Текст книги "В поисках древних кладов"

Но едва она огляделась и увидела, что творится вокруг, собственные неудобства были забыты.

– Последняя волна поработала, – прорычал Зуга, поддерживая ее рукой за плечи. – Палубы рухнули.

Палубы сложились, как карточный домик. Во мраке со всех сторон торчали острые щепки, балки скрестились, как лезвия ножниц. Маленькие черные тельца оказались зажаты в тисках, смяты падающими брусьями, размозжены так, что в них с трудом узнавались человеческие останки. Кое-где полуживые создания повисли в воздухе на ножных цепях и слабо корчились, как изувеченные насекомые, или висели неподвижно, раскачиваясь в такт движениям дхоу.

– О святая Мария, матерь Божья, с чего начинать, – прошептала доктор.

Она выпустила опору, шагнула вперед, поскользнулась на покрытой толстым слоем грязи палубе и упала.

Робин сильно стукнулась, спину и нижнюю часть тела пронзила боль, но она заставила себя встать на колени. В этой чудовищной тюрьме собственная боль потеряла значение.

– С тобой все в порядке? – тревожно спросил Зуга, но сестра отстранила его руки.

Одна девушка кричала. Робин подползла к ней. Ноги рабыни ниже колен были сломаны и зажаты балкой из толстого ствола дерева.

– Ты можешь это сдвинуть? – спросила Робин Зугу.

– Нет, с ней все кончено. Пойдем, там другие…

– Нет.

Робин отползла туда, где упал ее саквояж. Боль мучила ужасно, но она загнала ее в глубь сознания.

Она всего один раз в жизни видела, как ампутируют ноги. Когда доктор начала операцию, высвободив одну сломанную ногу, малышка дернулась, а затем безжизненно обмякла. Девушка умерла прежде, чем доктор успела дойти до кости другой ноги, и Робин, плача про себя, оставила тело висеть в тисках деревянной балки.

Доктор потерла руку об руку. Они были окровавлены по локоть, ладони прилипали друг к другу. Ее снедало чувство вины за собственную неудачу, не было сил пошевелиться. Она тупо озиралась по сторонам.

Трюм был затоплен больше чем наполовину, прилив безжалостно наступал.

– Надо выбираться, – окликнул сестру Зуга. Она не повернула головы, брат схватил ее за плечо и грубо встряхнул. – Мы ничего не можем сделать. Эта посудина вот-вот опрокинется.

Робин смотрела в черную вонючую воду, плескавшуюся от одной стороны трюма до другой. Прямо под ней из воды торчала одна-единственная рука, детская ручка с. розовой ладошкой и тонкими нежными пальчиками, протянутыми в призывном жесте. Железный наручник казался слишком большим для тонкого запястья, и под его тяжестью рука медленно исчезла в пучине. Она печально смотрела ей вслед, но резкий оклик Зуги заставил Робин выпрямиться.

– Пошли, черт возьми!

Его лицо было свирепым, на нем отражались все ужасы, увиденные в зловонном полузатопленном трюме.

В разбитый корпус ударила следующая волна, на этот раз ей удалось разбить коралловые клещи. Затрещало, ломаясь, дерево, дхоу медленно покачнулась, зловонные воды черной волной поднялись из темноты и захлестнули их по плечи.

Покореженные невольничьи палубы сломались и смертоносной лавиной съехали в сторону, обнажив еще один слой плотно уложенных черных тел, а потом, ничем не поддерживаемые, рухнули в глубину.

– Робин! Еще немного – и нам не выбраться.

Карабкаясь по балкам и телам, он потащил ее вверх, к квадрату солнечного света.

– Мы не можем их бросить, – сопротивлялась Робин.

– С ними все кончено, черт побери. Вся эта штука тонет. Надо выбираться.

Она вырвала у него руку, оступилась, упала и ударилась обо что-то так сильно, что боль снова пронзила нижнюю часть тела. Робин вскрикнула. Она лежала на боку на груде скованных тел, и в полуметре от нее виднелось чье-то лицо. Девушка была жива. Робин никогда не видела таких глаз, по-соколиному ясных, горевших кошачьей яростью, цвета кипящего меда.

