечно!

Минуты две она не отвечает.

– Я никогда о себе так не думала. Мне казалось, я просто выживаю. Мама говорит, нужно потерпеть, и вот я терплю.

– Все верно, только ты неправильно терпишь. В правильном терпении тоже есть борьба! Христос, например, отправился на Голгофу не по неволе же. Это был вызов и акт протеста.

– Нет, Глеб, все-таки ты ботан, – набирает она и присылает три улыбочки подряд, а потом записывает голосовое: – Я вот живу и делаю то, что делаю, и чувствую то, что чувствую, а ты докапываешься до каких-то смыслов и придумываешь странные объяснения понятным вещам. Или предлагаешь мне воображать себя Христом, когда все ржут над моей задравшейся юбкой? Нет, ты точно тю-тю. Да, я хочу проучить Милану, хочу понравиться Артёму и еще, чтобы все от меня отстали. И носить хочу ту одежду, которую считаю для себя подходящей, а не ту, что в тренде, – для этого не нужно никаких обоснований силы или слабости. Я хочу просто жить и по возможности получать от жизни удовольствие!

Последние фразы выходят у нее довольно эмоционально, и я чувствую пробежавшие по плечам мурашки. Она как мама. Та тоже считает, что я все усложняю, и твердит про чувства. С мамой я бы поспорил, но Нелли формулирует совсем иначе, и отчасти ее упрек срабатывает. Может, я и впрямь занудный душнила?

– И кто же такой Артём? – перевожу я тему, чтобы разрядить обстановку.

– Это единственное, что ты услышал из всего, что я сказала?

– Нет. Просто стало любопытно. Про свободу я понимаю, а вот, кто такой Артём, пока что нет.

– Так. Есть один.

– Ты его любишь, а он тебя нет?

– Блин, Глеб, вот тебе обязательно преподносить все именно так?

– Прости. Я только уточнил.

– Запомни – я никого не люблю. Но он симпатичный – это правда. А еще новенький. И это делает его в разы привлекательнее, потому что стареньких парней всерьез воспринимать невозможно. Большую часть из них я помню с детского сада, когда они сидели на горшках и ели козявки.

Я пока не знаю, как это расценивать, но упоминание о новеньком неожиданно задевает:

– Значит, он твой краш?

– Фигаш! Я же в твою личную жизнь не лезу.

– Можешь лезть, я не против.

– Очень надо! – неожиданно фыркает она. – Мы с тобой всего ничего знакомы, и я вообще не понимаю, чего ты ко мне прицепился.

– Как это я прицепился?

– А вот так. У меня своих проблем по горло, а вместо них теперь приходится думать о твоей болтовне.

– Я сказал что-то обидное?

– Нет, но ни о какой твоей личной жизни я знать не хочу.

Такой поворот я не понимаю, но у девчонок всегда все шиворот-навыворот.

– Если ты про отношения, то их у меня нет.

– Я же сказала, что мне это не нужно.

– И мне совсем никто не нравится. Но я не гей. Это точно.

– Вот для чего мне вся эта информация?

– Не знаю. Вдруг пригодится?

Приходит голосовое. Я думал, Нелли будет ругаться, но слышу смех:

– И как у тебя так получается: и злить, и смешить одновременно?

С облегчением выдыхаю и тоже отвечаю голосом:

– У меня много противоречивых талантов.

Получается чересчур бодро и не в том тоне, в каком я собирался это сказать, но перезаписать уже невозможно. Она получила и прослушала.

– Я даже боюсь представить каких. Но про это ты мне в следующий раз расскажешь. Мне еще историю читать и топик по английскому делать.

– Хочешь, помогу?

– С чем?

– Да с чем угодно.

– Нет, спасибо. С этим я и сама справлюсь.

Мы прощаемся, и я просто так лежу. Пялюсь, улыбаясь, в потолок и пытаюсь, ничего не анализируя, прислушиваться к чувствам. Получается с трудом. Мысли лезут, как назойливые мухи, но я гоню их и, сам того не замечая, проваливаюсь в сладкую негу сна, в котором мы с Нелли все еще ведем переписку, и я ни с того ни с сего присылаю ей свое голое селфи из душа. Но получает эту фотку почему-то не Нелли, а моя мама, и мне становится так стыдно, что я бреюсь налысо и уезжаю к Макарову на кладбище, чтобы жить там.

