Текст книги "Сочинения"

 
Все ближе, все ближе, все ближе
С каждым и каждым мгновеньем
Бесстрастные Смерти уста,
Холоден ее поцелуй.
Все ниже, все ниже, все ниже
С покорным и сладким томленьем,
Чело преклоняет мечта,
Летейских возжаждавши струй.
 
 
Что пело, сверкало, манило,
Ароматы, напевы и краски,
Страсть, познанье, борьба, —
Даже ты, даже ты, – Любовь, —
Все странно поблекло, остыло.
Скудны ненужные ласки,
Безразлична земная Судьба
И тягостно вечное: «Вновь!»
 
 
Но страшно суровых оценок
Судьи рокового – сознанья,
Что днем, и во тьме, и во сне
Вершит свой безжалостный суд…
О, память! Кровавый застенок!
Где не молкнут стоны страданья,
Где радости плачут в огне
И скорби во льду вопиют.
 
 
Придите, придите, придите,
Последние милые миги,
Возжгите в немые уста
Смущенно слепой поцелуй.
Рвутся заветные нити,
Спадают с духа вериги,
С безумьем граничит мечта,
Летейских касаясь струй.
 

<1906>

 
Я безволен, я покорен
Пред холодным алтарем,
Длится труд – велик, упорен, —
Жернов мелет тайны зерен,
Грудь сдавил глухой ярем.
 
 
Кто я? раб неотрешимый
От тяжелых жерновов.
Кто я? раб неутомимый,
Узник я в цепи незримой,
Доброволец из рабов!
 
 
Мне открыты все дороги,
Я же медлю у ярма,
Слепнут очи, гнутся ноги,
Жгут лучи, и ветры строги,
И морозом жжет зима…
 

1906

 
Балаганы, балаганы
На вечерней площади.
Свет горит, бьют барабаны,
Дверь открыта, – проходи.
 
 
Панорамы, граммофоны,
Новый синематограф,
Будды зуб и дрозд ученый,
Дева с рогом и удав.
 
 
За зеленой занавеской
Отделенье для мужчин.
Много шума, много блеска,
Смотрят бюсты из витрин.
 
 
Зазвонили к перемене.
Красный занавес раскрыт.
Черный фрак на синей сцене
Мило публику смешит.
 
 
«Раритеты раритетов
Показать я вам готов:
Две находки – из предметов
Отдаленнейших веков.
 
 
Это – с петлею веревка
(Может каждый в руки взять).
Ей умели очень ловко
Жизнь, чью надо, убавлять.
 
 
Это – царская корона
(Крест – один, алмазов – сто).
Ей могли во время оно
Делать Некиим – ничто.
 
 
Все газетные заметки
Прославляют наш музей,
Верьте слову: ныне редки
Амулеты прежних дней».
 
 
Всяк, кто смотрит, рот разинул,
Все теснятся, стар и мал…
Зазвонили. Вечер минул.
Красный занавес упал.
 
 
Тихо молкнут барабаны,
Гаснут лампы впереди.
Спят спокойно балаганы
На базарной площади.
 

7 января 1907

 
Над водой поникли ивы,
Гор лесистые извивы
Тайну прошлого хранят,
Луг и дали – молчаливы.
Луг и дали в зное спят.
 
 
Там шумит по Волге сонной
Пароход неугомонный
Меж пустынных деревень,
Мимо речки полусонной —
Тени плоские плотов.
 
 
Слева робко никнут ивы,
Справа – горные извивы
Тайну прошлого хранят;
Дали – скучно-молчаливы,
Виды – в жарком зное спят.
 
 
Земли, жаждущие плуга,
Грустны с Севера до Юга,
Вся прорезана река,
И струи твои друг друга
Гонят в лучшие века!
 

1907

 
Трубите в траурные трубы,
Закройте крепом зеркала,
Она лежит, сомкнувши губы,
И повторяет голос грубый:
Все совершилось! Умерла!
 

<1907>

 
Пора разгадывать загадки,
Что людям загадали мы.
Решенья эти будут кратки,
Как надпись на стене тюрьмы.
 
