Текст книги "В поисках древних кладов"

– Камачо! – крикнул он, и мужчины, кинувшись друг к другу, обнялись, потом, отстранившись, радостно засмеялись.

Первым опомнился Перейра – он перестал смеяться, нахмурился и сказал:

– Альфонсе, мой возлюбленный брат, у меня плохие новости, хуже некуда.

– Англичанин? – Альфонсе все еще улыбался. У него не хватало одного верхнего зуба, и поэтому холодная, безрадостная улыбка казалась не такой опасной, какой была на самом деле.

– Да, англичанин, – кивнул Камачо. – Ты о нем знаешь?

– Знаю. Отец мне писал.

Альфонсе был самым старшим из оставшихся в живых сыновей губернатора Келимане, чистокровным португальцем, рожденным в законном браке. Его мать приехала из Лиссабона сорок лет назад. Бледную, болезненную невесту выписали по почте. Она родила одного за другим трех сыновей. Первые двое умерли от малярии и детской дизентерии, не дожив до появления высохшего желтого малютки, которого нарекли Альфонсе Хозе Вила-и-Перейра. Все ожидали, что он будет похоронен рядом с братьями еще до конца сезона дождей. Однако к концу дождливого сезона похоронили не его, а мать, а малыш расцвел у груди черной кормилицы.

– Значит, он не пошел на север? – спросил Альфонсе, и Камачо виновато опустил глаза – он разговаривал со старшим братом, чистокровным и рожденным в законном браке.

Сам Камачо был незаконным сыном, полукровкой, происходившим от некогда красивой мулатки, наложницы губернатора, которая теперь растолстела, поблекла и, позабытая, доживала свои дни на задворках сераля. Его даже не признали сыном, он вынужден был носить постыдное звание племянника. Одного этого хватило бы, чтобы выказывать брату уважение, но он к тому же знал, что Альфонсе столь же решителен, каким был в молодости отец, только еще суровее. Камачо сам видел, как он, распевая жалостливое фадо,[11]11
  Фадо – португальская любовная песня.


[Закрыть] запорол человека насмерть, аккомпанируя традиционной любовной песне свистом и ударами кнута.

– Не пошел, – неохотно признал Камачо.

– Тебе велели за этим проследить.

– Я не мог его остановить. Он ведь англичанин. – Голос Камачо дрогнул. – Он упрям.

– Об этом мы еще поговорим, – холодно пообещал Альфонсе. – А теперь быстрей выкладывай, где он и куда собирается идти.

Камачо отбарабанил заранее приготовленное объяснение, осторожно обходя самые острые углы повествования, упирая на такие детали, как богатство экспедиции Баллантайнов, и умалчивая о тяжелых кулаках англичанина.

Альфонсе опустился на землю в тени придорожного дерева и задумчиво слушал, пожевывая конец свисающего уса и заполняя про себя зияющие провалы в повествовании брата. Заговорил он только в конце:

– Когда англичанин выйдет из долины Замбези?

– Скоро, – уклонился от прямого ответа Камачо, ибо непредсказуемый майор мог быть уже на полпути к горам. – Хоть я и изрядно поранил этого человека, может быть, его несут на носилках.

– Нельзя допускать, чтобы он вошел в Мономотапу, – отрезал Альфонсе и одним гибким движением встал на ноги. – Лучше всего сделать дело в дурных землях в низовьях долины.

Он оглянулся на извилистую дорогу. До головы колонны все еще было больше полутора километров, она пересекала прогалину, поросшую золотистой травой. В двойной цепи согбенных, загребающих ногами созданий с ярмом на шее, казалось, нет ничего человеческого, но пение их было печальным и прекрасным.

– Могу дать пятнадцать человек.

– Этого не хватит, – торопливо перебил Камачо.

– Хватит, – холодно ответил брат, – если делать дело ночью.

– Двадцать человек, – молил Перейра. – С ним солдаты, обученные солдаты, он и сам солдат.

Альфонсе молчал, взвешивая все за и против – самая тяжелая часть Дороги Гиены лежала позади, и с каждым километром пути к побережью земли становились все более обжитыми, риск уменьшался, и надобность в охране была не такой острой.

