Текст книги "Серый ангел"

А уж когда восставшим удалось ворваться внутрь и они, добравшись до пыточных камер, увидели, что палачи учиняли с несчастными жертвами… Особенно жуткое впечатление производило некое помещение, где люди были подвешены за рёбра на крюках. Как скот на бойне. Причём некоторые оставались ещё живы.

Словом, толпу от расправы было не удержать. Да никто и не пытался. Впоследствии отряды добровольцев, наводившие порядок и убиравшие покойников, не смогли найти ни одного целого трупа из числа чекистов – всех, кто заблаговременно не успел скрыться, попросту порвали на мелкие клочки.

Так что тела главных палачей, прославившихся своей жестокостью – Вячеслава Александровича, Моисея Урицкого, Мартына Лациса, Иосифа Шейкмана-Стодолина и прочих найти не удалось. В числе прочих рядовых сотрудников погиб и Исаак Бабель, в ту пору также служивший в Петроградской ЧК.

Однако неутолённая жажда мести, обостряемая нестерпимым голодом, продолжала полыхать в людских сердцах и толпы повалили дальше, ведомые всё теми же людьми Слащёва. К тому времени к ним успели подключиться и савинковцы. Один из потоков хлынул к Таврическому дворцу, второй – в сторону Смольного. Это уже был не бескровный штурм Зимнего, но жертв оказалось мало.

Удивляться нечему – обычные служащие разбежались по домам, а остававшееся в городе большевистское руководство устремилось на Финляндский вокзал, надеясь успеть улизнуть в Гельсингфорс[28]28
  Нынешний Хельсинки.


[Закрыть]. Следом за ними исчезли и оставленные для охраны зданий красногвардейцы вкупе с матросами.

На вокзале и разыгралось главная кровавая расправа. По загадочному стечению обстоятельств, почти все паровозы оказались отчего-то неисправными. Машинисты и кочегары тоже куда-то подевались. Словом, в Финляндию отправился лишь один состав со счастливчиками. Остальные, сидя в своих купе, ждали неведомо чего. И дождались…

Немногочисленную охрану в лице красных латышских стрелков смяли моментально. И тогда пришёл черёд пассажиров. Людей выдёргивали из вагонов и расправлялись с ними прямо на железнодорожных путях. Рвали всех, без разбора, не щадя ни детей, ни женщин. Кровь лилась ручьями.

Далее толпа разделилась: часть ринулась громить продовольственные склады, а наиболее решительные направились штурмовать казармы, а затем, не угомонившись, разбрелась по городу, вылавливая уцелевших.

Солдатам-красногвардейцам повезло больше. Успевшие переодеться в цивильное платье, благо, награбленного у обывателей барахла хватало, они в большинстве случаев оставались неопознанными. Зато морячков маскарад не спасал – узнавали издалека по специфической вихляющейся походке. И пощады им не давали.

Впрочем, их в городе оказалось на удивление мало. Дело в том, что постоянная стоянка кораблей находилась в Кронштадте и основная масса моряков находилась именно там, отнюдь не жаждая перебраться в Петроград. Зачем ехать в город, охваченный голодом, когда на военно-морской базе всего достаточно? Относительно конечно, но по сравнению с Питером – молочные реки с кисельными берегами.

Красногвардейские казармы успели опустеть, разочаровав мстителей, а те, что были заняты латышскими стрелками, восставший народ обходил стороной. Хватило одной неудачной попытки взять их. Ощетинившись штыками и пулемётами, «оплот пролетарской революции» не собирался отдавать свои жизни задёшево. Тем более с ними находилась и часть большевистского руководства из числа наиболее твердолобых.

Зато в остальном…

Пляска смерти, достойная кисти великого Гольбейна, длилась всю ночь. Лишь под утро город утих. А с восходом солнца в Петроград по спешно наведённым трём понтонным мостам вошла первая из царских дивизий. Честь стать комендантом освобождённого города император предоставил Дроздовскому. И звонкое пение труб вкупе с неумолчным мерным рокотом барабанного боя известило жителей, что пришло долгожданное время мира и порядка.

