Текст книги "Несбывшаяся мечта, или…"

Медведь

В этом рассказе я хочу ещё раз высказать своё уважение к моему взрослому другу и наставнику, о котором я уже написал в этой книге в рассказе «Ефремыч». Мне в этом рассказе девять лет.

Руки горели, и концы пальцев уже покрылись кровавыми мозолями. Спина, казалось, была схвачена в железные тиски, и каждое лишнее движение вызывало резкую боль в пояснице. Губы от ветра, воды и солнца потрескались, и когда кто-нибудь, забывшись, улыбался, в трещинках губ выступала кровь. Вот уже третьи сутки как мы вышли из тайги и на двух лодках на вёслах поднимаемся вверх по Оби.

Ефремыч, так зовут мужика, с которым я сижу в лодке, попыхивая трубкой и прикрыв глаза, казалось, дремал. Два других мужика вели вторую лодку.

Был конец сентября, стояли ясные дни. Но даже в такие погожие дни чувствовалось дыхание приближающейся зимы. Вода в реке потемнела, и кажется, стала гуще, как бы пытаясь сохранить тепло ушедшего лета. Сопки, нависшие над рекой, казалось, раздвинулись. Осины по вершинам обрывов хлопали голыми ветвями и мерзли на ветру. По ночам, когда выпадал снег, они жались к соснам и елям и жаловались на холод. Здесь запишу, что позднее я написал, вспоминая эту поездку.

 

Листопад

Ах этот милый листопад. Какое слово на Руси.
Как будто ты сорвался вниз, но не боишься высоты.
Как будто ты теперь листок и листья жёлтые твоя семья.
Но нет, не даст тебе упасть осенний милый листопад.
И в беге ежедневных дел вдруг замечаем мы листок.
Вот так, когда придёт и наш черёд,
сорвёмся в звёздный листопад.
Осенний листопад, души смятенье.
Осенний листопад, мои сомненья.
Осенний листопад, цветные сны природы.
И нет покоя мне в такие дни природы.
Осенний листопад мои воспоминанья.
Осенний листопад любви прощанье.
Осенний листопад, нам всем напоминанье,
Что жизнь так коротка, не торопи прощанье.
 

 

Конец лета

Лето такое короткое и так быстро уходит, вот и сентябрь.
Туманы кочуют, солнце за тучами часто ночует.
Лист ещё держится, но жёлтые пятна нам говорят,
что уже безвозвратно
Год прошумел. Солнце сгорает, думы о лете не покидают.
Осень надвинется мокрая, тёмная.
Ветры гремят ставнями окон.
Разом болячки тихо подкрались, всё что не так, вылезет боком.
Птицы волнуются, в стаи сбиваясь,
вот уже аист гнездо оставляет.
Взмахом крыла солнце разбудит, Родину он свою не забудет.
Реченька дремлет в тенистом саду. Спят по домам муравьи.
Только на ветках белой росой бабочки моют усы.
Вот паутинка в полдень летит к Солнцу всё выше и выше.
И паучок на ней гордо сидит, к небу взлетая поближе.
Все лягушата давно повзрослели, мамы уж их не шумят.
Даже ежи на этой неделе гордо шагали в ряд.
Ягоды собраны, сад засыпает. Только на Солнце ярко пылает
Редкая ягода облепиха. В ярком наряде стоит она тихо.
Яблони дремлют, роняя плоды, но кабачки, поросята,
Жарят бочки в последних лучах гаснущего заката.
 

Впереди показался Большой камень.

Это огромный остров, брошенный чьей-то рукой в самую середину Оби, он весь порос лесом. Осторожно, чтобы не опрокинуть лодку, мы поменялись с Ефремычем местами. Теперь часа два я мог отдохнуть на корме. Откинувшись на спину и растирая руки, я стал смотреть в небо. Огромные караваны диких уток, гусей высоко в небе проплывали на юг. Их курлыканье нагоняло какую-то щемящую тоску.

