Текст книги "Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого"

Когда все споры и газетная полемика о православном богослужении на могиле Льва Толстого, наконец, притихли, вдруг отозвался из своего подполья и «главный виновник этого события». В самом конце января месяца 1913 года в столичных газетах за подписью «священник, помолившийся о грешной душе раба божия Льва» появилось длинное «письмо в редакцию»¹⁴, изъяснявшее мотивы и чувства остававшегося неизвестным для общественности священника. Письмо это, посланное в газеты через меня, отвечало на некоторые недоумения как со стороны православных, так и со стороны «толстовцев». Отец Калиновский весьма тактично и кстати облекся здесь в рясу убежденного сына Церкви православной и покорного служителя Св. Синода.

«Прочитав все, что касается молитвы на могиле и в доме Л. Н. Толстого, – писал священник, – я, с своей стороны, как главный виновник этого события, скажу несколько слов. Я никогда не думал, что это событие породит столько противоречивых толков и писаний во всех органах печати. По моему убеждению, молиться за кого бы то ни было никому не запрещено и никто запретить не может. За самого тяжкого преступника просят милости у Владыки мира сего, а ужели человеку за человека нельзя просить прощения грехов и заблуждений у создавшего человека Милосердного, Всепрощающего Творца-Бога, Который Сына своего Единородного послал на землю пролить кровь, свою божественную кровь за грехи мира, а не за известную группу людей, Который человеколюбия ради Своего прощал тяжких грешников, осужденных уже людьми?

Иисус Христос заповедал нам, недостойным, молиться за врагов и добро творить ненавидящим нас. Если Л. Н. Толстой враг православия, каковым он и был, то разве нельзя о нем помолиться, да простит Господь Бог его прегрешения! Христиане первых веков, эти дети веры и любви, молились за своих гонителей и мучителей. Сам Господь Бог наш Иисус Христос, на кресте вися, молился за своих мучителей – «не ведят бо, что творят.

…Религиозных убеждений Л. Н. я никогда не разделял и не разделяю, потому что он, по моим убеждениям, заблуждался, а о прощении у того, перед кем он заблуждался, я помолился и молюсь. Совершая молитву, у меня не было и нет никаких целей, а только чистая молитва грешника за грешника, и я доволен уже тем, что доставил духовное утешение гр. Софье Андреевне, которой тяжело было, как глубоко верующей христианке, переносить «отвержение» своего любимого мужа. Говорят, что абсурд отпевать спустя два года после смерти. Глубоко ошибается, кто так думает: молиться никогда не поздно. Чин отпевания не есть паспорт для проезда за границу мира сего в другой, как на земле, который нужен в момент переезда, а есть молитва. Да и в нашей православной Церкви случается такая практика, что приходится совершать отпевания спустя некоторое время после погребения, например, в Сибири и др. отдаленных углах нашего отечества, где не всегда есть священник. Я знал и знаю, что мне за это грозит наказание со стороны Св. Синода, но если Св. Синод накажет меня, как любящая мать наказывает своего провинившегося сына, то наказание «приемлю и ничего же вопреки глаголю».

Письмо было сугубо православное. Отрицать, что его писал не просто мирянин, было трудно, как трудно было и вообще что-нибудь возразить против него с православной точки зрения. «Любящая мать», Церковь в лице Св. Синода, могла бы через газеты вызвать на суд своего «провинившегося сына», обязав его, на основе собственных его заявлений, явкой. Но или Синод не надеялся, что «провинившийся сын» его послушается, или же, что еще вероятнее, решил, что раздувать дальше это дело не стоит и что расчетливее будет замолчать письмо священника. Так он и сделал.

