Текст книги "В поисках древних кладов"

– Беги дальше, пройдет, – мрачно посоветовал Ян Черут.

Усилием воли майор заставил себя продолжать бег. Он бежал и бежал, и боль отступила. В глазах внезапно прояснилось, а ноги, хоть он и перестал их чувствовать, тем не менее уверенно несли его вперед. Казалось, молодой Баллантайн без всяких усилий плывет над землей.

Маленький воин, бежавший рядом, уловил тот миг, когда Зуга разбил оковы и пересилил собственную слабость. Сержант ничего не сказал, лишь взглянул искоса, в глазах сверкнуло восхищение, и он кивнул. Зуга не заметил его кивка, он бежал, вскинув голову и обратив мечтательный взор куда-то вперед.

Они бежали, пока солнце не достигло зенита. Ян Черут не решался сменить ритм, он знал, что, если они остановятся на отдых, Зуга рухнет как подстреленный. Солнце, преследуемое грозными полчищами надвигавшейся бури, начало опускаться, а охотники все бежали, и их тени плясали по слоновьему следу впереди них. Следом за Зугой шаг в шаг тесной кучкой бежали четыре оруженосца, готовые в нужный миг протянуть ему заряженное ружье.

Охотничий инстинкт держал Яна Черута настороже. Каждые несколько минут он оборачивался и всматривался в след, остававшийся за спиной. Поэтому он их и заметил.

В темной тени акаций, под деревьями, с которых капала вода, появились две серые тени. С неотступной целеустремленностью слоны совершили крут, чтобы пересечь собственный след, набросить на преследователей петлю и зайти к ним с подветренной стороны.

Слоны были в километре от них. Они двигались своей обычной, обманчиво ленивой походкой враскачку. Через несколько минут они обнаружат горячий след, который группа охотников оставила поверх отпечатков их ног. От него будет за версту разить отвратительным запахом человека.

Ян Черут тронул майора за руку, чтобы тот оглянулся, не останавливаясь и не прерывая ритма движения онемелых ног.

– Надо их перехватить, пока они не пересекли наш след, – тихо произнес он.

Зуга оглянулся и впервые заметил две огромные фигуры, безмятежно шагающие через редкий лес, и взгляд его стал осмысленным, а на восковом лице появилась краска. Слоны шагали под высокими зонтиками акаций и с величавой неотвратимостью приближались к цепочке зловонных человеческих следов на красной глине.

Впереди шел большой слон. Его поджарое тело было чересчур высоким и костистым, плоть иссохлась, кожа свисала тяжелыми складками и мешками. Громадные желтые клыки, слишком большие и тяжелые, отягощали старческую голову, изборожденные шрамами уши превратились в рваные лохмотья, прикрывающие морщинистые щеки. Он вывалялся в грязной луже, и его тело, покрытое скользким слоем красной глины, влажно блестело.

Вожак тяжело переставлял длинные костлявые ноги. Толстая шкура висела на них, как плохо сшитые брюки. Следом за ним шел его аскер, тоже большой слон с тяжелыми бивнями, но рядом с вожаком он казался карликом.

Зуга и Ян Черут бежали нога в ногу, дыхание с хрипом вырывалось у них из горла. Они напрягли последние силы, чтобы подойти к слонам на расстояние ружейного выстрела раньше, чем те учуют их.

Ради скорости охотники двигались не таясь, уповая на то, что слабое зрение слонов подведет их. На этот раз погода благоприятствовала преследователям: когда они подбегали к слонам, налетела буря.

Гроза промедлила ровно столько, сколько нужно, чтобы дать им нагнать слонов. Плотные ленты серого дождя повисли над лесом, как кружевные занавески, полутьма скрыла Зугу и Яна Черута, и последние несколько сотен метров они преодолели незамеченными, а шум дождя и свист ветра в кронах акаций заглушили их шаги.

В ста пятидесяти метрах впереди Зуги старый слон наткнулся на след человека и остановился, словно налетел на склон невидимой стеклянной горы. Он осел на задние ноги, выгнул спину и высоко вскинул морщинистую голову с огромными бивнями. Рваные знамена его ушей раздулись, как паруса большого корабля, и с пушечным грохотом захлопали по плечам.