 
Мы говорили вам: «Изменой
Живи; под твердью голубой
Вскипай и рассыпайся пеной»,
То значит: «Будь всегда собой».
 
 
Мы говорили вам: «Нет истин,
Прав – миг; прав – беглый поцелуй,
Тот лжет, кто говорит; «Здесь пристань!»
То значит: «Истины взыскуй!»
 
 
Мы говорили вам: «Лишь в страсти
Есть сила. В вечном колесе,
Вращаясь, домогайся власти»,
То значит: «Люди равны все!»
 
 
Нам скажут: «Сходные решенья
Давно исчерпаны до дна».
Что делать? разны поколенья,
Язык различен, цель – одна!
 

<1908>

 
Дали сумрачны и хмуры.
И причудливы и строги,
Скалы сломанные Юры
Разместились вдоль дороги.
Поезд вьется между гор,
Беспощаден, верен, скор.
 
 
Милый поезд, издавна мы
Стали мирными друзьями.
Ты проводишь панорамы,
Я делюсь с тобой мечтами.
Сколько дум и сколько слез
Прожил я под гул колес!
 
 
Завтра я тебя покину, —
Каждый миг мы к цели ближе…
Что за жребий завтра выну
Я в мятущемся Париже?
Мне безвестную печаль
Или стертую медаль?
 
 
Зов надежд всё безнадежней,
Всё безвольней ожиданья…
Но опять, с тревогой прежней,
Жду последнего свиданья.
Не пробьет ли страшный час,
Соблазнявший столько раз!
 
 
Милый поезд! может, вскоре,
Обходя вагон уснувший,
Я лелеять буду горе
О мечте, вновь обманувшей,
Вновь с тобой, и вновь один,
В далях северных равнин.
 

1909

Jura

 
Славный кот мой одноглазый,
Мы с тобой вдвоем.
Звезд вечерние алмазы
Блещут за окном.
 
 
Я вникаю в строфы Данте,
В тайны старины…
Звуки нежного анданте
За стеной слышны.
 
 
На диване, возле печки,
Ты мечтаешь, кот,
Щуришь глаз свой против свечки,
Разеваешь рот.
 
 
Иль ты видишь в грезах крыши,
Мир полночных крыш,
Вдоль стены идешь и свыше
На землю глядишь.
 
 
Светит месяц, звезды светят…
Подойдешь к трубе,
Позовешь ты, и ответят
Все друзья тебе.
 
 
Хорошо на крышах белых
Праздники справлять
И своих врагов несмелых
К бою призывать.
 
 
О свободе возле печки
Ты мечтаешь, кот,
Щуришь глаз свой против свечки,
Разеваешь рот.
 
 
Звуки нежного анданте
За стеной слышны.
Я вникаю в строфы Данте,
В тайны старины.
 

28 ноября 1909

 
Я знал тебя, Москва, еще невзрачно-скромной,
Когда кругом пруда реки Неглинной, где
Теперь разводят сквер, лежал пустырь огромный,
И утки вольные жизнь тешили в воде;
 
 
Когда поблизости гремели балаганы
Бессвязной музыкой, и ряд больших картин
Пред ними – рисовал таинственные страны,
Покой гренландских льдов, Алжира знойный сплин;
 
 
Когда на улице звон двухэтажных конок
Был мелодичней, чем колес жестокий треск,
И лампы в фонарях дивились, как спросонок,
На газовый рожок, как на небесный блеск;
 
 
Когда еще был жив тот «город», где героев
Островский выбирал: мир скученных домов,
Промозглых, сумрачных, сырых, – какой-то Ноев
Ковчег, вмещающий все образы скотов.
 
 
Но изменилось всё! Ты стала, в буйстве злобы,
Всё сокрушать, спеша очиститься от скверн,
На месте флигельков восстали небоскребы,
И всюду запестрел бесстыдный стиль – модерн…
 

<1909 >

 
Здесь раннего посева всходы,
Здесь воплощенье давних грез,
Мечты былые я сквозь годы,
Как зерна чистые, пронес.
 
 
Я их лелеял одиноко,
Таил, как праведные сны,
И ждал, пока грозой жестокой
Не будут нивы вспоены.
 