– Двадцать! – отрывисто согласился он и повернулся к Камачо. – Но ни один из чужаков не должен уйти. – Глядя в холодные черные глаза брата, Камачо почувствовал, что по спине ползут мурашки. – Не оставляйте ни следа, заройте их поглубже, чтобы шакалы и гиены не раскопали. Пусть носильщики несут снаряжение экспедиции до условленного места в горах, а после этого их тоже убейте. Мы отнесем его на побережье со следующим караваном.

– Си. Си. Понял.

– Не проваливайся больше, мой милый кузен-братец. – Ласковое слово прозвучало в устах Альфонсе как угроза, и Камачо нервно сглотнул.

– Немного отдохну и отправлюсь в путь.

– Нет, – покачал головой Альфонсе. – Пойдешь сейчас же. Стоит англичанину перейти через горы, как вскоре там не останется ни одного раба. Хватит с нас того, что двадцать лет у нас не было золота, а если поток рабов тоже иссякнет, и я, и отец будем недовольны – очень недовольны.

По приказу Зуги долгий печальный рев рогов куду разорвал тишину темного предутреннего часа.

Индуны подхватили клич: «Сафари! Выходим!» – и тычками подняли спящих носильщиков с тростниковых циновок. На ночь лагерные костры притушили, оставив лишь тлеющие кучки тусклых красных углей, подернутых мягким серым пеплом. Как только в них подбросили свежих дров, они вспыхнули, озарив похожие на зонтики кроны акаций пляшущим желтым светом.

Столбы белесого дыма вознесли к безветренному темному небу запах жарящихся лепешек ропоко. Языки пламени разгоняли ночной холод и кошмары, и приглушенные голоса звучали громче, бодрее.

– Сафари! – раздался клич, и носильщики начали выстраиваться в колонну.

Во мраке двигались призрачные фигуры. Разгорающаяся заря высветлила небо и пригасила звезды, фигуры людей стали отчетливее.

– Сафари! – В суматошной массе людей и снаряжения начал появляться порядок.

Поток носильщиков, словно длинная вереница больших блестящих муравьев-серове, что вдоль и поперек бороздят африканскую землю, пополз в сторону мрачно застывшего леса.

Проходя мимо Зуги и Робин, стоявших в воротах терновой изгороди, они приветственно восклицали и делали несколько шагов танцующей походкой, чтобы выказать свою преданность и энтузиазм. Робин смеялась вместе с ними, а Зуга ободрительно покрикивал на них.

– У нас больше нет проводника, и мы не знаем, куда идем. – Она взяла брата за руку. – Что с нами будет?

– Если бы мы знали, было бы не так здорово.

– Был бы хоть проводник.

– Я не охотился, а дошел до предгорий, и это куда дальше, чем добирался этот чванливый португалец, дальше, чем заходил любой белый человек, за исключением, разумеется, отца. Пойдем за мной, сестренка, проводником буду я.

Робин окинула его взглядом. Заря разгоралась.

– Я так и знала, что ты не охотишься, – сказала она.

– Склоны долины сильно пересечены и труднопроходимы, но в подзорную трубу я рассмотрел два прохода, которые, по-моему, ведут…

– А что за ними?

Зуга засмеялся.

– Вот это и выяснится. – Он обнял ее за талию. – Это-то и самое замечательное.

Несколько мгновений она внимательно вглядывалась в лицо брата. Недавно отпущенная борода подчеркивала сильную, почти упрямую линию его подбородка. Уголки губ по-пиратски бесшабашно приподнимались, и Робин поняла, что человек с обычным складом ума никогда бы не замыслил и не организовал такую экспедицию. Робин знала, что Зуга храбр, это доказывали его подвиги в Индии, и все-таки, глядя на его наброски и акварели, читая короткие заметки для будущей книги, она обнаруживала в нем душевную тонкость и воображение, о каких и не подозревала. Такого человека было нелегко узнать и понять до конца.

Может быть, ему и можно рассказать о Саре и мальчике, даже о Манго Сент-Джоне и той ночи в каюте «Гурона». Когда он смеялся вот так, суровые черты смягчались, лицо светилось добротой, в глазах сверкали зеленые искорки.

