Текст книги "Сочинения"

 
Люблю в закатном замираньи
Луча, над блестками зыбей,
На миг немое трепетанье
Пугливых, сизых голубей;
 
 
Они в предчувствии утраты
Дня, осенявшего их дрожь,
Скользят, – и вот уже трикраты
Я прошептал: «Снов не тревожь!»
 
 
Те сны! как паутинной нитью
Они над памятью давно,
Кружась, легли, и по наитью
Я сам вертел веретено.
 
 
Вот черный волос, вот багряный,
Зеленый, синий… света сны!
В клубке дыханья нитей пряны,
И ими полночи пьяны.
 
 
Но здесь, у плахи солнца! в силах
Еще я крикнуть вслух: убей!
Чтоб глубь дрожанья отразила
Пугливых сизых голубей.
 

17 января 1923

 
Каждогодно все так же, из миллионолетия в новые,
В срочный день объявляет весна ультиматум,
Под широтами дальними на время основывая
Царство, где оборона отдана ароматам.
 
 
И поэты все так же, новаторы и старые,
Клянутся, что не могут «устоять при встрече»,
И церемониймейстер, с мебели бархат снега спарывая,
Расстилает парчу зелени вдоль поречий.
 
 
Каждое эхо, напролет не сутки ли,
Слушает клятвы возобновленных влюбленных,
Даже, глядя на город, в каменной сутолоке
Око синего неба становится ослепленным.
 
 
В этот век – черед мой; по жребию назначенный,
Должен я отмечать маятник мая,
{Повторять} в строфах, где переиначены,
Может быть, славословья Атлантиды и Майи.
 
 
Служить не стыдясь Весне, ее величеству,
Слагаю вновь, мимоходом, в миллионолетиях – году,
С травами, зеленью, небом, со всем, что приличествует
Придворному поэту, – очередную оду.
 

28 марта 1923

 
Республика последних снов на грани,
Где шелест нив и шум лесной к пустыне
Приносят гул надбрежных обмираний!
 
 
Предельные, где скат песков, святыни!
Убогий храм, прямь пальмовой колонны,
И нить бойниц, в простом, но тесном тыне.
 
 
Там, на крыльце, твой светлый лик, наклонный
К окну, где свет от светочей Кибелы;
Чу! хоры жриц – мне омен благосклонный!
 
 
Там, сзади, край, где, в битвах огрубелы,
Ввысь вызов мечут журавлям пигмеи,
Где склоны гор костями странных – белы;
 
 
Там тяжек путь, пустых ночей немее,
Самумов зов, за сушью сдвиг миража, —
А здесь, а здесь! твой взор, – черты камеи!
 
 
Был долог срок – искать возврат. Пора же
В тень памяти швырнуть Край Носорогов.
Слышней наш топот; копья взносит стража.
 
 
Миг, разве миг? Я, пыльный, на порогах,
Мечта, стой здесь! Мечта, в день не гляди ты!
Что, кроме влажных губ к губам! С отрогов
 
 
Последних снов диск ранней Афродиты.
 

11 июня 1923

 
Развертывается скатерть, как в рассказе о Савле,
Десятилетия и страны последних эпох;
Что ни год, он сраженьем промочен, прославлен,
Что ни дюйм, след оставил солдатский сапог.
 
 
Война на Филиппинах; война в Трансваале;
Русско-японская драма; гром на сцене Балкан;
Наконец, в грозном хоре, – был трагичней едва ли,
Всеевропейский, всемирный кровавый канкан!
 
 
Но всхлип народов напрасен: «поторговать бы мирно!»
Вот Деникин, вот Врангель, вот Колчак, вот поляк;
Вот и треск турецких пулеметов под Смирной,
А за турком, таясь, снял француз шапокляк.
 
 
Жизнь, косясь в лихорадке, множит подсчеты
Броненосцев, бипланов, мортир, субмарин…
Человечество – Фауст! иль в музеях еще ты
Не развесил вдосталь батальных картин?
 