 
И вот взошли мои посевы,
Дрожат под солнцем, наконец,
И в час работы – Все Напевы
Я повторил, веселый жнец!
 

<1909>

 
Солнце палит утомленную землю,
В травах, и в птицах, и в пляске звериной,
Нудит ее расцветать, трепетать.
Гулу людских поколений я внемлю.
Буйно свершают свой подвиг недлинный
Люди, чтоб долго во тьме истлевать.
 
 
Полнятся гробы! полнее могилы!
Кладбища тянутся шире и шире
В шествии грозном всё новых веков,
Время настанет: иссякнут все силы
Дряхлой земли, и в подсолнечном мире
Всё будет – рядом могил и гробов!
 
 
Солнце палит утомленную землю.
Гнется тростник, и мелькают стрекозы
Около тихих, незыблемых струй.
Тайному вздоху под ивой я внемлю.
Первое счастие! первые грезы!
Чу! прозвучал в тишине поцелуй!
 

20 марта. 1910

 
Шумят задумчивые липы.
Закат, сквозь частокол стволов,
Обводит на песке аллеи
Сиянием следы шагов.
Порой мучительные скрипы
Врываются в покорный шум…
И дали неба все синее,
И синий, дальний лес– угрюм.
 
 
О, царствуй, вечер, час раздумий;
Струись, журчи в душе, родник…
Иду вперед померкшим садом
И знаю – рядом мой двойник.
Иду вперед, в покорном шуме,
Порою слышу скорбный скрип…
И мой двойник безмолвный – рядом
Скользит вдоль потемневших лип.
 

26 июня 1910

 
Солнце сквозь деревья
сыплет пылью золотой.
Белый, тощий месяц
в бледном небе сам не свой.
 
 
Словно желтый веер,
нив раскрыт широкий круг.
Где-то косы точат,
свежим сеном веет луг.
 
 
Тучки в небе дремлют,
час заката недалек…
Чу! запел протяжно
пастуший рожок,
 

4–6 июля 1910

 
Одинокая старая ель,
Еще сохраняя
Девичью стройность ствола,
Все шепчет чуть слышно про дальнюю цель,
Под ветром ветвями печально качая
И новые шишки роняя,
Всё новые шишки, еще, без числа…
 
 
Столетняя мать!
О чем ты так шепчешь? о чем ты мечтаешь?
Ты, древняя, хочешь детей увидать,
Зеленые, стройные ели?
Год за годом с верхних ветвей
Ты новые шишки роняешь,
Чтобы увидеть своих встающих детей,
Чтобы шептать, умирая, о достигнутой цели.
 
 
Но кругом лишь поля,
У корней твоих реет дорога.
Или эта бесплодна земля?
Или небо к мечте твоей строго?
Ты одна.
Кропит тебя дождь; шевелит тебя буря;
За зимней стужей сияет весна,
И осень за летом приходит, глухая…
Столетняя ель,
Одинокая, ветви понуря,
Ветви под ветром качая,
Ты шепчешь чуть слышно про дальнюю цель
 

24 июля 1910

Белкино

 
Нас было много. Мы покорно
Свершали свой вседневный труд:
Мели осенний сад; упорно
От ила очищали пруд;
 
 
Срезали сучья у оливы;
Кропили пыльные цветы;
За всем следили, терпеливы,
От темноты до темноты!
 
 
Ах, мы одной горели жаждой,
Чтоб в час, когда с террасы в сад
Сойдет она, – листочек каждый
Был зелен, был красив, был рад!
 
 
И вот, дрожа, ложились тени,
Склонялось солнце, все в огнях, —
Тогда на белые ступени,
Со стеблем лилии в руках,
 
 
Она сходила… Боги! Боги!
Как мир пред ней казался груб!
Как были царственны и строги
Черты ее сомкнутых губ!
 