– Мы и приехали сюда только потому, что это здорово.

– И еще за золотом, – поддразнила она, – и за слоновой костью.

– Да, ей-Богу, еще за золотом и слоновой костью. Пошли, сестренка, тут-то все и начинается.

Зуга захромал следом за колонной, хвост которой исчез в акациевом лесу. Он берег раненую ногу и при ходьбе по песчаной земле опирался на недавно вырезанный посох. Мгновение Робин колебалась, потом, пожав плечами и отбросив сомнения, побежала догонять брата.

В первый день хорошо отдохнувшие носильщики шли бодро, по ровной долине идти было легко, так что Зуга объявил тирикеза – двойной переход. В этот день колонна, как бы медленно она ни двигалась, оставила позади много километров серой пыльной дороги.

Они шли, пока ближе к полудню не наступила жара. Безжалостное солнце высушивало пот в ту же секунду, как только он выступал, оставляя на коже крохотные кристаллики соли, сверкавшие в лучах солнца, как алмазы. Они нашли тенистое место и неподвижно пролежали весь жаркий полдень. Зашевелились только ближе к вечеру, когда заходящее солнце создало иллюзию прохлады и рев рога антилопы-куду поднял их на ноги.

Вторая половина тирикеза длилась до заката, когда земля под ногами стала неразличима в темноте.

Костры гасли, голоса носильщиков из-за терновой ограды доносились все тише, перешли сначала в редкое бормотание, потом в тихий шепот, и наконец наступила полная тишина. Только тогда Зуга вышел из палатки и молча, как дитя ночи, захромал из лагеря.

За спиной его висел «шарпс», в одной руке был посох, в другой – фонарь, в кобуре на поясе висел кольт. Выйдя из лагеря, он зашагал так быстро, как только позволяла раненая нога. Пройдя более трех километров по свежевытоптанной тропе, он дошел до упавшего дерева – условленного места встречи.

Баллантайн остановился и тихо свистнул. Из подлеска в полосу лунного света вышел невысокий человек, держа ружье на изготовку. Трудно было не узнать эту вихляющую походку и настороженную посадку головы на узких плечах.

– Все в порядке, сержант.

– Мы готовы, майор.

Зуга осмотрел засаду, в которой сержант Черут спрятал людей вдоль тропы. Маленький готтентот хорошо разбирался в местности, и майор ощутил, что с каждым таким проявлением воинского мастерства его доверие и симпатия к сержанту возрастают.

– Затянемся? – спросил Ян Черут, уже сжимая во рту глиняную трубку.

– Не кури. – Зуга покачал головой. – Они почувствуют запах дыма.

Ян Черут неохотно сунул трубку в карман.

Зуга выбрал себе позицию в центре засады, где мог устроиться поудобнее у ствола упавшего дерева. Он со вздохом опустился на землю, неуклюже вытянув перед собой раненую ногу – после тирикеза предстоит долгая утомительная ночь.

Через несколько дней луна достигнет полнолуния, но уже сейчас при ее свете можно было бы прочитать заголовки газет. В кустарнике шелестели и шуршали мелкие зверьки, и приходилось быть настороже и напрягать слух, чтобы что-то расслышать.

Зуга первым услышал хруст гравия под чьими-то шагами. Он тихо свистнул, и Ян Черут щелкнул пальцами, подражая щелканью черного жука-скарабея, чтобы сообщить, что он наготове. Луна низко повисла над холмами, ее свет, проходя через ветви деревьев, окрашивал все вокруг тигровыми серебристыми и черными полосами и обманывал глаз.

В лесу что-то мелькнуло и исчезло, но Зуга уловил шорох босых ног на песчаной тропке, и вдруг они появились прямо перед ним – безмолвные крадущиеся тени. Зуга их сосчитал – восемь, нет, девять. У каждого на голове был тяжелый громоздкий узел. Майор вскипел от негодования, но в то же время ощутил мрачное удовлетворение от того, что ночь прошла не напрасно.

Как только первый из цепочки поравнялся с упавшим деревом, он нацелил ствол «шарпса» вверх и нажал на курок. Грохот выстрела разорвал ночь на сотни отголосков, эхом перекатывавшихся по лесу, и в тишине прозвучал как удар грома с небес.

