Текст книги "Сочинения"

 
Где океан, век за веком, стучась о граниты,
Тайны свои разглашает в задумчивом гуле,
Высится остров, давно моряками забытый, —
Ultima Thule.
 
 
Вымерли конунги, здесь что царили когда-то,
Их корабли у чужих берегов затонули.
Грозно безлюдье вокруг, и молчаньем объята
Ultima Thule.
 
 
Даже и птицы чуждаются хмурых прибрежий,
Где и тюлени на камнях не дремлют в июле,
Где и киты проплывают все реже и реже…
Ultima Thule.
 
 
Остров, где нет ничего и где все только было,
Краем желанным ты кажешься мне потому ли?
Властно к тебе я влеком неизведанной силой,
Ultima Thule.
 
 
Пусть на твоих плоскогорьях я буду единым!
Я посещу ряд могил, где герои уснули,
Я поклонюсь твоим древним угрюмым руинам,
Ultima Thule.
 
 
И, как король, что в бессмертной балладе помянут,
Брошу свой кубок с утеса, в добычу акуле!
Канет он в бездне, и с ним все желания канут…
Ultima Thute!
 

Апрель 1915

И сердце не верит в стране тишины…

«Венок»

 
В разные годы
К вам приходил я, граниты,
Глядеться в недвижно-прозрачные воды;
Приносил и веселье и грусть,
Приходил и у страсти во власти, и странно-ничей,
И вы,
Мохом и вереском алым повиты,
В коронах из царственных сосен,
Встречали меня, как волхвы,
Всегда, – и с тех пор
Помню я наизусть
И сладкие ласки зеркальных озер,
И напевы волшебные белых ночей,
И младенческий лепет вкрадчивых весен,
И Иматры белоголовой
Немолчные стоны.
И снова
На бурые камни, на зеленые склоны
Я принес роковую печаль…
Предвечную мудрость храня,
Опять на меня
Поглядите сурово,
Как смотрите вы в бесконечную даль,
И под рев водопада, под ропот озерный,
Под шелест чуть слышный хвои
Шепните, что вы, горделиво упорны,
Столетья таите от мира страданья свои!
 

1913

 
Кишат, шумит. Она – все та же,
Ее не изменился дух!
Гранитам, дремлющим на страже,
Она ревет проклятья вслух.
 
 
И, глыбы вод своих бросая
Во глубь, бела и вспенена,
От края камней и до края,
Одно стремление она.
 
 
Что здесь? драконов древних гривы?
Бизонов бешеных стада?
Твой грозный гул, твои извивы
Летят, все те же, сквозь года.
 
 
Неукротимость, неизменность,
Желанье сокрушить свой плен
Горят сквозь зыбкую мгновенность
Венчанных радугами пен!
 
 
Кипи, шуми, стремись мятежней,
Гуди, седой водоворот,
Дай верить, что я тоже прежний
Стою над распрей прежних вод!
 

6 июня 1913

Imatra

 
Размер ямбического триметра
Мне слышен в гуле вод твоих.
В твоем глухом гуденьи, Иматра,
Есть правильный и строгий стих.
 
 
И сосны, в лад с тобой раскачены,
Колебля рыжие стволы,
Слагают гимн, людьми утраченный,
Вам вторя, пенные валы.
 
 
Пещеры, откликами смутными
Вливаясь в ваш созвучный хор,
Ведут с громадами минутными
Давно начатый разговор.
 
 
И даже дольмены гранитные,
В ответ на ваш немолчный нов,
Возносят песни первобытные,
Клир еле слышных голосов.
 
 
Всё вкруг, в затишье и под ветрами,
Под солнцем, при луне, во мгле,
Поет назначенными метрами
Хвалу стоустую Земле!
 

1913

Imatra

 
Белея, ночь приникла к яхте,
Легла на сосны пеленой…
Отава, Пейва, Укко, Ахти,
Не ваши ль тени предо мной?
 
