Текст книги "Птица не упадет"

Они беседовали дотемна. Руфь закрыла ставни и задернула занавеси. Марк ждал возможности поговорить об истинной причине своего приезда в Эмойени, но не знал, как это подействует на человека, который и так уже болен.

Наконец его терпение лопнуло. Он набрал полную грудь воздуха, уповая на лучшее, и начал быстро рассказывать, повторяя то, что услышал от Пунгуше, и описав увиденное им самим.

Когда он закончил, Шон долго молчал, глядя в стакан. Наконец он приподнялся и начал задавать вопросы, проницательные, точные, которые свидетельствовали, что его ум все так же остер и быстр.

– Ты вскрыл могилу? – Марк отрицательно покачал головой. – Хорошо, – сказал Шон и продолжил: – Этот зулус, Пунгуше, он единственный свидетель. Насколько он надежен?

Они обсуждали проблему еще полчаса, и наконец Шон задал вопрос, которого явно избегал:

– Ты считаешь, за всем этим стоит Дирк Кортни?

– Да, – кивнул Марк.

– Какие у тебя доказательства?

– Он единственный, кому было выгодно убийство моего деда, и почерк его.

– Я спросил, какие у тебя доказательства, Марк?

– Их нет, – признал Марк, и Шон замолчал и долго взвешивал услышанное.

– Марк, я понимаю, что ты чувствуешь, и, думаю, ты понимаешь, что чувствую я. Однако сейчас мы ничего не можем сделать, только насторожим убийцу, кем бы он ни был. – Он наклонился и, утешая, положил руку на руку Марка. – Все, что у нас есть, это ничем не подкрепленное свидетельство зулуса, который к тому же не говорит по-английски. Хороший адвокат сожрет его и костей не выплюнет. А у Дирка Кортни будут лучшие адвокаты, даже если мы сумеем найти этого таинственного «Молчуна» и привести на суд. Нам нужно нечто большее.

– Знаю, – кивнул Марк. – Но мне казалось, можно отыскать отца и сына Грейлингов. По-моему, они отправились в Родезию. Это мне сказал десятник на сортировочной станции в Ледибурге.

– Да, я попрошу кого-нибудь заняться этим. Мои адвокаты знают хорошего детектива. – Шон сделал запись в блокноте. – А пока мы можем только ждать.

Они еще поговорили, но было ясно, что обсуждение утомило Шона Кортни, серые и голубые тени сделали более резкими его морщины. Он чуть глубже уселся в кресле, опустил бороду на грудь и вдруг снова уснул. Медленно стал клониться набок, хрустальный стакан с негромким стуком упал на ковер. Виски расплескалось, Шон всхрапнул.

Руфь подняла стакан, тщательно укрыла Шона пледом и сделала Марку знак идти за ней.

В коридоре она весело заговорила:

– Я велела Джозефу постелить вам в синей комнате, и вас ждет горячая ванна. Ужинаем мы с вами вдвоем, Марк. Генералу отнесут ужин в комнату.

Они дошли до библиотеки, и Марк не выдержал. Он схватил Руфь за руку.

– Миссис Кортни, – взмолился он. – Что это? Что с ним?

Улыбка исчезла, Руфь слегка покачнулась. И Марк впервые заметил, что несколько белых прядей превратились на висках в сплошную седину. Увидел и морщинки вокруг глаз, и более глубокие морщины на лбу.

– Его сердце разбито, – просто сказала она и заплакала. Это не были истерические вопли или дикие горестные крики – слезы медленно катились из глаз, и это было страшнее, чем театральные рыдания. – Ему разбили сердце, – повторила она и снова покачнулась, так что Марку пришлось поддержать ее.

Она ухватилась за него, прижалась лицом к плечу.

– Вначале отчуждение Дирка, потом смерть Майкла, – прошептала она. – Он ничего не показывал, но какая-то его часть умерла. А теперь весь свет ополчился на него. Те, кому он посвятил свою жизнь в дни мира и войны. Газеты называют его Мясником из Фордсбурга. Дирк Кортни натравил их на отца, как стаю диких собак. – Марк отвел ее в библиотеку и усадил на диван, а сам сел рядом и нашел в кармане смятый носовой платок. – А в довершении всего – Буря. Убежала и вышла за этого человека! Он ужасен, Марк. Он даже приходил сюда просить денег, и была чудовищная сцена. В ту ночь у Шона случился первый приступ. А потом этот позорный развод. Это было слишком даже для такого человека, как Шон.