Девять темных фигур застыли от ужаса. Не успело утихнуть эхо, как готтентоты Черута с громкими криками налетели на них со всех сторон.

Их нечеловеческий вой так леденил душу, что даже Зуга испугался, а на жертв он оказал поистине волшебное действие. Они уронили тюки и, парализованные суеверным ужасом, рухнули на землю, огласив лес жалобными воплями. Потом раздался стук дубинок по черепам и съежившимся телам, и визг и вопли зазвучали с новой силой.

Люди Яна Черута немало потрудились, выбирая и вырезая дубинки, и теперь пустили их в ход с жадным ликованием, стремясь расквитаться за ночь, проведенную в лишениях и скуке. Сержант Черут был в самой гуще схватки. От возбуждения он почти потерял голос и лишь визгливо тявкал, как обезумевший фокстерьер, загнавший на дерево кошку.

Зуга понимал, что вскоре придется остановить готтентотов, чтобы они кого-нибудь не убили или не изувечили всерьез, но наказание было заслуженным, и он подождал еще минуту. Майор даже сам внес в дело свою лепту. Один из распростертых людей вскочил на ноги и попытался удрать в подлесок, но майор взмахнул посохом и подсек убегавшего, а когда тот снова вскочил, словно на пружинах, Зуга коротким ударом правого кулака в челюсть опрокинул его в пыль.

Потом, отойдя от побоища, он вынул из нагрудного кармана одну из немногих оставшихся сигар, прикурил от фонаря и с удовольствием затянулся. Готтентоты начали уставать, их рвение ослабло. Ян Черут наконец обрел голос и впервые заговорил членораздельно:

– Slat hulle, kerels! – Бей их, ребята!

Пора их останавливать, решил Зуга и открыл заслонку фонаря.

– Хватит, сержант, – приказал он.

Звуки ударов стали реже и постепенно стихли совсем. Готтентоты отдыхали, опираясь на дубинки, тяжело дыша и обливаясь потом.

Пытавшиеся дезертировать носильщики с жалобными стонами распростерлись на земле, вокруг валялась их пожива. Некоторые из тюков разорвались. Ткань и бусы, фляги с порохом, ножи, зеркала и стеклянная бижутерия рассыпались по земле и смешались с пылью. Зуга разъярился с прежней силой, когда узнал оловянный ящик, в котором держал свой парадный мундир и шляпу. Он наградил ближайшего беглеца последним пинком и прорычал сержанту Черуту:

– Поставьте их на ноги и все соберите.

Девятерых носильщиков связали и препроводили в лагерь. Их нагрузили не только тяжелыми тюками, которые те пытались украсть, но и уймой ушибов, ссадин и синяков. Губы распухли и потрескались, у многих не хватало зубов, глаза опухли и затекли, а головы покрылись шишками, как свежесорванные земляные груши.

Гораздо болезненней было то, что весь лагерь до единого человека вышел, чтобы поглумиться и понасмехаться над беглецами.

Зуга выстроил пленников, выложил перед ними награбленное добро и в присутствии их товарищей на плохом, но выразительном суахили произнес речь, в которой уподобил их трусливым шакалам и жадным гиенам и оштрафовал каждого на месячное жалованье.

Представление было встречено с восторгом, публика улюлюканьем откликалась на каждое оскорбление, а виновные пытались сжаться в песчинку и исчезнуть с глаз. Среди зрителей не было ни одного носильщика, который не хотел бы улизнуть из лагеря. Собственно говоря, если бы побег удался, на следующую ночь за первыми последовали бы все остальные, но сейчас, когда план расстроился, они злорадствовали, избежав наказания, и наслаждались страданиями приятелей, вина которых заключалась в том, что их поймали.

Во время полуденного отдыха, между двумя этапами тирикеза следующего дня, носильщики, собравшись кучками в тени рощ мопане, пришли к выводу, что им достался сильный хозяин, такой, которого нелегко надуть, и это давало им уверенность в благополучном исходе предстоящего сафари. Пленение носильщиков-дезертиров, последовавшее сразу за победой над португальцем, неизмеримо укрепило авторитет Зуги.

