Текст книги "В поисках древних кладов"

Свободной рукой он осторожно нащупал под одеялом голову воина и замер. Удивленно хмыкнув, он откинул одеяло. Его свернули вокруг торчащих корней мукуси, чтобы получилось похоже на спящего человека. Португалец выругался тихо, но горячо.

Неудачное время выбрал часовой, чтобы улизнуть со своего поста. Он, наверно, вернулся под односкатный навес и сладко храпит на циновке из сухой травы. Они возьмут его вместе с остальными, когда займутся навесом. Камачо пошел вверх по склону дальше в лагерь. В лунном свете брезент палаток отливал призрачным серебром, разжигая его похоть. Камачо перекинул ружейный ремень через плечо и поспешил к левой палатке. Вдруг он остановился: из тени появилась темная фигура. Правая рука с ножом инстинктивно поднялась, но он узнал одного из своих людей, того, которого послал перерезать глотку англичанину.

Тот отрывисто кивнул, до сих пор все шло хорошо. Они вместе двинулись дальше и разделились только вблизи двух палаток. Камачо не собирался проникать в палатку через вход, закрытый откидным полотнищем, – вход наверняка крепко зашнурован, а если внутри приготовлены сюрпризы, они должны поджидать его именно в этом месте. Он обогнул палатку и нагнулся у одного из прикрытых вуалью вентиляционных отверстий. Он просунул в него лезвие ножа и одним рывком дернул вверх. Брезент оказался плотным, но лезвие было заточено со знанием дела, и боковая стенка с тихим свистом распалась надвое.

Камачо шагнул внутрь и, пока глаза привыкали к полной темноте, с довольной ухмылкой расстегнул брюки. Он различил узкую складную койку и небольшой белый шатер москитной сетки. Он медленно двинулся вперед, стараясь не споткнуться о ящики с медикаментами, расставленные вокруг койки.

Португалец подошел ближе, яростным рывком сорвал муслиновую сетку и во весь рост растянулся на койке, нашаривая голову женщины, чтобы заглушить ее крики. Свободный конец пояса хлестнул его по животу, брюки сползли на бедра.

В тот же миг он оцепенел от ужаса, поняв, что койка пуста. Перейра принялся лихорадочно ощупывать ее, сантиметр за сантиметром, потом вскочил на ноги и свободной рукой натянул брюки. Он был растерян, сбит с толку, и мысли, одна другой безумнее, проносились у него в голове. Может быть, женщина встала с койки по естественной надобности, но тогда почему так тщательно зашнурован вход? Или она услышала его и спряталась за ящиками, вооружившись скальпелем? Он в панике обернулся, взмахнув ножом, но в палатке никого не было.

Вдруг его словно громом поразила догадка: отсутствие часового на посту, отсутствие доктора в палатке – такое совпадение не случайно. Он глубоко встревожился. Что-то происходит, а что – он не понимал. Камачо рванулся к прорехе в брезенте, по пути споткнулся о ящик и растянулся, но снова поднялся, проворный, как кошка. Он выскочил наружу, застегивая пояс, остановился и стал в безумии озираться по сторонам, потом снял с плеча ружье и еле удержался, чтобы не окликнуть своих людей вслух.

Главарь подбежал к палатке англичанина в тот самый миг, когда его напарник, размахивая ножом, выскочил через темный разрез в брезенте. Даже в лунном свете было видно, что он бледен и напуган. Увидев главаря, он завопил и бешено кинулся к нему с серебристым ножом в руке.

– Тише, болван, – рявкнул на него португалец.

– Он ушел, – выдохнул напарник, вытягивая шею и вглядываясь в глубокие тени, отбрасываемые деревьями. – Их нет. Все ушли.

– Идем! – рявкнул Камачо и повел его к односкатному навесу воинов.

Не успев дойти до него, они повстречали товарищей – те бежали к ним, сбившись в кучу.

– Мачито! – позвал чей-то тревожный голос.

– Заткни пасть! – прорычал Камачо, но человек не мог остановиться.

– Тут никого нет, они ушли.

– Их забрал дьявол.

– Никого нет.