Уже к полудню солдаты патрулировали по всему городу, предотвращая попытки грабежей и нещадно расстреливая мародёров на месте. Но главное – отовсюду, где останавливались солдатские роты, неслись дивные ароматы горячей еды. Полевые кухни включились в работу сразу и приступили к раздаче пищи народу.

Глядя на измождённые от голода лица жителей, обычно хладнокровный и невозмутимый Михаил Гордеевич, сняв очки, принялся вытирать глаза носовым платком, сконфуженно жалуясь на усталость. А когда вытер, отдал распоряжение, чтобы командиры полков и батальонов обеспечили работу пунктов раздач на всю ночь, не прекращая до следующего вечера.

С латышскими стрелками, забаррикадировавшихся в казармах покончили в первый же день. Притом не просто жёстко, но жестоко. После увиденного щадить генерал никого не собирался. К тому же его настрой совпадал с последними рекомендациями Голицына, полученными ещё перед вступлением в город.

– Порой нужна запредельная жестокость, – открытым текстом сказал Виталий. – Для наглядности.

– Полагаете, иначе нельзя?

– Можно, но нецелесообразно. Будущие потенциальные революционеры должны воочию увидеть, что с ними учинят после новой попытки поднять мятеж. А эта чухонь – самый подходящий материал для показательной расправы.

– Помнится, Серафим Саровский, столь высоко ценимый покойным императором, говорил, что любовь выше закона, милость выше права, а прощение выше справедливости, – осторожно заметил случайно заглянувший в это время к ним Шавельский и вопросительно посмотрел на Голицына.

– По счастью, император Алексей – не Серафим Саровский, и для него жизнь одного своего солдата стоит больше, чем десятка тысяч латышей, – возразил Виталий и, повернувшись к Дроздовскому, невозмутимо подытожил: – Посему, Михаил Гордеевич, казармы – в плотное кольцо, через каждую сажень по пулемёту – на случай попыток прорваться, пушки на прямую наводку, и… Словом, не мне вас учить.

– Однако мы, хотя бы ради приличия, должны поначалу предложить им сдаться, – покосившись на местоблюстителя патриаршего престола, смущенно напомнил тот.

– Само собой, – невозмутимо согласился Голицын.

– Но безо всяких условий, чтоб руки у судей оставались развязанными. Только безоговорочная капитуляция. И времени на обдумывание дать пять минут, не больше. Далее…

– А если они всё-таки успеют сдаться? – вновь встрял Шавельский.

– Это вряд ли, – хмыкнул Виталий, хорошо зная подлинную причину их небывалой стойкости. – Но если вдруг, тогда, как водится, решать военно-полевому суду. «Особо отличившимся» – верёвку на шею. Остальным – каторжные работы лет на десять. Будут хорошо трудиться – государь амнистирует раньше.

– Вообще-то их распропагандировали в своё время большевики, посему вина на них лишь косвенная, – предпринял последнюю попытку местоблюститель.

– Не спорю. Но как вы считаете, игроку на ипподроме, поставившему не на ту лошадку, деньги вернут?

– То деньги, – вздохнул Шавельский.

– Принципиальной разницы не вижу, – отрезал Виталий. – Не следовало ставить на жокея в красном, – он смягчил тон и, повернувшись к генералу, добавил:

– Если претит душе – я понимаю, вы же не палач, – назначьте пулемётчиками и в артбатареи добровольцев. Думаю, таковых найдётся предостаточно.

– А как быть с Петропавловской крепостью? Там же заложники.

– Вам остального города за глаза. Крепость оставим за Слащёвым с приданием ему, согласно плана, пехотного полка для отвлекающего штурма. Хотя тут, отец Георгий, я с вами соглашусь. С Петропавловкой лучше всего покончить миром, иначе праздник окажется омрачённым.

Инструкции Голицына Дроздовский выполнил в точности. Выждав ровно пять минут после предложения о сдаче и получив отказ, он махнул рукой артиллеристам-добровольцам, давая понять, что можно приступать к обстрелу. Пророчество светлейшего князя сбылось на все сто – желающих вызвалось больше чем достаточно, пришлось отбирать.