Он надолго застыл в такой позе, ощупывая кончиком хобота влажную землю, потом поднял хобот к носу и выпустил струю воздуха в раскрытые розовые бутоны обонятельных органов. Почувствовав страшный ненавистный запах, он содрогнулся как от удара, сделал шаг назад и развернулся. Вместе с ним, как хорошо обученная упряжная лошадь, плечом к плечу, бок о бок, развернулся его аскер, и они пустились бежать, а Зуга все еще был в ста метрах от них.

Ян Черут опустился в грязь на одно колено и вскинул ружье. В тот же миг аскер замедлил бег и повернул влево, пересекая след позади своего вожака. Может быть, это произошло ненамеренно, но ни Зуга, ни Ян Черут в это не поверили. Они понимали, что молодой слон принимает огонь на себя, защищая старика своим телом.

– Ты этого хочешь? Так получай, разрази тебя гром! – сердито прокричал Ян Черут, он знал, что, остановившись для выстрела, сильно отстал.

Ян Черут прицелился в аскера и выстрелил ему в бедро. Слон пошатнулся, из его ноги, там, где ударила пуля, разлетелись красные брызги, и он сменил шаг, оберегая поврежденную ногу. Он свернул с прежнего направления и повернулся к охотникам боком, а слон-великан бежал дальше один.

Зуга мог бы добить искалеченного слона выстрелом в сердце, так как зверь трусил медленной рысью, выгнув спину и волоча ногу, и до него было не больше тридцати шагов. Однако Зуга без остановки промчался мимо, едва взглянув на него: он знал, что Ян Черут закончит свое дело. Майор гнался за большим слоном, но, несмотря на все усилия, постепенно отставал.

Земля впереди понижалась, как неглубокое блюдце, а за ним вырастал еще один гребень. На нем, как часовые, стояли серые от дождя тики. Не сбавляя скорости, слон спускался во впадину. Он шагал так размашисто, что его топот звучал как непрерывный грохот турецких барабанов. Разрыв между ним и охотником все увеличивался, пока наконец слон не достиг самой низкой точки впадины, и там застрял.

Под его весом раскисшая земля провалилась, и он погрузился в болото чуть ли не по плечи. При каждом шаге ему приходилось выдергивать ноги из трясины, он рвался, обезумев, липкая грязь засасывала и непристойно чмокала.

Зуга быстро поравнялся с ним, окрыленный; волнение вытеснило слабость и усталость. Жажда битвы опьянила его. Охотник достиг болота и побежал, перескакивая с кочки на кочку. Под ногами прогибалась жесткая болотная трава, а впереди барахталось животное.

Майор подходил к нему все ближе и ближе. Наконец до слона осталось меньше двадцати метров, можно было стрелять в упор. Тогда он остановился, балансируя на островке из переплетенных корней травы.

Прямо перед ним слон добрался до дальней стороны болота и тяжело карабкался на твердую землю у подошвы склона. Передние ноги слона располагались выше, чем увязшие в трясине задние, и Зуге открылась вся его вздыбленная спина. Под запачканной грязью шкурой ясно вырисовывались массивные позвонки, дугообразные перекладины ребер торчали, как каркас ладьи викингов. Охотнику почудилось, что он различает под ними тяжелое биение огромного сердца.

На этот раз он не мог промахнуться. За долгие месяцы, прошедшие после их первой встречи, молодой Баллантайн стал опытным охотником, он знал самые нежные и уязвимые места гороподобной слоновой туши. Под этим углом и на таком расстоянии тяжелая пуля, не потеряв скорости, раздробит позвоночник между лопатками, погрузится глубоко в тело и дойдет до сердца, до толстых змеевидных артерий, питающих легкие.

Он коснулся спускового крючка, и ружье, хлопнув, как детская игрушка, дало осечку. Громадный серый зверь выбрался из трясины и пошел вверх по склону, перейдя наконец на привычную поступь вразвалочку, к ночи он успеет пройти километров восемьдесят.