Всех охватил трепет суеверного ужаса, темнота и безмолвный пустой лагерь обратили их в трусов. Камачо впервые в жизни обнаружил, что не знает, какой приказ отдать, что делать. Люди беспомощно столпились вокруг него, казалось, им легче, когда рядом ощущается локоть товарища, они вертели ружья в руках и передергивали затворы, тревожно вглядываясь в темноту.

– Что нам делать? – послышался вопрос, которого Камачо боялся больше всего.

Кто-то подкинул бревно в бивуачный костер, тлеющий посреди лагеря.

– Не надо, – неуверенно приказал Камачо, но все инстинктивно потянулись к теплу и утешению оранжевых языков пламени, что взметались ввысь, как из пасти огнедышащего дракона.

Они повернулись к огню спиной, образовав полукруг, и глядели в темноту, которая по контрасту с огнем сразу стала непроницаемо черной.

Смерть налетела из темноты. Ни один шорох не предупредил бандитов, только обрушились внезапные громовые раскаты и вспышки пламени, надвинулся длинный строй ружейных стволов, изрыгающих смертоносное пламя, а потом – хлопающие звуки, словно мальчишка бросил горсть мраморных шариков в грязную лужу.

Тяжелые шарики свинца сразу опрокинули людей, столпившихся у костра, и они, крича, бросились врассыпную.

Один из них отскочил назад и на бегу вдруг согнулся пополам – пуля попала ему в живот. Он споткнулся о горящее бревно и рухнул в пылающий костер. Его волосы и борода вспыхнули, как сноп сосновых иголок, и отчаянный вопль достиг верхушек деревьев.

Камачо вскинул ружье, слепо целясь в темноту, откуда доносился голос англичанина, отдававшего команды на ведение массированного залпового огня.

– Первое отделение. Заряжай. Второе отделение Три шага вперед. Круговым залпом…

Перейра понял, что опустошительный залп тесно сдвинутых ружей, который только что смел их, вот-вот повторится. Немало жарких деньков выпало на его долю, не раз он с презрительной усмешкой наблюдал, как англичанин командует двойным строем своих кукол в красных мундирах. По команде передний ряд прицеливается и стреляет, потом второй ряд дружно делает три шага вперед, занимая просветы в первом ряду, и, в свою очередь, прицеливается и стреляет. Те же перестроения, только в десять тысяч раз масштабнее, отбросили атаку французской кавалерии в битве при Катр-Бра, а теперь они наполнили Камачо неописуемым ужасом. Он выстрелил в темноту, туда, где раздавался холодный, педантичный голос англичанина. Выстрел раздался в тот самый миг, когда один из его людей, сбитый с ног при первом залпе, но раненный легко, с трудом поднялся на ноги прямо перед дулом ружья Камачо. Пуля Камачо с расстояния в полметра попала ему прямо между лопаток. Горящий порох опалил рубашку, и она вспыхнула мелкими красными искрами. Человек вытянулся во весь рост лицом вниз, и струя его крови загасила тлеющие искры.

– Идиот! – взвыл Камачо и пустился бежать.

У него за спиной голос англичанина скомандовал: «Пли!»

Перейра бросился лицом вниз на твердую землю и взвыл еще раз: его руки и колени погрузились в горячий пепел бивуачного костра, штаны обуглились, а кожа вздулась пузырями.

Второй залп просвистел у него над головой, и, вскрикнув, упали еще несколько человек. Португалец вскочил на ноги и бросился бежать что было сил. Он потерял и нож, и ружье.

– Первое отделение, три шага вперед, круговым залпом пли!

Вдруг ночь наполнилась криками и бегущими фигурами – это носильщики высыпали из своих шалашей. В их беге не было цели, не было единого направления. Они мчались сломя голову, как Камачо, их гнали ружейный огонь и собственный ужас. Поодиночке и небольшими кучками они рассыпались по окрестным кустам.

Прежде чем раздалась команда к следующему залпу, Камачо нырнул за гору тюков, сложенных у палатки англичанина и покрытых непромокаемым брезентом.