Марк уставился на нее.

– Буря развелась?

– Да. – Руфь кивнула, и ее лицо отчасти прояснилось. – О Марк, я знаю, вы с Бурей стали друзьями. Я уверена, она хорошо к вам относилась. Вы не можете съездить к ней? Вдруг это принесет исцеление, о котором мы все молимся?

* * *

Умланга-Рокс – одна из маленьких приморских деревень, которые растянулись цепью по песчаному берегу по обе стороны от порта Дурбана. Марк переехал низкий мост над рекой Умгени и направился на север.

Дорога проходила через прибрежный буш, заросли, густые, как экваториальный лес, перевитые веревками лиан, на которых раскачивались и верещали мартышки.

Дорога шла параллельно пляжам, но возле указателя двенадцатой мили Марк свернул и направился прямо к берегу.

Деревушка была скучена вокруг отеля с железной крышей, в котором так давно Марк и Дики Лэнком танцевали с Марион и еще одной, безымянной девушкой.

Двадцать или тридцать коттеджей располагались на больших участках, заросших буйной сорной травой; они выходили на море с пенным прибоем и острыми скалами, торчащими из песка.

Руфь дала точные указания, и Марк остановил мотоцикл в узком пыльном переулке и прошел по тропе, которая без определенного направления шла через дикий сад, полный пурпурных бугенвиллей и ярких пуансетий.

Дом маленький, и бугенвиллея оплела столбы веранды и ярким, почти ослепляющим ковром покрыла крышу.

Марк сразу увидел, что пришел по нужному адресу, потому что под деревьями стоял «кадиллак» Бури.

Выглядел он неухоженным и забытым. Протекторы на шинах порвались, на боку глубокая царапина. Боковое окно треснуло, краска потускнела от грязи и помета крыланов, висящих на дереве над машиной.

Марк остановился и целую минуту смотрел на «кадиллак».

Буря, которую он знал, топнула бы ногой и позвала отца, попытайся кто-нибудь усадить ее в такую машину.

Марк поднялся по ступеням на веранду и остановился, оглядываясь. Мирное красивое место, какое мог бы выбрать художник, но отдаленность, заброшенность, заглохший сад – все это никак не подходит в качестве оправы для элегантной, молодой жемчужины.

Марк постучал в переднюю дверь и прислушался. Несколько минут, прежде чем дверь открыли, внутри кто-то ходил.

Буря стала еще прекраснее, чем он помнил. Отросшие волосы на кончиках побелели от соленой воды и солнца. Она была босиком, руки и ноги загорели, но не утратили стройность и силу, зато изменилось лицо.

Нетронутая косметикой кожа тем не менее сверкала полной жизни молодостью, как перламутр морских раковин, глаза были ясные и яркие, но в них появилась новая глубина, капризный рот смягчился, высокомерие сменилось сознанием собственного достоинства.

За те мгновения, что они смотрели друг на друга, Марк понял: пока он ее не видел, Буря выросла, из девочки превратилась в женщину. И почувствовал, что, хотя этот процесс был болезненным, в результате возникли новые ценности, новая сила, и любовь, которую он по-прежнему таил в глубине души, расцвела снова.

– Буря, – сказал он, и глаза ее распахнулись.

– Ты!

Слово прозвучало как легкий крик боли, и она хотела закрыть дверь.

Марк шагнул вперед и помешал ей.

– Буря, нам надо поговорить.

Она отчаянно тянула дверную ручку.

– Уходи, Марк. Пожалуйста, уходи.

Все ее новое достоинство, вся уверенность в себе исчезли, и она смотрела на него широко раскрытыми испуганными глазами, как ребенок, проснувшийся после кошмара.

Наконец она поняла, что не сможет закрыть дверь, повернулась и медленно прошла в дом.

– Тебе не нужно было приходить, – жалобно сказала она, и ребенок словно почувствовал перемену атмосферы. Он заплакал.