 
Так было, так есть… неужели так будет?
«Марш!» и «пли!» – как молитва! Первенствуй, капитал!
Навсегда ль гулы армий – музыка будней?
Красный сок не довольно ль поля пропитал?
 
 
Пацифисты лепечут, в сюртуках и во фраках;
Их умильные речи – с клюквой сладкий сироп…
Но за рынками гонка – покрепче арака.
Хмельны взоры Америк, пьяны лапы Европ!
 

<1923>

 
Не запела, застонала,
Заскрипела то, что знала,
И забыла, – быль иль сон?
Песня – вздохи, пляска – стон.
Скорбный вопль за блеском бальным,
Вальс в напеве погребальном…
Вздрогнет, охнув, ржавый вал,
Кашель старческий обронит, —
И мазуркой вновь хоронит,
Плачем правит карнавал.
 
 
Наших бабушек приманка,
Как ты, шамкая, шарманка,
До трамваев дожила?
Краска с ящика сошла,
Доски гнилы, слева, справа;
Лишь на створке – немец бравый,
В шляпе длинное перо.
Петь ты хочешь дряхлым хрипом,
Но, под полинялым трипом,
Ох, скрипит, болит нутро!
 
 
Звуки, словно в стужу, дрогнут.
А старик, над старой согнут,
Вертит, вертит рукоять…
Эй, бедняк! чего стоять!
Все – кто в кино, кто на даче…
Или ты не ждешь подачи,
Нищий мейстер? – что пятак!
Только б стоном удлиненным
Жить в былом, в похороненном:
Плакать можно ведь и так!
 

1923

 
Кошмар! Кошмар опять! Один из многих,
Историей являемых в бреду:
Сонм пауков, огромных, восьминогих,
Сосущих кровь близ мертвых клумб в саду.
 
 
Германия! Да, ты в былом повинна
За страшное, но – страшен твой расчет!
Раздавлена низринутой лавиной,
Ты знала казнь, вновь казнь, и казнь еще!
Нет ничего: ни стран – манить под тропик,
Ни стимеров – дробить в морях стекло,
Ни фоккеров – кричать, что век торопит,
Ни шахт, копивших уголь и тепло,
Ни золота, ни хлеба… Да! свидетель
Весь мир, как рок смеялся и казнил:
Твои богатства рвали все, а детям
Нет молока, и в школах нет чернил!
 
 
И тщетно те, кто зиждил это
Богатство, те, чей подвиг – труд,
Встают, чтоб мышцами атлета
Открыть блистанье лучших руд:
Им против – свой земляк-предатель,
Им против – звон чужих монет…
На Шпрее зажечься ль новой дате?
Мечтаешь: да! быть может: нет…
От Сен и Тибров до Миссурей
Следит строй мировых владык,
И, веря в помощь, твердо в Руре
Стоит француз, примкнув свой штык.
 
 
А те? – Веселятся и пляшут, ведь раны
Их бойни избытой – не им;
И золото, золото, – пряно, багряно, —
Поет им оркестром немым.
Им весело, весело, – золото в башни
Слагать, вить второй Вавилон.
Что день, их восторг удалей, бесшабашней:
Весь мир им достался в полон.
Там черный, там желтый, там парий, там кули:
Всех – в копи, к станкам, на завод!
«Недаром же в Руре штыки мы примкнули!» —
Поют, выводя свой гавот.
«Враг сломлен, мы вместе, теперь мы посмеем»,
«Нам власть над землей с этих пор!»
«Над толпами станем, пропляшем по змеям»,
«А в фасках фашистов – топор!»
 
 
Те пляшут, та исходит кровью,
Мир глухо ропщет под пятой…
Но с трона вдруг поводит бровью
Пугливо идол золотой.
На миг в рядах поющих смута,
И мысль, прожженная огнем,
Кричит невольно и кому-то:
«Не надо вспоминать об нем!»
А он, у грани их веселий,
С земли всходя до звездных сфер,
Стоит; и тучи вниз осели,
Чтоб людям вскрыть СССР.
 