В числе прочих право командовать одной из батарей выпросил у генерала наполовину седой, невзирая на свои двадцать три года, штабс-капитан. У него, как и у остальных, был особый счёт к латышам. Два брата-юнкера из Алексеевского артиллерийского, поверивших честному слову большевиков и сдавшихся. А затем расстрелянных.

О них штабс-капитан узнал, когда в составе одного из дроздовских полков вошёл в Москву. А сутками позже ему рассказали о гибели двенадцатилетней сестры, которую… Нет, латыши её не убили – отпустили, натешившись, и умерла она сама спустя три дня. Но уж лучше бы сразу к стенке.

Тогда-то и побелела его голова.

И вскоре раздался его хрипловатый голос, наполненный безумной яростью и в то же время дьявольским весельем от предвкушения долгожданной мести:

– По чухонскому оплоту большевизма – огонь!..

Белый флаг, наспех состряпанный из простыни, показался из окна спустя пять минут. Но провисел недолго – очередной снаряд угодил именно в него. А какому-то фельдфебелю, обратившему на полотнище внимание и решившему доложить об увиденном капитану, тот яростно ответил:

– А я его не видел! И впредь с подобными пустяками попрошу ко мне не обращаться!

Фельдфебель вздрогнул, уставившись на его обветренные, потрескавшиеся губы, на стекающую с них на подбородок кровь, и в страхе отшатнулся.

– Дык про флаг я так, сдуру ляпнул, господин штабс-капитан, – смущённо пробормотал он. – Помстилось мне, не иначе, – и вновь метнулся к своей шестидюймовке.

А штабс-капитан продолжал командовать батареей и после каждого залпа, мстительно улыбаясь, еле слышно шептал:

– За Машу. За «крокодилов»[29]29
  Каждая рота Алексеевского училища носила своё прозвище. Очевидно, его братья были из первой: служившие в ней отчего-то именовались «крокодилами».


[Закрыть]. За Машу. За «крокодилов».

Поняв, что пощады ждать нечего, спустя полчаса «чухонский оплот большевизма» пошёл в атаку. Больших надежд не питали, но авось кому-нибудь да повезёт прорваться. Однако густо расставленные пулемётные расчёты тоже имели особый счёт.

Не повезло никому…

А вот с Петропавловкой оказалось гораздо хуже, хотя Голицын отыскал отменных переговорщиков, для того, чтобы попытаться разрешить дело миром.

Для этого он, едва поступило сообщение о начавшемся мятеже, заглянул в «Клуб философов», как Виталий про себя окрестил комнату, где председатели делегаций были вновь погружены в очередной диспут. На сей раз он касался исключительно важного вопроса: что является насильственным присоединением захваченных во время гражданской войны территорий, а что – их освобождением. Послушав минут пять и восхитившись глубиной доводов одного и остроумием другого, он, не без легкого сожаления, встрял в разговор.

– Мне жаль прерывать вас на самом интересном месте, но придется, – с улыбкой сказал он мгновенно насторожившемуся Радеку, за спиной которого находились еще несколько членов делегации. Эдакая группа поддержки. – Обстоятельства резко изменились. В городе вспыхнул народный мятеж, а потому переговоры придётся прервать. Я уже вызвал конвой.

– Но вы не имеете права нас арестовывать! – придя в себя от столь неожиданного сообщения, завопил какой-то седоватый господин.

Спустя пару секунд к нему присоединились остальные, засыпая Виталия разнообразными примерами из времён древнего Рима и Греции, и поучая, как следует вести себя с парламентёрами, коими они по сути являются.

На сей раз даже помалкивавший Виленкин смотрел на Голицына с лёгким укором. Мол, и впрямь так не поступают.

Голицын молчал, дожидаясь, пока спадет первоначальное возмущение, а затем с легкой ленцой в голосе негромко произнёс:

– Вы меня не поняли, господа. Конвой предназначен для вашего сопровождения обратно. В городе он вас отпустит на все четыре стороны, притом с преогромным удовольствием. Посему об аресте не может быть и речи. Его, чтоб вы знали, – он сделал многозначительную паузу и продолжил: – заслужить надо.