 
Походкой медленной и стройной
Среди кустов, среди олив, —
Богиня некая! – спокойно
Она скользила, взгляд склонив…
 
 
И, медленно достигнув пруда,
На низкой мраморной скамье
Садилась там, земное чудо,
В каком-то дивном забытье…
 
 
А мы, безумные, как воры
Таясь, меж спутанных ветвей,
В ее лицо вонзали взоры,
Дыша, как дикий сонм зверей…
 
 
Рождался месяц… Тихо, плавно
Она вставала, шла домой…
И билось сердце своенравно
У всех, у всех – одной мечтой!
 
 
Но что свершилось? – Кто сказал нам,
Что выбран был один из нас?
Кто, кто Сеида показал нам
Вдвоем с царицей в темный час?
 
 
Он весь дрожал, он был в испуге,
И был безумен черный лик, —
Но вдруг со стоном, как к подруге,
К царице юный раб приник.
 
 
Свершилось! Больше нет исхода, —
Она и он обречены!
Мы знаем: смерть стоит у входа,
Таясь за выступом стены.
 
 
Покорно мы откроем двери,
Дадим войти ей в тихий сад
И будем ждать в кустах, как звери,
Когда опять блеснет закат.
 
 
Зажгутся облачные змеи,
Сплетутся в рдяно-алый клуб…
И рухнет на песок аллеи
С царицей рядом черный труп!
 

6 декабря 1910

 
Желанье, ужасу подобное,
Меня опять влечет к стихам…
И снова, как на место лобное,
Вхожу в мой озаренный храм.
 
 
Покрыта грудь святыми ризами,
Чело под жреческим венцом,
И фимиам волнами сизыми
Клубится медленно кругом.
 
 
Входите! это – час служения,
Зажжен огонь, дверь отперта.
Мои заветные моления,
Не дрогнув, повторят уста.
 
 
Блаженны все, молчать умевшие,
Сокрывшие священный стих,
Сознаньем пламенным презревшие
Вопль современников своих!
 
 
Они в блаженном одиночестве
Проникли в таинства души;
Приняв великие пророчества,
Твердили их в глухой тиши;
 
 
Они глубины тайн изведали,
До дна испили свой восторг,
И вдохновенных грез не предали
На поруганье и на торг!
 
 
Но поздно! Жизнь моя расславлена,
Воздвигнут храм, дверь отперта…
Входите! Будет людям явлена
Моя запретная мечта.
 

5–6 октября 1909 – 6 декабря 1910

 
Не так же ль годы, годы прежде
Бродил я на закате дня,
Не так же ль ветер, слабый, нежный,
Предупреждал, шумя, меня.
 
 
Но той же радостной надежде
Душа, как прежде, предана,
И страстью буйной и мятежной,
Как прежде, все живет она!
 
 
Ловлю, как прежде, шорох каждый
Вечерних листьев, дум своих,
Ищу восторгов и печали,
Бесшумных грез певучий стих.
 
 
И жажды, ненасытной жажды
Еще мой дух не утолил,
И хочет он к безвестной дали
Стремиться до последних сил.
 

<1910>

 
С пестрым мешком за плечами татарин,
В чуйке облезлой веселый мужик,
С дымной сигарой задумчивый барин,
Барышня в синем – бессмысленный лик.
После гигантских домов – два забора,
«Фиалки, фиалки!» – «Шнурки, гуталин!»
Быстро отдернулась белая штора:
Девочка с кудрями в раме гардин…
Шумно вдоль мокрых бегут тротуаров,
Детям на радость, живые ручьи,
В думах, как зарево дальних пожаров,
Светят прошедшие весны мои.
 

21 февраля 1911

За вечера видений вот расплата!

Книга раздумий

 
Душа томится надеждой тщетной
Вернуть былую, святую мощь…
Как всё поблекло – так незаметно! —
Как бледно небо и зелень рощ!
 
 
Дрожит вершина родной березы,
Вот трясогузка трясет хвостом…
Я помню смутно живые грезы
И счастье жизни в глухом былом…
 
 
Бежал бы прежде я в это поле,
Я пил бы запах медвяных трав…
Но чую в теле, но чую в воле
Гнет беспощадный земных отрав.
 
 
Ах, слишком много я жаждал видеть,
Искал видений, волшебных снов,
Умел любить я, смел ненавидеть…
И стали страсти – как груз оков!
 
