Текст книги "В поисках древних кладов"

– Я пришел с севера, – наконец сказал Зуга. – Люди зовут меня Бакела.

– Твой отец погубил мою предшественницу, – произнесла женщина.

Голос ее впечатлял: точеные губы едва шевелились, но она говорила с силой и тембром умелого чревовещателя. Казалось, звук дрожал в воздухе, и молодой Баллантайн понял, кто говорил с ним голосами ребенка и девушки, воина и дикого зверя.

– Он был болен, – ответил Зуга и замолчал, не спрашивая, откуда она знает. Что толку спрашивать, откуда ей известно, что он сын Фуллера Баллантайна.

Ее слова многое объяснили гостю. Вполне естественно, что Умлимо – наследственный пост, что должность высочайшей жрицы передается от матери к дочери из поколения в поколение. Эта величественная женщина – нынешняя носительница титула.

– Болезнь в крови лишила отца рассудка. Он не ведал, что творит, – объяснил Зуга.

– Так гласило пророчество. – Голос Умлимо затрепетал и угас, на долгие несколько минут затянулась тишина, но она не шелохнулась.

– Эти, – наконец произнес майор, указывая на покрытые пылью останки, – кто они и как погибли?

– Это народ розви, – ответила женщина, – они умерли в огне и дыму.

– Кто разжег огонь? – не отставал Зуга.

– Черные быки с юга. Ангони.

Зуга надолго замолчал. Перед его глазами проплывали страшные картины: племя спасается бегством, люди мчатся сюда, в святое место, в убежище, женщины несут детей, бегут, как дичь перед загонщиками, оглядываясь через плечо на колышущиеся кисточки на щитах и высокие перья головных уборов воинов-амадода из племени ангони.

Он видел, как они лежат здесь, в темноте, и прислушиваются к звону топоров и крикам осаждающих, слышал, как рубят деревья и сваливают их у входа в пещеру, слышал треск пламени, ощущал языки пожара и удушливые клубы дыма, повалившего в пещеру.

Он снова и снова слышал вопли умирающих, задыхающихся в дыму, слышал крики и смех мужчин, которые снаружи наблюдали, как деревянная баррикада превращается в стену огня и дыма.

– Пророчество говорило и об этом, – произнесла Умлимо и снова замолчала.

В тишине раздался легкий шелест, словно полуночный ветерок прошуршал по черепице сухим листом. Зуга обернулся на шорох.

Из сумрачной глубины пещеры вытекало что-то темное, похожее на струю крови. Во мраке оно казалось совершенно черным, но отражало свет костра бесчисленными бликами, мелкими, как булавочные головки. У майора мороз пробежал по коже: в ноздри ему ударил тот же сладковатый мышиный запах, который он ощущал и раньше, но только сейчас понял, что это такое.

Это был запах змеи.

Зуга застыл, завороженный ужасом. Змея была толщиной с запястье и такая длинная, что ее конец терялся в дальних закоулках пещеры. Голова вползла в круг оранжевого света. Чешуя блестела, как мрамор, глаза, лишенные век, остановили на Зуге немигающий взгляд, безгубый рот коварно усмехнулся, из него, подрагивая, выглянул черный шелковистый язык: змея учуяла в воздухе его запах.

– Боже милостивый! – хрипло прошептал майор. Его рука метнулась к рукоятке висевшего у пояса охотничьего ножа, но Умлимо не шелохнулась.

Змея оторвала голову от камня, приникла к чаше с молоком и принялась пить.

Это была мамба, черная мамба, самая ядовитая из змей. От ее укуса умирают быстро, но в таких страшных муках, какие не привидятся ни в одном кошмаре. Зуга представить не мог, что мамба способна вырасти до таких размеров. Она пила молоко, а часть длинного тела все еще скрывалась в тени.

Через минуту чудовищная рептилия подняла голову и повернулась к Умлимо, потом скользнула вперед. Сверкающая чешуя подрагивала мелкими волнами, которые пробегали по всему ее телу и заканчивались у широкой приплюснутой головы.