«Эта достаточно сильна!» – подумала Робин и крикнула:

– Помоги, Зуга.

– Ради Бога, Робин.

Она подползла к черной девочке. Палуба угрожающе накренилась, в трюм хлынула новая порция холодной воды.

– Оставь ее, – крикнул Зуга.

Поток воды закружился около головы Робин, и скованная девушка исчезла под ним.

Робин нырнула за ней, вслепую шаря руками под водой, но никак не могла найти девушку. Ею овладела паника.

Она опустила голову под воду. Боль сдавила живот, Робин вскрикнула, набрала в легкие воды и захлебнулась, но наконец ей удалось схватить девушку за плечо. Та боролась за жизнь не менее отчаянно, чем она.

Вместе они вынырнули, кашляя и хватая ртом воздух. Робин держала рот девушки над водой и пыталась приподнять ее выше, но цепь не пускала.

– Зуга, помоги?

Новый поток, воняющий сточными водами, захлестнул ей рот. Обе снова с головой ушли под воду.

Робин подумала, что, наверно, ей уже не выбраться, но продолжала упрямо карабкаться. Одной рукой она обхватила рабыню под мышками, а другой приподняла ей подбородок, чтобы, когда они вынырнут, лицо африканки оказалось над водой и та смогла вдохнуть драгоценный глоток вонючего воздуха. Зуга был с ними.

Брат дважды обмотал цепь вокруг запястья и налег на нее всем весом. В темном трюме Зуга возвышался над ними, как башня, проникающий из люка свет озарял набухшие мускулы на мокрых руках и плечах. Он вытягивал цепь, раскрыв рот в беззвучном крике, на горле набухли синеватые вены.

Их захлестнула еще одна волна, на этот раз Робин не была готова ее встретить. Вода обожгла легкие, Робин поняла, что тонет. Стоило ей выпустить голову и плечи девушки, и Робин смогла бы вздохнуть, но она упрямо вцепилась в нее, внезапно решив, что ни за что не даст этому маленькому существу погибнуть. В глазах девушки она видела яростное желание жить. Робин спасет ее, именно ее, хотя бы одну из этих несчастных она сможет спасти. Должна спасти.

Волна схлынула. Зуга все еще был здесь. Вода струилась по его волосам, заливала лицо и глаза Он переступил, крепче упираясь ногами в тяжелую балку и снова потянул за цепь. Нечеловеческое усилие исторгло из его горла низкий рев.

Круглая скоба, крепившая цепь к палубе, подалась, и Зуга вытащил обеих женщин из воды. Цепь вытянулась следом за ними метра на три и снова застопорилась: ее держала следующая скоба.

Робин не подозревала, что брат так силен. Она ни разу, с самого детства, не видела его обнаженного торса и не догадывалась, что Зуга обладает могучей мускулатурой боксера-профессионала. Но даже он не способен был повторить рывок. Брат закричал, и через открытый люк в трюм спустился молодой мичман. Снова войти в мрачную бездну – для одного этого требуется немалое мужество, подумала Робин, глядя, как мичман несет кусачки. Волоча тяжелый инструмент, он с трудом пробирался к ним в самый низ трюма.

Корпус накренился еще на пять градусов, вода с голодным бульканьем поднялась выше, словно всасывая их тела. Если бы Зуга не вытянул цепь на несколько метров, они бы оказались глубоко под водой.

Брат склонился над Робин, помогая держать голову черной девушки над водой. Мичман нащупал цепь и сжал звено кусачками. Но от тяжелой работы лезвия покоробились и затупились, а мичман, что ни говори, был всего лишь юношей. Зуга оттолкнул его.

На плечах его снова вздулись мускулы, и цепь, лязгнув, лопнула. Зуга перерезал цепь в двух местах, у запястья и у лодыжки, потом бросил кусачки, подхватил худенькое обнаженное тело и, отчаянно барахтаясь, полез вверх, к люку.