* * *

Этот сон я вспоминаю явственно во всех подробностях, пока утром иду в школу, и недоумеваю по поводу своей разыгравшейся фантазии. В результате, конечно, опять забываю спрятать белую рубашку. И завуч снова накидывается на меня.

Объяснить ей, что не хочу носить траур по Макарову из принципа, я не могу, поэтому просто разворачиваюсь и выхожу из школы обратно на улицу.

Светит солнце, и воздух еще теплый. Останавливаюсь на ступенях, обдумывая, как поступить.

Я не скорблю по Макарову. И уважения к нему не испытываю.

Можно было бы просто вернуться домой и выспаться, но два года назад я поклялся маме, что прекращу прогулы, и с того дня не прогулял школу ни разу.

Ситуация складывается противоречивая. Переодеваться я не собираюсь, а прогулять не могу.

Так что выбора действительно не остается. Я снимаю рубашку прямо на крыльце и надеваю пиджак на голое тело. Застегиваю его на все пуговицы, но скрыть кусок голой груди это не помогает. Ну и фиг с ним. Зато прикольно. Сую рубашку в рюкзак и, прижав его к себе, чтобы не запалили раньше времени, прохожу пост охраны.

Первым уроком алгебра. Математичка близорукая, она и от учительского стола с трудом различает лица тех, кто сидит сзади. Однако в этот раз отчего-то первое, что попадает в ее поле зрения, – это то, что на Филатове нет рубашки.

Еще одноклассники не заметили, еще никто не отпустил ни одной тупой шутки, еще даже не сфоткали, а она уже подсекла:

– Как же так, Глеб? Что случилось?

Вообще-то, у нас с ней хорошие отношения, она меня любит и ниже пятерок оценки не ставит.

– Анна Степановна сказала, что в белой рубашке в школу нельзя, а до вашего урока оставалось пять минут. У меня просто не было другого выхода. – Мне даже сочинять ничего не приходится.

– Но ты понимаешь, что прийти в таком виде – это неуважение и ко мне, и к твоим одноклассникам?

Кошусь на одноклассников. От моего «неуважения» они явно не пострадали. Все ржут и довольны приколом. Одна за другой в мою сторону летят пошлые шуточки, но я пропускаю их мимо ушей, продолжая с невинным видом смотреть в глаза математичке. Потом произношу:

– Простите, – опускаю взгляд и жду ее вердикта.

Расчет у меня такой: если выгонят с урока, это не будет считаться добровольным прогулом и я не нарушу свою клятву.

Математичка тяжело вздыхает, поворачивается и со словами: «С вещами за мной» – выходит из класса.

Меня снова приводят к директору. Второй раз за неделю. Учебный год начался весьма динамично. Но я знаю, что напросился сам, поэтому не особенно переживаю. Меня заботит больше то, как я все это буду пересказывать Нелли. Не сомневаюсь, что она одобрит финт с рубашкой.

– Ну, что опять, Филатов? – Елена Львовна устало смотрит из-под очков. На этот раз вспоминать мою фамилию ей не пришлось. – Понравилось на кладбище ездить?

– Нет, просто Анна Степановна так ругалась, что не оставила мне выбора.

– Оденься, пожалуйста. И завтра приходи в нормальном виде. Твоя акция протеста бессмысленна.

– Почему это?

– Потому что траур – явление культурно-общественное и исторически устоявшееся. И с этим ты уже ничего не поделаешь.

– Но у меня нет траура, – храбро заявляю я. – Я Макарова не оплакиваю.

– Пусть так. Ну а Алису?

– Алису жалко, – признаю я. – Очень.

– Вот тогда хотя бы к ней прояви уважение.

Елена Львовна возвращается к своим бумагам, а математичка отпускает меня в туалет одеться. Там, воспользовавшись моментом, я радостно фотографирую себя в пиджаке на голое тело и отправляю снимок Нелли. Остается только надеяться, что фотка дойдет по назначению.

Глава 14. Нелли

Удивительно, но общение с Глебом пошло на пользу: только благодаря ему я вчера не умерла от стыда и бессилия, а сегодня способна дышать – размеренно и спокойно.