Инцидент был исчерпан. А результат? Синод был скомпрометирован. История отомстила ему. Дело Толстого в России получило реванш, поскольку поступком бунтаря-священника скомпрометирован был и тот государственно-церковный акт, который назывался «Определение Св. Синода от 20–22 февраля 1901 года, с посланием верным чадам православные грекороссийские церкви о графе Льве Толстом» и который вызвал в свое время такой взрыв возмущения в русском обществе. С. А. Толстая тоже протестовала тогда против этого акта, против попытки опорочения Толстого как мыслителя в глазах народа, – протестовала в открытом письме на имя первоприсутствующего члена Синода петербургского митрополита Антония¹⁵. Теперь она могла считать себя и действительно считала удовлетворенной. На какой-то кусочек пространства обветшавший царский режим оказался еще ближе к своему роковому концу. Люди чуткие это почувствовали и учли. Недаром, значит, бурлила казацкая кровь в жилах Григория Лаврентьевича Калиновского!

В заключение главы о чине православного отпевания и панихиды на могиле великого «ересиарха», скажу еще несколько слов о личной судьбе отважного священника, решившегося своим выступлением кинуть перчатку самому Святейшему Синоду. Судьба эта была примечательна и характерна. Года через два после совершения Г. Л. Калиновским тайного богослужения на могиле Л. Н. Толстого С. А. Толстой получено было от него письмо, в котором он сообщал о случившемся с ним несчастье: нечаянным выстрелом из ружья он кого-то тяжело ранил или убил. Событие это вынудило его подать прошение о снятии с него сана.

Больше о судьбе священника мы ничего не знали. И только после Февральской революции я получил от него письмо, в котором Г. Л. Калиновский сообщал о себе неожиданные вести: сняв сан в сентябре 1916 года, он поступил юнкером в Николаевское военное училище в Петрограде, которое и окончил прапорщиком 1 февраля 1917 года, после чего получил назначение в 169-й запасной пехотный полк, расквартированный в г. Бугуруслане Самарской губ. Тут следы священника-бунтаря теряются. Никаких новых сведений о нем я уже не имел. Допускаю, что, хотя в феврале война уже кончалась, он мог стать одной из последних ее жертв¹⁶.

Сейчас мне приходит в голову, что если бы я опубликовал эти строки до Великой Октябрьской революции, основательно провентилировавшей мозги даже у ханжей и старух, то, наверное, много нашлось бы таких теток и дядей, которые, осведомившись о судьбе лихого казака-священника, заявили бы с злорадным торжеством: «Ага, вот, Бог-то и наказал дерзкого за его беззаконный поступок!»

Теперь, пожалуй, этого никто уже не скажет.

Глава 3
Труд по описанию библиотеки Л. Н. Толстого

О нелегкой доле библиографа. – Состав и характер яснополянской библиотеки. – По следам толстовского карандаша на полях книг. – Череда писателей-поклонников гения, в их посвящениях: от С. Т. Аксакова до Игоря Северянина и от румынской королевы до основоположника сионизма. – Ценность добытых при обследовании библиотеки результатов. – Вторичное описание библиотеки – через 40 лет. – Письмо от А. И. Куприна. – «Мирись с соперником твоим скорее…»

Взявшись, по поручению Толстовского общества в Москве, за подробное описание библиотеки Л. Н. Толстого, я предполагал пробыть в Ясной Поляне каких-нибудь 4–5 месяцев, а вместо этого задержался в ней, правда, с годичным перерывом, посвященным… тюрьме¹⁷, чуть ли не на четыре года: именно, с декабря 1912 по август 1916 года включительно. Строго рабочего времени моего, с ежедневным корпеньем за столом minimum по семь-восемь часов, было не более и не менее, как два с половиной года. Самое живое, молодое время я посвятил библиографической работе! И это – вовсе не будучи библиографом по призванию. Напротив, мысли старого, сатирического стихотворения Полонского «Библиографы»¹⁸ – мои мысли. Я, конечно, предпочел бы составлять хоть никуда не годные, но собственные книжонки, чем годами сидеть над составлением перечней чужих прекрасных книг, в эти книги не заглядывая. И однако два с половиной года было на такую работу пожертвовано!

В Ясной Поляне 22 книжных шкафа, и я сам, на своих руках, перетаскал всю библиотеку на свой письменный стол и потом обратно – по шкафам. Даже девчонки-помощницы у меня не было. Я проглотил всю пыль, годами накопившуюся на книжных полках. Это, конечно, была работа не на одного, а по крайней мере на пять человек, и то, что я работал один, было ненормально. Но я никогда не умел создавать хороших условий труда для себя самого и всегда много времени отдавал «черной» работе.