Старшие групп порешили, что такому человеку подобает иметь хвалебное имя. Они долго совещались и, перебрав множество предложений, остановились на имени Бакела.

«Бакела» означало «тот, кто бьет кулаком», ибо из всех достоинств майора это поразило их сильнее всего.

Теперь они были готовы идти за Бакелой в огонь и в воду, и, хотя Зуга с тех пор каждую ночь раскидывал позади колонны сеть верных готтентотов, ни одна рыбка в нее не попалась.

– Сколько? – прошептал Зуга.

Ян Черут качнулся на пятках, пососал пустую глиняную трубку, задумчиво скосил восточные глаза и пожал плечами:

– Слишком много, не сосчитать. Две сотни, три сотни, может, все четыре.

Сотни раздвоенных копыт изрыли землю в мягкую пушистую пыль, круглые лепешки навоза с концентрическими кругами на верхушке были точно такими же, как у домашнего скота. В жарком воздухе долины Замбези повис густой запах хлева.

Уже час охотники шли через редкий лес мопане по пятам небольшого стада буйволов. Им приходилось сгибаться, чтобы пройти под низко нависшими ветвями, усеянными толстыми блестящими листьями, похожими по форме на раздвоенные следы. Они вели из леса, и там к ним присоединялось другое стадо, гораздо больше первого.

– Далеко до них? – снова спросил Зуга, и сержант хлопнул себя по шее, сгоняя буйволиную муху.

Величиной с пчелу, она была тускло-черного цвета и жалила, словно добела раскаленная игла.

– Мы уже так близко, что мухи, вьющиеся вокруг стада, еще не улетели. – Он ткнул пальцем в ближайшую кучу влажного навоза. – И помет еще теплый, – продолжал Ян Черут, вытирая палец сухой травой, – но они ушли в дурные земли. – Он указал подбородком вперед.

Неделю назад отряд дошел до склонов долины, но все возможные пути, обследованные Зугой в подзорную трубу, вблизи оказались тупиками. Ущелья заканчивались обрывистыми скальными стенами или ужасающими пропастями.

Они повернули на запад и пошли вдоль откоса. Зуга с небольшой группой разведчиков отправился вперед. Но день за днем по их левую руку маячили непреодолимые горные склоны, отвесно вздымавшиеся в небо. И даже ниже главного склона земля была изрыта глубокими ущельями и оврагами, утесами и черными скалами, усеяна грудами огромных валунов. Овраги заросли серым терновником, кусты переплелись так тесно, что приходилось ползти под ними на четвереньках, а поле зрения ограничивалось метром-другим. Стадо буйволов, которое они преследовали, скрылось в одном из таких узких ущелий. Их толстые шкуры были неуязвимы для острых красных колючек терновника.

Зуга достал из ранца, висевшего за плечами носильщика, подзорную трубу и внимательно осмотрел местность. Молодого Баллантайна снова поразила ее дикая, грозная красота, и в сотый раз за последние несколько дней он спросил себя, существует ли в этом лабиринте путь в империю Мономотапа.

– Ты слышал? – спросил Зуга, внезапно опустив подзорную трубу.

Звук был похож на мычание стада молочных коров, возвращающихся на ферму.

– Ja! – кивнул сержант Черут, и печальный звук снова эхом прокатился по черным утесам из железной руды. Ему ответило мычание теленка. – Они залегли там, в кустах жасмина. До заката они больше не двинутся.

Майор взглянул на солнце. Оно достигнет зенита часа через четыре. Ему нужно кормить сотню голодных ртов, а последнюю сушеную рыбу он выдал два дня назад.

– Нужно идти за ними, – сказал он.

Черут вынул трубку из желтых зубов и задумчиво сплюнул в пыль.

– Я счастливый человек, – сказал он. – С чего бы мне хотеть сейчас умереть?

Зуга снова поднял подзорную трубу и, осматривая гребни возвышенности, замыкающей глухую лощину, представил, как это будет выглядеть. Едва раздастся первый выстрел, как жасминовые кустарники наполнятся огромными разъяренными черными зверями.

Случайный ветерок, спустившийся в узкую долину, принес еще одну мощную волну запаха стада.

– Ветер дует вниз, в долину, – сказал Зуга.