Зуга достиг твердой земли и отшвырнул бесполезное ружье. Приплясывая от нетерпения, он закричал оруженосцам, чтобы скорее несли второе ружье.

В пятидесяти шагах позади него по болотистой земле, скользя и пошатываясь, спешил Мэтью. За ним бежали Марк, Люк и Джон.

– Скорей! Скорей! – орал Зуга. Он выхватил у Мэтью ружье и бросился вверх по склону. Ему нужно было настичь слона раньше, чем тот дойдет до гребня, потому что на другой стороне он помчится вниз, как орел по ветру.

Баллантайн бежал, собрав всю волю и последние остатки сил. Позади него оруженосец остановился, поднял отброшенное ружье, которое дало осечку, и, действуя скорее инстинктивно, чем сознательно, потеряв голову в пылу и безумии охоты, перезарядил его.

Поверх патрона и пули, уже находившихся в стволе, он насыпал еще горсть пороха и забил еще одну стограммовую свинцовую пулю. Тем самым из грозного оружия ружье превратилось в смертоносную бомбу, способную изувечить или даже убить человека, который из него выстрелит. Мэтью положил на боек еще один пистон и помчался вверх по склону вслед за Зугой.

Слон приближался к гребню. Преследователь нагонял его, но медленно, разница в скорости была едва ощутимой. Наконец Зуга выбился из сил, он мог бы выдерживать такой темп еще несколько минут и знал, что, стоит ему остановиться, он окажется на грани полного физического истощения.

Перед глазами все плыло и колыхалось, ноги подкашивались и скользили на мокрых, поросших лишайником камнях, в лицо, ослепляя, хлестал дождь. В двадцати метрах впереди животное достигло гребня, и случилось то, чего Зуга за долгие месяцы охоты на слонов не видел ни разу. Хлопая ушами, слон повернулся боком и посмотрел на преследователей.

Может быть, его загнали, может быть, на него охотились слишком часто, и накопившаяся ненависть переполнила чашу, может быть, он в последний раз бросал человеку вызов.

Мгновение слон стоял неподвижно, его грязное мокрое тело сверкало черным блеском, на сером небе вырисовывался высокий силуэт. Зуга выстрелил ему в плечо. Ружье загудело, как бронзовый церковный колокол, во мраке вырос длинный язык ярко-красного пламени.

От выстрела пошатнулись и зверь, и человек. Отдача сбила майора с ног, закаленная свинцовая пуля пробила слону ребра, он осел, слезящиеся старческие глаза плотно зажмурились.

Несмотря на сильный удар, слон удержался на ногах, открыл глаза и увидел человека, это ненавистное, зловонное назойливое существо, которое из года в год неотступно преследует его.

Он спускался по склону, как лавина серого гранита, под низким небом звенел его кровожадный рев. Зуга повернулся и побежал, спасаясь от разъяренного животного, а земля вздрагивала под надвигающейся тяжестью раненого зверя.

Мэтью, невзирая на ужас положения, стоял на месте. За это Баллантайн его и любил. Он остался, чтобы выполнить свой долг – вручить хозяину заряженное ружье.

Чуть ли не перед носом слона Зуга добежал до него, отбросил дымящееся оружие, выхватил у Мэтью другое ружье, не подозревая, что оно заряжено дважды. Он обернулся, взвел курок и вскинул длинный толстый ствол.

Слон был прямо перед ним, он закрывал истекающее дождем небо, длинные желтые бивни взметнулись выше головы, как стропила, он уже выпрямил хобот, чтобы опустить его и схватить человека.

Зуга нажал на спусковой крючок, и на этот раз ружье выстрелило. Ствол с грохотом взорвался, металл раскрылся, как лепестки цветка, горящий порох полетел охотнику в лицо, опалив бороду и покрыв пузырями лицо. Курок отскочил от ствола и вонзился ему в щеку прямо под правым глазом, нанеся рваную рану до кости. Взорвавшееся ружье вырвалось у него из рук и ударило в плечо с такой силой, что он почувствовал, как рвутся связки и сухожилия. Зуга перекувырнулся назад, и только это спасло его от объятий слоновьего хобота.