Иногда, особенно при сравнении того, что было сделано, с тем, что еще оставалось сделать, я приходил в полное отчаяние. Книжное море заливало меня, я тонул, захлебывался в нем. Или же вдруг, как в пароксизме, с остервенением набрасывался на работу и не вставал от стола по 10–12 часов в сутки, мечтая таким образом на несколько дней приблизить срок окончания своего труда. Тщетная надежда! Я скоро в ней разочаровывался, и сначала тупая безнадежность овладевала мной, а потом, смирившись, я переходил опять к равномерному, но настойчивому темпу работы.

«И не стыдно это вам говорить? – может спросить читатель. – Разве библиотека была неинтересна? И разве это была не библиотека Льва Николаевича?»

Да, библиотека была интересна. Да, это была библиотека Льва Николаевича. И только потому, что это была библиотека Льва Николаевича, я и занимался ею. Именно сознание, что я работаю во имя и в память Льва Николаевича, и поддерживало меня больше всего, помогая преодолевать и минутное малодушие. Но только… Если бы задача не была так огромна! Если бы продолжительность работы не приходилось исчислять годами!..

Так или иначе, работа была закончена.

В чем, собственно, она состояла?

Требовалось создать то, что в Западной Европе называется catalogue raisonne[72]72
  аннотированный каталог (фр.).


[Закрыть] и чего у нас в России, собственно, еще не было, если не считать единственного исключения – именно описания Пушкинской библиотеки, составленного Б. Л. Модзалевским и изданного Академией наук. Но в Пушкинской библиотеке числится до 3000 томов, а в Толстовской до 22 000. Вот разница наших задач.

Библиотека Л. Н. Толстого очень разнообразна по составу: там книги его отца и матери, его деда Волконского (нашлось даже одно издание 1782 года с автографом прадеда Льва Николаевича, князя Горчакова), там источники художественных и философских сочинений великого писателя, бесконечное количество книг, посылавшихся ему авторами, множество изданий Академии наук, получавшихся Толстым как почетным академиком по разряду изящной словесности, старые русские и иностранные журналы и т. д.

В библиотеке имеются книги на русском, французском, английском, итальянском, немецком, шведском, датском, голландском, украинском, польском, чешском, болгарском, сербском, румынском, финском и др. языках.

Это – романы, повести, рассказы, стихи, религиозные трактаты и богословские исследования, философские сочинения, работы по истории, политической экономии, физике, медицине, педагогике, математике, сельскому хозяйству, мемуары, литературные и научные сборники и т. д., и т. д., и т. д.

Все это надо было выявить.

Я был новичок в библиографии, и все необходимые предварительные указания преподал мне, по желанию Толстовского общества, историк литературы, «сторонний преподаватель» Московского университета (в житейском обиходе его именовали профессором) и председатель старинного, почтенного Общества любителей российской словесности при университете А. Е. Грузинский. Согласно этим указаниям, требовалось: 1) составить полный каталог библиотеки, причем относительно каждой книги или брошюры должны были быть занесены место и год издания, число томов, число страниц в каждом томе, формат, сведения о том, переплетена ли книга или нет, разрезана или нет, ex-libris’bi и имена прежних владельцев; 2) просмотреть, то есть перелистать каждую книгу и описать все найденные отметки Л. Н. Толстого – то есть, если они состоят из надписей, списать эти надписи, если же из подчеркиваний или отчеркиваний отдельных строк и мест в книге, то точно обозначить эти места и строки, сосчитавши последние; наконец, 3) списать все посвятительные надписи авторов, даривших Толстому свои произведения.

В процессе работы я решил, что полезно будет также давать отзывы Льва Николаевича о прочитанных им книгах, и делать это, пользуясь как сведениями опубликованными, так и неопубликованными. Под последними разумею устные сообщения, полученные мною от вдовы и детей Толстого, а также рукопись обширных записок Д. И. Маковицкого, разрешение на пользование которой получено было мною от автора.