 
Да, так. Старуха Клио хмурее
Глядит, как точит кровь земля;
Но внове ль ей? все ж от Лемурии
Был путь до Красного Кремля.
И все равно, опять прольются ли
Такие ж токи в тайну тьмы:
Из бурь войны, из революции
Мир стал двойным: они и мы.
Иных нет сил…
 

<1923>

 
Пред гробом Вождя преклоняя колени,
Мы славим, мы славим того, кто был Ленин
Кто громко воззвал, указуя вперед:
«Вставай, подымайся, рабочий народ!»
 
 
Сюда, под знаменем Советов,
Борцы из армии Труда!
Пусть умер он: его заветов
Мы не забудем никогда!
 
 
Он повел нас в последний
И решительный бой,
И к победе мы, Ленин,
Смело шли за тобой!
Мысль твоя твердо знала,
Где наш путь и какой:
 
 
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
 
 
Мы стали вольны, стали сильны,
Нас к торжеству ведет судьба,
И мы кладем на прах могильный
Борца – его призыв: Борьба!
 
 
Он громко воззвал, указуя вперед:
«Вставай, подымайся, рабочий народ!»
Пред гробом Вождя преклоняя колени,
Мы славим, мы славим того, кто был Ленин!
 

1924

Все голоса.

 
Горе! горе! умер Ленин.
Вот лежит он, скорбно тленен.
Вспоминайте горе снова!
Горе! горе! умер Ленин!
Вот лежит он, скорбно тленен.
Вспоминайте снова, снова!
Ныне наше строго слово:
С новой силой, силой строй сомкни!
Вечно память сохрани!
 

Сопрано, тенор, бас.

 
Вечно память, память
вечно —
 

Альт.

 
Вечно память
Ленина —
 

Сопрано, тенор, бас.

 
Сохрани!
 

Альт.

 
Храни!
 

Все голоса.

 
Память!
 

24 января 1924

 
Свет обмер, тени наклонились,
Пространней запах слитых лип;
Последний звон заходит, силясь
Во тьме сдержать надгробный всхлип.
 
 
И стала ночь, и снова стало
Пустынно-тихо. Грезит луг,
Спят люди, не вернется стадо,
Реке дано катиться вслух.
 
 
Века, века, века учили
Земное ночью никнуть в сон,
Мять думы дня в слепом точиле,
Закрыв глаза, пить небосклон.
 
 
Шныряют совы; шум летучих
Мышей; лет легких мотыльков…
Все это – искры звезд падучих,
Чей мертвый мир был далеко.
 
 
Нам солнца ждать! Нам тьма – граница,
Нам тишь – черта меж гулов дней.
Наш мозг в дыханьях трав гранится,
Нам в снах вся явь борьбы видней.
 

18 мая 1924

 
Трава весенняя допела
Свою живую зелень. Зной
Спалил сны мая, и Капелла
Кропит июньской белизной.
 
 
Вот ночи полночь, полдень года,
Вот вечер жизни, но, во мгле,
Вот утро, жгучий луч восхода,
Не к вышине, а по земле!
 
 
Зари, еще не возвещенной,
Вино пьяно, и я, взамен,
Готов, заранее прощенный,
Для всех безумств, для всех измен.
 
 
Пусть вечер! он же – полдень! – Где-то
Цветам процвесть, их пчелам пить, —
И стебли чьих-то рук воздеты,
Чтоб вечный полюс торопить.
 
 
Пусть август будет. Плод налитый
Спадет в корзину, мертв и жив.
За десять лет замшеют плиты,
Недавний гроб не обнажив…
 
 
Но нынче ночь. Кротка Капелла,
Кропя июньской белизной;
Трава сны зелени допела,
И всюду – только свет и зной!
 