От боли в обожженных руках и коленях, а еще больше от унижения Камачо тихо всхлипывал. Надо же было так по-дурацки попасться в ловушку майора!

Постепенно его ужас сменился жгучей, злобной ненавистью. Из темноты, пошатываясь, вышло несколько перепуганных носильщиков. Португалец выхватил из-за пояса один из пистолетов и застрелил идущего впереди, затем подскочил в воздух, завывая, как обезумевшее привидение. Носильщики бросились бежать – он знал, теперь они пробегут по нехоженой пустоши много километров и не остановятся, пока не упадут в изнеможении, а там до них скоро доберутся львы и гиены. Он ощутил минутное горькое удовлетворение и огляделся по сторонам, ища, чем бы еще навредить.

Его взгляд упал на груду припасов, за которой он спрятался, и на гаснущий костер перед пустой палаткой англичанина. Он выхватил из костра тлеющую ветку, раздул пламя и швырнул полыхающий факел в высокий, накрытый брезентом штабель запасов и снаряжения экспедиции. Темноту разорвал еще один залп, потом раздался голос англичанина:

– Стрелкам построиться в цепь и взять их в штыки!

Камачо бросился в сухое русло реки и ощупью побрел к другому берегу по хрустящему, как сахар, песку. Там он забился в густой прибрежный кустарник.

В условленном месте сбора на гребне его уже ждали три человека. Двое из них потеряли свои ружья, все тряслись, вспотели и задыхались не меньше, чем сам Перейра.

Пока они переводили дыхание и обретали дар речи, пришли еще двое. Один был тяжело ранен, ружейная пуля раздробила ему плечо.

– Больше никто не придет, – выдохнул он. – Эти желтые обезьяны подняли их на штыки, когда они переходили реку.

– С минуты на минуту они будут здесь. – Камачо вскочил на ноги и посмотрел вниз, в долину. С мрачным удовлетворением он заметил, что груда припасов ярко полыхает, а полдюжины темных фигурок мечутся вокруг, безуспешно пытаясь сбить пламя. Но наслаждаться этим зрелищем он мог лишь несколько секунд: внизу на склоне послышались слабые, но воинственные крики готтентотов и грохот ружейных выстрелов.

– Помогите! – кричал раненый. – Не оставляйте меня, друзья мои, дайте руку, – молил он, пытаясь подняться на ноги, но слова его уносились в пустоту.

Шорох шагов на дальнем склоне гребня постепенно стих, колени его подкосились, и он опустился на каменистую землю, обливаясь холодным потом от боли и ужаса. Страдания несчастного оборвались лишь тогда, когда один из готтентотов вонзил штык бандиту в грудь, и его конец вышел наружу между лопатками.

Майор, злой, как черт, расхаживал по лагерю, залитому ярким утренним солнцем. Его лицо и руки почернели от сажи, глаза, разъеденные дымом пожара, покраснели и слезились, борода обуглилась, ресницы наполовину обгорели, пока он сражался с пламенем. Большая часть запасов и снаряжения сгорела, так как огонь перекинулся на палатки и крытые листвой навесы. Зуга остановился и посмотрел на обгорелые клочки брезента – все, что осталось от палаток. Когда начнутся дожди, им придется плохо, но это не самое тяжкое испытание.

Он попытался составить мысленный список самых тяжелых потерь. Прежде всего из сотни носильщиков осталось всего сорок шесть. Конечно, он мог надеяться, что часть поклажи понесут Ян Черут и его готтентоты. В этот час они прочесывали окрестные лощины и холмы в поисках разбежавшихся носильщиков. До него доносился рев труб из рога антилопы-куду, которым созывали беглецов. Однако многие из них предпочтут долгий и опасный поход обратно в Тете, лишь бы снова не стать жертвой ночного нападения. Другие заблудятся после панического бегства в темноте, погибнут от клыков диких зверей или от жажды. Полдюжины погибло от шальных пуль или от ружей убегавших бандитов, которые намеренно стреляли в толпу невооруженных носильщиков. Еще четверо были ранены так тяжело, что вряд ли доживут до вечера.