Самым интересным и ценным в библиотеке, конечно, были книги с собственноручными отметками Льва Николаевича. Помню, как на первых порах, находя такие книги, я радовался и бежал к Софье Андреевне, чтобы поделиться с ней своими открытиями. Трезвой женщине чужда была такая экспансивность, и она было решила, что я так все и буду бегать, а не работать: не библиограф, дескать, а дилетант! Но Софья Андреевна ошиблась: заметив, что на чистое чувство мне не отвечают таким же, бегать к ней я перестал, а дело свое выполнил со всей пунктуальностью, до конца.

Некоторые книги – как, например, «История России» Соловьева, 12 томов «Книги житий святых», сочинения Ивана Посошкова, «Древнерусские жития святых» Ключевского, «Раскольничьи дела 18-го столетия» Есипова и др. Лев Николаевич изучал особенно тщательно. Сюда относились также книги, служившие непосредственно источниками как для художественных, так и для философских его сочинений, – скажем: 4-томный «Дневник, веденный в России в царствование Петра Великого» камер-юнкера Берхгольца («Петр I»), несколько томов «Сборников сведений о кавказских горцах» («Хаджи-Мурат»), «Влияние истинного свободного каменщичества во всеобщее благо государств» фон Плуменека или французский оригинал «Истории Империи» Тьера («Война и мир»), сочинения Шекспира («О Шекспире и о драме»), французское исследование Reuss’a о Библии («Соединение, перевод и исследование четырех Евангелий»), Талмуд и сочинения христианских мудрецов и философов («Круг чтения») и т. д. Во всех этих книгах и сочинениях – масса отметок Толстого, иногда очень любопытных. Конечно, и то обстоятельство, что в библиотеке нашлось столько книг, которыми пользовался Толстой при своей подготовительной работе над многими из своих прославленных сочинений, было очень важно. Меня трогало, когда я у Тьера или в дневнике Лас-Каза на острове св. Елены видел отчеркнутыми рукою Льва Николаевича, уже выцветшими от времени чернилами, те места, которые все мы знаем по «Войне и миру». Очень характерно, что Шекспира Лев Николаевич последовательно и беспощадно громил уже и в своих карандашных заметках на полях «Гамлета», «Макбета», «Отелло», «Кориолана» и др. пьес. Это показывало, что и вся антишекспировская теория, запечатленная в известной его книге, создавалась со всей искренностью и непосредственностью.

Из русских писателей-беллетристов Толстой больше других ругал в своих отметках на полях их произведений М. Горького и Л. Андреева. Первого он считал грубым и искусственным, а второго – чересчур выспренным и незрелым. Это не мешало ему глубоко уважать и любить Горького и с отеческой нежностью принять приехавшего к нему на поклон Андреева.

У Гоголя Лев Николаевич оценил по пятибалльной системе все его статьи в «Выбранных местах из переписки с друзьями». «Колов» и «двоек» там достаточно. Когда ему попалась под руку его собственная «Власть тьмы», то он и ее покритиковал: одно зачеркнул, другое переставил, третье приписал. В результате текст уточнился, улучшился, а характер скромной и скорбной Марины приобрел большую определенность и пластичность, лишившись налета некоторой слащавой сентиментальности. Я глубоко поражен был этим открытием – главное, тем, что том Собрания сочинений с исправленной автором «Властью тьмы» пролежал чуть ли не десять или пятнадцать лет в книжной завали, между тем как все театры России и мира играли замечательную пьесу Толстого в прежнем, несовершенном виде. Они, кстати сказать, и теперь играют ее в том же виде. Почему? Разве я ничего не сделал для того, чтобы новые поправки Толстого предать гласности? Пытался сделать, но неудачно. Именно, о найденных в тексте «Власти тьмы» поправках я известил газету «Русское слово» и запросил, не найдет ли она возможным опубликовать эти поправки, для всеобщего сведения, в своих столбцах. Ответ получился положительный, и я послал газете обстоятельную статью о новом тексте знаменитой драмы Л. Толстого. Через несколько дней получил по почте гонорар за эту статью. Сама статья, однако, никогда на столбцах газеты не появилась¹⁹. Может быть, она была скучна? Может быть. И однако всем известный текст «Власти тьмы» так и остался неисправленным.