– Тише, малыш, – негромко сказала Буря, но ее голос вызвал еще более сильный плач, и она, босая, простоволосая (длинные волосы закрывали спину и плечи) пересекла комнату.

Мебели почти нет, холодный цементный пол не смягчал никакой ковер, но вдоль стен расставлены холсты – многие чистые, другие наполовину закончены или совсем завершены, чувствуется памятный тяжелый и острый запах скипидара.

Ребенок лежал животом вниз на кароссе из обезьяньей шкуры прямо на цементном полу. Ноги и руки у него были по-детски растопырены, как у лягушки; если не считать пеленки вокруг бедер, он был голый и сильно загорел. Голову он гневно откинул, лицо раскраснелось от крика.

Марк вошел в комнату и зачарованно посмотрел на ребенка. Он ничего не знал о младенцах, но видел, что это сильное, агрессивное и здоровое маленькое животное. Конечности у него крепкие, он яростно отталкивается ножками, точно пловец, а спинка широкая и сильная.

– Тише, дорогой, – сказала Буря, наклонилась и взяла его на руки. Пеленка сползла на колени, не оставив сомнений в том, что это мальчик. Крошечный пенис с болтающейся морщинистой кожей на конце выдавался, как белый палец.

Марк обнаружил, что внезапно и яростно возненавидел этого ребенка другого мужчины. Но невольно подошел ближе к Буре и младенцу.

Прикосновение матери прекратило гневные крики, и мальчик зачмокал губами, тихонько хныча от голода, хватая Бурю за грудь.

На голове у младенца росли тонкие золотистые волосы, но сквозь них был виден череп правильной формы и тонкие голубые жилки под почти прозрачной кожей. Теперь, когда гневная краска сошла с лица малыша, Марк увидел, что он прекрасен, красив, как мать, и с горьким посасыванием под ложечкой и разъедающим вкусом во рту возненавидел эту красоту.

Он придвинулся ближе, наблюдая, как Буря стерла слюну с подбородка ребенка и повыше подняла пеленку.

Ребенок почувствовал присутствие другого человека. Он вздрогнул и поднял голову, чтобы посмотреть на Марка; в его лице было что-то мучительно знакомое. Эти глаза смотрели на него и раньше, он хорошо их знает.

– Тебе не следовало приходить, – сказала Буря, занятая ребенком, не поднимая глаз. – О Боже, Марк, зачем ты пришел?

Марк опустился на колено и посмотрел ребенку в лицо, а тот протянул к нему пухлые руки в ямочках, розовые и влажные.

– Как его зовут? – спросил Марк.

Где он видел эти глаза? Он невольно протянул палец, и младенец с улыбкой схватил его и попытался затолкать в рот.

– Джон, – ответила Буря, по-прежнему не глядя на него.

– Так звали моего деда, – хрипло сказал Марк.

– Да, – прошептала Буря. – Ты мне говорил.

Слова в этот миг ничего не значили; Марк чувствовал только, как его ненависть к этому маленькому представителю человечества куда-то исчезает. И ее место занимает нечто иное.

Неожиданно он понял, где видел эти глаза.

– Буря? – спросил он.

Она подняла голову и посмотрела ему в лицо. А когда ответила, в ее голосе звучали торжество и вызов.

– Да! – сказала она и один раз кивнула.

Он неловко протянул к ней руки. Они склонились друг к другу над обезьяним кароссом и обнялись, а ребенок между ними гукал, пускал слюни и икал от голода, жуя палец Марка беззубыми деснами.

– О Боже, Марк, что я с нами сделала? – порывисто прошептала Буря.

* * *

Младенец Джон проснулся в серебристой предрассветной мгле. Марк был ему благодарен, потому что не хотел терять ни минуты предстоящего дня. Он смотрел, как Буря зажигает свечу и склоняется к колыбели.

Тихонько приговаривая, чтобы успокоить малыша, она перепеленала ребенка; свет свечи блестел на чистых линиях ее обнаженной спины. Темные шелковистые волосы падали ей на плечи, и Марк заметил, что с рождением ребенка ее стан не изменился – линии по-прежнему грациозные, текучие, как горлышко винной бутылки над плотными круглыми двойными выпуклостями ягодиц.