 

Грусть

Пришла и осень. Гуси клином летят, перекликаясь в вышине.
Но почему так сердце замирает и не даёт покоя мне.
Зачем гляжу им вслед, глаза ладонью заслонив от Солнца?
И в жалобном гусином крике, что слышится порою мне?
Грусть сразу затопила душу. Погас мой взор.
И кажется, что гуси слышат мой стон и тихий с ними разговор.
Куда, куда вы, птицы? Куда стремите свой полёт?
Нельзя ли к вам мне в стаю влиться и дать душе покой?
Машу руками быстро, быстро. Плохие крылья у меня.
И не подняться к вам мне, птицы, ах, крепко держит нас Земля.
Хотел бы я родиться птицей. Быть в стае вожаком.
И птичьим клином, птичьим криком нести людской душе покой.
 

Незаметно я уснул. Проснулся я от какого-то звериного рёва. Где-то совсем рядом ревел медведь. Вскочив, я чуть было не опрокинул лодку. И сразу увидел медведя. Взмахивая передними лапами, он пытался шагнуть и не мог. Да он увяз! К осени, когда сбегает большая вода, непросохшие берега реки доставляют много хлопот. Ил превращается в грязь, которая крепко хватает увязшего в ней, да так, что часто нет возможности в одиночку выбраться из грязи. Медведь и попал в этот ил. Это был огромный старый самец. Не понимая в чём дело, он яростно ударял передними лапами по грязи, далеко разбрасывая комья. Комья грязи с шумом шлёпались в воду, ещё больше разъяряя медведя.

Мы остановили лодки. Медведь продолжал разбрасывать грязь, не обращая на нас никакого внимания. Он как будто знал, что осенью у нас не бьют медведей. Судя по всему, он сидел в грязи уже не один час, и было жалко смотреть, как он пытается выбраться из этого капкана. Посоветовавшись, мужики решили помочь медведю. И сразу забыли про стёртые ладони, боль в пояснице и желание поскорей вернуться домой.

Чуть выше по течению реки причалили лодки, бросили из лодок в грязь доски и вышли на твёрдый берег. Нашли в лесу подходящие по длине осинки и стали рубить деревья. Ефремыч зарядил карабин и пошёл к медведю, мужики принесли срубленные деревья. Достали из лодок железные скобы, комлями срубленные осинки прихватили к росшим поблизости берёзам. За вершинки осинок привязали верёвки и завели их с двух сторон от медведя. Потом мужики подогнали лодки и перебросили концы верёвок в каждую лодку.

Ефремыч, не выпуская карабина, подёргал каждую верёвку, проверяя прочность узла, и перебрался ко мне в лодку. Медведь, видимо, так измучился, что даже не обращал на нас никакого внимания, а только шлёпал лапами по грязи, разбрасывая её в разные стороны. Забив толстый кол в грязь напротив медведя, мужики стали сводить лодки к колу. Привязав лодки к колу, они стали подтягивать верёвки с привязанными к ним осинками, заводя их с двух боков медведя. Когда первые ветки коснулись зверя, он дёрнулся, огласил реку рёвом и, махая лапами, стал обламывать ветки. Стягивая верёвки, мужики завели стволы осинок к самому медведю и он, как бы поняв, что это помощь, вцепился обеими лапами в стволы деревьев. Урча, он клыками и когтями лап хватал стволы осинок, пытаясь выбраться из грязи. Постепенно, ломая ветки, он вылез из ила и, тяжело дыша, вышел на берег и уселся прямо напротив нас. Потом стал махать всеми лапами, сбрасывая с себя остатки грязи. Поднялся, посмотрел на нас, зарычал и пошёл в тайгу.

Мужики отвязали верёвки от осинок, выбили скобы из берёз, вошли в лодки и оттолкнулись от кола. Закурили. День угасал, и надо было искать место для ночлега.

Мы снова сели за вёсла и уже скоро скрылось за поворотом реки место, где мы спасли медведя. Нависшая над рекой каменная глыба скрыла нашего медведя. И вдруг Ефремыч схватил карабин. Прямо над нами, на вершине каменной глыбы стоял наш медведь. Сейчас на фоне вечернего темнеющего неба он казался ещё огромней. Он стоял и смотрел на нас. Лодки прошли мимо его, а он всё стоял и смотрел. Поворот реки снова скрыл его от нас и тогда мы услышали протяжный глухой рёв. Это ревел наш медведь. Это он нас благодарил за свое спасение.