Трепещущим черным языком она коснулась обнаженного колена женщины. Казалось, языком она, словно слепец тростью, нащупывает себе дорогу вдоль бедра женщины. Змея быстро лизнула набухшие половые губы, приподнялась над животом, над грудями, не переставая лизать гладкую маслянистую кожу, обвилась вокруг тела, скользнула вниз по другому плечу и наконец остановилась, повиснув у нее на шее. На уровне груди ее голова протянулась вперед на расстояние вытянутой руки; слегка покачиваясь, она снова остановила на Зуге холодный, неподвижный, как у всех змей, взгляд.

Белый человек облизал губы и выпустил рукоять ножа.

– Я пришел искать мудрости, – хрипло сказал он.

– Я знаю, чего ты ищешь, – ответила Умлимо. – Но ты найдешь больше, чем ищешь.

– Кто меня поведет?

– Иди за малышом, который ищет сладости в вершинах деревьев.

– Я не понимаю, – нахмурился Зуга, не сводя глаз с огромной змеи, но Умлимо не ответила.

Ее молчание предлагало поразмыслить над этими словами. Молодой Баллантайн задумался, но так и не нашел объяснения. Он запомнил ее слова и хотел задать еще один вопрос, но в темноте послышался шелковистый шорох. Он испуганно отпрянул: мимо него быстро проползла вторая змея.

Это тоже была мамба, но гораздо меньше первой, толщиной с его большой палец, а длиной в две вытянутые руки. Она поднялась в воздух, и прямо, как стрела, скользила на хвосте к стоящей на коленях женщине с причудливым живым ожерельем.

Женщина не шелохнулась, и меньшая змея остановилась возле нее, тихо покачиваясь из стороны в сторону.

Она опустила голову и коснулась языком мечущегося черного языка огромной рептилии, покоящейся на шее женщины.

Затем опять скользнула вперед и начала обвиваться вокруг тела подруги, наматываясь на нее виток за витком – так матрос обматывает шкот вокруг мачты. При каждом обороте показывалось ее пульсирующее белое подбрюшье, покрытое узкими щитками.

Ни женщина, ни большая змея не шелохнулись и не отвели пристального взгляда от бледного потрясенного лица Зуги. Тонкое, более светлое тело второй змеи начало колебаться, медленно и чувственно, то разжимая, то сжимая более толстое и темное тело, и Зуга вдруг понял, что змеи совокупляются.

На расстоянии двух третей длины тела от головы подбрюшье самца было покрыто продолговатыми щитками, прикрывавшими генитальный карман. Возбуждение самца нарастало, щитки раздвинулись, и показался пенис. Цветом и формой он был похож на бутон кактуса, что распускается ночью, бледно-сиреневый колокольчик, мерцающий, как мокрый атлас.

Самец настойчиво ласкал толстое темное тело, и его усилия были вознаграждены. Самка развернулась, толстый белый живот, уступая, мягко запульсировал, раскрывая спрятанную под щитками клоаку.

Протяжно вздрогнув, самец, прижавшись к ней, вытянулся. Набухший сиреневый цветок раскрыл клоаку подруги и раздвинул губы. Мамба-самка широко разинула рот, показав горло, желтое, как лютик. В верхней челюсти костяными иглами торчали острые клыки, выпрямленные и готовые к бою, и на конце каждого дрожала перламутровая капелька яда. Самец глубоко вонзил в нее пенис, и она тихо зашипела не то от наслаждения, не то от боли.

Майор заметил, что покрывается потом. Несколько капель скатилось с виска на бороду. Необычайное ухаживание и совокупление длились всего несколько минут, на протяжении которых ни он, ни Умлимо не шелохнулись, но теперь жрица заговорила:

– Белый орел ринулся на каменных соколов и низверг их на землю. – Она помолчала – Орел снова поднимет их, и они улетят далеко.

Зуга склонился вперед, внимательно вслушиваясь.

– Покуда они не возвратятся, не будет мира в королевствах Мамбо и Мономотапа. Ибо белый орел будет воевать с черным быком, пока не вернутся в гнездо каменные соколы.

Пока прорицательница говорила, сплетенные в соитии тела продолжали медленно содрогаться, придавая ее словам непристойный, порочный оттенок.