Эта потеря была самой серьезной – без носильщиков они беспомощны. Все, что осталось от тщательно подобранного снаряжения и товаров для обмена, стало теперь совершенно бесполезно, ибо некому было эти вещи нести. С таким же успехом они могли бы оставить все припасы в Лондоне или выбросить за борт «Гурона».

Если говорить о снаряжении, то подсчет потерь займет долгие часы. Требовалось выяснить, что же сгорело, а что удалось спасти из вонючей тлеющей груды тряпок и брезента, подобрать в грязной мешанине, раскиданной по склону холма. Сцена ярко напомнила майору поле битвы: такие картины он видел много раз. Вид бессмысленных разрушений, как и раньше, оскорбил его чувства.

Немногие оставшиеся в живых носильщики уже взялись за работу. Они разбрелись по полю, как цепочка сборщиков урожая, и тщательно выбирали из пепла и пыли все, что представляло хоть мало-мальскую ценность. С ними была и крошка Юба, она искала медикаменты Робин, книги и инструменты.

Под раскидистыми ветвями дерева мукуси в центре лагеря Робин организовала что-то вроде клиники скорой помощи. Зуга остановился, чтобы взглянуть на раненых, ожидавших помощи Робин, на мертвые тела, аккуратно разложенные на земле и накрытые одеялами или обугленными кусками грязного брезента, и снова разозлился на себя.

Хотя что еще ему оставалось делать…

Если бы он превратил лагерь в вооруженную крепость, это означало бы долгую изнурительную осаду. Волки Камачо рыскали бы вокруг лагеря, отстреливали их по одному и изматывали, дожидаясь своего часа.

Нет, он был прав, когда устроил засаду и покончил с ними одним ударом. По крайней мере теперь он мог быть уверен, что португальцы во весь опор мчатся к побережью. Но цена за это была чересчур высока, и Зуга злился.

Экспедиция, так хорошо задуманная и так обильно снаряженная, закончилась катастрофой, не успев достичь ни одной из своих целей. Потерять снаряжение и носильщиков – тяжелый удар, но не эта мысль горьким огнем сжигала молодого Баллантайна. Он остановился у ограды разоренного лагеря и с тоской поднял глаза к высоким обрывистым скалам южного склона долины. Его терзала мысль о том, что придется отказаться от экспедиции, еще не начав ее, когда цель близка, так близка пятьдесят, сто, нет более полутора сотен километров отделяют его от границ империи Мономотапа. Позади, в ста шестидесяти километрах к северу, лежала грязная деревенька Тете и широкая река, по которой начнется его долгое бесславное возвращение в Англию, затем обратно в безвестность, на невысокую должность в третьеразрядном полку, в размеренную нудную жизнь индийского военного городка. Только сейчас, встав перед необходимостью вернуться в былую действительность, Зуга понял, сколь глубоко ее ненавидел и презирал, понял, что его желание сбежать от нее в немалой степени повинно в том, что он оказался в этой нехоженой глуши. Как заключенный, которому дали вкусить один день желанной свободы, он терзался неизбежностью возвращения обратно в клетку. Боль теснила грудь, и майор глубоко вздохнул, чтобы сдержать ее.

Он отвернулся от панорамы иззубренных пиков и суровых черных утесов на юге и медленно пошел туда, где в тени дерева мукуси работала его сестра. Робин побледнела, от усталости и напряжения под глазами залегли темные круги. Блузка была запачкана кровью пациентов, на лбу блестели крупные капли пота.

Она принялась за работу еще затемно, при свете фонаря, а уже близился полдень.

Робин устало взглянула на подошедшего Зугу.

– Мы не сможем идти дальше, – тихо сказал он.

Сестра с минуту смотрела на него, не меняясь в лице, потом опустила глаза и снова принялась смазывать обожженную ногу одного из носильщиков целебной мазью. В первую очередь доктор занялась самыми тяжелыми, а теперь заканчивала обработку ожогов и ссадин.

– Мы потеряли слишком много жизненно важного снаряжения, – пояснил Зуга. – Запасы, необходимые, чтобы выжить. – На этот раз Робин не подняла взгляд. – И у нас не хватит носильщиков, чтобы нести то, что осталось.