И вышел. А спустя всего полчаса к нему не вошёл – ворвался перепуганный Радек, сопровождаемый улыбающимся Виленкиным, и прямо с порога выпалил:

– Вы не договорили, ваша светлость. Мы готовы к нашему… аресту. Чем мы можем его заслужить?

«Ишь ты, даже титул мой припомнил, – усмехнулся Голицын. – Значит, окончательно созрел». А вслух не произнес – как топором отрубил:

– Петропавловка. Освобождение заложников. Срок – сутки.

Радек задумался и неуверенно протянул:

– То есть вы доставите нас туда. Я правильно понял? – и в глазах его что-то промелькнуло. Так, на миг, но Виталию хватило.

– Только не вздумайте считать, господин хороший, что укрывшись за надёжными стенами крепости, вы окажетесь в безопасности более чем на сутки. Помните, в случае отказа сдаться мы, не взирая ни на что, начнём штурм. Людей терять понапрасну генерал Слащёв не намерен, так что поначалу последует артобстрел. И я сомневаюсь, что вы и прочие представители делегации уцелеете в этой каше из обломков стен и останков погибших. Снаряд, он, знаете ли, не выбирает, кто бандит-уголовник, а кто – идейный борец за счастье всего угнетённого человечества. Для него, впрочем, как и для меня, разницы нет. Так что будьте уверены, все поляжете, дружненько.

Тем же вечером делегаты были доставлены к берегу Невы и отвезены на лодках к Комендантской пристани. В особой папочке, адресованной коменданту крепости, которую уныло прижимал к груди Радек, был белый лист. На нём Слащёв аккуратным, почти каллиграфическим почерком, начертал короткий ультиматум. Текст он бесцеремонно позаимствовал у Суворова, некогда отправившего точно такой же туркам перед штурмом Измаила: «24 часа – воля, первый выстрел – неволя, штурм – смерть».

Это был своего рода кнут. Пряник таился в другом тексте. Дело в том, что Виталий исхитрился наспех составить фиктивный договор между ВЦИК, который, якобы, представил соответствующие полномочия делегации в лице Радека и прочих, и Регентским советом. Согласно ему в обмен на заложников, охране равно как и гарнизону крепости, предоставлялась свобода и беспрепятственный пропуск в любую из стран на их усмотрение, включая нейтральную Швецию.

Казалось бы всё должно пройти без сучка и задоринки – не самоубийцы же они. Но надежды Голицына поугасли, когда поутру из Невских ворот крепости вышли пятеро латышей. Один, в середине, высоко держал перед собой красный флаг, а остальные подталкивали штыками винтовок Карла Радека и ещё четырёх человек из его делегации. Вид у них был плачевный. Но хуже всего выглядел человек в рясе. Разутый, он и вовсе еле плёлся, бесцеремонно подгоняемый конвоирами.

Стало понятно – попытка уговорить латышей не удалась.

– Увы, Яков Александрович, мы сделали с вами всё, что от нас зависело, но этого не хватило, – грустно заметил подавленный Голицын. – К сожалению, как говорили древние, финита ля комедия.

Но Слащёв был явно иного мнения. Напряженно всматриваясь куда-то влево, он бесстрастно возразил:

– А мне кажется, что для нас с вами всё только начинается. И далеко не комедия. Скорее уж…

Не договорив, он протянул руку, указывая Виталию на неспешно приближающийся к Петропавловской крепости со стороны Васильевского острова эсминец, на мачте которого гордо развевался красный флаг. Следом за ним был отчётливо виден ещё один, а вдали показался третий.

– Сколько же их?! – вырвалось у Голицына.

– Я полагаю не менее пяти, – невозмутимо предположил генерал «Яша». – А может и все десять.

Меж тем носовые орудия идущего первым «Забияки» недвусмысленно повернулись в их сторону. Бежать смысла не имело, поскольку ближайшее укрытие располагалось метрах в ста, всё равно не успеть.

– Жаль, – задумчиво произнес Слащёв.