Наконец она повернулась и понесла младенца к кровати, улыбнувшись Марку, когда он откинул для нее одеяло.

– Время завтрака, – объяснила она. – Просим нас извинить.

Она села на кровать, нога на ногу, зажала сосок большим и указательным пальцами и сунула его в рот младенцу.

Марк придвинулся как можно ближе и положил руку Буре на плечи. Он смотрел, совершенно зачарованный. Ее груди стали большими и тяжелыми и выдавались закругленными конусами. Глубоко под кожей видны были голубые вены, а соски стали темными, почти как спелая шелковица, такими же зернистыми и блестящими. Ребенок сосал, и это вызвало появление бело-голубой капли молока из второго соска. В свете свечи капля сверкала, как жемчужина.

Джон ел, закрыв глаза, похрюкивая как поросенок. Молоко бежало из угла его рта, и, когда он утолил первый голод, Буре пришлось тормошить его, чтобы он снова не уснул.

После каждого встряхивания его челюсти начинали работать, но минуту спустя их движения замедлились до следующей встряски.

Буря переложила его ко второй груди и благодарно прижалась щекой к жесткой груди Марка.

– Мне кажется, я счастлива, – прошептала она. – Но я так давно не была счастлива, что не вполне уверена.

* * *

Джон лежал в мелкой, два дюйма глубиной, лужице морской воды. Он был голый, и его загар свидетельствовал, что для него это обычное состояние. Обеими руками он шлепал по воде, и, когда она плескала ему в лицо, ахал, моргал и облизывал губы, не зная, что делать: сердиться или плакать. Вместо этого он повторял эксперимент – с прежним результатом, и плескался в воде и песке.

– Бедняга, – сказала Буря, глядя на него, – унаследовал гордость и упрямство Кортни. Не сдастся, пока не утонет.

Она подняла его из лужи, и малыш протестующее завопил. Пришлось вернуть его обратно.

– Уверен, если ты придешь к генералу с Джоном… – настаивал Марк.

– Ты не понимаешь нас, Кортни. – Буря откинулась и начала крутить прядь за плечом. – Мы трудно забываем и прощаем.

– Буря, попытка не пытка! Пожалуйста, пойди к нему.

– Я хорошо его знаю, Марк. Знаю лучше тебя, даже лучше, чем папа сам себя знает. Я знаю его как саму себя. Потому что мы одно. Я это он, а он – это я. Если я пойду к нему сейчас, после всего что сделала, оскорбив его, разрушив все мечты обо мне, если приду к нему без гордости и чести, как нищая, он всегда будет презирать меня.

– Нет, Буря, ты ошибаешься.

– В этом я никогда не ошибаюсь, милый Марк. Он не захочет презирать меня, как сейчас не хочет ненавидеть, но ничего не сможет с собой поделать. Он Шон Кортни, и его прочно держит стальной капкан его гордости.

– Но он болен. Ты должна дать ему шанс.

– Нет, Марк. Это убьет его. Я знаю… и это уничтожит и меня. Ради нас обоих я не должна сейчас идти к нему.

– Ты не знаешь, как он тебя любит.

– Знаю, Марк. И знаю, как я его люблю. И однажды, когда я снова стану гордой, я приду к нему. Обещаю тебе. Когда я пойму, что он может гордиться мной, я поднесу ему это в дар.

– Черт бы побрал тебя и твою жестокую гордыню, ты и нас едва не уничтожила из-за нее!

– Пойдем, Марк. – Она встала. – Возьми Джона за другую руку.

Они вели ребенка между собой по твердому песку у края прибоя. Он висел у них на руках, наклонившись вперед, и смотрел, как, словно по волшебству, под ним появляются и исчезают его собственные ноги, и громко кричал, торжествуя ввиду такого достижения.

День был светлым, ярким, чайки ловили порывы ветра и плыли высоко над людьми на дымчато-белых крыльях, отвечая резкими голосами на крики ребенка.

– У меня было столько нарядных платьев и модных подруг, – говорила Буря, глядя на чаек. – Я продала платья, потеряла подруг и обнаружила, как мало они для меня значили на самом деле. Посмотри на этих чаек! – сказала она, закинув голову. – Посмотри, как пробивается солнце сквозь их расправленные крылья. Я была так занята, что не успевала толком оглядеться. Я не видела ни себя, ни тех, кто вокруг. Но теперь я учусь видеть.