 
Есть след ноги на камне старом,
Что рядом спит над гладью вод.
Туони! ты лихим ударом
Его отбросил от ворот!
 
 
Бывало, в грозные хавтаймы,
Неся гранитные шары,
Сюда, на тихий берег Саймы,
Вы все сходились для игры.
 
 
Где ныне косо частоколом
Вдали обведены поля,
Под вашим божеским футболом
Дрожала древняя земля.
 
 
И где теперь суровый шкипер
Фарватер ищет между скал,
Когда-то Юмала-голкипер
Лицо от пота омывал.
 
 
Былые матчи позабыты,
И вы – лишь тени в белой мгле, —
Но тяжкие мята-граниты
Лежат в воде и на земле.
 

1913

Вуоксенниска

 
Лодка, порывистым ветром качаема,
Килем валы опененные режет.
Снова прибоями сизая Сайма
Старые камни прибрежия нежит.
 
 
Видны извилины берега пестрого;
Дачи и сосны, пески и граниты…
Вырос над волнами маленький остров,
Пеной, как кружевом, нежно повитый.
 
 
Справа – утесы: лишь ели да верески;
Срыв недоступный – коричнев и зелен.
Ветер навстречу, упорный и резкий,
Свищет надменно из древних расщелин.
 
 
Слева – по светлому склону рассеяны,
Белые виллы, с ласкающим садом,
В воду глядятся, как смотрят в бассейны
Жены гаремов прищуренным взглядом.
 
 
Сайма ласкает, почти успокоена,
Нас, и гранит, и садовые флоксы,
Чтобы потом, исступленно и знойно,
Броситься грудью на камни Вуоксы.
 

8 июля 1913

Вуоксенниска

Я – неведомый прохожий

В суете других бродяг…

«Urbi et оrbi»

 
Над морем из серого крепа,
На призрачно-розовом шелке,
Труп солнца положен; у склепа
Стоят паруса – богомолки,
Пред ними умерший владыка
Недавно горевшего дня…
Ложатся от алого лика
По водам зигзаги огня.
 
 
Вот справа маяк полусонный
Взглянул циклопическим взором;
Весь в пурпуре, диск удлиненный
Совпал с водяным кругозором;
И волн, набегающих с силой,
Угрюмей звучат голоса…
Уже над закрытой могилой;
Померкнув, стоят паруса.
 

20 июля 1913

Noordwijk-aan-Zee

 
Над морем, где древние фризы,
Готовя отважный поход,
Пускались в туман серо-сизый
По гребням озлобленных вод, —
 
 
Над морем, что, словно гигантский,
Титанами вырытый ров,
Отрезало берег британский
От нижнегерманских лугов, —
 
 
Бреду я, в томленьи счастливом
Неясно-ласкающих дум,
По отмели, вскрытой отливом,
Под смутно-размеренный шум.
 
 
Волна набегает, узорно
Извивами чертит песок
И снова отходит покорно,
Горсть раковин бросив у ног;
 
 
Летит красноклювая птица,
Глядя на меня без вражды,
И чаек морских вереница
Присела у самой воды;
 
 
Вдали, как на старой гравюре,
В тумане уходит из глаз,
Привыкший к просторам и к буре,
Широкий рыбацкий баркас…
 
 
Поют океанские струны
Напевы неведомых лет,
И слушают серые дюны
Любовно-суровый привет.
 
 
И кажутся сердцу знакомы
И эти напевы тоски,
II пенные эти изломы,
И влажные эти пески,
 
 
И этот туман серо-сизый
Над взрытыми далями вод…
Не с вами ли, древние фризы,
Пускался я в дерзкий поход?
 

5 июля 1913

Scheveningen

 
Рушатся волн белопенные гребни,
Глади песков заливает прилив;
Море трубит все надменней, хвалебней
Древний любовный призыв.
 
 
Слушают дюны: привычны им песни
С детства знакомого друга-врага;
Пусть он грозит: год за годом чудесней
Дальше растут берега.
 