Мне нравится его способность анализировать ситуацию и выхватывать самое важное, нравится, что он без стеснения признается в собственных неудачах, сглаживает углы и подсказывает очевидные решения проблем, которые я отчего-то в упор не видела до тех пор, пока он не сфокусировал на них мое внимание. А еще мне очень нравится его голос – я по несколько раз прослушиваю сообщения, хохочу как сумасшедшая, и убитая самооценка приподнимается чуть выше плинтуса.

Возможно, из нашей болтовни вырастет крепкая дружба на расстоянии, совсем как в ванильных подростковых романчиках, но надеяться на это все же глупо – не в моих правилах предаваться бесплодным мечтаниям и выдумывать то, чего в реальности не может быть.

Ночью, глядя в темный потолок и терзаясь от стонов внезапно приболевшего Бори, я вдруг осознала несколько совершенно неожиданных вещей.

Рассказ про двух сестер заставил подумать о нас с Алиной – хотя Алина старшая и не ноет. Может, она вовсе не слабая, но производит такое впечатление, и окружающие сами падают к ее ногам. Однако так уж вышло, что будущее моей сестры туманно: никаких планов у нее нет, бороться она не собирается, а отец ее ребенка оказался полным придурком. Мама говорит, что на меня вся надежда, и часто плачет, пока никто не видит.

Однако утверждение Глеба, что «другой» – не значит «слабый», придало сил.

Итак, я больше не буду подражать всяким эгоистичным стервам, копируя их стиль.

Найду в себе сильные стороны и прокачаю их.

Перестану бурно реагировать на неудачи, тем самым отдавая все козыри в руки противника, и уж конечно, никогда не стану злобной и жестокой.

Все же парень-друг – очень полезное приобретение.

– Неля, хватит считать ворон! Завтрак остывает!

Мама выдергивает меня из раздумий, подсовывает под нос тарелку с яичницей и, на ходу чмокнув сонного Бореньку в лоб, убегает в салон.

– Ты как? Настроена на разговор? – Алина занимает освободившийся стул, подпирает ладонью подбородок и смотрит мне в глаза, явно желая послушать мой рассказ.

Вечером ей не удалось выманить меня из комнаты даже горячей пиццей, но сейчас противостоять ее умоляющему взгляду просто сил нет.

– Как обратить эпичный провал в достижение?

Я уныло ковыряю вилкой желток, глотаю зеленый чай и обстоятельно рассказываю сестре подробности вчерашнего происшествия, умалчивая лишь про подножку Миланы и смех Артёма, – чтобы не выглядеть совсем уж отстойно.

– Боже мой, да сейчас культ задниц! – внимательно выслушав, огорошивает меня Алина и принимается с жаром убеждать: – Мои любимые блогерши с миллионными аудиториями используют любой шанс, чтобы как бы невзначай засветить пятую точку и подогреть к себе интерес! А твой зад неплох – тут я объективна. Просто забей и делай вид, что все хорошо!

– Вы сговорились?..

– С кем?

– Да так. Ни с кем, проехали. Спасибо. Жить стало определенно легче…

Я морщусь, встаю и споласкиваю пустую чашку. Подмигиваю Бореньке и возвращаюсь к себе.

На душе тухло, но я бодрюсь: уговор с Глебом держит крепче наручников.

По всему выходит, что после падения я повела себя правильно: не накинулась на Милану с кулаками, не зарядила ей в нос и не наорала. А все потому, что оцепенела от реакции Артёма, и это сослужило мне хорошую службу. Я просто дождалась звонка, побросала в рюкзак учебники и молча ушла, не показав своей слабости.

Что ж, если я должна оставаться собой, то и церемонии больше ни к чему: натягиваю колготки-сеточки, собираю розовые патлы в конский хвост, небрежно подвожу глаза черным и удовлетворенно вздыхаю. В зеркале отражается хрестоматийный мрачный фрик в косухе, мешковатой школьной форме и тяжеленных ботинках.

Устремив взгляд на стенд в конце коридора, я миную просторный холл и медленно, уверенно шагаю к классу. Коленки подкашиваются, от ужаса темнеет в глазах, но недостойные переживания тщательно скрыты от посторонних за маской расслабленного пофигизма.