Он тяжело рухнул на груду каменных обломков. Слон отшатнулся и присел, спасаясь от пламени и дыма. Взрыв на мгновение ослепил его… и вдруг он увидел перед собой оруженосца.

Мэтью пустился наутек, бедный, преданный, храбрый Мэтью, но не успел он сделать и дюжины шагов, как слон догнал его. Длинным хоботом обвил за пояс и подбросил в воздух, словно тот был не тяжелее детской резиновой куклы. Размахивая руками и ногами, как мельница крыльями, оруженосец пролетел метров двенадцать. Его перепуганные крики тонули в оглушительном реве зверя. Слон трубил, как гудок паровоза, который ведет сумасшедший машинист. Мэтью, казалось, очень медленно взмыл в воздух, завис на мгновение и так же медленно рухнул на землю.

Слон подхватил его в воздухе и швырнул снова, на этот раз еще выше.

Баллантайн с трудом приподнялся и сел. Правая рука безжизненно повисла на разорванных мышцах и сухожилиях, потоки крови из пробитой щеки заливали бороду, взрыв так потряс барабанные перепонки, что рев слона казался далеким и приглушенным. Он ошалело посмотрел по сторонам и высоко в воздухе увидел Мэтью – тот начал падать, потом ударился о землю, и слон принялся его уничтожать.

Зуга заставил себя подняться и пополз по каменной осыпи к разряженному ружью, тому самому, из которого он сделал первый выстрел и которое бросил перед тем, как выхватить у оруженосца дважды заряженное ружье. Оно лежало в пяти шагах от него – пять шагов казались его израненному телу бесконечными.

Слон поставил ногу на грудь Мэтью, и ребра оруженосца затрещали, как сухие дрова в жарком костре. Слон хоботом обхватил его голову и легко сорвал ее с плеч – так фермер убивает цыпленка.

Слон отшвырнул голову человека в сторону, и она покатилась по склону прямо к Зуге. Он увидел, что веки Мэтью над выпученными глазами быстро моргают, а щеки подергиваются.

Зуга с трудом отвел глаза от ужасного зрелища, взял на колени разряженное ружье и стал его заряжать. Правая рука безжизненно висела сбоку, она ничего не чувствовала и не подчинялась ему.

Превозмогая боль и стараясь не отвлекаться от своей задачи, майор всыпал в дуло ружья горсть пороха.

Пронзенный Мэтью висел на середине окровавленного бивня, как мокрая тряпка на веревке. Хобот слона обвился вокруг изуродованного тела, как питон.

Зуга опустил в ствол пулю из патронной сумки и, действуя одной рукой, забил ее шомполом.

Слон потянул Мэтью за руку, тело соскользнуло с кончика бивня и упало на землю.

Со стоном – каждое движение причиняло боль – охотник вставил пистон и оттянул курок, преодолевая сопротивление тугой пружины.

Обеими передними ногами слон опустился на тело Мэтью, и его останки превратились в кровавую кашу, размазанную по каменистой земле.

Волоча за собой ружье, Зуга пополз обратно к груде щебня. Действуя только левой рукой, он приладил ружейное ложе на каменной вершине.

Расправляясь с трупом оруженосца, слон, не умолкая, ревел от необузданной ярости.

Припав животом к земле, Зуга прицелился, но было практически невозможно одной рукой удержать громоздкое ружье, к тому же от боли и изнеможения перед глазами все расплывалось.

Дрожащая мушка на миг совпала с грубой прорезью прицела, и он выстрелил. Ружье исторгло пламя, взметнулось облако порохового дыма.

Рев животного внезапно смолк. Когда холодный ветер развеял пороховой дым, охотник увидел, что слон устало выпрямился и медленно переминается с ноги на ногу. Голова опустилась под тяжестью окровавленных клыков, хобот повис так же безжизненно, как поврежденная правая рука Зуги.

Слон исторг откуда-то изнутри странное грустное мычание, и из раны от второй пули, прошедшей ниже плечевого сустава, короткими равномерными толчками забила сердечная кровь. Она залила тело густым, как мед, потоком.

Слон повернулся к лежащему Зуге и, шаркая, как бесконечно усталый старик, пошел на него. Кончик хобота подрагивал в последних судорогах угасающей воинственности.