 
Новой грядой выдвигаются дюны,
Груди свои поднимают, – а он,
Вечно влюбленный, и сильный, и юный,
Страстью былой распален.
 
 
Рушатся белые гребни все ближе
К дюнам недвижным; их сдвинутый ряд
Смело встречает насильника. Чьи же
Силы в борьбе победят?
 
 
Миг – и впились опененные губы
Прямо в высокие груди-сосцы…
Чу! то играют отзывные трубы:
Слиты в объятьи бойцы…
 

9 июля 1913

Noordwijk-aan-Zee

 
Эти милые, красно-зеленые домики,
Эти садики, в розах и желтых и алых,
Эти смуглые дети, как малые гномики,
Отраженные в тихо-застывших каналах, —
 
 
Эти старые лавки, где полки уставлены
Рядом банок пузатых, давно закоптелых,
Этот шум кабаков, заглушенный, подавленный,
Эти рослые женщины в чепчиках белых, —
 
 
Это всё так знакомо, и кажется; в сказке я,
И готов наважденью воскликнуть я: vade![313]313
  Сгинь! (лат.)


[Закрыть]
Я с тобой повстречался, Рембрандтова Саския?
Я в твой век возвращен, Адриан ван Остаде?
 

13 июля 1913

Leiden

 
Я пришел с тобой проститься, море,
Может быть, на долгие года.
Ты опять – в сверкающем уборе,
В кружевах из пены, как всегда.
 
 
И опять валы неутомимо
Ты стремишь на сглаженный песок,
Как в те дни, когда впервые – Рима
Ты вдали заметило значок.
 
 
Те же ветры сумрачные дули,
Те же облака бесстрастно шли,
В дни, когда отсюда строгий Юлий
Вел на диких бриттов корабли.
 
 
И туман над ширью океанской
Так же плыл, торжественно-суров,
В дни, когда сзывал Вильгельм Оранский
За свободу родины бойцов.
 
 
А когда озолотило чудо
Амстердам, и Лейден, и Анвер, —
Те же дали видели отсюда
Гальс, Ян Стен, Гоббема и Фермер.
 
 
Кесарю, Вильгельмам, чародеям
Кисти – лепетало ты привет.
Тем же гулом ласковым лелеем,
Я теперь тебе шепчу ответ.
 
 
Проходи, о, море, неизменным
Сквозь века, что поглощают нас,
И узором, призрачным и пенным,
Покрывай пески в урочный час!
 

Июль 1913

Noordwijk-aan-Zee

 
Я скорей тебя увидел снова,
Чем я ждал, простор соленых вод,
Но как грустно, грозно и сурово
Ты влачишь валы на твердый лед!
 
 
Набегает черный вал с разбега,
Белой пены полосой повит,
На предел белеющего снега, —
И покорно стелется, разбит.
 
 
Облака, как серые громады,
Медленно над далями плывут,
Словно эти дымы моря – рады
Отдохнуть, свершив свой летний труд.
 
 
Рыжих сосен поросли на дюнах
Ждут, когда наступит черный мрак,
Вспыхнут огоньки на мерзлых шкунах,
Завращает красный глаз маяк.
 
 
Здравствуй, море, северное море,
Зимнее, не знаемое мной!
Новое тебе принес я горе,
Новое, не бывшее весной!
 
 
Успокой, как летом, и обрадуй
Бесконечным ропотом валов,
Беспредельной сумрачной усладой
Волн, идущих сквозь века веков!
 

18 декабря 1913

Эдинбург II

 
Желтым золотом окрашены
Дали в просветы хвои.
Солнца луч полупогашенный
Бьет в прибрежные струи.
 
 
Море сумрачное движется,
Льдины белые неся.
В облаках чуть зримо нижется
Светло-синяя стезя.
 
 
Краски пламенно-закатные
Хмурым днем помрачены,
Но все те ж движенья ратные
Вечно зыблемой волны.
 