Друг

Моё детство и юность до 18 лет прошло в Тундре и в Тайге. Я жил среди замечательных людей, добрых, умелых, честных, заботливых обо всех окружающих. И удивительно жизнерадостных. Все невзгоды они преодолевали с удивительным спокойствием и мужеством. И при всех непростых обстоятельствах нелёгкой жизни в трудных условиях всегда оставались жизнерадостными. Они даже о своих трудностях рассказывали с юмором, даже со смехом. Очень любили рассказывать сказки, где героями были окружающие их животные, Тундра, Тайга, да и они сами. Иногда эти сказки превращались в легенды и часто у костра или в чуме можно было услышать такое, во что хотелось верить. Вот об одном таком рассказе я и написал это произведение.

Люди живут на Земле. Часто многие из них одиноки. Они мечтают, чтобы у них были друзья. Друзьями людей могут быть женщины и мужчины, старые и молодые, и даже дети. Но найти друга и сохранить дружбу непросто. Все мечтают о друге на всю жизнь. Среди людей это бывает не часто. Но прекрасными и очень верными друзьями могут быть и лошадь, и собака. Среди наших старожилов деревни ходил не один рассказ о такой дружбе. О дружбе человека и собаки. Эти люди знали, о чём говорили, это были потомственные охотники, деды и прадеды которых жили в тайге. Охота была их жизнь. А как на охоте, в тайге без верной собаки? Особенно мне запомнился один из этих рассказов.

Только что закончилась гражданская война. По тайге бродили разные недобитые банды. В бандах были уголовники, бывшие богачи, у которых новая власть отняла всё, солдаты белой армии, которые за свои зверства не могли рассчитывать на снисхождение. Банды грабили население деревень. Отнимали всё, что находили, угоняли скот. Партизанские отряды из местных жителей боролись с этими бандами. Командиром одного такого небольшого партизанского отряда был Егор Усольцев. В округе разбойничала банда Крашенинникова, бывшего скотопромышленника и владельца кедровых лесов округи. Каждый поклялся отомстить другому. Каждый ждал удобного случая, и случай представился.

Солнце садилось, распластав багряные языки по всему небосклону. Ветер, начавший было стихать, вдруг задул порывами. Набрасываясь на верхушки деревьев, он рвал их, гнул, пытаясь на них выместить досаду на угасающий день. Старые кедры и ели вздрагивали при каждом его порыве, со стонами взмахивали своими ветвями и недовольно, глухо ворчали. Тайга под сильными порывами ветра гудела. Огромные шапки снега, срываясь с ветвей, падали с тяжёлым уханьем, и казалось, что кто-то огромный тяжело дышит. Когда порывы ветра ослабевали, были слышны как бы легкие удары по дереву, это деревья, не выдержав напряжения от ветра и мороза, слегка потрескивали. Быстро темнело.

Егор, стряхивая попавший за ворот снег, поднялся на вершину гольца. Здесь ветер был ещё злее. В вечерней дымке, волнами уходя на восток, курились сопки. Огромный пёс, радуясь короткой остановке хозяина и желая поиграть, со всего маха прыгнул сбоку на Егора и тёплым шершавым языком лизнул его в ухо. «Ну, ты, не балуй», – как можно строже прикрикнул Егор на собаку, но сквозь эту строгость прорвалось столько теплоты, что пес, взвизгнув, пустился кружить вокруг хозяина. Отмахиваясь от пса, Егор пристально вглядывался в открывшийся перед ним распадок.

Вечерние сумерки уже успели растворить отдельные деревья и теперь казалось, что тайга стоит сплошной стеной. Снежная пыль, сорванная ветром с деревьев, подёрнула лес туманом. Там, внизу, куда надо было спускаться, ничего нельзя было разглядеть. «Завтра буду дома», – подумал Егор. Большая масса снега, соскользнув с ветвей старой ели, разорвала возникшую было тишину. Какой-то пушистый комок выскочил из-под упавшей снежной глыбы, ткнулся Егору в ноги, отскочил и помчался по склону, пёс бросился за ним. Егор, переведя дух, далеко сплюнул сквозь зубы, зло чертыхнулся. Заяц напугал его. Тихий свист вернул собаку назад. Чтобы успокоить собаку, Егор слегка потрепал её за уши. Затем ещё раз внимательно посмотрел вниз. Неспеша снял ружьё с плеча, переломил, вынул патроны из стволов, осмотрел и, как бы оставшись недовольным, сунул их в карман волчьей дохи. Засунув руку глубоко за полу дохи, достал два новых патрона и зарядил ружьё. На душе как-то сразу полегчало, хотя металл на морозе жёг руки. Перекинув ружьё в правую руку и тихонько свистнув, Егор стал спускаться, пёс, повизгивая, крутился под ногами.