Робин пыталась поспевать за братом, но глубоко в животе что-то тянуло, рвалось, как хрупкий пергамент. Боль, как копье, пригвоздила ее к месту. Она согнулась пополам и схватилась за живот, не в силах двинуться с места. Волна ударила в нее, сбила с ног, швырнула через разбитые доски в темную глубину, тьма сомкнулась над головой. Захотелось сдаться на волю волн и тьмы, это так легко, но Робин собрала всю злость и упорство и продолжала бороться. Когда Зуга схватил ее и потащил вверх, к свету, она все еще боролась.

Как только они выбрались из люка на солнце, дхоу опрокинулась, перебросив их через борт, как катапульта. Их обожгло холодом зеленой воды.

Последние слабые крики внутри дхоу стихли. Под безжалостным молотом волн корпус начал разламываться. Робин и Зуга, все еще цепляясь друг за друга, всплыли на поверхность. Сильные руки подхватили обессиленные тела. Перегруженный вельбот угрожающе накренился. Мичман развернул его носом к кипящим бурунам. Матросы отчаянно работали веслами, чтобы удержать шлюпку на волне.

Робин подползла туда, где на дне лодки, на груде тел лежала спасенная ею черная девушка. Она так обрадовалась, что девушка на борту и еще жива, что забыла про боль в сожженных легких и глубокую резь в животе.

Робин перевернула девушку на спину и приподняла ее безвольно мотающуюся голову, чтобы та не билась о борта шлюпки. Крутые валы швыряли лодку так, что девушка рисковала раскроить череп о доски настила.

Она сразу заметила, что девушка старше, чем ей показалось сначала, хотя обезвоженное тело высохло и отощало. Но в бедрах ощущалась зрелая ширина. Ей по меньшей мере шестнадцать, подумала Робин и прикрыла тело брезентом, подальше от мужских взглядов.

Спасенная открыла глаза и серьезно посмотрела на нее. Глаза сохранили цвет кипящего меда, но, пока она вглядывалась в лицо Робин, свирепость сменилась каким-то другим чувством.

– Нги йа бонга, – прошептала девушка, и Робин потрясенно поняла, что понимает эти слова.

Она сразу перенеслась в другую страну, к другой женщине, своей матери. Хелен Баллантайн учила ее этим самым словам, повторяя их, пока Робин не выучила их назубок.

– Нги йа бонга – восхваляю тебя!

Робин попыталась ответить, но разум был измучен испытаниями не меньше, чем тело, к тому же она учила этот язык очень давно, в совершенно другой обстановке, и слова подыскивала с трудом. Запинаясь, она произнесла:

– Велапи уэна – кто ты и откуда?

Глаза африканки удивленно распахнулись.

– Как! – прошептала она – Ты говоришь на языке людей?!

На борт подняли двадцать восемь живых черных девушек. К тому времени как «Черный смех» повернул от берега и снова пустился в путь в открытое море, корпус дхоу развалился, сцепившиеся обломки досок и балок качались на волнах и терлись об обнаженный риф.

Над рифом с пронзительными криками парили морские птицы. Они хрипло ссорились над печальными останками, плавающими среди обломков кораблекрушения, резко срывались вниз, чтобы схватить кусочек полакомей, и снова взмывали, грациозно помахивая перламутровыми крыльями.

Из глубины за рифом стали появляться акулы. Они собирались в стаи и ходили кругами, доводя себя до исступления. Тут и там округлые треугольники спинных плавников рассекали зеленые воды течения. Каждые несколько секунд похожее на торпеду тело в жадном неистовстве вспарывало гладкую поверхность и с пушечным грохотом обрушивалось вниз.

Двадцать восемь из трех с лишним сотен – невелика удача, думала Робин, хромая вдоль вереницы еле живых тел. Сбитые в кровь ноги болью отзывались на каждый шаг. Она видела, что невольницы дошли до последней черты, и это приводило ее в отчаяние. Легко заметить, кто из них окончательно потерял волю к жизни. Она читала труды отца о лечении больных африканцев и знала, насколько важна для первобытных народов воля к жизни. Совершенно здоровый человек может пожелать умереть, и тогда ничто его не спасет.