 
Меркнет огненное золото,
Скрыто облачным плащом, —
И в последний раз уколото
Море гаснущим лучом.
 

Декабрь 1913

Эдинбург II

Природы праздный соглядатай…

А. Фет

 
Вечерний Пан исполнен мира,
Не позовет, не прошумим
Задумчив, на лесной поляне,
Следит, как вечер из потира
Льет по-небу живую кровь,
Как берега белеют вновь
В молочно-голубом тумане,
И ждет, когда луч Алтаира
В померкшей сини заблестит.
 
 
Вечерний Пан вникает в звуки,
Встающие во мгле кругом:
В далекий скрип пустой телеги,
В журчанье речки у излуки
И в кваканье глухих прудов.
Один, в безлюдии святом,
Он, в сладком онеменьи неги,
Косматые вздымает руки,
Благословляя царство снов.
 

1914

Опалиха

 
Кричат дрозды; клонясь, дрожат
Головки белой земляники;
Березки забегают в ряд,
Смутясь, как девы полудикие.
 
 
Чем дальше, глубже колеи;
Вот вышла ель в старинной тальме…
Уже прозрачной кисеи
Повисла завеса над далями.
 
 
Вновь – вечер на лесном пути,
Во всем с иным, далеким, сходен.
Нет, никуда нам не уйти
От непонятно милой родины!
 
 
Чу! не прощанье ль крикнул дрозд?
Клонясь, дрожит иван-да-марья.
В просвете – свечи первых звезд
И красный очерк полушария.
 

 
Попискивают птицы
В роще березовой;
Сетят листья тень
На песок почти розовый;
Облачков вереницы
Стынут в лазури ясной;
Расцвел пригожий день,
С душой согласный.
 
 
Эти зеленые травы,
Современницы нашей планеты,
Эта предельная синь,
Эти весенние светы, —
Исполнены древней отравы,
Пьянящей, от века до века,
Странника мировых пустынь, —
Человека.
 

1914

Опалила

 
Остеженный последним снегом,
Весну встречая, грезит лес,
И тучи тешатся разбегом,
Чертя аэродром небес.
 
 
Кто, исхищренный как китаец,
Из туч ряды драконов сплел?
А, под березой, зимний заяц
Оглядывает, щурясь, дол.
 
 
Вдали водоворотит море
На нажить хлынувшей реки,
И крыши изб на косогоре,
Как нежная пастель, – легки.
 
 
Не нынче ль смелой увертюрой
Смутит нас первая гроза?
Но солнце, из-за ткани хмурой,
Глядит на нас, как глаз в глаза.
 
 
Опять в душе кипит избыток
И новых рифм, и буйных слов,
И пью, как нежащий напиток,
Я запах будущих цветов.
 

Март 1912

Подольск

 
Ночи светлой, ночи летней
Сумрак лег над далью сонной.
Цвет и краски незаметней,
Воздух дышит благовонный.
 
 
То река иль то дорога
Вьет меж потемневших пашен?
К небу ветви поднял строго
Старый дуб, суров и страшен.
 
 
Огоньки в окошках блещут,
Небо чище и открытой,
В нежной сини чуть трепещут
Пары телеграфных нитей…
 

1912

Подольск

 
Цветики убогие северной весны,
Веете вы кротостью мирной тишины.
Ландыш клонит жемчуг крупных белых слез,
Синий колокольчик спит в тени берез,
 
 
Белая фиалка высится, стройна,
Белая ромашка в зелени видна,
Здесь иван-да-марья, одуванчик там,
Желтенькие звезды всюду по лугам,
 
 
Изредка меж листьев аленький намек,
Словно мох, бессмертный иммортель-цветок, —
Белый, желтый, синий – в зелени полян,
Скромный венчик небом обделенных стран
 

4 июня 1912

Опалила

 
Роет норы крот угрюмый;
Под землей чуть слышны шумы
С травяных лугов земли:
Шорох, шелест, треск и щебет…
Лапкой кожу крот теребит:
Мышь шмыгнула невдали.
 