День угасал. По мере того как Егор всё ниже спускался в распадок, темнота волнами окутывала его. Спустившись, Егор остановился. Здесь, внизу, было тихо. Лёгкий шорох, раздавшийся откуда-то сбоку, заставил его насторожиться. Пёс, скаля зубы, напряжённо всматривался в темноту. «Зверь или человек?» – мелькнуло в голове Егора. Взяв собаку на поводок и не отпуская её от ног, Егор двинулся в ту сторону, откуда только что был слышен шорох. Огромная ель, сваленная бурей, преградила ему путь. Пошёл снег. Снег был густой и пушистый. Снежинки кружились, как в хороводе. Стало совсем темно. Перелезая через дерево и держа ружьё наготове, Егор не переставал оглядываться. Какое-то странное чувство заставляло его быть на стороже. Он гнал его от себя, это чувство, но оно не проходило. Собака также вела себя как-то странно. Она вдруг ощетинивалась, скаля зубы, то затихала.

За эти пять лет, которые они жили вместе, Егор научил пса не лаять. В тайге иногда лишний звук мог стать роковым. Под елью, ближе к огромным корням, Егор решил заночевать. Привязав пса к суку ели, он утоптал снег, снял лыжи, воткнул их с наветренной стороны, чтобы заслониться от ветра, и стал снимать с плеч мешок с едой. Они ели последний раз ещё утром.

Резкий звук выстрела разорвал ночную тишину леса. Егор, падая, обломил сук, к которому привязал пса. Второго выстрела он не слышал. Что-то тугое и горячее полоснуло его по плечу.

Снег шёл всю ночь. Белка, прыгая с ветки на ветку, испуганно поглядывала на два чёрных комка под поваленной елью. Снег засыпал их.

Егор очнулся от холода. Голова гудела. Пытаясь подняться, Егор рванулся и вновь потерял сознание. Белка взлетела на вершину сосны и снова посмотрела на эти странные два чёрных комка. Холод вновь вернул сознание Егору. Не делая резких движений, Егор перевернулся на другой бок. Снег под ним смёрзся от крови. Расстегнув доху и стащив рукав, Егор, разорвал рубаху и перевязал раненые плечо и бок. Закончив с перевязкой и лёжа в снегу, он стал осматриваться. Его ружьё лежало почти рядом, но пса не было видно. Он попытался свистнуть, но не смог разжать посиневших от холода губ.

Медленно поворачиваясь, так чтобы было видно то, что за спиной, он вдруг увидел собаку. Пёс лежал, уткнувшись головой в снег. Снег почти засыпал его, видна была часть спины и уши. Егор, загребая снег рукой, пополз к собаке. Огромная рваная рана зияла на правом боку. Пес уже давно остыл, он был мёртв. Смахивая снег с головы собаки, Егор наткнулся на что-то твёрдое. Сделав несколько лихорадочных движений, он осторожно вытащил из-под пса ружьё, и тогда всё сразу понял.

Вторая пуля была предназначена собаке, но Егор, падая, закрыл своим телом собаку, и пуля вошла в плечо Егора. Стрелявший человек, не видя этого из-за ветвей, думал, что с ними покончено, и смело шёл прямо на них.

Пёс, выждав, бросился на человека, выбил у него ружьё, но тот успел нанести собаке ножевую рану. Падая, пёс закрыл телом ружьё человека. Разбрасывая снег, Егор увидел огромные пятна крови. Это была кровь стрелявшего в Егора. Значит, пёс ранил его и у того не хватило сил или храбрости покончить с псом и Егором, и забрать ружьё.