Толстой интересовался экономическими вопросами. Пометки его имеются не только в сочинениях Генри Джорджа, особо им прокламированных, но и в русском издании «Капитала» Карла Маркса, равно как в книгах о Марксе.

Нашлась в библиотеке и статья В. И. Ленина – против бойкота 3-й Государственной думы. В ней заинтересовало Толстого ленинское определение бойкота, отчеркнутое и подчеркнутое Львом Николаевичем.

Еще одно маленькое открытие сделано было мною в библиотеке: в одной из книг оказался заложенным неизвестный дотоле перевод очень остроумной английской статьи J. A. Ruth’a «Pure religion and pure gold» («Чистая религия и чистое золото»), принадлежавший Толстому. Я опубликовал этот перевод в «Толстовском ежегоднике» за 1913 год²⁰.

Нашлись также в библиотеке: папка официальных документов и др. бумаг, составлявших материал к «Хаджи-Мурату», неизвестные письма философа Н. Н. Страхова и писателя Леонида Андреева ко Льву Толстому и др. материалы. Стоило, конечно, порыться в библиотеке.

Как старого любителя автографов, трогали меня также надписи писателей и ученых на дареных великому Толстому книгах. И если спокойно можно было глядеть на витиеватые и сердечные, остроумные и почтительно-сдержанные надписи Игоря Северянина, а из старших писателей – Фета, Полонского, Эртеля, Вл. Соловьева, Жемчужникова, Засодимского, Данилевского, то уже совершенно умилял автограф автора «Детских годов Багрова-внука» Сергея Тимофеевича Аксакова, приветствовавшего в 1856 году «прекрасный талант» молодого Толстого. Из иностранных художников слова здесь были представлены: Р Роллан, Б. Шоу, Голсуорси, Бьернстьерне-Бьернсон, Кармен Сильва (румынская королева), Анатоль Франс, Октав Мирбо, Марсель Прево, Поль и Виктор Маргерит, словак-русофил Светозар Гурбан-Ваянский, японец Кенджиро Токутоми и многие другие. И ученые били челом хозяину Ясной Поляны своими трудами, – вот их внушительная череда: Бекетов, Чичерин, Кавелин, Алексей Веселовский, Ламанский, Тимирязев, Мечников, Кони, Стороженко и многие другие. Для чего-то аккуратно присылал, с почтительными надписями, все свои многочисленные и глубоко специальные работы по математике академик Буняковский. И основатель сионизма Теодор Герцль был тут. И учредительница Теософского общества, русская писательница мировой известности Елена Петровна Блаватская пришла со всеми. Любили и почитали Толстого всюду, во всех кругах.

Историкам литературы и исследователям Толстого описание библиотеки, конечно, должно было дать много материала: определялся круг интересов Толстого, выяснялись источники его произведений, устанавливалось отношение Толстого к разным писателям и вопросам, равно как и отношение писателей и ученых к Толстому, пополнялись сведения о «Толстовиане», потому что и авторы разных работ о Толстом посылали их в Ясную Поляну, выяснялся, наконец, общий состав библиотеки, как и наличность в ней библиографических рукописей и т. д. Специалисты-библиографы и деятели Толстовского общества должны были остаться и остались довольны.

Толстовское общество предполагало уже начать печатать описание яснополянской библиотеки. На этом особенно настаивал председатель очередного общего собрания проф. П. И. Новгородцев, тогда директор Коммерческого института. Но я сам просил повременить со сдачей рукописей в печать, так как не переписан был еще начисто иностранный алфавит и не готово было введение к будущей книге. Это и было моей ошибкой. Промедление оказалось «смерти подобно»: вскоре разразилась Первая мировая война, за нею – революция и Гражданская война, и вопрос о печатании моего описания Толстовской библиотеки был снят с очереди… навсегда.