 
У крота дворец роскошен,
Но, покуда луг не скошен,
Людям тот дворец незрим.
Под цветами скрыты входы,
Под буграми – залы, своды…
Крот, ты горд дворцом своим!
 
 
Роет черный крот-строитель.
Темных, теплых комнат житель,
Он чертог готовит свой,
Ставит твердые подпоры
И запасы носит в норы,
Пряча в дальней кладовой.
 
 
Милый крот, слепой рабочий!
Выбирай темнее ночи,
Берегись сверканий дня!
Будет жалко мне немного
Повстречать, бредя дорогой,
Черный трупик подле пня.
 

1913

 
Туман осенний струится грустно над серой далью нагих полей,
И сумрак тусклый, спускаясь с неба, над миром виснет все тяжелей,
 
 
Туман осенний струится грустно над серой далью в немой тиши,
И сумрак тусклый как будто виснет над темным миром моей души.
 
 
Как будто ветлы стоят над речкой, как будто призрак дрожит близ них…
Иль только клубы дрожат тумана над серой далью полей нагих?
 
 
Как будто птица, качая крылья, одна мелькнула в немой тиши…
Иль только призрак мелькнул былого над темным миром моей души?
 
 
Здесь было солнце! здесь были нивы! здесь громкий говор жнецов не тих!
Я помню счастье, и поцелуи, и мной пропетый звенящий стих!
 
 
Туман осенний, плывущий грустно над серой далью нагих полей,
Свое бесстрастье, свое дыханье, свое молчанье в меня пролей!
 

1913

Опалила

 
Сухие листья, сухие листья,
Сухие листья, сухие листья
Под тусклым ветром кружат, шуршат.
Сухие листья, сухие листья,
Под тусклым ветром сухие листья,
Кружась, что шепчут, что говорят?
 
 
Трепещут сучья под тусклым ветром;
Сухие листья под тусклым ветром
Что говорят нам, нам шепчут что?
Трепещут сучья, под тусклым ветром,
Лепечут листья, под тусклым ветром,
Но слов не понял никто, никто!
 
 
Меж черных сучьев синеет небо,
Так странно-нежно синеет небо,
Так странно-нежно прозрачна даль.
Меж голых сучьев прозрачно небо,
Над черным прахом синеет небо,
Как будто небу земли не жаль.
 
 
Сухие листья шуршат о смерти,
Кружась под ветром, шуршат о смерти:
Они блестели, им время тлеть.
Прозрачно небо. Шуршат о смерти
Сухие листья, – чтоб после смерти
В цветах весенних опять блестеть!
 

Октябрь 1913

Опалиха

И для них весною красной,

Под улыбкой солнца ясной,

Распускалися цветы.

К. Фофанов

 
И в том же парке, давнем, старом,
Где, отрок, ранний свой восход
Я праздновал, вверяясь чарам
Бестрепетных озерных вод,
 
 
Где я слагал впервые песни,
С мечтой неверной о любви,
Где жизнь все слаще, все чудесней
Шептала в ветре мне: «Живи!»
 
 
Я прохожу чрез годы, – годы,
Исполненные бурь и смут,
А вкруг – все тот же блеск природы,
Все тот же мерный бег минут!
 
 
Как будто не было безумий,
Позорных и блаженных лет:
Я узнаю в июльском шуме
Былой, божественный привет.
 
 
И мил мне чей-то взор манящий,
И алость чьих-то близких губ,
И дождь, чуть слышно моросящий,
И зелень острохвойных куп.
 
 
Вы живы, царственные ели!
Как вы, жива душа моя!
Напрасно бури тяготели
Годин шумящих бытия!
 
 
Я – тот же отрок, дерзко-юный,
Вся жизнь, как прежде, впереди,
И кедра сумрачные струны
Мне под дождем поют: «Иди!»
 
 
Иду я, полон прежней веры,
К безвестным далям, к новым снам,
И этот день, туманно-серый,
Векам покорно передам.
 