– Я заметил это в твоих картинах, – сказал Марк, подхватил Джона и прижал к груди, наслаждаясь ощущением горячего, подвижного маленького тела.

– Я хочу стать большим художником.

– Думаю, ты им станешь.

– Опять это упрямство Кортни. Мы всегда добиваемся того, чего хотим, – сказала она. Волна прибоя докатилась до них и вспенилась вокруг лодыжек.

* * *

Ребенок спал лицом вниз на обезьяньем кароссе, уставший от солнца, моря и игры, его животик раздулся от сытости.

Буря работала у мольберта под окном, прищурив глаза и наклонив голову.

– Ты мой любимый натурщик, – сказала она.

– Это потому, что я такой дешевый.

Она легко рассмеялась.

– Я могла бы разбогатеть на том, чем плачу тебе, – заметила она.

– А ты знаешь, как называют женщин, которые делают это за деньги? – лениво спросил Марк и замолчал, любуясь тем, как она работает. Молчали они почти час, молчали, но духовно были близки как никогда.

Наконец Марк заговорил:

– Я понимаю, что ты имела в виду, когда сказала, что видишь сейчас яснее. Вот это, – он показал на большой холст у стены, – вероятно, лучшая твоя картина.

– Не хочется продавать; человек, который ее купил, придет завтра.

– Ты продаешь картины? – удивился он.

– А как по-твоему, на что мы с Джоном живем?

– Не знаю. – Он об этом не подумал. – Я думал, твой муж…

Ее лицо помрачнело.

– Мне от него ничего не нужно. – И она вскинула голову, прядь волос дернулась, как хвост разгневанной львицы. – Ни от него, ни от моих любимых подруг – от всех этих верных друзей, которые теперь, когда я разведена, сторонятся меня. Я многому научилась после расставания с тобой и особенно много узнала об этих людях.

– Но они богаты, – заметил Марк. – Ты сама однажды объяснила мне, как это важно.

Она перестала сердиться, чуть поникла, опустив кисть.

– О Марк, не будь жесток со мной. Я этого не выдержу.

Он почувствовал, как что-то в его груди рвется, быстро встал, подошел к ней, поднял на руки и отнес в маленькую, прохладную, темную спальню.

Удивительно, но их занятия любовью никогда не бывали одинаковы, всегда обнаруживались новые удивительные чудеса, новые желания, вновь открытые маленькие радости, которые возбуждали обоих безотносительно к своему истинному значению.

Повторение не утомляло и не притупляло их аппетит друг к другу, и, даже когда этот аппетит был полностью утолен, бездонный колодец их желаний тут же наполнялся вновь.

Все начиналось опять с ленивого соприкосновения пальцев, когда они лежали рядом, как спящие щенята, и любовный пот остывал на их телах, покрывая пупырышками кожу вокруг ее сосков.

Палец легко коснется щеки, прошуршит по наждаку его бороды, потом невесомо погладит его губы, заставляя повернуть голову для еще одного нежного поцелуя, а дальше простое соприкосновение губ, смешение дыхания, в ее вздохах – особый аромат ее страсти, грибной возбуждающий запах, словно от свежих трюфелей…

Она заметила новое зарождение интереса и с легким смешком, чувственным, грудным, отстранилась, потом провела ногтем по его позвоночнику, так что маленькие огненные искры пронеслись по его нервам и спина изогнулась.

– Я растерзаю тебя, потому что ты это заслужил, грубый старый кот.

Она зарычала и согнула пальцы, как когти, легко царапнула ногтями его плечо, потом живот до самого низа; ногти оставили на коже красные линии.

Она смотрела на эти линии, раскрыв губы и проводя розовым языком по маленьким белым зубам. Соски ее поднялись, набухли, как молодые почки, готовые распуститься. Она заметила, куда он смотрит, закинула руку за голову, мягко привлекла его к себе, расправив плечи, так что тяжелые круглые груди предлагались, как жертва.