– Поколение за поколением будет длиться война, орленок будет сражаться с теленком, белое – с черным, и черное с черным, пока не вернутся соколы. Пока не вернутся соколы.

Умлимо подняла узкие руки с розовыми ладонями и сняла с шеи гирлянду сплетенных змей. Она осторожно положила их на каменный пол пещеры и выпрямилась одним мимолетным движением. На маслянистом атласном теле сверкнули блики костра.

– Когда соколы вернутся, – колдунья простерла руки, и вслед за ними приподнялись круглые груди, – когда соколы вернутся, тогда на земле снова станут править мамбо – короли народа розви и мономотапы – короли народа каранга. – Она уронила руки, и груди тяжело осели. – Так говорит пророчество, – сказала Умлимо, отвернулась от костра и, выпрямив спину, скользящей походкой двинулась по неровному каменному полу. Обнаженные ягодицы покачивались в величавом ритме.

Она исчезла в темноте, окутывавшей один из рукавов пещеры.

– Постой! – крикнул вслед Зуга, вскочил на ноги и бросился за ней.

Огромная мамба-самка резко зашипела, словно пар в кипящем чайнике, и поднялась вверх, доставая головой до головы пришельца. Масляно-желтая пасть снова распахнулась, на шее сердито встопорщился гребень сверкающих чешуек.

Майор застыл на месте. Змея зашипела опять и взметнулась еще выше, ее тело изогнулось изящной волной. Зуга отступил на шаг, потом еще на один. Чешуйчатый гребень немного опустился. Он шагнул назад еще раз, и тугой лук змеиного тела расслабился, голова немного опустилась. Он, не останавливаясь, пятился спиной к выходу из пещеры. В последний миг перед тем, как каменный выступ закрыл амфитеатр от его глаз, Зуга увидел, как змея свернулась кольцами в сверкающий чешуйчатый клубок, не выпуская из любовных объятий своего смертоносного супруга.

На протяжении всего долгого пути назад, туда, где ждали Ян Черут с носильщиками, пророчество Умлимо, таинственное и необъяснимое, звучало у него в ушах.

Той ночью, сидя у костра, Зуга слово в слово записал его в дневнике, а позже сладковатый змеиный запах еще много дней преследовал его в кошмарах и щекотал ноздри.

Ветер стал переменчивым. По равнине, качаясь, плясали высокие желтые столбы «пыльных дьяволов». Смерчи на десятки метров поднимали в воздух листья и сухие клинки травы, потом ветер то стихал, и наваливалась изнуряющая полуденная жара, то снова налетал отовсюду. То и дело сильный порыв ветра задувал с севера, а в следующую минуту – не менее напористо – с юга.

Пока ветер так гулял, нечего было и думать поравняться со стадом слонов. Нередко, натыкаясь на горячий след, они откладывали тяжелые пожитки и раздевались для быстрого бега, но вдруг Зуга ощущал на потном затылке холодное прикосновение ветра, и в следующий миг из лесной чащи доносился встревоженный рев слонов. После первого сигнала тревоги слоны пускались бежать тем неторопливым, вразвалочку, галопом, какой они могли сохранять километр за километром, час за часом, и приблизиться к стаду было невозможно. Такой бег убьет человека, который попытается гнаться за слонами хотя бы несколько километров.

Поэтому за все дни, прошедшие после встречи майора с Умлимо, они не убили ни одного слона. Как-то раз, увидев свежий след, ведущий прямо на север, в сторону, противоположную той, куда он намеревался направиться в своих поисках, Зуга сам предложил не устраивать охоты. Весь остаток этого дня и на следующий день маленький готтентот что-то бормотал себе под нос, недовольный бесцельными на первый взгляд бросками на восток и снова на запад, которые они совершали по нехоженым, не отмеченным на карте диким местам.