Ученики из параллельного, из десятых, даже из восьмого сально улыбаются, шушукаются за спиной и, нисколько не шифруясь, указывают на меня пальцами: похоже, Милана как следует позаботилась об огласке, и я теперь в центре внимания. Черт бы побрал такое внимание!..

При моем появлении Бобров дурашливо хлопает ладонью по парте, свистит и изображает реакцию Багза Банни на мультяшную красотку в стиле пин-ап. Мучительно стыдно за него, но я подыгрываю: степенно киваю и, подмигнув, посылаю воздушный поцелуй. Возня и приглушенные голоса тонут в улюлюканье и воплях двух идиотов-недостендаперов. Милана шуршит упаковкой чего-то съестного, но, не вынеся творящегося безобразия, все же покидает царское место и подходит вплотную:

– О, ведьма! Поздравляю: твой зад произвел фурор!

Она раздувает ноздри, откусывает шоколадный батончик и выдает кривую, будто порожденную несварением желудка ухмылочку.

– Зад есть у каждого. Но фурор производит только то, что действительно круто. Спасибо, что посодействовала моей популярности!

Я щелкаю жвачкой, отшвыриваю Орлову с дороги плечом и вдруг вижу медовые глаза – серьезные, наполненные готовностью защитить. Клименко приподнимается со стула, но тут же плюхается обратно и сконфуженно взъерошивает волосы на макушке.

– Да, Кузя, зад у тебя тоже умопомрачительный! – Передо мной вырастает воспылавший любовью Савкин, и я с легким налетом усталости отвечаю:

– Пятьдесят приседаний утром и сто – перед сном. А еще поменьше углеводов, иначе точно будет нечем похвастаться.

Милана перестает жевать шоколадку, посылает мне убийственный взгляд, возвращается на место и больше не подает писклявого противного голоса.

Как ни странно, все идет хорошо. И новая маска сидит на мне как влитая.

А по пути в столовую я убеждаюсь, что глумится и ржет надо мной лишь малая и не самая умная часть школьного сообщества, зато остальные поглядывают в мою сторону со сдержанным любопытством, явным интересом, а то и с завистью. Если вдуматься, так всегда и бывает: одна неудача способна затмить череду успехов, один разнос перекрывает сотню похвал. Капля дегтя портит бочку меда. Глеб и тут оказался прав: моя жизнь тяжела потому, что я замечаю в ней лишь негатив и не даю шанса на существование ничему хорошему.

С физики нас отпускают пораньше: в актовом зале планируется собрание для родителей первоклашек, и требуется посильная помощь учителей. Я хватаю набитый учебниками рюкзак и, обдумывая свое недавнее открытие, вразвалочку выдвигаюсь домой.

Голубые, чуть полинявшие небеса нависают над крышами, легкий ветер гладит по щекам, сизые голуби, смешно переваливаясь, семенят по асфальту и путаются под ногами. Порывшись в кармане, бросаю им горсть семечек, прищуриваюсь и улыбаюсь. Я в полном порядке и готова свернуть горы.

Позади раздаются шаги и шорох первых опавших листьев. Оглядываюсь и не верю собственным глазам: солнце загораживает Клименко, запыхавшийся от быстрого бега, но все равно идеальный настолько, что я теряю стройность мыслей.

– Нелли, подожди. Нам по пути. Мы хотели подружиться. Н-ну… помнишь?

– А сам-то ты помнишь? – Я снова огрызаюсь на едва знакомого человека, но тут же сбавляю обороты: – Как ты уже, наверное, догадался, у меня нет друзей. И вообще: в чем, по-твоему, заключается дружба?

Он крепко задумывается и поднимает ворот ветровки:

– На первом этапе – в разговорах по душам, походах в кино и кафе, совместных прогулках. Во всем том, что помогает лучше узнать друг друга.

Я бы спросила, не достаточно ли грязных подробностей он узнал обо мне от Миланы, но его взгляд транслирует запредельную печаль, легкое замешательство и готовность совершать ради меня подвиги. Чертовщина какая-то!

Снова вязну в сиропе, тону и съеживаюсь. Кружится голова.

– Я недавно у вас, и тут тухло. – Спохватившись, он отходит в сторону, пропуская меня, но увязывается следом. – Без обид! Может, покажешь, что интересного есть в этом городе?