Вторую фразу он произнести не успел…

Глава 20
Щастный

Ещё задолго до вспыхнувшего восстания, когда составили предварительный план взятия Петропавловской крепости, Яков Александрович не церемонясь, назвал его чепухой на постном масле. И филькиной грамотой. Мол, лишь людей без толку положим, а заложников всё равно успеют расстрелять.

– Я понимаю, что мои люди в отвлекающей атаке на Комендантскую пристань участвовать не станут и Невские ворота штурмовать тоже не им. Но у латышей на всех пулемётов хватит. В том числе и на моих орлов, которые станут переправляться со стороны Кронверкского пролива. Отборный народ и весь без толку поляжет. Жалко, – и он вопрошающе посмотрел на Голицына.

– А предварительный артобстрел? – растерянно спросил он.

Яковы Александрович иронично хмыкнул.

– Я тут на днях одного генерала от кавалерии отыскал. Некто Владимир Николаевич Никитин. В недавнем прошлом чуть ли не самый последний комендант оной крепости. Знает её лучше чем «Отче наш». Словом, имел возможность детально проконсультироваться. Вывод напрашивается неутешительный: проку с нашего артобстрела никакого. Как ни гвозди, а не меньше половины уцелеют. У внешних стен, да будет вам известно, толщина более одиннадцати аршин, да у внутренних без малого три[30]30
  Имеется ввиду 7,7 метра и более двух метров.


[Закрыть]. Отсидятся, после чего и накроют штурмующих. Благо, те не в чистом поле – в лодках сидеть будут, за бугорками с кочками не спрятаться. Для пулемётчиков раздолье. Ну и далее, внутри самой крепости, тоже повозиться придётся немало. За то время, что штурм продлится, оных заложников можно не по одному разу расстрелять. Вот так-с, – и Слащёв развёл руками.

– А делать-то что?

– Сами ведаете, латыши – народ упёртый, с ними иначе надо. Деморализовать бы их как-то.

– Так ведь мы им вначале жизнь пообещаем. Жизнь и свободу. Может, вообще обойдётся без штурма.

– Может, – согласился Слащёв. – Однако древняя мудрость гласит: надейся на лучшее, а готовься к худшему. Они могут нам не поверить. Даже скорее всего. Помнят, поди, как они сами юнкерам в Москве такое же сулили, после чего… А человеку свойственно судить по себе. К тому же и слухи про их распятие, наверное, тоже не забыли, которые мои ребятки по Москве запустили…

– Есть соображения?

Яков Александрович виновато вздохнул.

– Если бы.

Голицын призадумался.

– А если они услышат предложения о жизни и свободе от своих, от большевистского руководства?

– Куда ни шло. Тогда шансов и впрямь побольше. Но ненамного. В идеале к ним бы пяток кораблей подпустить, чтоб окончательно поняли – крышка им, поскольку и балтийцы на нашу сторону перешли.

– Это уже из разряда чудес, – хмыкнул Виталий.

– И я о том же, – невозмутимо подтвердил Слащев.

– А они, увы, не по моему ведомству, – и как-то искоса посмотрел на Голицына.

Но вслух не произнёс ни слова. Впрочем, и без того было понятно, от кого он их ждёт.

Голицын вздохнул. И этот туда же. Нет уж, выкручивайся сам. Хотя обнадёжить стоит, вон как глядит. Авось поприбавится уверенности. А от него и прочие заразятся ею. И он пообещал, хотя в туманной форме:

– Ладно, попробую поколдовать на досуге, – но «честно» оговорился, взяв в качестве примера маленького пажа в киносказке про Золушку. – Однако обещать ничего не берусь. Я ж не волшебник, а только учусь.

Как ни чудно, но Слащёв, понимающе кивнув, мгновенно повеселел. На том разговор и кончился.

А Голицын всерьёз задумался о флоте. Корабли со своими могучими орудиями в перспективе и впрямь представляли немалую угрозу для штурмующих. С очумевших от кокаина моряков станется шарахнуть прямой наводкой по городу, когда начнётся баталия. Да, офицеров на них – кот наплакал, но унтеров, в том числе и баталеров, вполне хватит. То есть зарядить и пульнуть могут запросто и не раз. А выцеливать ничего не надо – лупи по площадям и шабаш.