С каждым днем жара становилась все нестерпимее, надвигался убийственный месяц, предшествующий наступлению сезона дождей. В предполуденные и послеполуденные часы даже у Зуги не было сил идти. Они находили тень погуще и бросались на землю, истекая потом, пытаясь уснуть, если поблизости не было буйволовых мух. Заговорить, вытереть пот со лба – для всего этого требовались неимоверные усилия. Пот струился по телу и высыхал на коже и одежде белыми кристалликами. От соли рубашка и брюки Зуги истлели и при первом же соприкосновении с колючками и корнями рвались, как бумага. Одежда Баллантайна постепенно превратилась в лохмотья оборванца, он накладывал заплаты и зашивал ее, пока от первоначальной ткани мало что осталось.

Он несколько раз нашивал на сапоги новую подошву из сыромятной кожи, взятой с внутренней поверхности слоновьего уха, а пояс и ремень слонового ружья чинил, используя куски недубленой шкуры буйвола.

Его фигура стала непривычно поджарой. Тяжелая охота выжгла с тела, рук и ног весь жир и лишнее мясо. Худоба зрительно увеличивала его рост, широкие костистые плечи переходили в узкую талию. Кожа потемнела от солнца, а волосы и борода выгорели и приобрели светло-золотистый оттенок. Волосы отросли до плеч, и Зуга подвязывал их на затылке кожаным шнурком. Он тщательно ухаживал за бородой и бакенбардами, подстригая их ножницами и завивая раскаленным лезвием охотничьего ножа.

Великолепная физическая форма давала ему ощущение радости бытия, предвкушение удачного окончания поисков гнало вперед, и дни казались слишком короткими. Когда наступала ночь, он падал на твердую землю и засыпал глубоким, без сновидений, освежающим сном младенца, просыпался задолго до первых проблесков зари и с нетерпением ждал новых открытий, которые принесет наступающий день.

Однако время шло. После каждой охоты мешки с порохом становились все легче, и, хотя он вырезал из трупов слонов свои ружейные пули и заново отливал их, они все равно были на исходе.

Драгоценный запас хинина истощался столь же быстро, а дожди приближались. Без боеприпасов и хинина белый человек не может пережить сезон дождей. Вскоре ему придется прекратить поиски разрушенного города с его золотыми идолами. Он будет вынужден, спасаясь от дождей, идти на юго-запад километров восемьсот или больше, если его наблюдения точны, пока не пересечет дорогу, проложенную дедом. Дорога приведет его в миссию в Курумане – ближайший форпост европейской цивилизации.

Чем позже он отправится, тем труднее будет поход. Придется идти, не останавливаясь ни на минуту, ни ради слонов, ни ради золота, пока он не окажется в более сухих и безопасных землях на юге.

Мысль о том, что придется уйти, приводила Зугу в уныние. Он нутром чувствовал, что здесь, где-то совсем рядом, его что-то ждет, и молодого Баллантайна злило, что наступающие дожди расстроят поиски. Однако он утешал себя, что вскоре снова наступит сухой сезон, и тем же нутром понимал, что обязательно сюда вернется. Эта земля чем-то притягивает… Его мысли прервал непонятный назойливый писк. Он сдвинул фуражку на затылок и всмотрелся в густое сплетение веток марулы. Писк повторился, его издавала маленькая коричневатая птичка. Она возбужденно перескакивала с ветки на ветку, с резким жужжанием трепеща крыльями и хвостом. Птичка была величиной со скворца, с блекло-коричневой спинкой и глинисто-желтыми брюшком и грудью.

Зуга повернул голову и увидел, что Ян Черут тоже проснулся.

– Ну? – спросил он.

– Я не пробовал меда с тех пор, как мы вышли из Маунт-Хэмпдена, – ответил сержант. – Но сейчас жарко, да и, может быть, птичка нас обманывает, вдруг она приведет нас к змее или льву.

– Она приводит к змее только тех, кто не даст причитающуюся ей долю пчелиных сот, – сказал Зуга.

– Да, так говорят, – кивнул Черут, и оба замолчали, прикидывая, хватит ли сил на то, чтобы идти за медоуказчиком, и взвешивая размер возможной награды.

Эта птичка часто приводит барсука или человека к гнезду диких пчел и ждет, чтобы ей оставили ее долю воска, меда и пчелиных личинок. Легенда гласила, что, если птичке не заплатить, в следующий раз она приведет обманувшего ее человека к логову ядовитой змеи или льва-людоеда.