Майор попытался отползти, но слон шел быстрее. Вот хобот настиг его и коснулся лодыжки, громадная слоновая туша заслонила небо. Зуга яростно лягнул, но хобот сжался сильнее, агония придала слону сил, и человек знал, что чудовищу ничего не стоит вырвать ему ногу из бедра.

Вдруг слон застонал, воздух вырвался из разорванных легких, железная хватка на ноге Зуги ослабла, и, стоя на ногах, слон умер. Колени его подкосились, и он опустился на землю.

Так велика была тяжесть его падения, что земля под простертым телом майора качнулась и вздрогнула. Грохот падения услышал Ян Черут, который только что перебрался через болото в полутора километрах отсюда.

Баллантайн уронил голову и закрыл глаза. На него навалилась тьма.

Он лежал возле туши старого слона, и Ян Черут не сделал ни единой попытки сдвинуть майора с места. Он соорудил над ним шаткий навес из молодых деревьев и мокрой травы и терпеливо раздувал угли в одном костре у него над головой и в другом – в ногах. Это все, что готтентот мог сделать, чтобы согреть майора, пока на рассвете не подойдут носильщики с одеялами.

Потом помог ему сесть, и они ремнями притянули к телу раненую руку.

– Боже всемогущий, – простонал Зуга, доставая из швейного набора иголку с ниткой. – Я бы отдал оба бивня за глоток солодового виски.

Ян Черут держал зеркальце, а Зуга одной рукой стянул швами клочья разорванной щеки. Затянув последний узел и перерезав нитку, он откинулся на мокрую и вонючую меховую подстилку.

– Лучше умру, чем сдвинусь с места, – прошептал молодой Баллантайн.

– Больше вам выбирать не из чего, – согласился Черут, не поднимая глаз от ломтей слоновьей печенки и сердца. Он обмазывал их желтым жиром и собирался нанизать на зеленую ветку. – Или идти, или помирать тут в грязи.

Носильщики с громкими воплями распевали погребальные песни. Они по клочкам собрали растерзанное тело Мэтью, завернули в его собственное одеяло и перевязали веревкой из коры.

Они похоронят товарища на следующее утро, а до тех пор будут вести нескончаемый погребальный плач.

Ян Черут выгреб угли из костра и принялся жарить шашлык из печенки, жира и сердца.

– Пока они его не похоронят, толку от них не жди, а нам надо срезать бивни.

– Я обязан посвятить Мэтью хотя бы одну ночь траура, – прошептал майор. – Он остановил слона. Если бы он убежал со вторым ружьем… – Зуга запнулся и застонал: новый приступ боли пронзил плечо.

Баллантайн просунул здоровую левую руку под кожаное одеяло, на котором лежал, и передвинул выступающие камни, причинявшие неудобство.

– Он был хороший человек – глупый, но хороший, – согласился Черут. – Будь Мэтью поумнее, он бы убежал. – Сержант медленно перевернул шашлык на углях. – Завтра потратим весь день на то, чтобы его похоронить и спилить бивни у обоих слонов. Но на следующий день нужно выходить.

Маленький воин убил слона на равнине, под раскидистыми ветвями гигантской акации. Его туша лежала на боку метрах в шести от навеса, под которым находился Зуга. Туша уже начала раздуваться от скопившихся газов, передние ноги встали торчком над серым шаром брюха. Клыки были невообразимыми. Толщиной с девичью талию, размах от кончика до кончика, должно быть, метра четыре. Даже глядя на них, Зуга думал, что они мерещатся его истощенному, измученному мозгу.

– На сколько они потянут? – спросил он Яна Черута. Готтентот пожал плечами.

– Я никогда не видел такого большого слона, – признался он. – Нести каждый смогут три человека.

– Килограммов девяносто? – спросил Зуга. Разговор отвлек его от боли в плече.

– Больше, – прикинул Черут. – Такого уже не встретишь.

– Правда, – согласился Зуга – Не встретишь. Таких больше нет.

К боли примешалось глубокое сожаление. Сожаление о великолепном звере и скорбь о храбреце, погибшем вместе с ним.