Робин сосредоточенно перевязывала обожженную ногу.

– Папа пересек Африку с четырьмя носильщиками, – мягко заметила она.

– Папа был мужчиной, – резонно заметил Зуга.

Робин застыла, глаза ее сузились, не предвещая ничего хорошего, но Зуга ничего не заметил.

– Женщина не может жить и путешествовать без благ цивилизации, – серьезно продолжал он. – Поэтому я отправлю тебя обратно в Тете. Проводят тебя сержант Черут и пять готтентотов. После того как доберешься до Тете, никаких трудностей быть не должно. Я отдам тебе все наличные деньги, какие остались. Ста фунтов стерлингов хватит, чтобы спуститься по реке до Келимане и добраться до Кейптауна на торговом корабле. Там ты сможешь снять со счета деньги, которые я положил в банк в Кейптауне, и заплатить за проезд на почтовом судне.

Она посмотрела на него.

– А ты? – спросила Робин.

Он до сих пор не принял решения.

– Важнее то, что будет с тобой, – мрачно сказал Зуга и в тот же миг понял, как должен поступить. – Тебе придется вернуться, а я пойду дальше один.

– Чтобы все донести, у Яна Черута с пятью проклятыми готтентотами сил не хватит, – ответила она, и о ее решимости можно было судить по сорвавшемуся богохульству.

– Будь разумной, сестренка.

– А зачем мне отправляться в путь прямо сейчас? – елейным голосом спросила она.

Зуга раскрыл рот, чтобы сердито огрызнуться, потом медленно закрыл и уставился на нее. Ее губы вытянулись в тонкую суровую линию, и широкие, почти мужские челюсти упрямо сжались.

– Не желаю спорить, – сказал он.

– Отлично, – кивнула Робин. – Так ты не потеряешь ни секунды своего драгоценного времени.

– Ты знаешь, на что себя обрекаешь? – тихо спросил брат.

– Не хуже, чем ты, – ответила Робин.

– У нас не будет товаров, чтобы заплатить за проход через племенные земли. – Она кивнула. – Это значит, что, если кто-нибудь попытается нас остановить, нам придется с боем прокладывать себе путь.

Зуга увидел, что в ее глазах мелькнула тень, но решимость сестры не поколебалась.

– Не будет палаток, чтобы укрыться от непогоды, не будет консервов, не будет ни сахара, ни чая. – Он знал, что это означает для нее. – Мы будем жить тем, что дает земля, тем, что сможем найти, убить или нести, и обходиться без всего остального. Не будет ничего, кроме пороха и пуль.

– Ты сделаешь глупость, если оставишь хинин, – тихо сказала она, и Зуга заколебался.

– Необходимый минимум лекарств, – согласился он, – и помни, это продлится не неделю и не месяц.

– С тем, что у нас осталось, мы, пожалуй, сможем идти быстрее, – тихо ответила Робин, вставая и отряхивая брюки.

Они хорошо распределили, что взять с собой, а что оставить, думал Зуга, переписывая и взвешивая новые тюки.

Вместо сахара он положил бумагу и письменные принадлежности. Вместо запасных сапог взял навигационные приборы, потому что на обувь, можно было поставить новые подошвы из сыромятной кожи буйвола. Хинин и другие лекарства, а также хирургические инструменты Робин вытеснили часть запасной одежды и одеял. Зуга отказался от бус и тканей, тщательно упаковав порох и пули, но сестра взяла с собой несколько хете бус.

Медленно росла гора оставленного снаряжения – ящики с банками джема, мешки с сахаром, консервы, сетки от насекомых, складные походные стулья и кровати, кастрюли, эмалированная ванна Робин и расписанный цветами ночной горшок, товары для обмена, материя меркани и бусы, ручные зеркала и дешевые ножи. Когда сортировка была закончена, Зуга в знак решимости и бесповоротности поджег груду оставленных товаров. Однако они смотрели на горящие вещи не без трепета.