Любовь к сладкому у Яна Черута взяла верх над усталостью. Он сел, и птичьи крики сразу стали резче и взволнованнее. Быстро размахивая крыльями и хвостом, птичка перелетела поляну, села на соседнее дерево и принялась нетерпеливо звать их. Охотники все еще раздумывали, и она вернулась на дерево, под которым те сидели, и продолжила свое представление в ветвях у них над головой.

– Ну ладно, дружище, – неохотно согласился Зуга и встал.

Ян Черут взял у Мэтью топор и глиняный горшок с горящими углями в плетенной из коры сетке.

– Станьте здесь лагерем, – велел носильщикам сержант. – Сегодня на ужин мы принесем вам меда.

Соль, мед и мясо – три величайших лакомства африканского буша. Баллантайн ощутил досаду – приходилось терять драгоценное оставшееся время на легкомысленную прогулку, но его носильщики поработали хорошо, шли быстро, и мед оживит их поникший дух.

Маленькая желто-коричневая птичка вилась над ними, треща, словно коробок спичек, если его потрясти. Она порхала по деревьям и кустарникам, то и дело садясь на ветку и оглядываясь, идут ли они следом.

Почти час она вела их вдоль сухого русла реки, потом повернула и перелетела через скалистый кряж. На вершине перевала они взглянули вниз и увидели поросшую густым лесом долину, окруженную ничем не примечательными скалами и холмами.

– Птица нас дразнит, – проворчал Черут. – Долго еще мы будем плясать под ее дудку?

Зуга перевесил ружье на другое плечо.

– Пожалуй, ты прав, – согласился он. Открывшаяся долина была непроходимой, ее дно густо заросло слоновьей травой с острыми как бритва листьями высотой больше человеческого роста. Там, внизу, наверняка еще жарче, а высохшие семена травы остриями, похожими на наконечники стрел, впиваются в кожу и вызывают гнойные ранки.

– Кажется, мне уже не так хочется меда, как раньше. – Ян Черут снизу вверх взглянул на Зугу.

– Вернемся, – согласился тот. – Пусть ищет других простачков. Лучше поищем на обратном пути жирную куду и вместо меда принесем мяса.

Они начали спускаться с гребня, но птица метнулась назад и снова принялась совершать у них над головами умоляющие пируэты.

– Пойди поищи своего дружка раттеля-медоеда! – крикнул ей сержант, и птица заметалась еще яростнее.

Она опускалась все ниже и наконец села на ветку на расстоянии вытянутой руки. Ее назойливые крики звенели в ушах.

– Voetsak! – заорал на нее маленький Готтентот. Своими криками птица предупредит животных на много километров вокруг о присутствии человека и они не смогут добыть мяса на ужин. – Voetsak! – Он нагнулся и поднял камень, чтобы швырнуть в птицу. – Улетай и оставь нас в покое, маленький сахарный рот.

При этих словах Зуга застыл на месте. Ян Черут назвал птицу на упрощенном голландском – «klein Suiker bekkie» – и уже вытянул правую руку, приготовившись бросить камень.

Майор схватил его за запястье.

– Маленький сахарный рот, – повторил он, и у него в ушах зазвенел голос Умлимо, странный трепещущий голос, который он запомнит на всю жизнь: «Малыш, ищущий сладости в вершинах деревьев».

– Погоди, – сказал он сержанту. – Не бросай.

Это, разумеется, было нелепо. Он не мог выставлять себя на посмешище перед Черутом, повторяя слова Умлимо. С мгновение Зуга колебался.

– Раз уж мы забрались в такую даль, – резонно заявил он готтентоту, – и птица так волнуется, наверно, мед недалеко.

– До него, может быть, еще часа два пути, – проворчал тот, но руку опустил. – В лагерь возвращаться будем часов шесть.