 
В листву березы бьет солнце ярко,
И птицы громко кричат «чьи-чьи»!
О, свод небесный! победы арка!
Войду ль в оковах в врата твои!
 

25 мая 1911

 
Я видел много городов,
И малых и больших,
Я слышал сонмы голосов,
Гудящих в стенах их.
 
 
Я видел склоны грозных гор,
Ширь радостных морей,
Я знал восторг, я знал позор,
Все омуты страстей.
 
 
Что ж мне осталось в мире сем?
Он предо мной – как склеп.
Я песни пел, – и вот я нем,
Я видел огнь, – и слеп!.
 
 
Я помню: ненависть, любовь,
Молитвы, ужас, бред…
Ужели начинать мне вновь
Весь круг былых побед?
 
 
Где новый Дант? другой Шекспир?
Невиданный закат?
Я до конца прошел весь мир,
И нет путей назад!
 

1 августа 1911

 
Озими зеленые, оголенный лес,
Небо серо-синее, мертвые цветы,
Станции заброшенной сумрачный навес,
И в мечтах задумчивых – маленькая ты.
 
 
Милый мой воробушек! ты клюешь подсолнух,
Прыгаешь доверчиво, смело предо мной;
Оба мы купаемся в предосенних волнах:
Ты с своей заботою, я с своей мечтой.
 
 
Пусть, бросая в воздух бело-серый дым,
Мимо нас стремительно мчатся поезда, —
Мы живем мгновением, кратким и одним,
Мы мгновеньем счастливы, нынче, как всегда.
 
 
Осень пусть кончается; взвеют вихрем вьюги
Белый снег над яркостью поздних озимей,
Будут мертвы бороны, будут мертвы плуги.
Ты зиме доверишься, я – мечте моей.
 
 
Прыгает воробушек, облака ползут,
Лес стоит безжизненный над простором нив,
Хорошо довериться быстрым снам минут,
Чувствовать, что в вечность я влюблен и жив.
 

4 октября 1911

 
Так повелел всесильный Демиург,
Чтоб были люди ремеслом различны.
Тот – плотник, тот – купец, тот – драматург,
Те – камни класть, те – суд вести привычны.
 
 
Но ты – ты выбрал жребий необычный:
Художник ты, и также ты хирург!
Ты лечишь люд, и сельский и столичный,
И пишешь нам блеск дня и темень пург.
 
 
Так ты творца провел лукаво за нос,
Нарушив, им назначенный, устав:
Ты – разен, как Протей, двулик, как Янус!
 
 
Прими же от меня, средь разных слав,
И мой сонет, что преломил, как в призме,
Недавний спор о материализме.
 

23 декабря 1911

 
Двадцать лет назад ты умерла.
Как же нынче снова ты пришла
В тихом сне, ко мне, – с лицом печальным,
С тихим голосом, как будто дальним,
Та же, та же, что была тогда!
Пред тобой я плакал без стыда
О годах, прожитых бесполезно.
Ты сказала тихо: «Ночью звездной,
Здесь, в каких-то четырех стенах,
Ты уснешь на белых простынях,
И в стране, где счастие безбрежней,
Встречу я тебя улыбкой прежней!»
Облелеян нежностью былой,
Снова был я мальчиком с тобой,
Целовал протянутые руки,
И, чрез годы медленной разлуки,
Душу скорбную ласкала вновь
Первая блаженная любовь.
 

Декабрь 1911

Две тени милые, два данные судьбой

Мне ангела…

Пушкин

 
Как ангел тьмы и ангел света,
Две тени строгие со мной,
И властно требуют ответа
За каждый день и подвиг мой.
 
 
Один, «со взором серафима»,
Лелеет сон моей души,
Другой, смеясь, проходит мимо
И дерзко говорит: спеши!
 
 
Но лишь я вслед за ним дерзаю,
Бросаясь в гибельный хаос, —
Другой зовет к земному маю,
К блаженству думы, к счастью слез.
 
 
И каждый вечер – двое! двое!
Мне произносят приговор:
Тот – неземное, тот – земное,
Кляня, как ужас и позор.
 