Егор сразу узнал это ружьё. На ложе ружья стояло клеймо известного скотопромышленника Крашенинникова. Ещё год назад поклялся он отомстить Егору за то, что Егор конфисковал у него скот в пользу деревенской общины. И вот он пришёл. Гладя мёртвого пса, Егор плакал. Вырыв глубокую яму в снегу, он опустил в неё пса, прикрыл тело ветками, засыпал снегом, и сколько хватило сил, примял снег. Пошатываясь от слабости, надел лыжи, перекинул мешок и ружьё за плечи и двинулся с этого кровавого места.

Но не успел он пройти и несколько десятков метров, как на белом снегу заметил полузанесённую чёрную кучу. Подойдя ближе, он узнал в куче Крашенинникова. Пёс разорвал ему горло.

БИЧ (человек)

В шестидесятые, семидесятые и даже в восьмидесятые годы я ещё мог с уверенностью сказать, что многие знали, что обозначает это слово – БИЧ. Возможно, сегодня оно значит другое. А в те годы даже среди довольно молодых людей слово БИЧ придавало человеку какой-то налет таинственности, чего-то такого, что было доступно не каждому, и не каждый мог и хотел быть БИЧОМ.

В наш лексикон это слово пришло из английского языка и пишется как beach, переводится как пляж, берег. Находиться на берегу подразумевало, что ты разорился, стал бродягой. Чаще всего в Англии так называли матросов, оставшихся без работы, то есть оставшихся на берегу без работы и которые теперь вынуждены скитаться в поисках работы.

У нас это означало опустившийся человек, который готов работать на сезонных работах. Человек, не имеющий чаще всего никакой специальности (бродяга). Бичевать означало бродяжничать. Это не бомжи – это люди по социальной лестнице выше, чем бомжи.

Я трижды в своей жизни на протяжении разного времени и в разном возрасте был БИЧОМ. Очень замечательно, что БИЧАМИ могли быть совершенно разные люди – от опустившегося пьяницы или человека, вышедшего из мест заключения, до доктора наук, конечно, если здоровье и возраст позволяли вступить в ряды БИЧЕЙ. У многих из них иногда даже не было настоящих документов. Часто этот шаг определяли обстоятельства жизни человека.

У нас это слово расшифровывали по-разному. БИЧ – бывший интеллигентный человек, или так – человек без имени. И иногда люди, кто прошел это, с гордостью говорили, я был БИЧОМ, я жил среди них. Недаром я в этих строках пишу это слово с больших букв. И сегодня я могу сказать, я был БИЧОМ, я жил среди них.

Первый раз я стал бичом в 1955 году, мне было 18 лет. Школу я закончил в глухой таёжной деревеньке, в междуречье Оби и Енисея, и уехал поступать в Казанский авиационный институт.

В Казани надо было готовиться к экзаменам и на что-то жить. У мамы на руках остался ещё маленький брат, и помогать она не могла мне. В город, в эти каменные джунгли, я попал впервые. Всё для меня было новым. Люди. Транспорт, даже еда – всё другое. Денег у меня почти не было и часто я даже ел не каждый день.

 

Иртыш и Волга

Мне было восемнадцать,
Когда в деревне я оставил брата, мать
И по веленью стариков,
Поехал в город счастья испытать.
Тюмень и Синяя Орда
И первый паровоз,
Железная дорога в никуда
И жизни тысяча один вопрос.
Тюмень – Казань, как ехать долго.
Дорога здесь одна беда.
И наконец, за окнами вагона Волга.
Родная русская река.
Я начал жизнь в трущобах
Казанского двора.
Где каждый обитатель
Не знает, доживёт ли до утра.
А по утрам из каждого двора
По зову пароходного гудка
Бредёт на пристани усталая толпа.
Бреду и я, здесь самый молодой
из обитателей Казанского двора.
На пристани шум, гам и суета.
Подходят пароходы, катера.
Канаты, ругань, звон цепей.
И начинается дневная суета.
И каждый день один урок
С утра и до темна, не ешь не пей.
Бери, неси, клади в амбар мешок
И марку, очередь не сбей.
И покатилась жизнь моя,
Как недозревшая Луна.
Чернее ночи каждый день.
Когда же кончится она?
И сколько будет пароходов, барж?
На пристани чужой.
Когда наступит им конец?
Мне говорят, Зимой.
А вот стучится и Зима.
Как буду жить?
Не знает, нет
Трущобный житель из Казанского двора.
Что должен написать домой?
О жизни городской.
Что с неба падает халва,
Любимая татарская еда.
Не знаю, нет сегодня слов.
Зима. Казанский двор в снегу.
Здесь снег не наш, мне не родной,
Какой-то грязный и чужой.
 