– Не ленись, а то растолстеешь, – сказал Зуга. Ян Черут был тощим, как гончая, что весь сезон охотилась за кроликами, и за последние два дня он прошел или пробежал добрых полтораста километров. Обвинение явно обидело его, но Зуга безжалостно пошел дальше, с насмешливым сочувствием качая головой: – Да, когда человек стареет, он не может ходить далеко и быстро, да и с женщинами медленнее управляется.

Черут выронил камень и яростно зашагал вверх по склону, а птица с исступленными криками вилась у него над головой.

Зуга пошел следом, посмеиваясь и над приятелем, и над собственной глупостью. Найти мед – тоже неплохо, утешал он себя.

Час спустя майор убедился, что сержант был прав. Птица их обманула, и они потеряли весь остаток дня, но сержанта уже не повернуть, слишком обидели его насмешки Зуги.

Охотники перебрались через долину, продираясь сквозь заросли слоновьей травы: по дороге птица не придерживалась звериных троп. Она летела по прямой, и семена травы ливнем сыпались на них, проникая за шиворот рубашек. От пота семена оживали, как от влаги первых дождей, и начинали копошиться, как черви, пытаясь вонзиться в кожу.

Высокая трава ограничивала видимость, и они наткнулись на дальний край долины совершенно неожиданно. Вдруг перед ними вырос гладкий утес, теряющийся среди высоких деревьев с густой листвой, увитый лианами и плотной порослью ползучих растений. Не очень большой – он достигал метров двенадцати в высоту, но совершенно отвесный. Они остановились и взглянули вверх.

Гнездо диких пчел находилось почти на самой вершине. Медоуказчик торжествующе запорхал над нею, выгибая шею и поглядывая на них сверху вниз блестящими, как бусинки, глазами.

Под гнездом все было испещрено темными потеками старого расплавленного воска и отходами жизнедеятельности улья, но красивые ползучие растения полностью скрывали это. Стебель лианы карабкался по утесу, извиваясь, перекручиваясь и перегибаясь пополам, ее листья отливали прохладным бледно-зеленым оттенком, цветы были нежные, синие, как васильки.

Пчелы влетали в гнездо и вылетали из него, быстро проносясь в жарком тихом воздухе. Они сверкали на солнце, как золотые пылинки.

– Ну, сержант, вот твой улей, – сказал Зуга. – Птица не лгала.

Майор испытывал глубокое разочарование. Хоть он и внушал себе, что нельзя придавать значения словам Умлимо, все-таки где-то внутри, вопреки здравому смыслу, украдкой затаилось предвкушение, тщетная надежда, но здравый смысл все-таки победил, и он об этом сожалел.

Зуга прислонил ружье к стволу дерева и опустился на землю – отдохнуть и посмотреть, как Ян Черут готовится грабить улей. Сержант вырезал из коры дерева мукуси квадрат и свернул его в трубочку толщиной с сигарету. Со ствола мертвого дерева он наскреб опилок и набил ими трубочку.

Потом стал раскачивать горшок с углями на веревочной подвеске, раздувая его, пока тлеющий мох и древесная стружка в нем не вспыхнули пламенем. Он поджег трубочку и, когда она как следует разгорелась, повесил на плечо топор и полез на отвесную стену утеса по переплетенным ветвям ползучего растения.

Когда он был в метре от гнезда, над его головой яростно зажужжала первая из пчел-защитниц. Маленький воин остановился, поднес ко рту трубочку из коры и выпустил на атакующих пчел струю голубоватого дыма. Дым отпугнул насекомых, и он полез дальше.

Зуга лежал под деревом мукуси, лениво прихлопывая буйволовых мух и перебирая пальцами траву. Он смотрел, как работает готтентот, и терзался разочарованием.

Ян Черут добрался до улья и выпустил в отверстие в утесе струю дыма, выкуривая пчел. Они рассерженным облаком закружились над ним. Одна из них, невзирая на дым, ринулась на него и ужалила в шею. Сержант сердито выругался, но не поддался искушению прихлопнуть насекомое или попытаться выцарапать вонзившееся в кожу зазубренное жало. Он спокойно и неторопливо орудовал дымовой трубкой.