В присутствии Клименко я лишаюсь главного оружия – умения остроумно отвечать, зато принимаюсь мучительно краснеть, яростно тупить и шумно задыхаться. Алина говорит, что по таким признакам распознается влюбленность, но, думаю, она ошибается.

– Хорошо. Отчего же не показать! – Я пожимаю плечами. – Можем начать с прогулки и лекции о достопримечательностях. Обещаю не занудствовать. Спасибо, что проводил, и до завтра!

– До завтра! – Артём одаривает меня широченной фирменной улыбочкой и, подмигнув, отваливает к соседнему подъезду.

* * *

Первая учебная неделя, знатно потрепавшая нервы, заканчивается. Пятница… И нет в мире слова прекраснее.

За окном исступленно сияет солнце – весь август ливень сменялся нудной противной моросью, зато в сентябре, будто издеваясь над несчастными подневольными школьниками, разгулялось настоящее лето.

Я давно решила все задания для самостоятельной работы, сдала математичке двойной листок и теперь, откинувшись на спинку скрипучего стула, прокручиваю в мыслях ночной разговор с Глебом.

Подробности его жизни по-настоящему интригуют: он не похож на Святошу – зануду и нытика, мыслит масштабно, никогда не сдается, а его выходки по-хорошему шокируют. Если он не заливает и – ради вызова себе и обществу – действительно заехал по морде одному из шоблы, я тоже готова с удвоенной энергией продолжать наш челлендж: выпендриваться, демонстрировать окружающим, что круче всех и достойна большего, и ничто не способно поколебать мою решимость.

Я могла бы размазать Милану в два счета, рассказав о ее детских фобиях всему свету и ударив в самые больные места, но именно сострадание отличает меня от нее и делает по-настоящему сильной – к этому выводу меня подтолкнул Глеб.

Может, он даст дельный совет и по поводу Артёма?..

Со своего наблюдательного пункта внимательно рассматриваю широкие обтянутые пиджаком плечи Клименко, бритый затылок, взъерошенную макушку и прислушиваюсь к непонятным, будоражащим чувствам, прокравшимся в грудную клетку.

Между нами что-то наклевывается – даже не обладая проницательностью мамы и Алины, я все равно улавливаю витающие в воздухе флюиды. Милана тоже держит нос по ветру, то и дело вертит блондинистой головой и посылает мне испепеляющие взгляды.

Однако вчера впервые случилось настоящее чудо: наша звезда прилюдно дала слабину, не нашлась с ответом, и я продолжаю в том же духе – поднимаю руку, внятно, подробно и развернуто отвечаю у доски, на переменах стараюсь быть в гуще событий, а на смешки и не слишком умные фразочки коротко улыбаюсь, даже если от ярости немеют скулы.

Почти каждый поход в столовку превращается в проверку на прочность и может завершиться самым неожиданным образом: иногда удается спокойно поесть, но чаще приходится стирать с юбки пятна томатного сока и счищать с блузки нашинкованную капусту под невинными взглядами Орловой и ее свиты.

Вот и сейчас Милана и две ее фрейлины, Даша Воронова и Анечка Кислова, скрестив на груди руки и подперев спинами стену, молча пялятся, кривясь и демонстрируя полное отсутствие интеллекта.

Заговорщицки подмигиваю им и посылаю воздушный поцелуй. Нагружаю поднос салатом, пирожком и стаканом с компотом и направляюсь к одинокому столику в дальнем углу: он давно застолблен мной, и интегрированные в общество личности на него не посягают.

Я готова к подлянке на уровне рефлексов и в случае чего без труда среагирую, но кто-то с явным намерением подстраховать хватает меня за рукав.

Поднимаю голову, икаю и едва не роняю поднос: на рыцарство потянуло… Артёма!

– Осторожно. Здесь пол неровный… – мямлит он, понимая, что сморозил чушь, но я тут же ему подыгрываю:

– Да, спасибо! В этой школе вообще проблема с неровными полами и дверями, внезапно открывающимися перед носом.