Казань – город на левом берегу реки Волга. Точный год основания Казани пока неизвестен. Первое упоминание о ней в русской летописи датируется 1376 и 1391 годами, а в восточных источниках – 15 веком. Раскопки в Кремле Казани показали другой год основания Казани – 1005. В октябре 1552 года войска Ивана Грозного взяли Казань. И она вошла в состав государства Российского. При Петре Первом Казань получила статус столицы Казанской Губернии. Но я приехал сюда не знакомиться с историей Казани. Я приехал сюда с надеждой поступить учиться в Казанский авиационный институт. Что из этого вышло и какую роль этот город сыграл в моей жизни, я написал в этой книге.

После сдачи документов в институт я ходил по городу в поисках работы, чтобы заработать денег хотя бы на еду.

Для подготовки к сдаче экзамена для каждого предмета давалось 5 дней. То есть я мог хотя бы один день где-то работать, чтобы заработать хотя бы какие-то деньги. Однажды я забрёл в городской речной порт, но не в пассажирскую его часть, а в грузовой порт. В порту кругом была страшная суета. Какие-то люди с одетыми на голову мешками, как с капюшонами, на которых были написаны какие-то цифры, с «кобылками» (у нас это приспособление для переноса тяжестей на спине, горбу называют «горбуша») за плечами, молча, но строго друг за другом, почти бегом переносили мешки, ящики с причаленных барж в амбары, которые стояли на берегу. Амбары были огромные и люди с мешками и ящиками на спинах исчезали в них, как дрова в огромной печи, но только для того, чтобы вновь вернуться за своими другими мешками и ящиками, которые были в трюмах этих барж. Шла тяжёлая работа по разгрузке барж с разными товарами. Люди сновали от баржи в амбар, тяжело поднимаясь по деревянным сходням с берега на баржу. А люди эти, как я потом узнал, были наняты на разгрузку только одной конкретной баржи, это были ватаги людей, связанные между собой дружбой. Они работали всегда вместе и с неохотой брали в ватагу чужаков, а если и брали при необходимости, то с оговоркой определённых условий в работе.

Под разгрузкой стояли три баржи. Однако были здесь и те, кто не работал. Один такой огромный татарин сидел на бочке и беспрестанно свистел и выкрикивал какие-то странные слова: «Марку, держать марку». Что это такое, я узнал только позднее. Против каждой баржи на бочке сидел такой же человек и тоже иногда свистел и выкрикивал те же слова, но уже другой ватаге людей, Каждый из тех, кто входил в амбар с грузом, а затем выходил из амбара без груза, обязательно проходил мимо кричащего человек, который иногда что-то ему говорил. Скорость передвижения этих масс людей в ватагах была разная и за этим следили эти кричащие люди. Ватаги были разные. В одних было человек тридцать, в другой ватаге я насчитал шестьдесят, но были и больше. В этот день работало три ватаги.

При такой работе стояла какая-то гнетущая тишина, нарушаемая хриплым дыханием людей, шарканьем ног идущих, да изредка свистками людей, что сидели на бочках. Был полдень, лето, жара. И пока я ходил и смотрел на всё это, я всё время замечал на себе внимательные взгляды людей, которые кричали эти странные слова: «Марку, держать марку».

Вдруг один из них пронзительно засвистел в свисток, потом засвистел другой и все они стали свистеть. Работа остановилась. Кто был в пути с грузом, дошли до амбара, кому не положили в барже груз на «кобылку», вернулись на берег. Значит, перерыв в работе, наступило время обеда. Я увидел, что люди работают, но как и кого спросить мне, можно ли мне поработать и что за это заплатят? Я стоял и не знал, что мне делать, мне нужна была работа, у меня совсем не было денег. Вдруг кто-то сзади тронул меня за плечо. Я обернулся. Передо мной стоял тот здоровый татарин и как-то странно смотрел на меня. Он молчал и я молчал.

Потом он сказал:

– Ты зачем здесь? Когда мы работаем, здесь нельзя быть. Что тебе здесь надо?