 
Но неземное сходно с бездной,
В которую готов я пасть,
А над земным свой полог звездный
Волшебно распростерла страсть.
 
 
И я, теряя в жизни грани,
Не зная, душу где сберечь,
В порыве темных отрицаний
На ангелов взношу свой меч!
 

1907. 1911

А Эдмонда не покинет

Дженни даже в небесах

Пушкин

 
Уже овеянная тенями,
Встречая предзакатный свет,
Там, за пройденными ступенями, —
Мечта моих начальных лет!
 
 
Все тот же лик, слегка мечтательный,
Все тот же детски-нежный взор,
В нем не вопрос, – привет ласкательный,
В нем всепрощенье, – не укор.
 
 
Все клятвы молодости преданы,
Что я вручал когда-то ей,
До дна все омуты изведаны
Безумств, желаний и страстей.
 
 
Но в ней нетленно живо прежнее,
Пред ней я тот же, как тогда, —
И вновь смелее, безмятежнее
Смотрю на долгие года.
 
 
Она хранит цветы весенние,
Нетленные в иных мирах,
И так же верю прежней Дженни я,
И те же клятвы на устах.
 

<1911 >

К. Бальмонту

 
Давно, средь всех соблазнов мира,
Одно избрал я божество,
На грозном пьедестале – лира,
Лук беспощадный в длани бога,
В чертах надменных – торжество.
 
 
Я с детства верен стреловержцу,
Тому, кем поражен Пифон,
И любо пламенному сердцу,
Когда в душе кипит тревога
В предчувствии, что близок он.
 
 
Иду меж торжищ и святилищ,
Слежу земные суеты;
Но в тайнике моих хранилищ
Я берегу одно лишь: гимнам
Мной посвященные листы.
 
 
Меня венчают иль поносят,
Мне дела нет. Как клевету,
Приемлю лавр, что мне подносят,
И в блеске дня, и в мраке дымном
Храня свободную мечту.
 

1911

 
Нет тебе на свете равных,
Стародавняя Москва!
Блеском дней, вовеки славных,
Будешь ты всегда жива!
 
 
Град, что строил Долгорукий
Посреди глухих лесов,
Вознесли любовно внуки
Выше прочих городов!
 
 
Здесь Иван Васильич Третий
Иго рабства раздробил,
Здесь, за длинный ряд столетий,
Был источник наших сил.
 
 
Здесь нашла свою препону
Поляков надменных рать;
Здесь пришлось Наполеону
Зыбкость счастья разгадать.
 
 
Здесь, как было, так и ныне —
Сердце всей Руси святой,
Здесь стоят ее святыни,
За кремлевскою стеной!
 
 
Здесь пути перекрестились
Ото всех шести морей,
Здесь великие учились —
Верить родине своей!
 
 
Расширяясь, возрастая,
Вся в дворцах и вся в садах,
Ты стоишь, Москва святая,
На своих семи холмах.
 
 
Ты стоишь, сияя златом
Необъятных куполов,
Над Востоком и Закатом
Зыбля зов колоколов!
 

<1911>

 
Прости мой стих, безумьем гневный,
Прости мой смех, на стон похожий!
Измучен пыткой ежедневной,
Я слез твоих не разгадал!
 
 
Мы снова брошены на ложе,
И ты рукой, почти бессильной,
Но все торжественней, все строже
Мне подаешь святой фиал.
 
 
Кругом чернеет мрак могильный,
Жизнь далеко, ее не слышно,
Не это ль склеп, глухой и пыльный, —
Но ты со мной – и счастлив я.
 

<1911>

 
– Солнце! Солнце! Снова! Снова ты со мной!
– Что же будет, что же будет с прежней тьмой?
– Тьма исчезнет, тьма растает в блеске дня!
– Ах, уже лучи, как пламя, жгут меня!
– Будь же счастлив, будь же светел в светлый час!
– Таю в блеске, исчезаю, я – погас.
– Что же ты не славишь в песне вечный свет?
– У того, кто гаснет в свете, песен нет.
– Солнце! Солнце! Снова! Снова ты со мной!
– Вижу свет, но я окутан прежней тьмой.
 