 
Он был, он есть, – без перемены
Он будет жить в стихе моем.
Как имя нежное Елены,
Сплетенное с мелькнувшим днем.
 

6–7 июля 1912

Петровское-Разумовское

 
Я учусь быть добрым, я хочу быть ласковым.
Вы, стихов поющих верные хранители:
Это будет песня, это будет сказка вам!
Нежные признанья выслушать хотите ли?
 
 
В тайный бор дороги конному и пешему
Дикими кустами строго загорожены.
Там русалки вторят звонким смехом лешему;
Карликов заморских – норы вдоль изложины;
 
 
Там, на курьих ножках, есть изба Ягиная;
Плачет, заблудившись, Гретхен с юным Гензелем;
В чаще, где не молкнет песня соловьиная,
Там высокий терем, с древнефряжским вензелем.
 
 
В горнице тесовой, у окна открытого,
Ждет меня царевна, Нелли светло-русая.
К ней, от жизни мерной, мира домовитого,
На коне волшебном вдруг переношуся я.
 
 
Маленькие руки я ласкаю длительно,
Аленькие губки я целую, радостный;
Смех ее ответный нежит так целительно,
Взор ее мне светит: тихий, милый, благостный.
 
 
За окном Жар-Птица пролетит, вся в пламени,
Рюбецаль киркою простучит с участием…
Нам не нужно лучших, непреложных знамений:
В тереме мы дышим волшебством и счастьем!
 
 
О чудесном лесе буду песни складывать,
Расскажу про терем сказку – правду мудрую.
Вам, друзья напевов, – слушать и разгадывать:
Где я взял царевну, Нелли светлокудрую!
 

1912

Москва

 
Завечерело озеро, легла благая тишь.
Закрыла чашу лилия, поник, уснул камыш.
 
 
Примолкли утки дикие; над стынущей водой
Лишь чайка, с криком носится, сверкая белизной.
 
 
И лодка чуть колышется, одна средь темных вод,
И белый столб от месяца по зыби к нам идет.
 
 
Ты замолчала, милая, и я давно молчу:
Мы преданы вечерней мгле и лунному лучу.
 
 
Туманней дали берега, туманней дальний лес;
Под небом, чуть звездящимся, мир отошел, исчез…
 
 
Я знаю, знаю, милая, – в священной тишине
Ты снова, снова думаешь печально – обо мне!
 
 
Я знаю, что за горестной ты предана мечте…
И чайка, с криком жалобным, пропала в темноте.
 
 
Растет, растет безмолвие, ночь властвует кругом…
Ты тайно плачешь, милая, клонясь к воде лицом.
 

24 июля 1912

Сенежское озеро

 
Муаровые отблески сверкают под лучом.
Мы вновь на тихом озере, как прежде, мы вдвоем.
 
 
Дождь легкий, дождь ласкающий кропит, кропит
листву…
Мне кажется, что снова я в далеком сне живу.
 
 
И солнце улыбается, как было год назад,
И пестрые жемчужины отряхивает сад.
 
 
Всё то же, что томило нас: и парк, и дождь, и пруд,
И сосны острохвойные наш отдых стерегут!
 
 
Любви порыв ликующий, как странно ты живуч!
Сквозь дождь, сквозь небо серое сверкает вещий луч!
 
 
За сеткой – даль туманная, пузырится вода…
О Солнце! победителем останься, как тогда!
 

1913

 
После скитаний,
далеких и труддых,
вдали заблистали,
В нежном тумане,
лугов изумрудных
знакомые дали!
В море шумящем,
под ропоты бури,
манило вернуться —
К зарослям-чащам,
к неяркой лазури, —
над речкой проснуться,
Слыша мычанье
быков и призывы
родимой свирели…
Кончив блужданье,
усталый, счастливый,
вот я – у цели!
 

1915

Как, в буйной слепоте страстей,

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!