А я только что думал, как бы мне найти работу, и я невольно сказал:

– Ищу работу.

– Какую работу? Ты кто? – спросил он.

– Я человек. Просто ищу любую работу. Вот же люди работают, – ответил я.

– Где ты видишь людей? Это бичи, – сказал он.

Кто такие бичи, я не знал, и почему он сказал, где ты видишь людей? Потом он обошёл вокруг меня, слегка толкнул меня в плечо, улыбнулся и сказал:

– Приходи завтра к десяти часам утра. Мы закончим разгружать эту баржу и будем ставить другую. Если будет место в ватаге, возьму тебя, захвати с собой кружку и что-нибудь поесть на сутки. Все условия обсудим, если возьму. А сейчас иди отсюда, ты мешаешь работе.

На следующий день я пришёл на пристань даже раньше десяти утра. На месте вчерашней баржи стояла другая баржа, трюмы были открыты, в них были видны штабеля мешков, и там уже работали люди, устанавливая деревянные трапы (сходни) для спуска в трюмы баржи. Баржа была большая, я видел, как ватажники открывали уже четвёртый трюм. Вчерашний татарин, увидев меня, подозвал к себе, сказал, что берут меня в ватагу на одну баржу и послал в амбар получить мешок и «кобылку». Получив мешок, я увидел, что на мешке написано число 55. Странно, но это перекликалось с годом 1955, в котором я пришёл в ватагу. К половине одиннадцатого в трюмы были уложены трапы, трапы были уложены и от причалов на землю. Татарин сел на бочку, засвистел в свой свисток. Люди собрались вокруг бочки.

Татарин стал говорить:

– Баржа должна быть разгружена завтра к двенадцати часам дня. Нас семьдесят два человека. На барже четыре трюма. В каждом трюме будет два места на подачу мешков. На месте будут стоять два человека. На четыре трюма выделим шестнадцать человек. В амбаре будет четыре места на приём груза, на каждое место встанут по два человека. В амбар выделим восемь человек. Перед каждым трюмом организуем карусель для выноса груза из трюмов. На каждую карусель поставим по двенадцать человек. Всего в каруселях будут работать сорок восемь человек. За время разгрузки все поработают на всех разных местах. Через два часа работы перерыв для смены мест работы и для отдыха, всего двадцать минут. Через четыре часа перерыв на обед и отдых. Обед сорок минут. Такой порядок работы сохраняется до окончания всех работ. Кто оставит работу без причины, не получает ничего. Причина оставить работу всего одна – болезнь. Полный расчёт за выполненную работу после сдачи баржи хозяину, это в двенадцать часов дня завтра. За выполненную работу каждый, кто её закончит, получит по тридцать пять рублей. Не выполним работу в срок, не получим и половины. Я сказал всё. Сейчас за работу. Старшим развести людей по местам.

Татарин говорил громко и так, что возражений быть не могло. Затем он залез на бочку и засвистел. Люди пошли на указываемые им места. Меня удивило, что никто ни о чём не спросил татарина, почему мы получим такие деньги, почему он так решил работать в таком ритме. Казалось, все заранее смирятся со всем, что он скажет. Только позднее, работая с ватагой много дней, я понял, что это не от безразличия к собственной участи, а от глубокого доверия к хозяину (бугру) ватаги и друг к другу. Ватага знала, если её обманут, тот, кто это сделал, не проживёт и дня. Бугор для ватажников был все. Он находил работу (баржу), договаривался с владельцами её о сроках разгрузки, об оплате выгрузки, сдавал работу приёмщику, получал деньги от хозяев барж, выдавал деньги ватажникам. Он организовывал и определял порядок и темп работы. В каждой ватаге у хозяина её был всегда основной состав, который годами работал с ним. В случае внезапной болезни или травмы ватажника он организовывал доставку больного в больницу, которая была тут же в порту. Везде знали только бугров ватаг. Ватага была для всех пустым местом, ровным местом, на ней был виден только бугор, люди в ватаге были человеками без имени-Бичами. Вот что такое БИЧ – человек без имени. Казалось, у ватаги нет никаких прав, и бугор может делать с ней всё, что захочет. Сколько захочет, столько и заплатит ватажникам. Но и бугор и ватага знали свои права. Рассказывали, что когда-то один бугор присвоил часть денег ватаги, ватага узнала, и бугор пропал, и его так и не нашли.

Ватага могла наказать бугра, не закончив работу, бросить её, и тогда бугор из своих денег должен был платить штрафы за задержку разгрузки. Какая работа сколько стоит и сколько платят за работу в других ватагах, люди знали. Но вот сколько бугры получали за работу от заказчиков, это была тайна заказчиков и бугров. Выдачи денег велась из рук в руки, без всяких расписок, только на словах, и всех это устраивало.

Я попал в карусель на второй трюм, на вынос груза из трюмов. Передо мной шёл мужик, на мешке которого был написан номер 54, а у меня, был номер 55. Вот этот номер 54 и была моя марка, теперь я это уже понял и не дай бог мне сбить порядок и потерять свою марку. Груз в трюмах был мешки с рисом. Когда старшие доложили, что люди заняли свои места, татарин засвистел в свисток и началось.

Было одиннадцать часов дня. В нашей карусели первыми в трюм спустились моя марка и я. Два ватажника, схватив мешки за углы, быстро забросили нам их на «кобылки», и я сделал первый шаг с грузом в эти сутки, мешок весил шестьдесят килограммов. Мы поднимались из трюма, а за нами уже спускались другие за грузом. Расстояние, которое нужно пройти с мешком до приёмщиков груза в амбаре, было примерно метров двадцать пять-тридцать. Карусель работала так, что каждый человек отстоял от другого метра на четыре, шёл ли ты с грузом или возвращался за грузом. Татарин зорко следил, чтобы ни одна карусель не сбивалась плотнее, но и не растягивалась. Бочка, на которой он сидел, стояла на берегу напротив баржи, примерно на стыке второго и третьего трюмов, поэтому он всегда видел, что делает ватага и каждый работник в ней. Если он замечал сбой в какой-то карусели, раздавался свисток. Первому трюму был один свисток, второму два, третьему три, четвёртому четыре. Я был прикреплён ко второму трюму, и два свистка было предупреждение нам, чтобы мы каждый держали марку, скорость движения и расстояние между идущими.

Всё было просто, жёстко и так, только так, ватага справлялась с работой, и каждый был на контроле.

Впоследствии я много раз убеждался в этом.

Дома в деревне мне приходилось носить мешки на плечах, на спине с «горбушей» и без «горбуши». Носить вязанки хвороста, мешки с картошкой, мешки с кедровыми орехами и шишками, берестяные туеса с ягодами. Я умел ходить с «горбушей», с походным мешком, и это мне пригодилось сразу при ходьбе с «кобылкой».

Теперь главное дойти до амбара и сдать мешок приёмщикам. Казалось мне, что это проще всего, но не тут-то было. В амбаре уже лежали тысячи мешков с рисом под самый потолок амбара. Приёмщики были на разной высоте от пола, и чтобы дойти до них, нужно было идти по мешкам, которые были уложены как ступени лестницы, и иногда эта лестница состояла из десяти-пятнадцати мешков. Приёмщики снимали мешок с кобылки, и каждый снова шёл на баржу за очередным грузом. Первые полчаса шло привыкание к темпу, и это были трудные полчаса. На втором часе я уже завидовал тем ватажникам, которые стояли в трюме. Мне казалось, что поднять вдвоём мешок и положить его на кобылку мне – это куда проще, чем донести мешок до приёмщиков в амбаре, а уж у приёмщиков мешков работа и того легче. Я с нетерпение ждал конца двухчасового периода, который сменит некоторым место работы. Время показало, как я ошибался.

Прошло два часа, раздался длинный свисток татарина, смена мест работы и короткий отдых. Я попал при смене мест в трюм вместе со своей маркой, номером 54. Когда в трюме мы сняли мешки с головы, я мог разглядеть своего напарника, разглядывал и он меня с интересом. Я был крупным парнем, мне было 18 лет, рост 184 и почти 90 килограммов веса. Мой напарник (моя «марка») был человек среднего роста, худощавый, кривоногий с длинными руками. Ему было примерно лет 45, может меньше, его старила неопределённого цвета борода, и чёрная, и рыжая, и седая, всё сразу. Глаза были добрые, но грустные и уставшие. Он спросил, как меня звать и потом назвал своё имя.