– Они нас не почуют, – согласился Черут, но майор имел в виду не это. Он снова осмотрел ближайший гребень. Человек мог подняться по нему прямо к верховью узкой долины.

– Сержант, мы их вспугнем, – улыбнулся он, – как весеннего фазана.

Зуга находил, что туземные имена носильщиков слишком трудны, чтобы их произносить, и слишком сложны, чтобы запоминать. Носильщиков было четверо, он сам тщательно их подобрал, отклонив дюжину других претендентов, и прозвал Мэтью, Марком, Люком и Джоном. Такая честь возносила их на невиданную высоту, и они с усердием стремились усвоить свои обязанности. Через несколько дней они хорошо перезаряжали ружья, пусть не так виртуозно, как оруженосцы Камачо Перейры, но, в общем, сойдет.

Зуга нес «шарпс», а каждый из четырех носильщиков был вооружен слоновым ружьем десятого калибра, как советовал старый Харкнесс. В любой момент стоило майору лишь протянуть руку назад, как в ней оказывалось заряженное ружье.

Кроме слоновых ружей, носильщики несли скатанное одеяло, бутыль с водой, брезентовый мешок с едой, запас пуль и пороха и глиняный горшочек с огнем. Там лежал тлеющий комок моха и сухих опилок, из которого в несколько секунд можно было раздуть пламя. Такие блага цивилизации, как восковые спички, следовало поберечь, чтобы их хватило на долгие месяцы и годы.

Зуга освободил Люка, самого проворного и худого из четверых, от всей поклажи, кроме горшочка с огнем, указал на тропинку, ведущую вдоль утеса, и подробно разъяснил, что он должен делать.

Все слушали с одобрением, даже сержант Черут под конец глубокомысленно кивнул:

– Моя старая мать перед тем, как выгнать меня из дома, говаривала: «Ян, помни, все дело в мозгах».

В устье лощины, там, где она переходит в лес мопане, выходили на поверхность оголенные скальные породы – черные валуны из магнетита, принявшие под воздействием солнца и выветривания причудливые формы. Они образовывали природный редут по грудь высотой, за его стенами, пригнувшись, мог укрыться человек. В ста шагах впереди лощину перекрывал плотный частокол серо-стальных кустов терновника, но перед ним земля была чистой, там поднималось лишь несколько низкорослых кустов-подростов мопане и куртинки жесткой засохшей меч-травы высотой по плечо.

Зуга отвел отряд под скальное укрытие, а сам залез на вершину, чтобы следить в подзорную трубу за продвижением почти обнаженного носильщика – Люк осторожно карабкался по гребню утеса. Через полчаса он забрался по склону так высоко, что Зуга потерял его из виду.

Прошел еще час, и в верховьях лощины в нагретый воздух поднялась тонкая струйка белого дыма. Под легким дуновением ветерка она изящно изогнулась, как страусовое перо.

Словно по волшебству, эту струйку окружило другое облако, живое, пестрящее сотнями черных крапинок, что вились и метались вокруг. До Зуги донеслись еле слышные крики потревоженных птиц, и в подзорную трубу он различил радужное бирюзово-сапфировое оперение голубых соек. Они, кувыркаясь, ловили насекомых, вспугнутых языками пламени. Пиршество с ними разделяли переливчато-черные кукушки-дронго с длинными раздвоенными хвостами; кружась в облаках дыма, они сверкали на солнце металлическим блеском.

Люк хорошо делал свое дело. Одна за другой в воздух взвивались все новые струйки дыма. Зуга удовлетворенно хмыкнул. Поднимаясь в воздух, струйки соединялись и перегораживали лощину от края до края. Теперь от одного утеса до другого тянулась сплошная дымовая стена, дым стал грязно-черным, заклубился, унося ввысь обрывки горящих листьев и веточек, а потом тяжело покатился в лощину.

Майор вспомнил снежную лавину в Гималаях: завораживающий медленный поток, набирая вес и скорость, катится вниз и, всасывая воздух из долины, поднимает собственный ураган.

Теперь стали видны языки пламени, лижущие терновник; он слышал треск, похожий на шепот далекой реки. Тревожный рев буйволов прокатился по магнетитовым утесам, словно сигнал боевого горна, и шепот пламени усилился до глухого трескучего гула.