Той ночью боль и скорбь не давали ему уснуть. На заре, когда все собрались, чтобы похоронить Мэтью, Зуга привязал поврежденную руку к шине из коры, два человека помогли ему встать на ноги, и он, опираясь на костыль, медленно, с трудом, но без посторонней помощи поднялся по склону к могиле.

Они завернули тело Мэтью в меховое одеяло и положили с ним его пожитки – топор, копье, чашку для воды и калебас для пива, чтобы эти предметы еще послужили ему в долгой дороге на небеса.

Распевая тягучие погребальные песни, они обложили могилу камнями, чтобы до нее не добрались гиены. Когда работа была закончена, Зуга лишился последних сил. Он, шатаясь, добрел до навеса и забрался под влажное одеяло. У него в запасе всего один день на то, чтобы собраться с силами; завтра на заре снова выступать в поход. Он закрыл глаза, но заснуть не мог: мешал стук топоров. Носильщики под наблюдением сержанта вырубали бивни из черепа старого слона.

Зуга перевернулся, и острый камень снова впился в ноющую спину. Он просунул руку под одеяло, вытащил его и хотел было отбросить в сторону, как вдруг что-то привлекло его внимание.

Камень был белым, как кусок молочного сахара, какой Зуга любил в детстве, красивый небольшой обломок, но не это остановило его руку.

Даже в полумраке он заметил тонкую неровную жилку; она извивалась между кристалликами кварца, поблескивая мелкими золотыми точками. Зуга уставился на нее, поворачивая кусок кварца и глядя, как она мерцает. В этой картине было что-то нереальное; так всегда бывает, когда то, чего долго ищешь, о чем страстно мечтаешь, наконец оказывается в руках.

К нему вернулся дар речи. Из опухших, покрытых пузырями, обожженных порохом губ вырвался сдавленный хрип, и сразу появился Ян Черут.

– Могила, – горячо прошептал Зуга. – Могила Мэтью, ее так быстро выкопали в такой каменистой почве.

– Нет, – покачал головой Черут. – Она там была. В гребне есть и другие такие же дыры.

Баллантайн долго смотрел на маленького готтентота. Зашитая рана, покрытая струпьями, перекосила его лицо, один глаз превратился в узкую щелку над распухшей посиневшей щекой. Из-за раны он совсем пал духом. То, что он искал, было у него под носом, а он чуть не прошел мимо. Майор начал выбираться из-под одеяла.

– Помоги! – велел он. – Мне нужно их увидеть. Покажи мне эти дыры.

Опираясь на Яна Черута и оберегая больное плечо, он под дождем, еле волоча ноги, прошел по гребню. Наконец, удовлетворенный, кое-как дохромал до навеса и при последнем неверном свете дня нацарапал что-то в дневнике, положив его на колени и склонившись, чтобы заслонить страницы от дождя, капавшего сквозь хлипкую крышу. Писать приходилось левой рукой, так что выходило едва разборчиво.

«Я назвал их шахтами Харкнесса, так как они очень схожи с древними выработками, описанными старым Томом. Золотоносная жила состоит из белого, как сахар, кварца и проходит вдоль гребня. Кажется, она очень узкая, но богатая, во многих образцах наблюдается золото. Мое увечье не позволяет разбить камни и промыть песок, но я оцениваю золотоносность породы в шестьдесят граммов чистого золота на тонну кварца.

Древние горняки пробили в склоне горы четыре штрека. Может быть, есть и другие, которых я не заметил, так как они сильно заросли кустарником, и к тому же шахты пытались засыпать, видимо, для того, чтобы спрятать их.

Штреки такие тесные, что человек невысокого роста может вползти в них только на четвереньках. Наверное, они использовали труд детей-рабов. Условия труда в этих кроличьих норах, вероятно, были адскими. В любом случае они могли углубляться только до уровня грунтовых вод, и при отсутствии сложной техники, позволяющей откачивать воду, шахты приходилось забрасывать. По-видимому, именно это произошло с шахтами Харкнесса, и в них, без сомнения, осталось много золотоносной руды, которую можно добывать современными методами.