Правда, работа моя не пропала. Рукопись описания хранится в двух копиях в Государственном музее Л. Н. Толстого в Москве и в музее-усадьбе Ясная Поляна и, как писал мне заведующий архивом московского музея Н. Н. Гусев, ею широко пользуются все исследователи жизни и творчества Толстого. Описание оказало, в частности, большую услугу всем редакторам так называемого «Юбилейного» Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого в 90 томах. Данные описания широко были использованы в редакторских комментариях как к художественным, так и к философско-публицистическим произведениям Толстого. Этого одного достаточно, чтобы мне считать себя вознагражденным за тяжелый труд.

Впрочем. Судьбе угодно было «пошутить» надо мной или, наоборот, предоставить мне возможность «взять реванш» и через 40 с лишком лет по окончании мною работы по описании библиотеки Л. Н. Толстого увидеть в печати 1-й том описания, произведенного вторично в 1951–1958 годах по несколько измененной и более точно проработанной программе группой сотрудников яснополянского музея под моим руководством. Работая вторично, видел я те же книги. вторично разбирал полустершиеся карандашные пометки Льва Николаевича. вторично читал те же авторские дарственные надписи.

Дело в том, что вернувшись в 1948 году из-за границы, где я провел 25 лет, и сделавшись в 1949 году сотрудником музея-усадьбы Ясная Поляна, я собирался сначала составить один или два тома с описанием только книг с пометками Толстого, но на общих собраниях дирекции и сотрудников и в вышестоящих инстанциях решено было описывать все книги. Так как для одного меня эта работа была уже непосильна, то меня назначили руководителем особой «библиотечной бригады», в которую в разное время входило от пяти до восьми товарищей, мужчин и женщин.

Есть надежда, что это второе описание, в основу которого ложится все первое и 1-й том которого вышел в издательстве «Советская Россия» в Москве в конце 1958 года, рано или поздно будет не только закончено, но и полностью опубликовано²¹.

Упомяну о письме А. И. Куприна, полученном мною в связи с донесшейся до нашего талантливого писателя в 1912 году вестью о том, что в Ясной Поляне производится описание библиотеки Л. Н. Толстого. Куприн обратился сначала к В. Г. Черткову с просьбой сообщить ему, не нашлось ли в библиотеке каких-либо данных об отношении Л. Н. Толстого к нему, Куприну. Чертков показал мне это письмо и порекомендовал послать писателю вышедшее за год перед тем 1-е издание моего яснополянского дневника, где зафиксировано было несколько отзывов Толстого о Куприне, что я и сделал, сопроводив бандероль пояснительным письмом. В ответ получил следующее письмо от А. И. Куприна:

«Гатчина, 30 декабря 1912 г.

Многоуважаемый Валентин[73]73
  В подлиннике – Валериан (ред.).


[Закрыть] Федорович,

Вашу книгу я получил и очень вам благодарен за внимание. Книга по-настоящему прекрасная. Ее будут читать и перечитывать еще много, много лет: в ней беспристрастно и любовно отразились последние дни нашего незабвенного Старика.

Крепко жму вашу руку. Прошу, не теряйте связи со мной.

Ваш А. Куприн».

Письмо порадовало меня, но, боясь стеснять и обременять писателя новыми обращениями к нему, я решительно ничего не предпринял для того, чтобы «не терять связи» с ним, хотя связь эта могла быть для меня только приятной. И позже мне уже никогда не довелось ни встретиться, ни обменяться какими-нибудь новыми письмами с А. И. Куприным.

Один инцидент особого рода прочно связан с моими воспоминаниями о труде моем по описанию яснополянской библиотеки. Я проработал уже более полугода, как получилось письмо из Крыма от А. Е. Грузинского, имя которого я упоминал в начале этой главы. Грузинский писал, что он чудесно провел лето в Крыму, прекрасно отдохнул, купался в море, лазил по горам, а теперь возвращается в Москву и просит меня прислать ему по московскому адресу все данные о результатах работы по описанию Яснополянской библиотеки для доклада его на общем собрании членов Толстовского общества. Письмо возмутило меня. Каково! – «Я купался, лазил по горам, отдыхал в Крыму, а ты в это время с утра до вечера корпел над утомительной библиографической работой, – так вот, теперь, пожалуйста, расскажи и растолкуй мне, что ты сделал, а я… буду об этом докладывать!» Здорово придумано!