* * *

В лужах, оставленных приливом, Марк поймал несколько крупных крабов, пахнущих водорослями и йодом; крабы шевелили хвостами, дергали лапами и раскрывали пасти, окруженные многочисленными жвалами.

Марк поднялся из заводи; с него потоком лилась вода. Он передал крабов Буре, которая возбужденно вскрикивала, стоя на краю водоема, и она осторожно взяла их через соломенную шляпу, как через перчатки, спасаясь от колючих панцирей и шевелящихся ног.

Марк разгреб песок и развел костер. Буря тем временем держала Джона на руках и кормила, скромно расстегнув блузку и помогая Марку советами и скабрезными замечаниями.

Марк забросал угли водорослями, положил сверху крабов и покрыл вторым слоем водорослей, а на него насыпал последний слой, песка; они ждали, пока крабы испекутся и Джон наестся, а между тем пили вино и смотрели, как заходящее солнце заставляет облака над морем сверкать, как бриллианты.

– Боже, какой плохой художник природа! Если б я нарисовала такое, мне бы сказали, что у меня нет чувства света и я могу работать только в шоколадной компании, раскрашивать коробки.

Потом Буря уложила Джона спать в корзине для яблок, служившей переносной колыбелью, и они стали есть крабов, вытягивая длинные куски сочного белого мяса из покрытых панцирем ног и запивая терпким капским вином. В темноте звезды казались алмазной крошкой, а море катило к берегу длинные фосфоресцирующие гряды волн.

– Как романтично! – Буря сидела, обхватив руками колени. Она повернула голову и озорно улыбнулась. – Если хочешь, можешь счесть это намеком. – Когда они лежали рядом на расстеленной ткани, она сказала:

– Знаешь, что делают некоторые?

– Нет. А что они делают?

Марка в данный момент больше интересовало то, что делал он, чем действия каких-то безымянных людей.

– Не скажу.

– Почему?

– Это неприлично.

– Хорошо, тогда шепни на ушко.

И она шепнула, но при этом так хихикала, что он усомнился, верно ли расслышал.

Она повторила. Да, он расслышал правильно. Он был так поражен, что покраснел в темноте.

– Ужасно, – хрипло сказал он. – Ты никогда такого не сделаешь.

Но первый шок прошел, и идея его заинтересовала.

– Конечно, нет, – прошептала она. Помолчала и добавила: – Если ты не захочешь.

Снова наступило долгое молчание: Буря проводила исследование.

– Насколько я могу судить, а сейчас уже могу, ты хочешь, – прямо сказала она.

Много времени спустя они, обнаженные, доплыли в темноте до первой линии бурунов. Море было теплым, как парное молоко, и они целовались в воде солеными губами.

На берегу Марк развел костер. Сидя у огня, прижимаясь друг к другу в желтом свете пламени, они допили вино.

– Марк, – сказала она наконец, и в ее голосе звучала печаль, которой не было раньше. – Ты провел с нами два дня, и это на два дня больше, чем следует. Я хочу, чтобы завтра ты ушел. Рано, до того, как мы с Джоном проснемся, чтобы я не видела тебя.

Слова хлестнули Марка, как кнутом, он даже дернулся от боли. И пораженно повернулся к ней в свете костра.

– Что ты говоришь? Вы с Джоном мои. Мы втроем всегда будем принадлежать друг другу.

– Ты ведь ни слова не понял из того, что я сказала? – негромко спросила она. – Ты не слышал, как я сказала, что должна вновь обрести гордость, вернуть себе достоинство?

– Я люблю тебя, Буря. Я всегда тебя любил.

– Ты женат, Марк.

– Это ничего не значит, – взмолился он.

– Нет, значит. – Она покачала головой. – Ты сам знаешь.

– Я оставлю Марион.

– Развод, Марк?

– Да. – Он был в отчаянии. – Я попрошу ее дать мне развод.

– По-твоему, это даст нам обоим возможность гордиться? Отличный повод пойти к моему отцу! Подумай, как он будет нами горд. Его дочь и его сын, которого у него не было, но он считает тебя сыном, – оба разведены. Подумай о маленьком Джоне. Высоко ли он будет держать голову? Подумай о нас, о жизни, построенной нами на несчастье женщины, которая была твоей женой.