В ту ночь, несмотря на неустанные заботы доктора, двадцать две девушки умерли, и их сбросили за борт с кормы «Черного смеха». К утру все остальные впали в кому, у них началась лихорадка вследствие почечной недостаточности. Из-за нехватки жидкости их почки сморщились, атрофировались и уже не могли выводить жидкие отходы из организма. Лечение могло быть только одно – заставлять больных пить.

Малышка-нгуни цеплялась за жизнь изо всех сил. Робин поняла, что она принадлежит к группе народностей нгуни, хоть и не знала точно, к какому именно племени, ибо многие из них говорили на разных диалектах зулусского языка, а произношение девушки звучало непривычно для уха Робин.

Доктор пыталась разговорить ее, чтобы не позволить потерять сознание и поддержать пылавшую в ней волю к жизни. Она питала к девушке почти материнскую привязанность и, хоть и старалась поровну распределять свое внимание между всеми оставшимися в живых, всегда возвращалась туда, где под брезентовым навесом лежала нгуни, и подносила к ее губам кружку со слабым раствором сахара.

Их словарный запас для беседы составлял всего несколько сотен слов, и, когда девушка отдыхала между причиняющими боль глотками, они разговаривали.

– Меня зовут Юба, – прошептала малышка, отвечая на вопрос Робин.

Звук этого имени перенес Робин в воспоминания детства, напомнил воркование пухлых серо-сизых голубок в ветвях диких смоковниц, росших вокруг миссии, где она родилась.

– Маленькая Голубка. Хорошее имя.

Девушка стыдливо улыбнулась и продолжила разговор тем же сухим, измученным шепотом. Многих слов Робин не могла разобрать, но слушала и кивала, с горечью понимая, что смысл постепенно исчезает, что Юба погружается в бред и разговаривает с призраками прошлого. Она начала сопротивляться попыткам Робин напоить ее, бормотала и кричала в страхе и гневе, давилась крошечными глотками жидкости.

– Ты должна отдохнуть, – резко выговаривал сестре Зуга. – Ты сидишь с ней почти два дня и ни разу не спала. Ты себя убьешь.

– Со мной все хорошо, спасибо, – отвечала Робин, но от усталости и боли ее лицо осунулось и побледнело.

– Давай я хотя бы отведу тебя в каюту.

К этому времени из всех черных девушек в живых осталась одна Юба, все остальные исчезли за бортом и стали пищей следовавших по пятам голодных акул.

– Хорошо, – согласилась Робин, и Зуга вынес Юбу из-под наспех сколоченного навеса на кормовой палубе, служившего операционной.

Стюард принес брезентовый тюфяк, набитый свежей соломой, и положил на палубный настил в тесной каюте доктора. Зуга опустил на матрас обнаженное тело.

Робин подмывало растянуться на узкой койке и немного отдохнуть, но она понимала, что если хоть на минуту дать себе послабление, то сразу же уснет крепким сном, и оставленная без присмотра пациентка непременно умрет.

Оставшись вместе с Юбой в каюте, она села, скрестив ноги, на соломенный тюфяк, прислонилась спиной к сундуку и положила девушку к себе на колени. Она снова усердно принялась вливать жидкость ей в рот, каплю за каплей, час за часом.

Дневной свет в единственном иллюминаторе сменился рубиновым сиянием короткого тропического заката и быстро угас. В каюте стало совсем темно, и вдруг Робин ощутила, как сквозь юбки на колени хлынула теплая струя. По каюте разнесся сильный аммиачный запах мочи.

– Благодарю тебя, Господи, – прошептала она. – О, благодарю тебя, Господи!

Почки девушки снова функционировали, она спасена. Робин баюкала девушку на коленях, не чувствуя никакой брезгливости к мокрым юбкам – они провозвещали жизнь.

– Ты это сделала, – шептала она. – Ты постаралась и смогла, моя Маленькая Голубка.

У нее едва хватило сил обтереть тело девочки салфеткой, смоченной в морской воде, потом она стащила мокрую одежду и лицом вниз рухнула на узкую койку.

Робин проспала десять часов и с громким стоном проснулась от сильных колик. Она поджала колени к груди, мышцы живота окаменели, ее словно избили дубинкой по спине. Рвущая боль глубоко внутри сильно встревожила ее.