Зуга пошел лишь на две маленькие уступки: взял с собой одну коробку цейлонского чая, потому что, как заметила Робин, ни один англичанин не отправится исследовать неведомые земли без этого изумительного напитка, и запечатанный жестяной ящик, в котором лежал его парадный мундир, так как от впечатления, какое он произведет на первобытных африканских властителей, порой могла зависеть их жизнь. В остальном они отказались от всего, кроме предметов первой необходимости.

Главными из этих предметов были боеприпасы: мешки первосортного черного пороха от «Кертис энд Мей», бруски мягкого свинца, формы для отливки пуль, колба с живым серебром для отверждения пуль и ящики с медными пистонами. Из оставшихся сорока шести носильщиков тридцать несли порох и боеприпасы.

Воины Яна Черута пришли в ужас, когда им сообщили, что отныне в своих полевых рюкзаках они будут нести не по пятьдесят, а по двести патронов к «энфилдам».

– Мы солдаты, а не носильщики, – высокомерно заявил капрал. Черут вразумил капрала металлическими ножнами длинного штыка, и Робин пришлось перевязывать неглубокие раны на его голове.

– Теперь они понимают, что должны нести лишние боеприпасы, майор, – бодро отрапортовал Ян Черут.

Да, интересно будет узнать, сколько лишнего жира смогут они сбросить, размышлял Зуга, глядя на короткую, хорошо управляемую колонну. От головы до хвоста в ней было меньше ста пятидесяти метров, и скорость ее движения чуть ли не удвоилась. Основная колонна почти сравнялась в скорости с разведывательным отрядом Зуги – за первый день они отстали всего на пару километров.

В тот первый день они еще до полудня дошли до места буйволиной охоты и нашли там нечто большее, чем корзины с копченым мясом. Навстречу им из леса выбежал главный оруженосец майора, Мэтью; он был так взволнован, что едва мог говорить.

– Отец всех слонов, – невнятно бормотал он, трясясь, как в лихорадке, – дед отца всех слонов!

Ян Черут присел на корточки возле следа и усмехнулся, как гном после удачного колдовства. Его раскосые глаза почти исчезли, затерявшись в паутине морщинок и складок желтой кожи.

– Удача наконец нашла нас, – торжествовал он. – Это слон, о котором слагают песни.

Готтентот вытащил из оттопыренного кармана моток бечевки и измерил окружность отпечатка огромной ноги. След достигал больше полутора метров, чуть ли не метр восемьдесят в окружности.

– Удвой это и получишь его рост в плечах, – пояснил Черут. – Вот это слон!

Мэтью наконец сумел унять свое возбуждение и объяснил, что он проснулся сегодня на заре, в сером неверном свете, и увидел стадо, проходившее мимо лагеря в полной тишине. Три огромные серые тени, похожие на призраки, вышли из леса и исчезли в почерневшей выжженной лощине, где недавно полыхал пожар. Они ушли так быстро, словно их и не существовало, но их следы отчетливо отпечатались в мягком пепле пожарища.

– Там был один слон, больше и выше остальных, клыки его длиной с копье и такие тяжелые, что он низко опустил голову и двигался как древний старик.

Даже в одуряющей жаре выжженной долины, где, казалось, почерневшая земля сохранила жар пламени, Зугу от волнения пробрала дрожь. Ян Черут, неправильно истолковав его жест, глубокомысленно усмехнулся:

– Мой отец говаривал, что даже храбрый человек, охотясь на слонов, пугается трижды: первый раз – когда видит след, второй раз – когда слышит голос, и третий раз – когда видит зверя, огромного и черного, как магнетитовый холм.

Молодой Баллантайн не дал себе труда опровергнуть обвинение, он взглядом прослеживал направление следа.

Три громадных животных ушли по долине вверх, направляясь прямо к непроходимым скалам у гребня склона.

– Мы пойдем за ними, – тихо сказал он.

– Разумеется, – кивнул Ян Черут. – За этим мы сюда и пришли.

След вел их вверх по воронке узкой долины, по холодному серому пеплу, мимо голых почерневших ветвей сожженных кустарников жасмина.