Каменный отвал, на котором стоит моя примитивная хижина, почти целиком состоит из золотоносной породы, ожидающей, чтобы ее раздробили и промыли. Возможно, золотодобытчики отступили под натиском врага, не успев закончить свою работу.

Я лежу на золотом ложе, как царь Мидас, и меня окружает драгоценный металл. Подобно этому несчастному царю, для меня в нем в данный момент мало ощутимой пользы…»

Зуга остановился и отложил перо, согревая над костром закоченевшие руки. Ему следовало бы ликовать от всей души. Он снова взял перо, вздохнул и кривым почерком написал:

«У меня огромный запас слоновой кости, но он рассеян по всей стране, зарыт в тайниках. У меня сорок пять килограммов чистого золота в отливках и самородках, я нашел золотоносную жилу, представляющую несказанное богатство, но не могу купить и полукилограммового кисета с порохом или мазь для моих ноющих ран.

До завтра я не смогу узнать, хватит ли мне сил продолжить путь на юг или мне суждено остаться здесь рядом с Мэтью и гигантским слоном – моими единственными товарищами».

Разбудил его Ян Черут. Зуга долго не мог проснуться. Казалось, он выплывает из глубины холодных темных вод. Поднявшись на поверхность, он понял, что мрачное пророчество, записанное вчера вечером в дневнике, сбылось. Он не чувствовал ног. Сведенные судорогой мускулы плеча и руки окаменели.

– Оставьте меня здесь, – сказал он Черуту.

Готтентот усадил его. Каждое движение причиняло боль, Зуга застонал, но готтентот прикрикнул на него и заставил выпить горячий бульон из слоновьего костного мозга.

– Оставьте мне одно ружье, – прошептал Зуга.

– Выпей. – Ян Черут пропустил его приказ мимо ушей и заставил принять белый горький порошок. Зуга подавился хинином.

Двое носильщиков подняли его на ноги.

– Этот камень я оставляю. – Сержант указал на запакованную статую. – Мы не можем нести вас обоих.

– Нет! – яростно прошептал Зуга. – Эта птица должна быть со мной.

– Но как?

Зуга стряхнул их руки.

– Я пойду сам, – сказал он. – Несите птицу.

В этот день они не прошли и десяти километров, но назавтра, приветствуя их, выглянуло солнце. Оно согрело измученные мускулы Зуги, и он смог идти быстрее.

Той ночью они разбили лагерь в саванне, среди густой травы. Зуга отметил в дневнике, что они прошли шестнадцать километров.

На заре молодой Баллантайн сумел без посторонней помощи выбраться из-под одеял и подняться на ноги. Раны еще болели; опираясь на костыль, он вышел через единственные ворота в колючей ограде и двинулся в обход лагеря. Он помочился; от хинина и лихорадки моча стала темной, но он знал, что поправляется и сможет идти дальше.

Майор посмотрел на небо. Скоро опять пойдет дождь. Нужно выходить немедленно. Он хотел вернуться в лагерь и поднять носильщиков, как вдруг в высокой траве что-то зашевелилось.

С минуту ему казалось, что мимо лагеря проходит стадо диких страусов, потом он внезапно осознал, что быстрое, но скрытное движение наполняет всю равнину; пушистые верхушки травы шелестели и качались, тут и там над травой мелькали птичьи перья. Колышащаяся полоса быстро охватывала небольшой лагерь с обеих сторон, а его люди еще спали.

Зуга смотрел, ничего не понимая. Он стоял, опираясь на костыль, голова еще не полностью прояснилась после сна и лихорадки, раны приковывали его к месту. Он не шевелился. Полоса ожившей травы окружила лагерь, а потом снова воцарились тишина и покой. На мгновение майору привиделись призраки.

Потом раздался тихий переливчатый свист, словно запела на заре флейта Пана, сладкая, неотвязно-мелодичная, и движение сразу возобновилось, неотвратимое и беспощадное, как рука душителя на горле. Теперь Зуге были хорошо видны страусовые перья, белоснежные и мертвенно-черные, они качались над верхушками травы, а вслед за ними появились боевые щиты, длинные овальные щиты из пятнистых черно-белых коровьих шкур. Длинные щиты – знак племени матабеле.