Проснувшись, Робин несколько минут полагала, что серьезно заболела, но потом радостное облегчение пересилило боль: она поняла, что происходит. Согнувшись от боли, она с трудом прошла по каюте и помылась в ведре холодной морской воды. После этого доктор опустилась на колени возле Юбы.

Лихорадка утихала. Кожа на ощупь стала прохладнее Спасенная девушка выздоравливала, и это прибавило Робин радости и облегчения. Теперь нужно выбрать подходящий момент и сказать Клинтону Кодрингтону, что она не выйдет за него замуж. Видение маленького домика над Портсмутской гаванью поблекло. Несмотря на боль, она чувствовала в теле легкость и свободу, словно птица, парящая высоко в небе.

Доктор налила в кружку воды и приподняла голову Юбы.

– С нами теперь все будет хорошо, – сказала она, и девушка открыла глаза. – С нами обеими все будет хорошо, – повторила Робин, глядя, как девушка жадно пьет, и счастливо улыбнулась.

Юба быстро поправлялась. Вскоре она уже ела с волчьим аппетитом. Тело ее наливалось чуть ли не на глазах, кожа снова залоснилась, в глазах засверкали жаркие искры, и Робин с самодовольством собственника поняла, что девушка хороша собой, нет, не просто хороша, в ней была природная грация и величавость, а линия груди и бедер соблазнительно изгибалась – дамы высшего света пытались достичь таких форм при помощи турнюров и корсетов. У нее было приятное круглое лицо, большие широко расставленные глаза, полные, будто вылепленные губы поражали странной, экзотичной красотой.

Юба не понимала, почему белую женщину так заботит, чтобы ее грудь и ноги были прикрыты. Но Робин видела, какими взглядами провожают девушку моряки, когда та идет за ней по палубе, обернув вокруг себя кусок парусины, прикрывающий лишь самые существенные части тела, и ничуть не беспокоится, когда ветер приподнимает ткань и развевает ее, как флаг. Она конфисковала одну из старых рубашек Зуги. Рубашка доходила Юбе до колен, и Робин подвязала ее в поясе яркой лентой. При виде нее малышка-нгуни радостно заахала – в ней жил извечный женский восторг перед красивыми вещами.

Она ходила за своей спасительницей по пятам, как щенок, и Робин привыкала к языку нгуни. Ее словарный запас быстро расширялся, и по вечерам они допоздна болтали, сидя бок о бок на соломенном тюфяке.

Клинтон Кодрингтон начал выказывать признаки ревности. Он привык быть основным собеседником Робин, а она использовала девушку как предлог для того, чтобы все меньше общаться с ним, готовя его к новости, которую должна будет преподнести ему до прибытия в Келимане.

Зуга также не одобрял растущей близости между сестрой и Юбой.

– Сестренка, не забывай, она туземка. Не стоит с ними фамильярничать, это до добра не доводит, – укоризненно говорил Зуга. – Я это частенько видал в Индии. Нужно соблюдать дистанцию. Ты, в конце концов, англичанка.

– А она матабеле из рода Занзи, а значит, аристократка, потому что ее семья пришла с юга вместе с Мзиликази. Ее отец был знаменитым военачальником, и она может проследить линию родства вплоть до Сензангахоны, короля зулусов и отца самого Чаки. Мы же, со своей стороны, можем проследить свой род в лучшем случае до прадедушки, который пас коров.

Лицо Зуги стало холодным. Он не любил обсуждать генеалогические вопросы.

– Мы англичане. Самый великий и цивилизованный народ в истории.

– Дедушка Моффат был знаком с Мзиликази, – напомнила Робин, – и считал его истинным джентльменом.

– Не говори глупостей, – огрызнулся Зуга. – Как можно сравнивать английскую расу с этими кровожадными дикарями. – Не имея ни малейшего желания продолжать разговор, он вышел из каюты. Как всегда, доводы Робин были неопровержимы, а логика убийственна.

Его дедушка, Роберт Моффат, познакомился с Мзиликази в 1829 году, и за многие годы они стали верными, надежными друзьями. Король часто обращался к Моффату, которому он дал прозвище Тшеди, за советом в сношениях с миром, лежащим за пределами его владений, и за помощью в лечении подагры, с возрастом начавшей его мучить.