Через несколько минут, хорошенько обработав улей дымом, сержант начал срезать завесу цветущих ветвей, прикрывавшую вход. Балансируя на ветвях лианы, он обеими руками вскидывал топор. На высоте двенадцати метров он казался Зуге ловкой желтой обезьянкой.

– Что за черт… – После дюжины ударов топором готтентот остановился и вгляделся в обнажившуюся поверхность утеса. – Хозяин, тут поработал сам дьявол.

Его тон встревожил Зугу, и он вскочил на ноги.

– Что там такое?

Ян Черут заслонял собой пчелиное гнездо, и Зуга не видел, чему так удивился сержант. Он нетерпеливо подошел к подножию утеса и, перебирая руками, вскарабкался по вьющемуся стеблю лианы.

Он остановился рядом с Черутом и крепко ухватился за ветку.

– Смотрите! – воззвал к нему сержант. – Смотрите сюда! – Он указал на поверхность утеса, обнажившуюся под его топором.

Через несколько секунд майор сообразил, что входом в гнездо служило отверстие геометрически правильной формы, высеченное вручную; ряд таких же отверстий усеивал утес широкой горизонтальной полосой, тянувшейся в обе стороны. Украшенная орнаментом полоса состояла из гравированных каменных блоков, расположенных в виде лежащей на боку «елочки». Такая кладка была, без сомнения, делом рук умелого каменщика.

Открытие так потрясло молодого Баллантайна, что он чуть не выпустил ветку, за которую держался, и в тот же миг заметил нечто странное, скрытое до сих пор плотным ковром ползучих растений и старого воска, вытекающего из гнезда.

Весь утес был сложен из идеально правильных блоков обработанного камня, небольших, так плотно пригнанных друг к другу, что при невнимательном осмотре они казались сплошной монолитной поверхностью. Зуга и Ян Черут висели у вершины огромной каменной стены высотой в двенадцать метров, такой толстой и длинной, что ее можно было принять за гранитный холм.

Это было грандиозное произведение искусства каменотесов, сравнимое разве что с наружной стеной храма Соломона, громадное сооружение, крепостная стена, огораживающая город, город забытый, заросший деревьями и лианами, много лет никем не потревоженный.

– Nie wat! – прошептал Ян Черут. – Это дьявольское место – жилище самого Сатаны. Пойдем, хозяин, – взмолился он. – Уйдем отсюда подальше да поскорее.

Чтобы обойти стену, майору потребовался почти час, так как за северным углом каменного вала растительность стала гуще. Стена была построена в форме почти правильного круга и не имела ни одного входа. В двух или трех подозрительных местах Зуга вырубал подлесок и обследовал подножие стены, ища дверь или ворота. Но он ничего не нашел.

Каменная «елочка» не тянулась вдоль всей окружности, а покрывала лишь восточный квадрант. Зугу заинтересовало, есть ли в этом скрытый смысл. Объяснение приходило в голову само собой: украшенная стена была обращена к восходящему солнцу. Вероятно, люди, построившие это грандиозное сооружение, были солнцепоклонниками.

Маленький готтентот неохотно следовал за ним, предрекая гнев чертей и демонов, охраняющих это проклятое место, а Зуга, пропуская его предостережения мимо ушей, прорубал путь вдоль стены.

– Где-то должны быть ворота, – бормотал он. – Иначе как же они попадали внутрь?

– У дьяволов были крылья, – глубокомысленно заметил Ян Черут. – Они летали. Я бы тоже не отказался от крыльев, чтобы улететь подальше от этого гиблого места.

Зуга и сержант снова вернулись туда, где нашли пчелиное гнезда. К этому времени почти совсем стемнело, солнце скрылось за вершинами деревьев.

– Ворота поищем утром, – решил Зуга

– Мы что, будем здесь ночевать? – в ужасе спросил маленький готтентот.

Баллантайн не обратил внимания на его протест.

– Поужинаем медом, – коротко предложил он. Впервые майор не уснул привычным крепким сном охотника, а без сна лежал под одеялом. Перед его глазами проплывали золотые идолы и сокровищницы, построенные из громадных блоков обтесанного камня.