Облака дыма застилали солнце, погрузив долину в сверхъестественный мрак, и Зуга почувствовал, что вместе с ярким утренним солнышком исчезает и его храбрость. Эта адская завеса клубящегося черного дыма, казалось, таила в себе вселенскую угрозу.

Из кустов жасмина выскочило стадо антилоп-куду, их вел великолепный самец с закрученными штопором рогами, лежащими параллельно спине. Увидев Зугу, стоящего на вершине скалы, он тревожно фыркнул и развернулся, уводя от верного выстрела своих большеухих перепуганных самок. Их белые пушистые хвосты мелькнули в роще мопане и исчезли.

Зуга занял слишком заметное положение. Он спустился и устроился поудобнее среди камней, проверил боек ударника «шарпса» и взвел большой курок.

Впереди языков пламени над верхушками кустарников вздымалось белое облако пыли, и к реву огня добавился новый звук – глухой гром, от которого дрожала земля под ногами.

– Они идут, – пробормотал Ян Черут, и его маленькие глаза сверкнули.

Из частокола терновника выскочил один буйвол. Это был старый бык с полуоблысевшими плечами и крупом. Его пыльную серую шкуру пересекали тысячи старых шрамов и испещряли проплешины от укусов кустарниковых клещей. Большие колоколообразные уши порвались и обтрепались, кончик одного из круто изогнутых рогов обломился. Он несся неуклюжим галопом, копыта взметали пыль, как взрывы пушечных ядер.

Скоро он промчится мимо скального редута в двадцати шагах от них. Зуга подпустил его на расстояние вдвое большее и вскинул «шарпс».

Майор целился в толстую кожную складку под горлом животного, чтобы попасть в сердце, повредить артерии и крупные кровеносные сосуды. Он не заметил ни отдачи, ни грохота выстрела, лишь следил за полетом свинцовой пули. Над серой шкурой взвилось облачко пыли, а удар был точно таким же, как щелчок ротанговой трости директора школы по его мальчишеской заднице, – резким и упругим.

Наткнувшись на пулю, буйвол не упал и не пошатнулся, вместо этого он развернулся и, казалось, стал вдвое выше – задрав к небу нос, он ринулся в атаку.

Зуга потянулся за вторым ружьем, но рука встретила пустоту. Марк, номер второй его расчета, в ужасе сверкнул белками глаз, пронзительно вскрикнул, отшвырнул слоновое ружье и огромными скачками помчался к роще мопане.

Буйвол заметил убегавшего носильщика, снова повернул и помчался за ним, прогрохотав копытами в трех метрах от майора. Размахивая незаряженным «шарпсом», Зуга в отчаянии кричал, что ему нужно еще одно ружье, но буйвол уже исчез в сером облачке пыли. Он настиг Марка, когда тот добежал до опушки рощи.

Огромная шишковатая голова опустилась, едва не ткнувшись мордой в землю, затем взметнулась вверх с усилием, от которого мускулы на толстой шее вздулись желваками. Марк оглянулся через плечо, на черном лице блеснули расширившиеся глаза, пот ручьями тек по обнаженной спине, розовел разинутый вкрике рот.

Бешено молотя руками и ногами, носильщик взлетел, как тряпичная кукла, брошенная расшалившимся ребенком, и исчез вгустой зеленой листве мопане. Буйвол, не сбавляя скорости, помчался дальше в лес, но Зуга больше ничего не видел: крик сержанта Черута заставил его обернуться.

– Hier kom hulle! – Они идут!

Земля перед ними задрожала, словно в судорогах землетрясения, из укрытия вырвалось основное стадо. Живой массой смело вытоптало кусты терновника и залило долину от края до края.

Позади них нависала плотная завеса пыли, оттуда и появлялись буйволы, бесконечной чередой, ряд за рядом, кивая в такт шагам огромными шишковатыми головами. Открытые пасти наполнились серебристой слюной. Ониревели от страха и ярости, грохот копыт заглушал гул пламени.

Мэтью и Джон, два носильщика Зуги, остались на своих местах. Один из них выхватил у негр разряженный «шарпс» и вложил в его руку толстое ложе слонового ружья.