Путь на север, в земли матабеле, проходил мимо миссии Роберта Моффата в Курумане. Каждый предусмотрительный путешественник обязательно просил у старого миссионера охранную грамоту, и импи матабеле, сторожившие границы Выжженных земель, с почтением относились к этому документу.

Кроме того, легкость, с которой Фуллер Баллантайн продвигался по Замбези среди диких племен – отец сумел целым и невредимым добраться до озера Нгами далеко на западе, – в большой степени объяснялась тем, что он состоял в родстве с Тшеди – Робертом Моффатом. Покровительство, которое король матабеле оказывал старому другу, распространялось и на его близких родственников, и Фуллера Баллантайна уважали все племена в пределах владычества длинной руки матабеле, руки, метавшей ассегаи – ужасные пронзающие копья, изобретенные зулусским королем Чакой, который с их помощью завоевал весь известный ему мир.

В досаде на сестру, вздумавшую сравнивать древность своего рода и рода хорошенькой полуголой черной девчонки, Зуга поначалу пропустил мимо ушей то, что она ему сообщила. Когда смысл ее слов дошел до него, он поспешно вернулся в каюту Робин.

– Сестренка, – с порога выпалил майор. – Если Юба происходит из страны Мзиликази – это же в полутора тысячах километров к западу от Келимане. По пути к побережью она наверняка проходила через страну Мономотапа. Постарайся расспросить ее об этом.

Он жалел, что в детстве не проявлял внимания к языку, которому их учила мать. Теперь Зуга изо всех сил прислушивался к оживленной болтовне девушек и начал узнавать некоторые слова, но без перевода Робин не мог понять смысл разговора.

Отец Юбы был знаменитый индуна, великий воин, сражавшийся с бурами в Мосега и после того участвовавший в сотне других битв. Его щит был покрыт кисточками из коровьих хвостов, черными и белыми, каждая из которых знаменовала героические деяния.

Еще в юности, не достигнув и тридцати лет, он был удостоен головного обруча индуны и стал одним из высочайших старейшин в совете племени. У него было пятьдесят жен, в жилах многих текла чистейшая кровь Задай, такая же, как в его собственных. Они родили ему сто двенадцать сыновей и бессчетное множество дочерей. Несмотря на то, что весь скот племени принадлежал королю, в распоряжение отца Юбы было передано более пяти тысяч коров, что являлось знаком высокой чести со стороны короля.

Он был великим человеком – слишком великим, чтобы жить в безопасности. Кто-то шепнул королю на ухо слово «измена», и однажды на заре королевские палачи окружили крааль и выкрикнули имя отца Юбы.

Пригнувшись, он, обнаженный, вышел через низкую дверь крытой соломой хижины, похожей на улей, прямо из объятий любимой жены.

– Кто меня звал? – крикнул великий воин и увидел кольцо темных фигур в высоких головных уборах из перьев, неподвижных, молчаливых и грозных.

– Именем короля, – ответили ему, и от строя отделился человек, которого отец Юбы сразу узнал.

Он тоже был королевским индуной, его звали Бопа, могучий коротышка с обнаженной мускулистой грудью и такой тяжелой головой, что черты широкого лица казались высеченными из куска гранита, взятого с одного из холмов-копи у реки Ньяти.

Не было ни мольбы, ни бегства. Ни то, ни другое ни на миг не пришло в голову старейшины.

– Именем короля.

Этого было достаточно. Он медленно выпрямился в полный рост. Несмотря на шапку седых волос, индуна оставался хорошо сложенным воином, рослым и широкоплечим. Боевые шрамы извивались на его груди и боках, как живые змеи.

– Черный Слон, – начал он перечислять хвалебные имена короля. – Байете! Гром Небес! Сотрясатель Земли! Байете!

Затем опустился на колено, и королевский палач подошел к нему.

Из хижин выползли жены и старшие дети. Они в страхе столпились вокруг, выглядывая из тени. Когда палач вонзил копье между лопатками индуны и оно на две ладони вышло из груди, их голоса слились в единый вопль ужаса и горя. Палач вытащил копье. Старый индуна упал лицом вниз, и теплая кровь забила высоким фонтаном.