Когда начало светать и на дымчато-перламутровом утреннем небе можно было различить вершину стены, Зуга возобновил поиски. Накануне его ослепило чрезмерное рвение, и второпях он смотрел слишком невнимательно. Он не разглядел необычного участка, расположенного всего в нескольких метрах от их лагеря, – там ползучие растения когда-то вырубили, и они выросли заново, гуще, чем прежде. Обрубленная ветка вела его, как указующий перст: аккуратный срез был, несомненно, оставлен топором.

– Ян Черут, – окликнул сержанта Зуга, оторвав от костра, на котором варился завтрак. – Расчисть этот мусор. – Он указал на густую поросль, и готтентот неторопливо пошел за топором.

Ожидая его возвращения, Зуга пришел к выводу, что оставить эти затянувшиеся и скрытые свежей порослью зарубки на стеблях плюща мог только один человек. Снова его вел Фуллер Баллантайн, но на этот раз он не испытывал от этого такой острой досады; ему уже не внове было идти по отцовским следам, к тому же предвкушение грядущих открытий приглушало боль.

– Поживей, – крикнул он Черуту.

– Эта штука стоит тут тысячу лет. Вряд ли она рухнет прямо сейчас, – нахально ответил сержант и, поплевав на ладони, взмахнул топором.

Этим утром маленький готтентот выглядел гораздо веселее. Он провел ночь под стеной, и на него не напал ни один демон, а Зуга долгие бессонные часы рассказывал ему о несметных сокровищах, которые ждут их за стеной. Задремавшая на время алчность Яна Черута быстро ожила, и он ярко представил, как с карманами, полными золота, сидит в своей любимой таверне портового квартала Кейптауна в окружении дюжины желтых, как масло, готтентотских красавиц. Они сгрудились вокруг него и, затаив дыхание, слушают его рассказ, а бармен тем временем отламывает восковую печать с очередной бутылки «Кейп смоук». Теперь его энтузиазм не уступал рвению майора.

Зуга пригнулся и всмотрелся в проход, прорубленный в густом подлеске, который успел вырасти там, где прошелся топор Фуллера Баллантайна. Впереди он различил очертания изогнутых порталов и обтесанные гранитные ступеньки, ведущие к узкой двери.

За долгие столетия тысячи босых ног истерли ступени так, что они стали вогнутыми, как тарелки, но ворота были тщательно заделаны камнями и булыжником. Небрежный завал резко отличался от аккуратной кладки основной стены. Видимо, вход заделывали впопыхах, спасаясь от приближавшегося врага, подумал Зуга.

Кто-то, вероятно, Фуллер Баллантайн, разобрал завал настолько, чтобы можно было пройти. Сын пошел по его стопам. Круглые камни перекатывались под ногами. Он протиснулся в ворота и обнаружил, что проход резко поворачивает влево, переходя в узкое, густо заросшее ущелье между стенами, открытое сверху.

Разочарование было жестоким. Он надеялся, что стоит пройти ворота, и перед ним откроется весь город с его сокровищами и чудесами. Вместо этого его ждут долгие часы тяжелого труда. С тех пор как этой дорогой прошел старший Баллантайн, миновало много лет, по крайней мере года четыре, и проход исчез, будто его и не было.

В одном месте каменная кладка обрушилась, и Зуга осторожно перелез через груду камней. После посещения пещеры Умлимо в нем был очень силен страх перед змеями. Узкий длинный проход, несомненно, построенный для обороны от незваных гостей, следовал за изгибом стены и внезапно выводил на просторную площадь, тоже густо заросшую колючим зеленым кустарником. Над площадью возвышалась высокая цилиндрическая башня, сложенная из поросших лишайником гранитных блоков. Башня была огромной, и распаленному воображению Зуги показалось, что она достает до облаков.

Зуга двинулся через внутренний дворик, нетерпеливо прорубая дорогу сквозь кусты и ползучие растения. На полпути он заметил вторую башню, как две капли воды похожую на первую, которая поначалу заслоняла ее. Сердце отчаянно заколотилось. Он интуитивно догадался, что эти башни были центром странного древнего города и что именно в них хранился ключ к тайне.