Ф. Тютчев

 
Итак, это – сои, моя маленькая,
Итак, это – сон, моя милая,
Двоим нам приснившийся сон!
Полоска засветится аленькая,
И греза вспорхнет среброкрылая,
Чтоб кануть в дневной небосклон.
 
 
Но сладостны лики ласкательные,
В предутреннем свете дрожащие,
С улыбкой склоненные к нам,
И звезды, колдуньи мечтательные,
В окно потаенно глядящие,
Приветствия шепчут мечтам.
 
 
Так где ж твои губы медлительные?
Дай сжать твои плечики детские!
Будь близко, ресницы смежив!
Пусть вспыхнут лучи ослепительные,
Пусть дымно растаю в их блеске я,
Но память о сне сохранив!
 

1912

Москва

 
Сумрак тихий, сумрак тайный,
Друг, давно знакомый мне,
Безначальный и бескрайный,
Призрак, зыблющий туманы,
Вышел в лес и на поляны,
Что-то шепчет тишине.
 
 
Не слова ль молитвы старой,
Древней, как сама земля?
И опять, под вечной чарой,
Стали призрачной химерой
Скудный лог, орешник серый,
Зашоссейные поля.
 
 
Давний, вечный сон столетий,
В свете звезд, опять возник:
И вся жизнь – лишь ветви эти,
Мир – клочок росистый луга,
Где уста нашли друг друга,
Вечность – этот темный миг!
 

Июль 1912

Подольск

 
Безумие белого утра смотрело в окно,
И было все странно-возможно и все – все равно.
 
 
И было так странно касаться, как к тайным мечтам,
К прозрачному детскому телу счастливым губам.
 
 
Но облачный день засветился над далыо лесной,
Все стало и ясно, и строго в оправе дневной.
 
 
Ночные безумные бездны, где все – все равно,
Сменило ты, солнце, сменило ты, Бородино!
 
 
Вот снова стоит император, и грозный призыв
Мне слышен на поле кровавом, меж зреющих нив:
 
 
«Что страсти пред гимном победы, пред зовом Судьбы!
Мы все «увлекаемся Роком», все – Рока рабы!»
 
 
Свет солнца, даль нив, тень былого! Как странно давно
Безумие белого утра смотрело в окно!
 

Июль 1912

Бородино

 
Это чувство – странно-невозможного,
Вдруг обретшего и кровь и плоть,
В миг воспоминания тревожного
Я стараюсь тщетно побороть!
 
 
Помнятся, и видятся, и движутся
Вымыслы безудержной мечты.
Словно перлы сказочные нижутся
В ожерелье жуткой красоты!
 
 
И глазам так больно от слепительной
Вспышки перепутанных огней…
Но – все было в жизни ли действительной,
Иль в игре сновидящих теней?
 
 
Здесь я – тайн достигший иль обманутый
Сладостным предчувствием чудес?
И боюсь, чтоб перлов блеск с протянутой
Нити, лишь проснусь я, не исчез!
 
 
Ах, как знак призвания не ложного
С неба кинь мне светлую милоть,
Ты, виденьям странно-невозможного
Даровавшая и кровь и плоть!
 

<1916>

 
Мне вспомнить страшно, вспомнить стыдно
Мои безумные слова, —
Когда, качаясь серповидно,
Тень на стене была жива;
 
 
Когда клонилось к телу тело,
Уста искали влажных уст,
И грезе не было предела,
А внешний мир был странно-пуст.
 
 
Я верил, или я не верил?
Любил вполне, иль не любил?
Но я земное небом мерил
И небо для земли забыл!
 
 
Качались тени. Губы млели.
Светилась тела белизна.
И там, вкруг сумрачной постели,
Была блаженная страна, —
 
 
Страна, куда должны причалить
Все золотые корабли,
Где змей желаний сладко жалит
И душен аромат земли!
 
 
И не было ни стен, ни комнат, —
Хмель солнца, пьяная трава…
О, неужели мысли вспомнят
Мои безумные слова!
 

1912