Ужас застрял под ребрами холодным тяжелым комком, но подсознательно майор понимал, что выказать его равносильно смерти, смерти именно в тот миг, когда он снова поверил в жизнь.

Молодой Баллантайн обвел взглядом сжимавшееся кольцо воинов и быстро подсчитал: их не меньше сотни. Нет, больше, по меньшей мере двести амадода из племени матабеле в полном боевом убранстве. Над верхним краем длинных пятнистых щитов были видны только перья да глаза. В сером свете зари поблескивали широкие лезвия копий щитов. Кольцо было сплошным, щит перекрывал щит – так с двух сторон охватывают противника рога быка. Это классическая тактика матабеле, самых сильных и безжалостных воинов, каких порождал африканский континент.

«Здесь импи Мзиликази убивают всех чужестранцев», – написал Том Харкнесс.

Зуга подобрался и шагнул вперед. Он поднял здоровую руку и протянул раскрытую ладонь к кольцу щитов.

– Я англичанин. Офицер великой белой королевы Виктории. Мое имя Бакела, сын Манали, сына Тшеди, и я пришел с миром.

Из кольца воинов выступил человек. Ростом он был выше Зуги, а покачивающийся убор из страусовых перьев превращал его в гиганта. Он отставил щит – тело его было стройным и мускулистым, как у гладиатора. На плечах он носил кисточки из коровьих хвостов – каждая из них была королевской наградой за доблестный поступок. Они висели толстыми связками, слой за слоем. Короткая юбочка сшита из пятнистых хвостов дикой кошки циветты. У него было приятное, круглое, как луна, лицо настоящего нгуни с широким носом и полными, резко очерченными губами. Среди остальных он выделялся благородной осанкой и гордой посадкой головы.

Он медленно, с мрачным вниманием оглядел Зугу. Посмотрел на его рваные лохмотья, грязные повязки, придерживавшие раненую руку, костыль, на который он опирался, как старик.

Не укрылась от него и опаленная борода Зуги, сожженные порохом щеки, пузыри на губах и черный струп, непристойно торчавший на бледной опухшей щеке.

Матабеле рассмеялся глубоким мелодичным смехом и заговорил.

– А я, – сказал он, – матабеле, Индуна двух тысяч воинов. Мое имя Ганданг, сын Мзиликази, сына высоких небес сына Зулу, и я пришел с блестящим копьем и красным сердцем.

После первого дневного перехода Робин поняла, что, принимая решение идти к побережью, серьезно недооценила силы и выносливость отца. Возможно, Зуга бессознательно предвидел то, о чем она, опытный врач, не догадывалась. При этой мысли она разозлилась на себя. Робин заметила, что после расставания с братом ее враждебность к нему и чувство соперничества, пожалуй, даже усилились. Ее бесило, что он сумел дать верный совет.

К полудню первого дня Робин пришлось остановиться и разбить лагерь. Фуллер Баллантайн сильно ослаб, стал даже немощнее, чем был в тот день, когда она впервые нашла его. Его кожа стала на ощупь сухой и горячей. Перемещение на носилках по неровной земле, сопровождаемое толчками и тряской, сильно повредило ноге. Она чудовищно распухла и стала такой болезненной, что при малейшем прикосновении к обескровленной коже отец визжал и отбивался.

Робин велела одному из носильщиков соорудить из зеленых веток и коры шину, чтобы наложить ее на ногу и снять меховое одеяло, а сама села возле носилок и, прикладывая ко лбу отца прохладную влажную салфетку, заговорила с Юбой и женщиной каранга. Она не ожидала, да и не получала от них совета, просто среди людей ей становилось спокойнее.

– Может быть, нужно было остаться в пещере, – терзалась Робин. – По крайней мере там удобнее, но тогда сколько нам пришлось бы в ней прожить? – Она размышляла вслух. – Скоро наступят дожди. Нам нельзя было оставаться. Если мы будем идти так медленно, как сейчас, дожди могут застать нас в пути. Нам просто необходимо ускорить шаг, но я не знаю, перенесет ли он это.