1924

Под столетним кедром тени…

Tertia Vigilia, 1900 г.

 
И после долгих, сложных, трудных
Лет, – блеск полуденных долин,
Свод сосен, сизо-изумрудных,
В чернь кипарисов, в желчь маслин;
 
 
И дали моря, зыбь цветная,
Всех синих красок полукруг,
Где томно тонет сонь дневная,
Зовя уснуть – не вслух, не вдруг…
 
 
Расплавлен полдень; гор аркады,
Приблизясь, шлют ручьи огня…
Но здесь трещат, как встарь, цикады,
И древний кедр признал меня,
 
 
Щекой припасть к коре шершавой,
Вобрать в глаза дрожанья вод…
Чу! скрипнул ключ, издавна ржавый,
Дверь вскрыта в сон былой, – и вот,
 
 
Пока там, в море, льются ленты,
Пока здесь, в уши, бьет прибой,
Пью снова doice far niente
Я, в юность возвращен судьбой.
 

Алупка

8 июля 1924

 
Краткими складками взморщи,
Ветер, пугливую гладь,
Пленную пену на взморьи
К темным утесам приладь!
 
 
Ветер! мы вместе взбивали —
Вспомни, верхушки олив,
Где им любовь напевали
Волны, вбегая в залив;
 
 
Ветер, – припомни, – пьянели
Вместе мы в снах миндалей,
Ты на лету пел не мне ли:
«Первую кручь одолей!»
 
 
Выше, где смолы сквозь горный
Воздух плывут, как пары,
Рыли мы древние горны
Гномов третичной поры.
 
 
После, сронив ароматы,
Прянув за грани скалы,
Мчались мы с бурей косматой
Тмином и мятой яйлы!
 
 
Ветер с мохнатых магнолий,
Ветер, мой давний свояк,
Прошлое кануть могло ли —
Утром задутый маяк?
 
 
Ветер, лихой запевало,
Гладь синеватую брось!
Чтоб на яйлу, как бывало,
Нам закружиться не врозь!
 

17 июля 1924

 
Наш Агамемнон, наш Амфитрион
И наш Орфей, царь области рубежной,
Где Киммерии знойный Орион
Чуть бросит взгляд и гаснет неизбежно!
 
 
Ты, ты изваял этих гор хребет,
Им оградил себя от горьких лавров,
И в тверди глыб, для казни и побед,
Свой лабиринт сокрыл для минотавров,
 
 
Ряд входов с моря ты открыл в Аид,
Чтоб доступ к Стиксу прост был; ты, по мраке,
Там души предков кличешь, но таит
Тьма недр виденья: голоса и зраки.
 
 
В расщепы гор вложил ты халцедон,
И аметист, и сердолик, – но ими,
Твоей волшбой, гремит лишь Посейдон,
Играя в мяч со скалами нагими.
 
 
К себе деревьям путь ты запретил,
Свой мир покрыв полынью и волчцами,
Чтоб был над степью ярче ход светил
В твоих волнах, дробящихся венцами.
 
 
Но по желанью смерч ты взводишь ввысь,
Иль тмишь Луну в багровом одеяньи,
Иль чарой слов ей вновь велишь: явись —
Да небеса гласят твои даянья!
 
 
И тщетна баснь, что древний Карадаг
Изверженец давно былого мира:
Тобой творен он, и ты рад, о маг,
Скрыть божество в безликий столп кумира.
 

17 августа 1924

 
Он в старой раме, с блеклыми тонами,
В губах усмешка, взгляд лукав и строг,
И кажется, везде следит за нами,
Чуть в комнату вступаешь на порог.
 
 
Прическа старомодна, но в сверканьи
Зрачков – не тайна ль тайн затаена?
Чем пристальней глядишь на их мельканье,
Тем явственней, что говорит она:
 
 
«Нет, только нас поистине любили,
И дать любовь умеем только мы.
Пришла весна, и землю зазнобили
Холодные предвестники зимы.
 