Впереди шел сержант. Вместо полинялого мундира он надел короткую кожаную куртку без рукавов с кармашками на груди для патронов к «энфилду». Зуга шел следом, неся «шарпс» с пятьюдесятью патронами и девятилитровую бутыль с водой. В строгом порядке старшинства за ним шли оруженосцы, каждый нес одеяла и бутыли с водой, мешок с провизией, пороховницу и патронную сумку и, разумеется, большое гладкоствольное слоновое ружье.

Майору не терпелось посмотреть, каков Ян Черут в деле. Он часто хвастал, что хорошо охотится на слонов, но Зуге хотелось видеть, так ли он ловко может идти по следу, как рассказывает об этом у лагерного костра. Первая возможность проверить его представилась очень скоро – долина прижималась к невысокому, но непреодолимому утесу, и похоже, огромные животные, которых они преследовали, внезапно отрастили себе крылья и взлетели над землей.

– Погодите, – сказал Черут и быстро прошелся вдоль подножия утеса. Через минуту он тихо свистнул, и Зуга подошел к нему.

На темной поверхности магнетитового валуна виднелось пятно серого пепла, еще одно было над ним, и след, казалось, вел прямо вверх по отвесному склону скалы.

Маленький готтентот вскарабкался на каменистую осыпь у подножия утеса и вдруг исчез из виду. Зуга перекинул ружье через плечо и последовал за ним. Монолитный магнетитовый утес потрескался, образовав гигантскую лестницу – каждая ступенька по пояс высотой, так что, карабкаясь вверх, ему приходилось помогать себе руками.

Даже слонам приходилось тянуться, поднимаясь на задние ноги, как он однажды видел в цирке, потому что слоны не умеют прыгать. Чтобы поднять свои громоздкие туши, им приходится опираться о землю двумя ногами.

Зуга добрался до места, где исчез сержант, и изумленно застыл: за порогом открывался каменный портал, невидимый снизу. Здесь начиналась древняя слоновья дорога.

Слои мягких пород, изъеденные ветром и эрозией, образовали в трещиноватом камне симметричные ворота; ровные стыки были словно сработаны опытным каменщиком. Вход был так узок, что невозможно было представить, что сквозь него могут протиснуться такие огромные животные, и, взглянув вверх, Зуга увидел, как за долгие столетия грубые шкуры тысяч и тысяч слонов, протискивавшихся в щель, отполировали каменный потолок до блеска. Он поднял руку и выдернул из трещины в скале грубую черную щетинку толщиной с восковую спичку. Позади этих проделанных природой ворот щель в утесе становилась шире и шла вверх не так круто. Ян Черут уже поднялся по тропинке на четыреста шагов.

– Идите сюда! – позвал он, и все стали подниматься следом.

Можно было подумать, что слоновью дорогу вымерял и проектировал инженер: ее уклон ни в одном месте не был круче тридцати градусов, там, где были природные ступеньки, их могли бы преодолеть и человек, и слон. Хотя, кажется, несчастные случаи бывают повсюду: метрах в четырехстах от входа они обнаружили место, где один из слонов оступился и ударился кончиком бивня о край магнетитовой скалы.

Кончик бивня обломился, и на тропе лежал кусок слоновой кости весом килограммов в девять. Обломок, истертый и запачканный, был таким толстым, что Зуга не смог обхватить его обеими ладонями. В месте свежего излома мелкозернистая слоновая кость сияла белизной, как прекраснейший фарфор.

Рассмотрев, каков в обхвате обломок бивня, сержант снова присвистнул.

– Я ни разу в жизни не видел такого большого слона, – прошептал он и инстинктивно проверил ружейный запал.

Дорога вывела их из скалистого прохода на поросшие лесом склоны. Деревья здесь были не такие, как по ту сторону скал, росли дальше друг от друга, и слоны остановились, чтобы содрать со стволов мсаса длинные лоскуты коры. Километрах в полутора пути Зуга и его люди нашли пережеванные комки коры, еще влажные, пахнущие слоновьей слюной, напоминавшие тошнотворный запах тухлятины. Майор поднес к носу большой тягучий комок и вдохнул слоновий запах. Никогда он не ощущал столь волнующего аромата

Они обогнули уступ горы, и перед ними распахнулась потрясающая воображение ширь невиданной голубизны; в ней крошечными крапинками парили грифы. Зуга не сомневался, что здесь дорога кончается.