Королевский палач с окровавленным копьем дал воинам команду к нападению, так как смертный приговор распространялся и на жен старого воина, на его сыновей и дочерей, домашних рабов и их детей, на всех жителей большой деревни, где жили более трех сотен человек.

Палачи делали свое дело быстро, но древний ритуал смерти изменился. Старые женщины и седые рабы гибли один за другим, их не удостаивали удара копья, а забивали до смерти тяжелыми дубинками, которые имел при себе каждый воин. Малышей и не отнятых от груди младенцев хватали за лодыжки и вышибали им мозги о ствол дерева, о толстые шесты загона для коров или о первый попавшийся камень. Дело шло быстро, воины были дисциплинированны и хорошо обучены, а такие задания им доводилось выполнять неоднократно.

Но на этот раз кое-что пошло не так, как обычно. Молодых женщин, детей постарше и подростков оттесняли вперед, королевский палач бросал на них оценивающий взгляд и указывал окровавленным копьем направо или налево.

По левую руку их ждала мгновенная смерть, а тех, кого отсылали направо, заставили бежать, гнали к востоку, туда, где встает солнце, объяснила Робин малышка-нгуни.

– Мы шли много дней. – Она сникла, в глазах снова встал ужас пережитого. – Не знаю, как долго. Тех, кто падал, оставляли лежать, а мы шли дальше.

– Расспроси ее, что она помнит о местности, – потребовал Зуга.

– Были реки, – ответила девушка. – Много рек и высокие горы.

Они не встречали других людей, не видели ни деревень, ни городов, ни скота, ни возделанных злаков. На расспросы Зуги Юба лишь качала головой, а когда он в слабой надежде, что, может быть, она узнает местность, показал ей карту Харкнесса, девушка смущенно захихикала. Нарисованные на пергаменте значки были выше ее понимания, она не Могла соотнести их с деталями ландшафта.

– Скажи ей, пусть продолжает, – нетерпеливо приказал он Робин.

– Под конец мы шли через глубокие ущелья в высоких горах, где склоны покрыты высокими деревьями, где река падает в облаке белых брызг, и наконец пришли туда, где ждали буну – белые люди.

– Белые люди? – спросила Робин.

– Люди твоего народа, – кивнула девушка. – С бледной кожей и бледными глазами. Людей было много, некоторые белые, другие коричневые или черные, но одетые как белые люди, вооруженные исибаму – ружьями. – Народ матабеле знал силу огнестрельного оружия, они впервые столкнулись с врагами, вооруженными им, самое меньшее тридцать лет назад. Некоторые индуны матабеле даже владели ружьями, хотя в серьезных схватках на близком расстоянии всегда отдавали его оруженосцам. – Эти люди построили краали, такие, как мы строим для скота, но в них были люди, огромное множество людей, нас привязали к ним инсимби – железными путами.

Вспомнив об этом, она инстинктивно потерла запястья. На коже предплечий еще не сошли мозоли, натертые наручниками.

– Пока мы были в том месте в горах, каждый день прибывали люди. Иногда столько, сколько пальцев на двух руках, иногда очень много, мы издалека слышали их плач. И всегда их охраняли воины.

Однажды утром, до солнца, в час рогов (Робин вспомнила выражение, означавшее время на заре, когда первые лучи утреннего солнца начинают освещать рога коров), они вывели нас, закованных в инсимби, из краалей, выстроили в огромную змею, такую длинную, что ее голова терялась из виду в лесу далеко впереди, а хвост был еще в облаках на горе. Так мы спускались по Дороге Гиены.

Дорога Гиены – Ндлеле Умфиси. Робин впервые услышала это название Оно вызывало перед глазами образ мрачной лесной тропы, протоптанной тысячами босых ног, вдоль нее с бессмысленным хохотом и воплями крадутся отвратительные пожиратели падали.

– Тех, кто умер, и тех, кто упал и не мог подняться, освобождали от цепей и оттаскивали в сторону. Фиси у дороги стали такими наглыми, что выскакивали из кустов и пожирали тела, когда мы еще шли у них на виду. Хуже всего, если упавшие были еще живы.