 
Вы не любви, вы ищете победы,
Мужскую робость шумом слов прикрыв.
Каким презреньем встретили бы деды
Всю вашу страсть, весь жалкий ваш порыв!»
 

23 августа. 1924

 
Что было? Вихрь тысячелетий
Качал весы, играл людьми, —
За ратью рать влачили плети
С полей Ашура в край Хеми.
 
 
На краткий век вставал прославлен
Крылатый бык иль коршун Гор.
И вновь металл племен, расплавлен,
Шел к новым формам в вечный горн.
 
 
Так с двух сторон мятущий молот
Дробил, кромсал обломки стран.
Казалось, в прах и в сон размолот,
В дым былей взвеен Ханаан.
 
 
Но мир двух сил в противоборстве
Сам жег себя, как скорпион,
Пал, ядом черн; и вот, в упорстве,
Сиять над ним ввысь встал Сион.
 
 
Простер от моря к морю длани,
С высот к высотам розлил хмель,
Как спрут, провлек сосцы желаний
В блеск Индий, в Пунт, за край земель.
 
 
Гром, чудо, слава Соломона,
Запруды сбив, одна река,
Смыв Вавилон, смыв храм Аммона,
Вся ярость, хлынула в века.
 
 
Чтоб в наши дни, врываясь ярко,
Нас спрашивать, нам отвечать,
Горя сквозь вязь колонн San Marco
На Соломонову печать.
 

25 августа 1924

 
Лестью солнца в лоск обласкан,
Берег вплел в меандр меандр, —
Франт во фраке! скалы – лацкан;
Ал в петлице олеандр;
 
 
Брижжи пен припали к шее;
Мат магнолий– галстук их…
Старых мод покрои свежее
Новых вымыслов тугих!
 
 
Солнце льстит; флиртует море;
Ветер – остр, ведет causerie[348]348
  Беседа (фр.)


[Закрыть]..
Берег, в полдень, спит в изморе.
Кипарисов тень – драпри.
 
 
Глянет вечер. Белой раной
Вскроет месяц тьму воды;
В лавр и в мирт блеск ресторана
Вдавит плавкие следы.
 
 
Эх! что тут вам, нереиды!
Мотор бьет: место взято…
Мертв сон пушкинской Тавриды…
И ревут, идут авто!
 
 
«Где Мария? Где Зарема?
Кто нас песней обманул?»
Берег-франт к дверям гарема
Свой червонец протянул.
 

7 сентября 1924

 
Вот я – обвязан, окован
Пристальным глазом змеи очковой,
Над былинкой лесная газель;
Вновь тропу преградила Цель.
 
 
Здесь, в стране исканий,
Где века грохочут листвой,
Мысли гениев – реки, и с камней —
В непостижность водопад роковой;
Где направо – скалы в грядущее,
Где налево – пропасть в прошедшее,
Где ветры, над истиной дующие,
Кричат, как сумасшедшие;
В лесу исканий,
Без Энея Асканий,
Лань пред змеей очковой, —
Обвязан, окован.
 
 
Иду
По всем тропам;
Рублю топором череду,
Кожа мудрецов – барабан!
Сквозь лианы, шипы
На все тропы,
И будто —
Я Заратуштра, я Будда,
Я Христос, я Магомет,
Я – индейский сашем —
Курю калюмет…
И всюду —
Чудо:
«Почему» превращается странно в «зачем».
Глазом змеи очковой
Я очарован.
 