– Можно к тебе присоединиться? Кажется, все это время я занимал чужие места, и теперь люди смотрят косо. У меня… вот. – Артём показывает маленький коробок сока с приклеенной сбоку трубочкой, и я чересчур широко – так, что щелкает челюсть, улыбаюсь:

– Я не против. Ученые установили, что обедать в компании гораздо полезнее, чем в одиночестве…

Видимо, парень еще не разобрался в здешней иерархии и не понял, что подходить ко мне нельзя.

Неловко плюхаюсь на полированную лавку, окончательно отбив свой звездный зад, Артём опускается рядом и подозрительно настойчиво прижимается плечом.

Это снова происходит: он оказывает знаки внимания.

Главное – не блеять, не заикаться и не говорить глупости. Главное – не опозориться, хотя даже после череды эпичных провалов он все равно со мной разговаривает…

– Нелли, так что с нашим уговором? Я не теряю надежды с тобой погулять. Может, прямо сегодня? Всего пять уроков, завтра выходной, да и погода отличная, почти как летом.

Стряхиваю ступор, хватаюсь за вилку и судорожно сочиняю достойный ответ:

– Я совершенно свободна и за любой кипиш.

– Отлично! – Он комкает опустевшую пачку из-под сока, метко забрасывает ее в мусорку, встает, но, склонившись надо мной, быстро шепчет: – Только… давай пока сохраним это в секрете.

Инглиш я досиживаю как на иголках: сердце заходится то ли от восторга, то ли от паники, но к этим вполне понятным эмоциям примешивается горькая, обжигающая глаза досада. Предложение Артёма обойтись без свидетелей ранит, но я стараюсь мыслить рационально: он всего лишь хочет оградить меня от ненормальной стервы и ее диких выходок.

Я порываюсь написать Глебу, даже включаю под партой телефон, но англичанка просекает – приходится извиниться и вернуть его в карман пиджака.

Со звонком набрасываю косуху, поудобнее перехватываю рюкзак и, смешавшись с толпой вопящих малолеток, выбираюсь с пришкольной территории через другие ворота.

За углом протянулась серая лента дороги, по ней, рыча и кряхтя моторами, проносятся автобусы и легковушки. Артём уже на месте – прячется от солнышка в тени пластикового остановочного павильона, переминается с ноги на ногу и задумчиво втыкает в телефон.

Шикарный парень и новая звезда параллели ждет именно меня – девочку-изгоя, и этот факт никак не желает укладываться в голове. Жизнь определенно налаживается!

– Итак?… – заглядываю в его лицо и зачем-то приподнимаюсь на цыпочки.

Он жестом сериального красавчика поправляет челку и обворожительно улыбается:

– Встречный вопрос: что предложишь? Куда пойдем?

Справившись с секундным головокружением, я пожимаю плечами и с пристрастием оглядываю окрестности: заброшенный универмаг, ржавый забор, завалы бутылок и мусора в зарослях кустов.

– Тут точно делать нечего. Поехали в центр.

К остановке подползает зеленый автобус-гармошка. Забираемся в третью дверь и, не сговариваясь, встаем на подвижный металлический круг в середине салона.

– С детства люблю ездить именно тут! – признаюсь я, сама не зная зачем, но Артём тут же подхватывает:

– Я тоже. Будто находишься внутри сожравшего тебя монстра. Страшно и весело.

– Да! А у меня вообще фобия: боюсь экскаваторов и больших машин. Кажется, что они могут выйти из подчинения человека и погнаться за мной.

Артём искренне смеется:

– Поэтому я не смотрел ни одну часть «Трансформеров»!

Я заглядываю в его бездонные глаза и покрепче вцепляюсь в поручень – иначе не удержаться на ослабевших ногах. Хочется заорать от счастья, потому что между мной и этим неземным красавцем столько общего!

За окном мелькают чахлые деревца и беленые бордюры убогого, скучного городка в самом сердце провинции. Вздохнув, приступаю к своей миссии – устраиваю Артёму лекцию по краеведению, благо прочитала много умных книг и на память не жалуюсь.

– Видишь возвышение? Это остатки крепостных сооружений семнадцатого века. Памятник федерального значения…

– Как интересно, – чересчур воодушевленно отзывается Артём, но его мимика выражает тоскливое недоумение: «А у вас тут все исторические места похожи на обыкновенную земляную насыпь?..»