Юба замолчала и невидящим взглядом уставилась в переборку. Ее глаза наполнились слезами. Робин взяла ее руку и положила себе на колени.

– Не знаю, как долго мы шли по Дороге Гиены, – продолжала Юба – Каждый день был похож на тот, что был раньше, и на тот, что наступал потом, пока наконец мы не дошли до моря.

Позднее Зуга и Робин обсудили рассказ девушки.

– Она наверняка шла через королевство Мономотапа и все-таки говорит, что не видела ни городов, ни признаков человеческой жизни.

– Работорговцы должны были избегать контактов с народами Мономотапы.

– Хотел бы я, чтобы она увидела и запомнила побольше.

– Она была в невольничьем караване, – напомнила сестра, – и думала прежде всего о том, чтобы выжить.

– Если бы эти чертовы народы умели читать карты.

– Это другая культура, Зуга.

Он увидел искру в ее глазах, понял, что беседа принимает нежелательный оборот, и поскорее сменил тему:

– Может быть, легенда о Мономотапе – всего лишь миф, может быть, и нет никаких золотых шахт.

– Гораздо важнее в рассказе Юбы то, что матабеле торгуют рабами, раньше они этим никогда не занимались.

– Чушь! – прорычал Зуга. – Они величайшие хищники со времен Чингисхана! И они, и отколовшиеся от зулусов племена – шангааны, ангони. Война – образ жизни матабеле, а награбленная добыча кормит этих людей. Все их государство построено на рабстве.

– Но раньше они никогда их не продавали, – мягко сказала Робин. – По крайней мере так утверждали дедушка, Гаррис и все остальные.

– Раньше у матабеле не было рынка сбыта, – резонно ответил Зуга. – Теперь они наконец вступили в контакт с работорговцами и нашли путь к побережью. Вот чего им до сих пор не хватало.

– Мы должны засвидетельствовать это, Зуга, – с тихой решимостью произнесла Робин. – Мы должны собрать доказательства этого преступления против человечества и привезти в Лондон.

– Если бы только девчонка видела доказательства существования Мономотапы или золотых шахт, – пробормотал Зуга. – Ты должна расспросить ее, есть ли там слоны. – Брат сосредоточенно склонился над картой Харкнесса, сокрушаясь об изобилии белых пятен. – Не могу поверить, что Мономотапа не существует. Слишком много подтверждений. – Зуга поднял взгляд на сестру. – Да, вот еще что – я, похоже, почти совсем забыл язык, которому учила нас мама, помню только какие-то детские стишки и колыбельные. «Мунья, мабили зинтхату, йолала умдаде уэтху» – «Раз, два, три, ложись спать, маленькая сестренка», – продекламировал он, хохотнул и покачал головой. – Мне придется снова его выучить, а вы с Юбой должны мне помочь.

При впадении в море Замбези распадается на сотни мелких протоков, переплетающихся между собой. Широкая болотистая дельта охватывает километров пятьдесят ничем не примечательной береговой линии.

От травянистых лугов, ковром устилающих воду, отрываются плавучие острова из папируса, и грязный коричневый поток выносит их в океан. Некоторые из таких островов тянутся на много сотен метров, их корни так переплелись, что травяной настил может выдержать вес крупного животного. Небольшие стада буйволов то и дело забредают на такие острова, и их выносит в море, километров на тридцать от берега Там они плавают, пока удары волн не разрушат островок. Громадные тяжеловесные животные оказываются в воде и становятся добычей акул, кружащих в мутных водах дельты в ожидании именно такой поживы.

Если ветер дует с берега, илистый запах болот ощущается далеко в море. Тот же ветер приносит с собой странных насекомых. В тех краях водятся крошечные паучки, не больше спичечной головки, они живут на заросших папирусом берегах дельты. Они плетут паутину и пускаются на ней в полет на крыльях бриза в таком множестве, что паутина застилает небо, как облака, как дым от степного пожара. Эти облака поднимаются вверх на сотни метров, клубятся и кружатся туманными столбами, и закатное солнце окрашивает их в нежнейшие оттенки розового и лилового.