21 января 1912

 
Чуть видные слова седого манускрипта,
Божественный покой таинственных могил,
И веянье вокруг незримых дивных крыл, —
Вот, что мечталось мне при имени Египта.
 
 
Но всё кругом не то! Под тенью эвкалипта
Толпятся нищие. Дым парохода скрыл
От взглядов даль песков, и мутен желтый Нил.
Гнусавый вой молитв доносится из крипта.
 
 
Я вечером вернусь в сверкающий отель
И, с томиком Ренье прилегши на постель,
Перенесусь мечтой на буйный берег Сены.
 
 
О, гордый фараон, безжалостный Рамсес!
Твой страшный мир погиб, развеялся, исчез, —
И Хронос празднует бесчисленные смены.
 

9 марта 1912

 
Я мальчиком мечтал, читая Жюля Верна,
Что тени вымысла плоть обретут для нас,
Что поплывет судно, громадной «Грет-Истерна»,
Что полюс покорит упрямый Гаттерас,
Что новых ламп лучи осветят тьму ночную,
Что по полям пойдет, влекомый паром, Слон,
Что «Наутилус» нырнет свободно в глубь морскую,
Что капитан Робюр прорежет небосклон.
 
 
Свершились все мечты, что были так далеки.
Победный ум прошел за годы сотни миль;
При электричестве пишу я эти строки,
И у ворот, гудя, стоит автомобиль;
На полюсах взвились звездистые знамена;
Семья «Титаников» колеблет океан;
Подводные суда его взрезают лоно,
И в синеву, треща, взлетел аэроплан.
 
 
Но есть еще мечта, чудесней и заветней;
Я снова предан ей, как в юные года:
Там, далеко от нас, в лазури ночи летней,
Сверкает и зовет багряная звезда.
Томят кою мечту заветные каналы,
О существах иных твердят безвольно сны…
Марс, давний, старый друг! наш брат! двойник наш алый!
Ужели мы с тобой вовек разлучены!
 
 
Не верю! Не хочу здесь, на зеленом лоне,
Как узник, взор смежить! Я жду, что сквозь эфир,
В свободной пустоте, помчит прибор Маркони
Приветствия земли в родной и чуждый мир;
Я жду, что, наконец, увижу шар блестящий,
Как точка малая, затерянный в огнях,
Путем намеченным к иной земле летящий,
Чтоб братство воссоздать в разрозненных мирах.
 

28 мая 1912

 
Зыблются полосы света
В черной, холодной воде.
Страстным вопросам ответа
Нет в этом мире нигде!
 
 
Небо закрыто туманом,
Звезды незримы во мгле.
Тайным и горьким обманом
Облито все на земле.
 
 
Вы, фонари! – повторенья
Светлых, небесных очей,
Как ваше зыбко дробленье
В сумраке черных ночей.
 
 
Ты, неживого канала
Черная, злая вода, —
Как ты дробишься устало,
Сжата в гранит навсегда!
 
 
Зыблются отблески света, —
Блеск фонарей на воде…
Страстным вопросам ответа
Нет в этом мире нигде!
 

1 ноября 1912

Петербург

 
Три женщины – белая, черная, алая —
Стоят в моей жизни. Зачем и когда
Вы вторглись в мечту мою? Разве немало я
Любовь восславлял в молодые года?
 
 
Сгибается алая хищной пантерою
И смотрит обманчивой чарой зрачков,
Но в силу заклятий, знакомых мне, верую:
За мной побежит на свирельный мой зов.
 
 
Проходит в надменном величии черная
И требует знаком – идти за собой.
А, строгая тень! уклоняйся, упорная,
Но мне суждено для тебя быть судьбой.
 
 
Но клонится с тихой покорностью белая,
Глаза ее – грусть, безнадежность – уста.
И странно застыла душа онемелая,
С душой онемелой безвольно слита.
 
 
Три женщины – белая, черная, алая —
Стоят в моей жизни. И кто-то поет,
Что нет, не довольно я плакал, что мало я
Любовь воспевал! Дни и миги – вперед!
 

1912