Мы вытряхиваемся из автобуса и идем к площади Ленина – несмотря на будний день, по ней шатаются толпы народу, играет попсовая музыка, в струях фонтанов преломляются яркие радуги.

– А вот здесь, на засечной черте, построенной для обороны от набегов других племен, в семнадцатом веке был основан наш город, – распинаюсь, указывая на памятный камень отцам-основателям, но Артёма больше волнует увешанное рекламными баннерами здание ТРЦ.

– Может, съедим чего-нибудь? – Клименко прерывает мой монолог, и я подавляю разочарование: ему откровенно скучно, он разве что не зевает и больше со мной никуда не пойдет.

Ненавижу питаться вне дома: шум, толкотня и грязные столики с неубранными подносами и россыпями крошек – мой самый страшный кошмар. Я бы хоть сейчас вооружилась тряпкой и моющим средством и все тут убрала, но вовремя отвлекаюсь на Артёма и в беседе ни о чем тайком рассматриваю его лицо.

Он настолько великолепен, что захватывает дух, а мне, кажется, ничего не светит.

– Э-э-э, что будешь? – Он мнется перед интерактивным экраном и, выслушав пожелание, заказывает два кофе и вишневый пирожок.

Атмосфера праздника из давно забытого, счастливого сна примиряет меня с царящей вокруг антисанитарией.

Забираем заказ, садимся на жесткий диванчик, глупо улыбаемся друг другу и производим на окружающих впечатление пары – по крайней мере малолетки за соседним столиком решают именно так и оживленно шепчутся.

Не знаю, что со мной, но внимание сопливых восьмиклассниц опьяняет. Как же, должно быть, слетаешь с катушек, когда восхищение, обожание, поклонение обрушиваются со всех сторон?..

Дико хочется есть, но, глядя на аристократические манеры Артёма, я стараюсь ему соответствовать: тихонько потягиваю капучино и не накидываюсь на вожделенный пирожок.

Артём рассказывает про свой город – областной центр, где почти так же тухло и даже улицы похожи как две капли воды. Оказывается, его мама после развода решила вернуться на малую родину, а сам Артём теперь вынужденно привыкает к переменам, ищет компанию, друзей и занятия по душе.

– Пацаны и девчонки в классе неплохие. Особенно ты, Орлова, Вован, Пашок. Но я пока присматриваюсь, прикидываю, какие подводные…

Он отставляет картонный стакан, и его пальцы почти соприкасаются с моими. Улавливаю их тепло и цепенею, а по коже пробегают мурашки – я бы всю жизнь просидела вот так!..

– О, ребята! Привет!

Писклявый, до боли в печенке знакомый голосок раздается из-за спины, и светлый сон превращается в мутный кошмар. Принесла нелегкая… Милана приветливо скалится, изображает приятное удивление, но малиновая губа кривится, а во взгляде читается уязвленность и тщательно скрываемый шок.

– Так вы уже здесь? Отлично. Остальные тоже скоро подойдут!

Она ставит поднос на наш столик, перешагивает через кроссовки Артёма и, плюхнувшись между нами, делает вид, что натерла ногу и очень страдает.

Я чертыхаюсь про себя. Не иначе они сговорились. Таких совпадений не бывает! Паранойя растет и крепнет, но обескураженный Артём ерзает, озирается и мельком глядит на время – этого поворота он явно не ожидал.

Как черти из табакерки, к фудкорту со всех сторон подтягиваются однокласснички: расфуфыренные Даша и Анечка, запыхавшиеся Паша и Вовочка и целый выводок разношерстных прихвостней рангом пониже: Ларин, Михайлова, Антонова и даже Авдеев со Старцевым.

Они двигают стулья и столики, рассаживаются, и Милана на правах хозяйки положения грациозно оттесняет меня к низенькой деревянной перегородке.

Начинается форменный ад: тупые разговоры и несмешные шутки, вопли и хохот, от которого мгновенно разгорается мигрень. Бобров вот-вот лопнет от самолюбования, Савкин устраивает ему «прожарку», а серая масса хлопает глазами в тщетных попытках понять, когда именно нужно засмеяться.

Артём отстраненно вертит в руках заламинированный листок с меню, но минут через десять сдается и все же включается в общение: то снисходительно, то заинтересованно слушает бредни Миланы и подробно отвечает на назойливые вопросы о себе.