Предложение маленького, грибообразного председателя Общества любителей российской словесности было очень характерно для того типа профессоров и ученых постарше возрастом, которые любят взвалить всю фактическую работу на молодых коллег или на поднанятых за гроши голодных студентов, а потом снабжают эту работу своим предисловием, введением и заключением и выдают за свою. Грузинский, ученый весьма скромный, но гурман от науки и эпикуреец в жизни огромный, счел меня, очевидно, как раз за одного из таких голодных или бесхребетных студентов и решил, нежась на крымском солнышке, описывать яснополянскую библиотеку моими руками. Но он ошибся в своих расчетах. Я решил протестовать.

Чтобы не ошибиться, показываю письмо Софье Андреевне. То же впечатление недоумения и возмущения, как и у меня.

Подумал, подумал я, да и ответил Грузинскому: «Очень рад, что вы хорошо провели время в Крыму: купались, лазили по горам и отдохнули. Что же касается моей работы по описанию библиотеки Л. Н. Толстого, то я сам приеду в Москву и сделаю сообщение о ней общему собранию Толстовского общества, о чем уже предупредил секретариат общества».

Как написал, так и сделал. Сообщение мое, к которому я тщательно подготовился, имело успех. Представители высококвалифицированной московской интеллигенции впервые узнали о тех сокровищах, которые скрываются в дешевых, работы домашнего столяра, желтых, полированных березовых шкафах библиотеки великого русского писателя. Все газеты реферировали о собрании и о докладе моем о библиотеке Толстого.

Грузинский, явившись с опозданием, присутствовал на собрании, но прятался в задних рядах, не выступал в прениях и покинул зал еще до окончания заседания. Я понял, что он на меня сердится.

Я был молод, во мне жило еще то лучшее, что мне дал Толстой. Упоение победой быстро миновало. Сознание, что я кого-то обидел, что у меня есть враг, мучило меня. Я пытался оправдывать себя в своих глазах и обвинять «крымского путешественника», и дьявол подсказывал тут доводы довольно сильные, но тем не менее факт оставался фактом: у меня был враг. «Даже через нелюбовь к одному только человеку уходит вся сила души», – говорилось в «Круге чтения». «Мирись с соперником твоим скорее, пока ты с ним еще на пути», – поучало Евангелие. Я решил пойти к старику-профессору и просить его о примирении.

Прихожу. Принят в кабинете, вежливо, но сухо. Прошу об устранении недоразумения и о восстановлении прежних отношений. Сухой ответ: «Я не вижу никаких оснований к перемене отношений». Лицо и взгляд – вбок. Смущаюсь, волнуюсь, объясняю, доказываю. «Это ваша точка зрения, а я не вижу необходимости что-либо менять!..» Волнуюсь еще больше, голос начинает дрожать. Прошу извинить, простить меня, полюбовно распределить между собой сферы работы по описанию яснополянской библиотеки: редакторскую (его) и исполнительную (мою). Тот же сухой, уклончивый ответ: «не нахожу нужным… не вижу оснований». И скуластое лицо – вбок.

Мне тяжелее и тяжелее. Я умоляю своего собеседника примириться со мной, напоминаю об Евангелии, о Толстом. Ничего! Глухая стена. Наконец, я начинаю плакать и молить сквозь слезы. Передо мной – сухое, неумолимое лицо, да еще в профиль, и вдруг… я замечаю, что это лицо понемногу поворачивается ко мне и в нем появляется… В нем появляется что-то такое… такое, что если бы это увидел юноша Михаил, небесный посланец из «Чем люди живы», который в рассказе Толстого улыбается три раза, то он бы улыбнулся в четвертый раз.

«Враг» протянул мне руку, и мы помирились.

С тех пор всегда, когда я чувствую упадок духа, когда недовольство, гнев и озлобление против кого-нибудь терзают усталую душу и я не могу овладеть собой, – я говорю себе:

– А помнишь, как ты рыдал в кабинете у профессора Грузинского и молил его о прощении?!

И я уже слышу шелест ангельских крыл в воздухе.