Глядя при свете костра ей в глаза, он увидел, что ее гордость – железо, а упрямство – сталь.

* * *

Марк неслышно оделся в темноте и, когда был готов, подошел к колыбели и поцеловал сына. Ребенок слегка захныкал во сне, от него пахло теплом и молоком, как от новорожденного котенка.

Он думал, что Буря тоже спит, когда наклонился к ней, но тут же понял, что она лежит, застыв, вжимая лицо в подушку, чтобы подавить молчаливые рыдания, сотрясавшие ее тело.

Она не повернула к нему лица, и он поцеловал ее в волосы и шею, потом выпрямился и вышел в темноту. Мотоцикл завелся сразу, и Марк вывел его в переулок.

Буря лежала в темноте и слушала, как в ночи затихает тарахтение двигателя; остались только печальный шум прибоя и крики древесных лягушек за окном.

* * *

На закате Марк сидел на резном деревянном стуле перед хижиной Пунгуше и впервые спросил о том, что было у него на уме с самой первой их встречи.

– Пунгуше, расскажи, как Шакал вытащил Нгагу из разлившейся реки.

Зулус пожал плечами.

– Что тут рассказывать? Я нашел тебя в ветвях принесенного течением дерева на краю реки, и, будь у меня хоть капля здравого смысла, я бы ушел, потому что ты был очень мертвым Нгагой и коричневая вода переливалась через твою голову.

– Ты видел, как я упал в реку?

Наступило молчание: Пунгуше собирался с силами, чтобы признаться в своем неведении.

– Я понял так, что лихорадка ослепила тебя и ты упал в реку.

– Ты не видел человека, которого я убил, и другого, который выстрелил в меня?

Пунгуше удачно скрыл изумление, но покачал головой.

– Незадолго до того, как найти тебя в воде, я слышал ружейные выстрелы, четыре или пять, выше по долине. Должно быть, это был ты и тот, кто на тебя охотился, но я никого не видел, а дождь до следующего утра смыл все знаки. Течение унесло мертвеца, и его сожрали крокодилы.

Они снова помолчали, передавая друг другу котелок с пивом.

– А ты видел человека, который в тебя выстрелил? – спросил Пунгуше.

– Да, – ответил Марк, – но от жара мои глаза видели плохо и, как ты говоришь, шел дождь. Я не разглядел его.

* * *

Хобди стоял в зале у стены, подальше от тесно спрессованных тел. Он стоял как скала, прочный и неподвижный, наклонив голову на толстой шее борца.

Глаза его были прикрыты, как будто он, на манер большой хищной птицы, умел закрывать их мигательной перепонкой. Только челюсть делала едва заметные жевательные движения; он стискивал большие плоские зубы, так что мышцы на шее слегка выступали.

Через заполненный зал он смотрел на Дирка Кортни, как верный мастиф смотрит на хозяина.

Высокий и любезный, Дирк Кортни пожал руки всем, кто пробился в первый ряд, чтобы пообещать ему поддержку и пожелать удачи. Взгляд его был спокоен, но Дирк то и дело поглядывал на столы, где шел подсчет голосов.

Это были столы на козлах, которые помнили тысячи церковных собраний и множество свадеб.

Теперь за ними сидели наблюдатели, а через парадные двери ледибургской церкви вносили последние избирательные урны из далеких районов.

Ледибургский округ очень разбросан, а потому некоторые урны привозили за шестьдесят миль, и хотя голосование закончилось накануне вечером, сейчас, за час до полудня, результаты еще не объявляли.

Пробиваясь сквозь толпу к огороженному веревками месту за столами для подсчета, Марк медленно двинулся туда, где сидел генерал Шон Кортни.

Три дня назад Марк и Марион приехали от Ворот Чаки, специально чтобы помочь на выборах. Помощников всегда не хватало, и Марион оказалась в своей стихии – вместе с двадцатью другими женщинами под руководством Руфи Кортни она работала на кухне за залом, нарезая сэндвичи и раздавая кофе.

Марк объезжал округ с остальными партийными организаторами. Они охотились за отсутствующими и не желающими голосовать избирателями и привозили их на участок.