1924

 
Прекрасен и беспечен пир
В садах Египетской царицы,
И мнится: весь огромный мир
Вместился в узкие границы.
Там, где квадратный водоем
Мемфисским золотом обложен,
За пышно убранным столом
Круг для веселья отгорожен.
Кого не видно средь гостей?
Вот – Эллин, Римлянин, Испанец,
И сын Египта, и Британец,
Сириец, Индус, Иудей…
 
 
На ложах из слоновой кости
Лежат увенчанные гости.
Десятки бронзовых лампад
Багряный день кругом струят;
Беззвучно веют опахала,
Прохладу сладко наводя,
И мальчики скользят, цедя
Вино в хрустальные фиалы;
Порфирных львов лежат ряды,
Чудовищ с птичьей головою,
Из клювов золотых, чредою,
Точа во глубь струю воды.
Музыка стонет сладострастно;
Дары Финикии прекрасной,
Блистают сочные плоды;
А вдалеке, где гуще тени,
На мозаичные ступени
Теснится толпами народ:
Завидуя, из-за ворот
Глядит на смены наслаждении.
 
 
Но что веселий праздник смолк?
Затихли флейты, гости немы;
В сверканьи светлой диадемы,
Царица клонит лик на шелк,
И тени сумрачной печали
Ее прозрачный взор застлали.
Зачем печаль ее гнетет?
Чего еще недостает
Египта древнего царице?
В своей блистательной столице
Спокойно властвует она,
И часто пред ее глазами
Пиры сменяются пирами;
Она хвалой упоена,
И величавые искусства
Ей тешат дремлющие чувства.
Горит ли африканский день,
Свежеет ли ночная тень,
Покорны ей земные боги;
Полны чудес ее чертоги;
В златых кадилах вечно там
Сирийский дышит фимиам.
Звучат тимпаны, флейты, лира
Певцов со всех пределов мира.
Чего желать осталось ей?
Весь мир царице угождает:
Сидон ей пурпур высылает;
Град Киликийский – лошадей;
Эллада – мрамор и картины;
Италия – златые вина,
И Балтика – янтарь седой.
Наскучил город ей? – Вдоль Нила,
Поставив пестрые ветрила,
Она в триреме золотой
Плывет. Ее взволнуют страсти?
Пойдет, с сознаньем гордой власти,
В покои тайные дворца,
Где ключ угрюмого скопца
Хранит невольников прекрасных
И юношей стыдливо-страстных.
И все ж она невесела:
Ей скучен хор льстецов наемных
И страсть красавцев подъяремных;
Не сходит тень с ее чела.
Ей все послушно, все доступно,
И лишь любовью неподкупной
Ей насладиться не дано!
И долго, с думою глубокой,
Она сидела одиноко.
И стыло гретое вино.
 

 
Был снова праздник в пышном зале
Александрийского дворца.
На ложах гости возлежали;
Вокруг, при факелах, блистали
Созданья кисти и резца;
Чертог сиял. Гремели хором
Певцы при звуке флейт и лир.
Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир.
Сердца неслись к ее престолу.
Но вдруг над чашей золотой
Она задумалась и долу
Поникла дивною главой…
 
 
И пышный пир как будто дремлет;
Безмолвны гости; хор молчит;
Но вновь чело она подъемлет
И с видом ясным говорит:
«В моей любви для вас блаженство?
Блаженство можно вам купить…
Внемлите мне: могу равенство
Меж вами я восстановить.
Кто к торгу страстному приступит?
Свою любовь я продаю —
Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою?»
 
 
Рекла, – и ужас всех объемлет.
И страстью дрогнули сердца…
Она смущенный ропот внемлет
С холодной дерзостью лица.
«Я жду, – вещает, – что ж молчите?
Или теперь бежите прочь?
Вас было много, – приступите,
Купите радостную ночь!»
И взор презрительный обводит
Кругом поклонников своих…
 
 
Вдруг из толпы один выходит,
Вослед за ним и два других:
Смела их поступь, ясны очи;
Навстречу им она встает.
Свершилось: куплены три ночи,
И ложе смерти их зовет.
 