– Сюда! – свистнул готтентот, и они вышли на узкий потайной карниз прямо над обрывом и пошли по дороге, протоптанной за долгие столетия десятками тысяч мощных ног.

Зуга не расставался с надеждой, так как дорога все время карабкалась вверх, и у нее явно была определенная цель. Она, в отличие от извилистых звериных тропок в долине, куда-то вела, целеустремленно тянулась на юг.

На секунду Зуга остановился и взглянул назад. Далеко внизу в жаркой голубой дымке расстилалась низменная равнина Замбези. Огромные баобабы выглядели как детские игрушки, непроходимые скалистые отроги, по которым они с трудом пробирались много недель, казались ровной гостеприимной дорогой, а вдалеке сквозь дымку еле виднелась узкая, вьющаяся, как змея, полоса густой темной зелени, отмечавшая течение великой реки.

Баллантайн повернулся к обрыву спиной и обогнул вслед за Яном Черутом горный уступ. Внезапно перед ним открылась новая грандиозная панорама. Она предстала неожиданно, словно распахнулся театральный занавес.

Над утесами поднимался еще один крутой склон, поросший пышными лесами деревьев необычной формы; цвет крон менялся от розового и огненно-алого до переливчато-зеленого. Густые леса тянулись до кряжа скалистых пиков, представлявших собой, как полагал Зуга, высшую точку горной гряды, образующей склон долины Замбези.

В новом пейзаже было что-то необычное, и лишь через несколько минут Зуга догадался, что именно. Он с удовольствием вдохнул полной грудью. Ветер был сладок и прохладен, как летним вечером на холмах Саут-Даунса, он нес с собой запахи неизвестных цветов и кустарников, нежное экзотическое благоухание чудесных розово-красных лесов из деревьев мсаса.

Но это не все, вдруг понял Зуга. Было что-то еще, более важное. Они оставили позади «мушиный пояс», кишащий мухами цеце. Последнее из смертоносных насекомых он заметил много часов назад, метров на триста ниже по склону. Впереди лежала свободная от мух земля, страна, где человек может жить и разводить домашних животных. Они оставили позади убийственную жару суровой необжитой долины и вступали в страну ласковую и гостеприимную, добрую страну, в этом Зуга был уверен. Наконец-то.

Дивясь и восторгаясь, вглядывался он в даль. Под ним, планируя на широко раскинутых крыльях, подлетела к расселине пара грифов. Они были так близко, что человек разглядел каждое перышко на крыльях. Оказавшись над гнездом, неряшливой грудой веточек и прутьев, чудом державшейся в трещине на отвесном склоне утеса, грифы взмахнули крыльями, зависли на мгновение и опустились. Зуга ясно расслышал нетерпеливые крики голодных птенцов.

На скалистом уступе высоко над головой Зуги рядком сидело семейство жиряков, пухлых, похожих на кроликов горных даманов. Зверьки, пушистые, как детские игрушки, взирали на него с терпеливым удивлением. Наконец они испугались и мгновенно, словно по мановению волшебной палочки, скрылись в норках среди камней.

Солнце, завершая свой путь, заливало все вокруг теплым мягким светом. Облачные гряды расцвели буйством великолепных красок. Высокие, похожие на грибы нагромождения грозовых туч засверкали серебром и ярчайшим золотом, заполыхали мясисто-красными языками и озарились оттенком диких роз.

Теперь у Зуги не осталось сомнений. Его дух воспарил, тело, уставшее после тяжелого подъема, вдруг налилось силой, энергией радостных ожиданий. Он знал, что за этими зазубренными пиками, как за порогом, скрывается сказочное королевство Мономотапа.

Ему захотелось обогнать на узкой тропе Яна Черута и взбежать по чудесному лесистому склону к самой вершине, но маленький готтентот остановил его, положив руку на плечо.