Работа была тяжелая, и все они почти не спали накануне. Танцы и барбекю продолжались до четырех утра, а после возбуждение многим помешало уснуть.

Для Марка эти выборы имели особое значение. Он был совершенно уверен, что, если Дирк Кортни станет членом парламента, его мечтам о Воротах Чака не суждено сбыться.

Весь день подходили голосующие, и сообразно этому вспыхивала и умирала надежда. Часто казалось, что в том конце зала, где под портретом Дирка Кортни сидят организаторы его кампании, полно народа, а угол Шона Кортни пустует.

Тогда шурин Марион Питер Боутс вынимал изо рта трубку и довольно улыбался, глядя через весь зал на Марка. Он стал горячим сторонником Дирка Кортни, и за последние шесть месяцев его положение разительно изменилось. Он открыл собственную контору на первом этаже Ледибургского фермерского банка. Ездил он теперь на новом «паккарде» и переехал из коттеджа в большой дом с садом и огородом в три акра, где по его настоянию накануне вечером ужинали Марк и Марион.

– Вечерняя звезда заходит, утренняя восходит, мой дорогой Марк. Мудрый человек признает это, – вещал он, разрезая мясо.

– Звезда генерала Кортни еще не зашла, – упрямо возразил Марк.

– Еще нет, – согласился Питер. – Но когда она зайдет, вам понадобятся новые друзья. Влиятельные друзья.

– Вы всегда можете на нас рассчитывать, – добродушно сказала сестра Марион. – Вам совсем не обязательно жить в буше.

– Вы не понимаете, – спокойно прервал Марк. – Дело всей моей жизни там, в буше.

– О, я бы не зарекался. – Питер положил Марку на тарелку ломоть мяса. – Когда Дирк Кортни победит, в Ледибургском округе произойдут большие перемены. Очень большие!

– К тому же это несправедливо по отношению к бедной Марион. Ни одна женщина не может жить там.

– Да мне нравится везде, куда бы ни вздумалось отправиться Марку, – сказала Марион.

– Не волнуйтесь. Мы о вас позаботимся, – пообещал Питер.

И по-братски потрепал Марка по плечу.

– Мистер Дирк Кортни очень высоко ценит Питера, – гордо сказала его жена.

Теперь, идя через зал к генералу, Марк ощущал в животе тяжелый липкий страх. Ему не хотелось передавать генералу дурные вести, но он понимал, что лучше услышать их от друга, чем от торжествующего врага.

Он остановился, глядя на Шона Кортни издали и испытывая одновременно жалость и гнев. Шон заметно оправился после тяжелых дней в Эмойени. Плечи вновь расправились, лицо пополнело.

Оно перестало казаться истощенным, и генерал снова бывал на солнце. Серебряные борода и волосы подчеркивали темный загар.

Сейчас он сидел. Напряжение последних дней сказалось на нем. Он сидел на стуле с жесткой спинкой, прямо, положив руки на рукоять трости. С ним были многие старые друзья, собравшиеся, чтобы поддержать его, и он с серьезным видом слушал своего брата Гаррика и одобрительно кивал.

Марк не хотел подходить к ним, ему хотелось оттянуть этот момент, но тут в зале началось движение. Марк заметил, как Питер Боутс, красный от возбуждения, торопливо идет туда, где стоит Дирк Кортни. Он заговорил, оживленно жестикулируя; Дирк, наклонившись, внимательно слушал.

Больше оттягивать Марк не мог. Он выступил вперед, и Шон увидел его.

– Ну, мой мальчик, посиди с нами. Говорят, подсчеты подходят к концу, но результаты объявят после полудня. – Тут он увидел лицо Марка. – В чем дело? – хрипло спросил он.

Марк наклонился, почти касаясь ртом уха генерала, и собственный голос прозвучал для него хрипло.

– Только что телеграфировали: мы проиграли в Йоханнесбургском центральном, в Блумфонтейне и Джеппе.

В этих округах с 1910 года всегда побеждали сторонники Сматса. Теперь они были потеряны. Настоящая катастрофа. Шон схватил Марка за руку, словно желая набраться от него сил, и его руки тряслись, как у паралитика.

Они слышали на противоположной стороне зала торжествующие голоса, и Марку пришлось поторопиться.