 
Благословенные жрецами,
Теперь из урны роковой
Пред неподвижными гостями
Выходят жребии чредой.
И первый – Флавий, воин смелый,
В дружинах римских поседелый;
Снести не мог он от жены
Высокомерного презренья;
Он принял вызов наслажденья,
Как принимал во дни войны
Он вызов ярого сраженья.
За ним – Критон, младой мудрец,
Рожденный в рощах Эпикура,
Критон, поклонник и певец
Харит, Киприды и Амура.
Любезный сердцу и очам,
Как вешний цвет едва развитый,
Последний – имени векам
Не передал; его ланиты
Пух первый нежно оттенял;
Восторг в очах его снял;
Страстей неопытная сила
Кипела в сердце молодом…
И с умилением на нем
Царица взор остановила.
 
 
«Клянусь, о матерь наслаждений!
Тебе неслыханно служу:
На ложе страстных искушений
Простой наемницей всхожу!
Внемли же, мощная Киприда,
И вы, подземные цари,
И боги грозного Аида!
Клянусь, до утренней зари
Моих властителей желанья
Я сладострастно утомлю,
И всеми тайнами лобзанья
И дивной негой утолю!
Но только утренней порфирой
Аврора вечная блеснет,
Клянусь, под смертною секирой
Глава счастливцев отпадет!»
 

 
И вот уже сокрылся день,
И блещет месяц златорогий.
Александрийские чертоги
Покрыла сладостная тень.
Окончен пир. Сверкая златом,
Идет царица в свой покой
По беломраморным палатам.
За ней – рабов покорный строй
И круг поклонников смущенных,
Вином и страстью утомленных.
Меж них, спокоен и угрюм,
Безмолвно выступает Флавий,
Речей внимая смутный шум…
Его судьбе и горькой славе
Дивятся гости, трепеща.
У всех, под складками плаща,
Сердца дрожат в глухой тревоге.
Но вот царица, на пороге,
Замедлила, и ясный лик
К смущенным лицам обратила:
В ее глазах – какая сила!
Как нежен стал ее язык!
 
 
«Я жду тебя, отважный воин:
Исполнить клятвы пробил час!
Я верю: будешь ты достоин
Обета, сблизившего нас!
Приди ко мне, желанный, смелый!
Я этой жертвы жду давно.
Мое прославленное тело
Тебе богами суждено!
С тобой хочу предаться страсти,
Неотвратимой, как судьба,
Твоей я подчиняюсь власти,
Как неподкупная раба!
Всего, чего возжаждешь, требуй:
Я здесь – для сладостных услуг!
Доколь не пробегут по небу
Лучи зари, ты – мой супруг!»
 
 
Сказала: и, простерши руки,
В объятья мужа приняла.
Раздались флейт поющих звуки
И хора стройная хвала.
И гости, сумрачны и бледны,
Боясь понять свою мечту,
Глядят, как полог заповедный
Скрывает новую чету.
И каждый, с трепетом желаний,
Невольно мыслит: «Мог и я…»
Но свисли пурпурные ткани,
Гимена тайны затая.
 
 
Фонтаны бьют, горят лампады,
Курится легкий фимиам,
И сладострастные прохлады
Земным готовятся богам;
В роскошном золотом покое,
Средь обольстительных чудес,
Под сенью пурпурных завес
Блистает ложе золотое.
Что там? Свежительная мгла
Теперь каким признаньям внемлет,
Какие радости объемлет,
Лаская страстные тела?
Кто скажет! Только водомета
Струя, смеясь, лепечет что-то.
 
 
Замолк дворец. Устало спят
Рабы в своих каморках темных;
Безлюдны дали зал огромных;
Лишь сторожа стоят у врат.
В задумчивых аллеях сада —
Молчанье, сумрак и прохлада…
Но кто застыл в беседке роз?
Один, во власти мрачных грез,
Он смотрит на окно царицы,
И будет, молча, ждать денницы,
Прикован взором, недвижим,
Безумной ревностью томим,
Иль плакать вслух, как плачут дети!
Не он ли, хоть на краткий срок,
Царицы грустный взор привлек,
Не он ли вынул жребий третий?