После «шарпса» ружье показалось тяжелым и разбалансированным, прицельные приспособления – грубыми: мушка представляла собой тупой конус, прицел – глубокую V-образную прорезь.

Сплошная стена животных катилась на них с ужасающей скоростью. Буйволицы были темно-шоколадного цвета, у телят, скакавших по бокам, шкуры лоснились красновато-коричневым, а между зачаточными рожками курчавились рыжие хохолки. Стадо сбилось в такую плотную кучу, что трудно было представить, что животные смогут расступиться и обогнуть скалы. Самая высокая и мускулистая буйволица в переднем ряду шла прямо на майора.

На долю секунды он застыл, целясь ей пряма в грудь, потом выстрелил. Щелкнул пистон, выпустив крошечное облачко белого дыма, и через миг слоновое ружье с оглушительным грохотом выплюнуло сгусток порохового дыма и яркого пламени. Обрывки горящего пластыря взлетели над головами атакующих животных, и Зуге показалось, что одно из них лягнуло его в плечо. Он отшатнулся, отдача высоко вскинула ствол, но громадная туша словно налетела на невидимый барьер. Сто граммов закаленного в ртути свинца ударили ее в грудь и сбили с ног, превратив в катящийся клубок рогов и копыт.

– Том Харкнесс! Эта твоя! – крикнул Зуга, посвящая добычу памяти седобородого охотника, и схватил новое заряженное ружье.

Следом шел буйвол, громадный, черный, тонна разъяренного мяса. Он заметил человека и длинным прыжком попытался перескочить через камни и добраться до него. Он был так близко, что Зуга, казалось, вот-вот коснется его дулом ружья десятого калибра. Снова раздался грохот, вылетел огонь и дым, и в вихре осколков кости и брызг крови полголовы быка отлетело. Он осел на задние ноги, брыкая передними копытами, и рухнул на землю, подняв облако пыли.

Невероятно, но стадо разделилось, галопом обтекая с обеих сторон их скальное убежище. С громким ревом текла колышущаяся двойная река могучих мускулов. Ян Черут, охваченный охотничьей лихорадкой, визгливо потявкивал, ныряя за каменный барьер, чтобы перезарядить ружье. Он откусывал край бумажного патрона, и порох сыпался по его подбородку. Он выплевывал пулю в ружейное дуло и яростно заколачивал ее шомполом, а потом снова вскакивал, чтобы выстрелить в густую массу исполинских туш.

Все длилось не больше двух минут, но казалось, прошла целая вечность. Они, задыхаясь и хватая ртом воздух, стояли среди клубов пыли, а вокруг лежала дюжина огромных черных туш. Барабанный топот стада стих в лесу мопане, а на них с громким ревом надвигалась новая опасность.

Их лизнул первый язык огня. Зуга почуял резкий запах горелых волос. В тот же миг облако пыли внезапно рассеялось, и они несколько секунд вглядывались в картину, от которой отнимались ноги.

Жасминовые кусты не горели, они взрывались столбами пламени.

– Бегите! – крикнул Зуга. – Уходите отсюда!

Рукав его рубашки обуглился, воздух болезненно обжигал легкие. Они добежали до опушки леса мопане. Блестящие зеленые листья пожухли и пожелтели, их края закрутились от пекла. Перед ними заклубился черный дым, и Зуге почудилось, что высыхают его глазные яблоки. Он знал, что сейчас на них обрушились лишь жар и дым, доносимые ветром, но если огонь перескочит через пустошь, они обречены. Перед ним, как привидения, виднелись готтентоты и носильщики. Они пробирались вперед, но слабели и теряли направление.

Внезапно, поглотив их с головой, налетели клубы дыма. Пламя не могло перескочить через открытое пространство, и жар доносился лишь порывами. Густую мглу пронзили лучи солнца, и к ним проник глоток сладкого свежего воздуха. Они с жадностью вдохнули и сгрудились, не в силах произнести ни слова, лишь хлопая себя по тлеющей одежде. Лицо Зуги почернело и покрылось волдырями, он сотрясался в приступе кашля. Переведя дыхание, он хрипло прорычал: