Текст книги "Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века"

Глава 2
«Про то отписать к нам великому государю к Москве подлинно и вправду»

Документы и процедуры

Дела о колдовстве по большей части подлежали рассмотрению светскими судами. Как и все прочие, они начинались с доноса, имевшего вид челобитной на имя самого царя. Обычно донос представлялся сначала воеводе города или уезда, в котором проживал его автор, и поступал в его канцелярию – съезжую или приказную избу, на рассмотрение подьячих. Процедура была примерно одинакова для всех видов преступлений: поношения, покушения на честь, поджога, воровства, разбоя или убийства. После не слишком основательного предварительного расследования воевода отправлял дело в Москву. Иногда возникала промежуточная инстанция в виде воеводы, возглавлявшего более крупную административную единицу: скажем, из Брянска дело могло быть отослано в больший по размерам Севск и уже оттуда в Москву. Если жалобщик изначально обращался не к воеводе, а к кому-либо другому – например, приказчику помещика, посадскому старосте, игумену местного монастыря или представителю епископского суда, – последний обязан был перенаправить челобитную воеводе. Челобитная обычно открывалась сведениями о том, как именно она попала к представителю власти, уполномоченному рассматривать ее. Так, в 1659 году лушский воевода сообщал царю Алексею Михайловичу, что земские старосты Духа, кузнец и башмачник, подали ему челобитную, подписанную всеми жителями города, – те жаловались на одержимость, в которую стали впадать женщины.

Били челом тебе великому государю царю и великому князю Алексею Михаиловичю всеа Великоия и Малыя и Белыя Росии самодержцу а в Луху в сезжой избе мне холопу твоему подали зарушную челобитную отцов своих духовных за руками и за своими руками луховские земские старосты <…> и все луховские посадские люди… И подклея под сею послал к тебе великому гсдрю к Москве»[65]65
  РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стлб. 314. Л. 161–162.


[Закрыть].

Как правило, воеводы посылали в Разряд – приказ, ведавший войском, – письмо с кратким изложением дела, запрашивая дальнейших распоряжений[66]66
  Донесения из Брянска в Севск и Москву, Разряд. РГАДА. Ф. 210. Севский стол. Стлб. 215. Л. 223–235.


[Закрыть].

Материалы процесса о колдовстве, начавшегося в декабре 1648 года, служат примером того, как работали административные и судебные механизмы. Открывает ее доклад в форме челобитной, направленный в Москву козловским воеводой Василием Семеновичем Волынским (Козлов – крепость на южной окраине России). В обычных для таких случаев униженных выражениях, называя себя уменьшительным именем, Волынский сообщал о поступлении доноса на одного из служилых людей, Ивашку Губанова, от другого, Куземки Подольского: «Государю, царю и великому князю Алексею Михаиловичю всеа Росии самодержцу <…> холоп твой Васка Волынской челом бьет. В нынешнем государь во 1648 году декабря в 22 <…> извещал мне холопу твоему словесно Куземка Подольской на Ивашка Губанова, что де он Ивашка многих людей портит». Воевода немедленно принялся выяснять, в чем суть дела и насколько оно серьезно: «Я холоп твой ево Куземки роспрашивал ково имяны он Ивашка и чем портил и в которых годех и по ево Куземкину извету Ивашка Губанова и тех людей про которых сказал Куземка, что он Ивашка портил роспрашивал». Куземка привел доводы в обоснование своего доноса: «Он же Куземка слался на все село Лежайск, что де государь села Лежайска все дети боярские ведают, как он Ивашка многих людей портил». Воевода предпринял следующий шаг: несколько жителей села были «в съезжей избе ставлены и роспрашены порознь», и судебный писец сделал подробную запись их показаний. Воевода пояснял: «Я холоп твой тех их роспросные речи и сыск подал к тебе государь с козловцом с сыном боярским». Таким образом, он достиг предела того, что мог совершить самостоятельно, и, как полагалось, обратился в Москву за указаниями[67]67
  Относительно автономии судов см. [Kollmann 2004а].


[Закрыть]. Доклад заканчивался сообщением воеводы о том, что он велел взять под стражу обвиняемого в колдовстве: «Ивашка Губанова велел дать за пристава до твоево государева указу». Письмо воеводы сопровождалось двадцатистраничными показаниями, записанными писцом, – о том, какие именно виды колдовства Ивашка будто бы практиковал и на кого он якобы наслал порчу. Некоторые свидетели утверждали, что он хвастался своими познаниями в колдовстве, насылал болезни, половое бессилие и даже смерть и, кроме того, украл гуся и вымогал деньги у своих жертв. Сам Ивашка заявлял о своей невиновности, уверяя, что не крал гуся, а получил его в обмен на горох[68]68
  РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стлб. 268. Л. 209–228 об.


[Закрыть].

Следующий этап начинался с получения ответа из Москвы. Обычно Разряд присылал его вместе с копиями всех предыдущих документов, и текст гласил приблизительно следующее: «Ты, стольник и воевода в Козлове, написал нам в Москву и в докладе было написано…»[69]69
  Материалы этого дела расходятся с первым донесением, посланным из Козлова в Москву. По этой причине ответ реконструирован на основе дел, материалы которых более полны.


[Закрыть]. Следовала точная копия присланного в Москву доклада, и лишь после этих утомительных повторений московское начальство сообщало о том, что последует дальше. Обычно оно приказывало провести «подленный и прямый розыск», причем всех свидетелей допрашивали поодиночке. Часто назначалась очная ставка между обвинителем и обвиняемым для проверки того, не было ли вызвано обвинение личными причинами. По завершении работы следователей, местных или специально присланных из Москвы, в столицу посылался новый доклад, где к прежним копиям документов добавлялись новые. Бояре, дьяки и подьячие Разряда могли приказать воеводе пытать «накрепко», непощадно / нещадно любого, кто мог быть замешан в преступном колдовстве. В этом случае он был обязан прислать в Москву пыточные речи, то есть записи показаний, снятых под пыткой. В некоторых случаях приказные чины требовали – вместо этого или после этого – доставить подозреваемых и свидетелей в Москву под надежной охраной, чтобы учинить им допросы и пытки в тюрьме Разряда и самим наблюдать за процессом. Увеличивающиеся с каждым этапом документы записывались на длинных, узких полосках бумаги, которые затем складывались в так называемые столбцы или склеивались и складывались наподобие гармошки и отправлялись на полки одного из столов Разрядного приказа. В архивных фондах они и хранятся до настоящего времени[70]70
  Ю. А. Козлова дает обзор содержания этих столбцов в [Козлова 2003: 446–447] и Козлова 1998: 282–283].


[Закрыть]. В конечном счете именно руководители Разряда выносили приговоры обвиняемым и приказывали своим служащим, на местах или в Москве, приводить их в исполнение. Приговоры могли быть разными – освобождение с поручной записью, изгнание, обязательная пожизненная служба, телесное наказание, отсечение руки с последующим изгнанием, наконец, смертная казнь. К последней приговаривалось лишь меньшинство осужденных «колдунов» – около 14 % в XVII веке. Мужчин, как правило, ждало отсечение головы или повешение, немногочисленных осужденных женщин – особая участь: сожжение заживо (наказание, применявшееся к мужеубийцам)[71]71
  Новоуказные статьи (ПСЗРИ. Т. 1. Ст. 100. С. 796): «А буде жена учинит мужу своему смертное убивство, или окормит его отравою, а сыщется про то допряма: и ее за то казнить, живу окопать в землю, и казнить ее такою казнью безо всякие пощады, хотя будет убитого дети, или иные кто ближние роду его того не похотят, что ее не казнить, и ей отнюдь не дать милости, и держати ее в земле до тех мест, покамест она умрет». Этот обычай был в ходу задолго до 1669 года. Лухских женщин, обвиненных в колдовстве (1656), приговорили к сожжению заживо (РГАДА. Ф. 210. Безгласной стол. Стлб. 216. Л. 9).


[Закрыть].

Девять или десять ведьм и колдунов были сожжены, при этом их не привязывали к столбу, а помещали в деревянный сруб (см. рис. 2.1)[72]72
  О сожжении: РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стлб. 925. Л. 456–457; Приказной стол. Стлб. 721. Л. 121–125, 154–155; Белгородский стол. Стлб. 284. Л. 391–418; [Труворов 1889: 709; Швецова 1957: 366–368; Борисов 1853, № 109]. О незаконном сожжении: РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стлб. 596. Л. 35. О приказании сжечь учителей-колдунов в Славяно-Греко-Латинской академии: [Канторович 1990: 177].


[Закрыть].

Чтение материалов колдовских процессов ставит перед исследователями серьезную методологическую и этическую проблему: почти все показания, занесенные на бумагу писцами, были получены под пыткой. Мы вынуждены признать суровую реальность: дошедшие до нас слова обвиняемых безнадежно искажены жестокими физическими мучениями. Из-за этого трудно полагать, что судебные отчеты объективно отражают «реальные обстоятельства» или хотя бы те, в наличие которых верили жалобщики и свидетели. Как выработать правильный подход к сказанному на допросе с применением насилия, к показаниям, вырванным при помощи боли?

К сожалению, эти проблемы не специфичны для России, для XVII века и даже для колдовских процессов в целом, так что ученые имеют богатый материал для анализа. Самый продуманный подход – это относиться к данным под пыткой показаниям с той же осторожностью, как и к любому другому тексту [Roper 2004: 44–68, 119–122; Лукин 2000: 3–8]. Любой текст является конструкцией, в нем воплощены впечатления, пропущенные через множество фильтров восприятия – культурных, личных, структурных. Жертвы пыток, как правило, отвечали на наводящие вопросы инквизиторов. Эти записи как минимум передают то, что интересовало пытающих, а следовательно, отражают кое-какие идеи и предрассудки тогдашнего общества.

Рис. 2.1. Сожжение в срубе. Обвиняемых в колдовстве сравнительно редко предавали сожжению; когда это случалось, их не привязывали к столбу, а помещали в деревянный сруб. Здесь изображена казнь одного из «жидовствующих»: это религиозное движение было осуждено как еретическое на церковном соборе 1504 года. Судьи (справа налево): митрополит Симон, великий князь Иван III Васильевич, его сын Василий Иванович. Миниатюра из Лицевого летописного свода, 1570-е годы (РНБ. Ф. 4. Д. 232. Л. 644). Лицевой летописный свод XVI века. Русская летописная история. Книга 18, 1503–1527. М.: Актеон, 2010. С. 43.

Давая ответы, пытаемые руководствовались не только предложенными подсказками, но и собственным чувством возможного, создавая, сознательно или нет – хотя бы только для того, чтобы прекратить мучения, – нарративы, способные, по их мысли, удовлетворить мучителей. Показания должны были звучать правдоподобно (и, значит, также отражали господствовавшие в обществе верования и ожидания) и основываться на идеях, словах и мотивах, доступных в известном для них мире. Независимо от того, давалось ли показание в ходе предварительного допроса или вырывалось под пытками, оно не могло выходить за пределы мыслимого той эпохи.

Подход, принятый нами в этой книге, согласуется с методами, которые были разработаны исследователями инквизиции в Средние века и раннее Новое время, а также процессов об измене и колдовстве в различных странах Европы. Как отмечает Уолтер Стивенс, суть дачи показаний под пытками состояла в следующем: истязаемый должен был убедить допрашивающего, что говорит правду. Признание, данное по готовому шаблону, не имело бы смысла – оно скорее «терпеливо добывалось в ходе игры в кошки-мышки» [Stephens 2002: 7]. Таким образом, судейские чиновники и писцы не выигрывали ничего от простой фабрикации показаний; цель состояла в том, чтобы создавать последние во время допроса. Разнообразие полученных признаний, тон которых варьирует от умоляющего до заносчивого, говорит в пользу этого предположения. Даже испытывая жесточайшие страдания, пытаемые не могли выходить за границы мыслимого в своих признаниях или обвинениях в адрес других. Стесненные требованиями и ожиданиями допросчиков, они тем не менее высказывались на основании собственного опыта и воображения, в чаду пытки озвучивая свои убеждения и тревоги. По словам Майкла Остлинга, «как ни мучительно слышать эти голоса, мы обязаны узнать, что они говорят» [Ostling 2011: 192].

Исследуя показания, я в целом не касалась вопроса о том, как они соотносятся с более фундаментальной реальностью? Показания могли опираться на культурные представления и опыт допрашиваемых, не отражая их действия в буквальном смысле слова. Важно не то, совершали ли люди преступления, в которых они сознавались: разговоры в помещении суда сообщают нам многое о том, что жители Русского государства думали по поводу колдовства, какие тревоги заставляли их думать именно так. Последовательность изложения свидетельств – порядок, в котором выстраивались обвинения, свидетельские показания, данные свободно и под пытками признания обвиняемых, вещественные улики – заставляет меня думать, что мы прозреваем сквозь время свет чьего-то опыта. Прозаический характер преступлений, приписываемых русским колдунам, делает их показания, данные под пытками или без них, более правдоподобными, чем признания европейских ведьм в ночных полетах, поклонении Сатане и каннибализме. Разница между заботами обычных граждан, выдвигавших обвинения, и чиновников, которые вели процессы, также является доводом в пользу того, что допросы под пытками искажали картину процессов о колдовстве в России не настолько сильно, как в Западной Европе.

Вопрос о реальности является в какой-то мере второстепенным по отношению к верованиям и страхам, заставлявшим одних трястись от ужаса перед колдовским проклятием, а других – страдать и умирать в руках истязателей и палачей. Работа с таким материалом выдвигает определенные этические требования к исследователю, вынужденному писать в спокойных научных выражениях о муках людей, живших в прошлом. Я сознательно решила выделять каждый случай использования насилия и применения физических пыток. В ходе написания этой книги я – как это случается со всеми нами – осознала, насколько широко эти практики применяются до сих пор. Чтобы подчеркнуть, насколько пытки искажают видение нами прошлого и настоящего, я старалась постоянно держать в поле зрения эту безжалостную повседневность.

Проблема источников

Исследователь колдовства сталкивается не только с описанными выше этическими и методологическими дилеммами (как истолковывать показания, данные под пытками), но и с непростыми проблемами, касающимися Источниковой базы. Российские ученые усердно публиковали материалы по колдовству, в специальных сериях или в виде отдельных сборников[73]73
  Публикации материалов отдельных процессов: АИ. Т. 2. С. 82–83. Т. 3. С. 224; ААЭ. Т. 3. С. 259. Основные публикации источников: [Новомбергский 1905; Новомбергский 1906; Новомбергский 1907а]. См. также [Антонович 1877; Котков, Орешников, Филиппова 1968, № 16–18, 235–276; Топорков 2005; Топорков, Турилов 2002].


[Закрыть]. Один только Н. Я. Новомбергский подготовили издал в начале XX века около полусотни судебных дел, относящихся к колдовству. Почти все остальные дела о колдовстве XVII века можно найти, внимательно изучая чрезвычайно подробное дореволюционное описание документов архива Министерства юстиции, которые сейчас находятся в Российском государственном архиве древних актов (Москва)[74]74
  ОДиБМАМЮ.


[Закрыть]<sup>[75]75
  ОДиБ. Т. 15. Стлб. 33. Т. 16. Стлб. 1006.


[Закрыть]</sup>. Составители сборников, выходивших в XIX и начале XX века, похоже, старались отмечать все необычное или сенсационное, и если дело со множеством налоговых описей помечалось в каталоге просто как «приходные и расходные книги», то судебные процессы об особо жестоком насилии, инцесте, изнасилованиях, а также – к счастью для автора этой книги – о колдовстве, заслуживали отдельного упоминания. Так, запись в архивном каталоге может содержать коллекцию документов, помеченную как «Документы, касающиеся управления и состояния городов» (Алатыря или Костромы), но далее, к радости читателя, значится: «Лл. 617–638: сыск о смерти жены Ив. Фед. Левашова от трав, данных ей от порчи крестьянином Нижегородского Печерского монастыря Макс. Ивановым», или «Лл. 54. Дело по извету Ив. Леонт. Лаптева на брата своего Ос. Леонт. Лаптева с приказчиком и крестьянами Андр. Ил. Безобразова в порче людей, еретичестве и составлении заговорных писем»¹¹. Таким образом, сегодняшние исследователи колдовства извлекают выгоду из любопытства архивистов прошлого.

В то же время ощущение полноты Источниковой базы, создаваемое 26-томным каталогом, обманчиво. Причин тому несколько. Исследователь может доверчиво предположить, что составители каталога идентифицировали все дела о колдовстве; на самом деле многие остаются неописанными и, следовательно, «невидимыми». Специалисты по истории колдовства основательно прочесали коллекцию документов Разрядного приказа, который в XVII веке контролировал, прямо или косвенно, большинство вопросов, связанных с судопроизводством. Возможно, материалы других приказов – Оружейной палаты или Приказа тайных дел – все еще содержат невыявленные документы[76]76
  Роль Разряда увеличивалась на протяжении XVII века, в его ведение перешли почти все судебные функции. По словам Питера Брауна, «он был поистине процессорной микросхемой бюрократии» [Brown 2001: 151]. Многие дела о колдовстве, направленном против царя и членов династии, слушались в Разряде: это снижает вероятность того, что наиболее политизированные дела могли отдаваться в частные или секретные ведомства при царе. О приказной системе см., среди прочего: [Богоявленский 1946; Brown 2009; Дебольский 1900; Демидова 1987; Голомбиевский 1890: 6–7; Оглоблин 1884, особ, с. 147; Загоскин 1878]. О Приказе тайных дел см. [Гурлянд 1902; Козлов 1982].


[Закрыть]. Однако изучение архивных фондов и постепенное сосредоточение судебной власти в руках Разряда заставляют предполагать, что основная масса дел о колдовстве слушалась в учреждениях этого приказа. Разряд вел процессы, в которые были вовлечены представители верхушки общества, и даже о колдовстве против царя и его родственников, и, следовательно, специальные суды и учреждения, обслуживавшие царя и его ближайших слуг, обращались в Разряд при обнаружении колдовства. Местные учреждения, которые теоретически могли служить альтернативными источниками судебной власти – например те, что располагались вдоль укрепленной южной границы, – в конечном счете также обращались к Разряду за разрешением на расследование и указаниями в процессе его осуществления. Из некоторых дел, сохранившихся в фондах Разряда, видно, что первоначально они рассматривались другими органами власти. Однако соответствующие материалы все равно посылались в Разряд и хранились в нем[77]77
  Дело Четверти: АИ. Т. 2, № 66. С. 82–83; РГАДА. Ф. 159. Приказные дела старых лет. Оп. 1. Стлб. 326. Л. 1–5.


[Закрыть]. Отдельные дела сохранились в фондах как центральных, так и местных учреждений Разряда – лишнее подтверждение того, что взаимодействие с Москвой служило умножению, а не рассеиванию документов[78]78
  К примеру, материалы одного и того же дела представлены тремя различными документами в главном столе Разряда (РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стлб. 679, 861, 1006) и в местном столе пограничного Белгорода (РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стлб. 1100. Дело из Казани: РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стлб. 597. Л. 135–138; Стлб. 599. Л. 565–571, 654–655). Все они находятся в фонде Разряда (210) и относятся к числу «столбцов разрядных столов». Даже сибирские дела хранятся в фондах как Сибирского приказа, так и Разряда. См., напр., ссылки у Шашкова [Шашков 1990]: РГАДА. Ф. 214. Оп. 1. Стлб. 1396. Л. 366 об.; Ф. 1177. Оп. 3. Стлб. 2426. Л. 1-13; Ф. 210. Оп. 17. Стлб. 26. Л. 8.


[Закрыть].

Иногда жалобщик подавал иск в ведомство, от которого он сам непосредственно зависел. Так, в 1647 году чиновник Земского приказа, служа в Козлове, подал жалобу против монастырского служителя в «свой» приказ, но ответчик оказался в тюрьме Разряда, где был подвергнут жестокому допросу с пытками. В 1650 году пушкарь из Осташкова направил жалобу в Пушкарский приказ, откуда ее немедленно переслали осташковскому воеводе с указанием, что дело надлежит вести вместе с Разрядом[79]79
  РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стлб. 565. Л. 6-21; Московский стол. Стлб. 265. Л. 396–417.


[Закрыть]. Эта же схема была применена в 1683 году в Ефремове: дело завели в Стрелецком приказе, но затем перенаправили в Разряд[80]80
  Там же. Белгородский стол. Стлб. 1059. Л. 162–172.


[Закрыть]. Конечно, было бы натяжкой утверждать, что раз дошедшие до нас первичные архивные источники по делам о колдовстве отложились в фондах Разряда, то и все дела такого рода рассматривались Разрядом. И все же, учитывая сохранившуюся внутреннюю переписку между учреждениями, можно ожидать, что если существовали дела, не попадавшие в Разряд, то часть их должна была дойти до нашего времени и осесть в других фондах.

Однако исследователи, неутомимо выискивавшие любые упоминания о магии, нашли довольно мало неизвестных документов за более чем столетний период поисков. Этот факт говорит в пользу того, что важные дела о колдовстве вряд ли завалялись на архивных полках, оставшись незамеченными. Разумеется, все возможно, но скорее всего в будущем нас ждет не так уж много любопытных находок. При этом я, конечно же, не принимала во внимание многие дела, включая те, о которых говорится в уже опубликованных трудах. Я не претендую на то, что рассмотрела подавляющее большинство дел о колдовстве. Даже сейчас, когда книга близится к завершению, я встречаю упоминания о незнакомых мне документах и делах как в литературе, так и в письмах, любезно присылаемых друзьями и коллегами[81]81
  А. С. Лавров недавно привлек мое внимание к ранним делам (1606 и 1611 годы).


[Закрыть]. Но все же на этой стадии новых дел обнаруживается довольно мало, и ни одно из них не противоречит общей картине, составленной на основании уже выявленных дел.

Есть и еще одна, более серьезная проблема. Не могло ли случиться так, что сотни или даже тысячи процессов велись не государственными судами, а другими – церковными, материалы которых сохранились хуже, местными или даже вотчинными? Возможно, эти акты правосудия и даже внесудебные расправы не попадали в поле зрения государства и не отложились в фондах центральных приказов? Конечно, некоторые дела о волшебстве рассматривались церковными судами – во всяком случае в первой инстанции, и за мелкие преступления, связанные с бытовым колдовством, могли назначаться пост, покаяние, чтение молитв. В церковных текстах утверждалось, что священнослужители обладают юрисдикцией в отношении дел о колдовстве. Исповедные вопросники рекомендовали обращать особое внимание на следующие случаи: «аще кто приносит жертву бесом и недуги лечать чарми и наузы [узлами]», «аще кто молить бесы на вред человеком». Указывалось, что «всяк, веруя в чары, бесом угождает», а потому назначалось следующее наказание: «аще кто молится сатанам, или именам их, 5 лет пост о хлебе и воде» [Журавель 1996; Корогодина 2006].

Следы вмешательства духовных лиц видны в немногочисленных полномасштабных делах о колдовстве, отложившихся в архивах светских судов – но лишь потому, что эти дела были изъяты из ведения церкви и переданы, согласно закону, в светские учреждения. Иногда возникали трения: так, в 1680-е годы один сельский священник отказывался выдать другого священника, обвиненного в колдовстве, светским властям без указа самого патриарха[82]82
  РГАДА. Ф. 210. Белгородский стол. Стлб. 1165. Л. 430–435; и Стлб. 1171.
  Л. 112. О еще одном конфликте между церковными и светскими судами, также разрешившемся в пользу государства: РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стлб. 1859. Л. 147–160.


[Закрыть]. В других случаях властям удавалось добиться мирной передачи и светские суды праздновали победу; порой это касалось даже дел, в которых было замешано духовенство. Обвинения, выдвигавшиеся друг против друга монастырскими служками и монастырскими крестьянами, также рассматривались светскими судами[83]83
  О монастырских служащих и крестьянах, чьи дела рассматривались судами при воеводах: РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стлб. 275. Л. 200–213 (1644). Стлб. 33. Столбик 1. Л. 617–638 (1628–1632); Приказной стол. Стлб. 426. Л. 91-100, 110–113, 128–138, 143–144 (1671). Стлб. 426. Л. 76-100. Стлб. 721. Л. 260–368,468-469; Московский стол. Стлб. 54. Столбик 2. Л. 32–42,195–213 (1629–1630).


[Закрыть]. Теоретически духовные лица подлежали духовному суду. В январе 1669 года был издан следующий указ:

Которые освященнаго, или монашескаго чину объявятся в церковных или мирских татьбах, или в денежных делех, или в разбоях, или в убивствах, или в ведовствах, и пойманы и приведены будут в городы к Сыщиком, или Сыщиком учинится ведомо от оговорных людей, или по извету, и Сыщиком тотчас посылать и без заказчиков, и велеть имать; а для испытания, дать весть того города, в котором будет Сыщик, заказчику священнаго чину, которой учинен для тех дел от своего Архиерея, а без заказчика Духовнаго чину, не спрашивать, а Сыщику, тех освященнаго и монашескаго чину, не роспрашивать.

Таким образом, священники или монахи, пойманные и приведенные к следователю (сыщику), подлежали передаче духовному суду. Разделение юрисдикций предусматривали и «Новоуказные статьи», вышедшие в том же году: «А духовнаго чину у людей и церковных причетников сказок не имать, для того что их Духовнаго чину людей и церковных причетников велено допрашивать Духовным Судьям, и Сыщиком в Духовныя дела не вступаться»[84]84
  ПСЗРИ. Т. 1. Ст. 442. С. 800; Новоуказные статьи // ПСЗРИ. Т. 1. Ст. 119. С. 798.


[Закрыть]. Несмотря на все эти предписания, во время колдовских процессов, с 1630-х годов и до самого конца века, священники и дьяконы часто представали перед судами Разряда в качестве ответчиков и «сидели за пристава в Разряду» в ожидании допроса и приговора. Поразительная челобитная, относящаяся к 1679–1680 годам, свидетельствует о том, что духовенство знало о своей подсудности церковным, а не светским судам, но вынуждено было бороться за претворение в жизнь этого принципа. Некий священник Иван, служивший в сельской церкви на Вологодчине, писал из Вологды, где содержался под стражей, так как местный воевода и Сыскной приказ вели против него расследование по обвинению в продаже целебных трав. Священник просил архиепископа Вологодского и Белозерского передать его дело в архиепископский суд «по правилом и из сана». От дела остался только этот фрагмент, и чем оно закончилось, нам неизвестно, но священник со своим братом (и обвинителем), церковным дьяконом, томились в застенках светского суда на момент написания челобитной[85]85
  СПбИИ РАН. Колл. 117. On. 1. № 1305. Благодарю А. С. Лаврова за его замечания по этому делу.


[Закрыть]. Это говорит о том, что принцип церковной юрисдикции для духовенства, дорогой сердцу историков, был «скорее рекомендациями, чем жесткими правилами» (пользуясь фразой из «Пиратов Карибского моря»)[86]86
  «Сидели за пристава в Разряду»: РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стлб. 434. Л. 86. О священниках, выступавших в качестве ответчиков в светских судах: Приказной стол. Стлб. 434. Л. 4-200. Стлб. 564. Л. 696–705. Стлб. 734. Л. 115–203. Стлб. 749. Л. 1-85. Стлб. 721. Л. 260–368, 468–469. Стлб. 2630. Л. 1-70. Стлб. 2679. Л. 1-33; Новгородский стол. Стлб. 210. Л. 161–163, 284–293, 356–357. Стлб. 150; Белгородский стол. Стлб. 160. Л. 103–115. Стлб. 1165. Л. 430–435. Стлб. 1171. Л. 112. О женах, вдовах, сыновьях священников, выступавших в качестве ответчиков: РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стлб. 37. Л. 873–879, 889–908. Стлб. 426. Л. 1-17, 162–163, 170–171, 174–176, 323, 332, 342. Стлб. 2346. Л. 1-64. О дьяконах: РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стлб. 37. Л. 873–879, 889–908. О сыновьях, внуках, вдовах дьяконов и игуменов: РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стлб. 653. Л. 20–87; Белгородский стол. Стлб. 306. Л. 810–813. Стлб. 369. Л. 231–236. О священниках, у которых были найдены заговоры: РГАДА. Ф. 159 (Приказные дела старых лет). On. 1. № 326. Л. 1–5.


[Закрыть].

Независимо от правил и рекомендаций, случалось, что царские суды настойчиво утверждали свою власть над духовенством. Один такой случай зафиксирован во время процесса, начатого по жалобе Федора Далматова, служилого человека из Землянска: он считал, что его невестка наслала порчу на его жену и дочерей. Обвинение указало, что ее сообщником был местный священник, и, возможно, поэтому дело сначала передали в Духовный приказ, но жалобщик потребовал «из духовного приказу взят [дело] в государевой приказ к грацкому суду для подленного розыску». Для этого он представил два основания. Первое: дело изначально велось неправым образом, поскольку в Духовном приказе благоволили к обвиняемому – попу Тимофею. Второе, и более существенное:

А по твоему великого Государя указу велено ведать всякие отравные дела в твоих великого государя в приказех а не в духовных. Милосердый великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич всеа великия и малыя и белыя Росии самодержец пожалуй меня, холопа твоего. Вели государь против прежнего моего и сего челобитя из духовного приказу то дела и невестку мою Марфу… взять к Москве в розряд для подленного розыску[87]87
  РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стлб. 2346. Л. 5. В этом деле слова «отрава и порча» неизменно стоят рядом.


[Закрыть].

В Духовном приказе изучили судебные прецеденты и вынесли постановление:

А по указе великого Гсдря и по грамоте к преосвщенному епископу во РЧИ-м [1689–1690] году освщеннаго и монашескаго чина людей и црковных причетников к градцкому суду для роспросов и очных ставок к языком отсылать не велено, а велено тех языков для очных ставок присылать в духовной приказ. И буде приличитца освщеннаго чина люди к таким делам и таковых с ведома архиерейскаго… свщенства или монашества отсылать к градцкому суду[88]88
  Там же. Л. 5. В этом документе содержится отсылка к указу от 1689 года, повторявшему одну из Новоуказных статей (1669): ПСЗРИ. Т. 1. Ст. 119. С. 798–799.


[Закрыть].

Итак, запрос о передаче дела в светский суд был отклонен.

Но Духовному приказу не удалось отстоять свою позицию: из Москвы пришел приказ, отменяющий решение церковных властей. Бояре «приказали для розыску в порче жены и дочери ево невестку ево Федорову Марфу <…> с Воронежа из духовного приказу взять в розряд для того что то дело розыскное а не духовное, и тех людей которые в том приличились выслать к Москве в розряд для розыску за поруками»[89]89
  РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стлб. 2346. Л. 9-10.


[Закрыть]. Чтобы не оставалось никакой неопределенности, этот приказ еще раз повторяется в записях процесса, в совершенно недвусмысленных выражениях: «выслать к Москве в розряд для того что то дело розыскное а не духовное». Самому патриарху пришлось написать воронежскому епископу письмо с призывом подчиниться[90]90
  Тамже. Л. 15.


[Закрыть]. Похоже, это постановление решило вопрос раз и навсегда: колдовство отныне считалось исключительно светским, а не духовным преступлением. Но, конечно, в Московском государстве никогда было нельзя знать наверняка: приказные чины могли изменить свое мнение или издать противоречащие друг другу указы.

Как мы видим, внутренняя судебная документация, отражающая конфликты по поводу юрисдикций и сотрудничество между светскими и религиозными учреждениями, заставляет предполагать, что в Москве следили за делами о колдовстве, которые слушались церковными судами, и требовали полных отчетов, а иногда и передачи дел в светские суды. Часто расследование велось совместно светскими и духовными властями. В одном случае, например, дело разбиралось Разрядом, но свидетель духовного звания допрашивался в Патриаршем приказе; в другом патриарх действовал совместно с Дворцовым приказом[91]91
  О сотрудничестве церковных и светских властей: РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стлб. 17. Столбик 2. Л. 27–29; Стлб. 2725. Л. 1-19. Стлб. 434. Л. 4-200. Стлб. 564. Л. 696–705; ААЭ. Т. 3 (1836). № 176, 259.


[Закрыть]. Если дело было сложным, с многочисленными обвинениями, оно могло подпадать под юрисдикцию Патриаршего приказа и Разряда одновременно. Интересно, что при таком «разделении труда» дела о колдовстве в конечном счете всегда оказывались у светских властей. Так, в 1690 году бояре Разряда слушали обвинения и контробвинения по двум взаимосвязанным делам: одно касалось колдовства, другое – осквернения просфоры. Второе бояре передали в Патриарший приказ, а первым предпочли заниматься сами[92]92
  РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стлб. 8. Л. 1-130.


[Закрыть]. Еще одно запутанное дело светские и духовные учреждения пересылали друг другу, пока наконец не поделили его надвое: церковные власти должны были рассмотреть обвинения в блуде, а Разряд – в колдовстве[93]93
  Там же. Приказной стол. Стлб. 1859. Л. 147–160.


[Закрыть]. А. С. Лавров внимательно изучил документы епископских дворцов Вологды и Великого Устюга: эти собрания неплохо сохранились, но оказались разделены между различными архивами. Согласно его сообщению, епархиальные суды редко брались за дела о колдовстве, хотя обладали широкими полномочиями в отношении духовных преступлений и покушений на нравственность, включая изнасилования[94]94
  Письмо А. С. Лаврова мне, отправленное по электронной почте 9 июля 2010 года. Я благодарна ему за то, что он согласился поделиться со мной своими знаниями архивов и предмета в целом.


[Закрыть]. Его исследования демонстрируют нам то же разделение ответственности, что и в описанных выше случаях (осквернение просфоры и блуд подлежат церковному суду, колдовство – светскому). Все эти свидетельства заставляют предполагать, что даже дела, рассматривавшиеся церковным судом, должны были оставить следы в бумагах Разряда. Но это рассуждение, опять же, страдает некоторой неточностью: процессы в церковных судах известны нам только тогда, когда они упоминаются в документах Разряда, что порождает сомнения в полноте дошедших до нас материалов.

Точно так же нельзя дать определенного ответа на вопрос, все ли дела из воеводских судов можно проследить по архивам центральных учреждений. Иногда в записях процессов говорится о тюремных сроках, назначенных ранее по обвинениям в целительстве или гадании: речь идет о более ранних процессах, не отраженных в имеющихся у нас документах. Возьмем рассказанную во введении историю о путивльском воеводе и его обвинениях в адрес овдовевшей родственницы и ее служанки: никаких следов первоначального процесса не сохранилось. Мы знаем о нем только по ссылкам, оставшимся в более позднем деле. Другой пример: старая гадалка с Суздалыцины по имени Дарьица подробно рассказала о своих трениях с законом, выступая свидетельницей по делу, не связанному с описанными ею более ранними (1647). Как оказалось, задолго до этого она совершила ошибку, используя свой дар ясновидения для выяснения того, кто украл книгу у воеводы. Вместо благодарности тот заточил ее в монастырь, обвинив в ворожбе, и ей пришлось проводить дни в постоянном посте и молитвах. Женщина явно не принимала насильственного перевоспитания, и как только ее отпустили, вернулась к прежнему образу жизни. Гадание приносило ей неприятности и впоследствии, но все эти случаи имели место до процесса 1647 года. К Дарьице применили пытки, чтобы она выдала сообщников, и женщина назвала имя другой гадалки, Оленки. По ее словам, она хорошо знала Оленку с тех времен, когда они вместе сидели в суздальской тюрьме «в железах» за гадание. Дарьица добавила – не без доли лукавства, – что приказной человек освободил Оленку из оков за взятку, «а ее Дарьицу выпустил из желез без поминка» (то есть безвозмездно)[95]95
  РГАДА. Ф. 210. Приказной стол. Стлб. 564. Л. 182.


[Закрыть].

Это случайное упоминание о цепи дел, не отраженных в архивных документах, наводит на печальные размышления о полноте того, что сохранилось. Жестокое обращение с обеими женщинами в суздальской тюрьме, а также предшествовавшее этому заточение Дарьицы в монастырь заставляют думать, что подобные случаи – колдовство при отсутствии потерпевшего и осязаемого вреда – могли рассматриваться на местах, причем приговоры отличались значительным разнообразием. Однако тот факт, что немолодая Дарьица находилась в заключении в Москве, когда в Суздале началось другое расследование, напоминает о том, что даже незначительные правонарушения вызывали недовольство Москвы и подозреваемые оказывались в судах и пыточных комнатах Разряда. Показания Дарьицы свидетельствуют о неполноте архивных собраний, но в то же время побуждают с оптимизмом смотреть на репрезентативность дошедших до нас дел. Обвинения, обратившие внимание властей на Дарьицу и Оленку в 1647 году, были не более серьезными – а в сущности такими же, – чем те, которые привели их в тюрьму во время более ранних, недокументированных процессов.

Мы не знаем наверняка, посылались ли в Москву из Суздаля материалы предыдущих дел с участием Дарьицы и Оленки – другими словами, считались ли эти преступления достаточно тривиальными, чтобы остаться вне поля зрения Москвы. Учитывая, что в столицу регулярно сообщалось даже о самых незначительных обстоятельствах и происшествиях – недостатке бумаги и чернил, пропаже лошадей, пьяных драках, взаимных оскорблениях, – весьма вероятно, что туда поступили и извещения о занятиях этих двух женщин, но впоследствии они были утрачены. Конечно, дела о бытовом колдовстве могли рассматриваться на месте, без наблюдения со стороны Москвы, но все же такой сценарий кажется маловероятным. Из материалов местных учреждений видно, что, за немногими описанными здесь исключениями, дела, заведенные там, оставили след и в архивах центральных приказов[96]96
  И вновь исследования А. С. Лаврова подтверждают мое предположение. После изучения архивов местных воеводских утверждений, где слушались дела, передаваемые затем в Москву, мы оба пришли к заключению, что большинство этих дел оставило следы как в центральных, так и в местных архивах. Я благодарна ему за то, что он поделился своими находками. Существует и другой взгляд на проблему сохранности источников и «невидимых» процессов: [Ryan 1999, особ. с. 275, № 151].


[Закрыть].