Посему озаботился разыскать нескольких моряков-черноморцев, перед которыми поставили задачу проникнуть в Кронштадт. Соответствующие легенды были разработаны со всей тщательностью. Им и предстояло распространить на кораблях агитлистовки, в которых красочно описывалось, что ныне светит балтийским братишкам в случае продолжения сопротивления, кое бессмысленно ибо… Далее шло подробное описание ситуации в стране. После чего предлагалось сложить оружие и явиться с повинной в указанные сроки.

Причем основной акцент был сделан не на самих морячков, но на их родню. Мол, разумеется, государь в отместку не собирается карать их жен и детей, равно как родителей, братьев и сестер. В отличие от злобных большевиков, царь такими гнусностями не занимается.

Но в те местности, где проживают их матери, отцы и прочие родственники, власти намерены отправить соответствующие извещения. И в них во всех подробностях расскажут, как матросы корабля, где служит их муж, сын или брат, выкалывали глаза офицерам и вырезали на их плечах кровавые звезды. Как расстреливали их и сталкивали еще живых в прорубь. Как мародёрничали, обчищая карманы покойников и безжалостно отрубали пальцы, если не удавалось снять с них кольца и перстни.

А в связи с тем, что основательного расследования царские власти ныне провести не в силах, виновниками в злодеяниях будут названы не только вожаки, но вся команда. Так и отпишут на родину. Дескать, есть основания считать, будто они тоже принимали участие в оных расправах.

И получится, что не взирая на разную степень вины, на всех них будет наложен одинаковый ярлык: убийца, изверг и палач. А вдобавок христопродавец и предатель русского народа, ибо своими действиями поддерживал партию большевиков, коя является тайной союзницей окаянной немчуры.

С таким клеймом дорога домой им будет отрезана. А уж как дальше жить родне с такими ярлыками, как им смотреть в глаза односельчанам, пусть думают сами.

Но царь справедлив и не пойдет на такое, если покаявшиеся предстанут перед его судом и выяснится: виновны они лишь в том, что по своему малодушию не воспрепятствовали творившемуся. Опять-таки вовремя осознали. А если вдобавок выдадут главных смутьянов, дабы следственная комиссия внесла окончательную ясность, кто же творил расправу над офицерами, то согласно государеву указу таковым и вовсе полагается полная амнистия.

Голицын не считал, что все немедленно кинутся с повинной. Но многие задумаются – уже кое-что. А некоторые станут колебаться – совсем хорошо. Найдутся и такие, кто ударится в панику и впрямь сбегут с корабля – ещё лучше. Поскольку прочие станут помышлять о том же.

И когда придет время их непосредственного участия в обороне города (неизвестно, как повернется ситуация), как знать, как знать. Очень может статься, что эти усомнившиеся не дадут самым буйным головушкам, которым нечего терять, накрыть Петроград залпами могучих 12-тидюймовых корабельных орудий.

И все-таки душа у Виталия оставалась неспокойна. Следовало предпринять что-то ещё, повесомее. И тут сама судьба решила прийти на помощь – за окном показалась смутно знакомая фигура, идущая куда-то с котелком. Может, память и не сработала бы, но судьба и здесь расстаралась – морская форма мгновенно освежила его воспоминания и Виталий понял, что надо делать.

Вскоре к капитану первого ранга Алексею Михайловичу Щастному, назначенному после спасения кораблей флота от немцев начальником морских сил Балтийского моря (сокращённо нарморси) прибыл некий моряк-краснофлотец. Якобы жена капитана, Антонина Николаевна, попросила передать мужу необходимые для его больных почек лекарства.

Обмана не было. В корзинке действительно находились лекарства и их на самом деле передала супруга. А ещё конверт. Причем незапечатанный. Вдруг кто-то из комиссаров или чекистов проявил бдительность и велит показать, что в нем. Но даже если бы такое случилось, ничего подозрительного обнаружить им бы не удалось. Обычное письмо от Антонины Николаевны с ворохом бытовых подробностей и рассказом об успехах его детей. А в качестве доказательства несколько листов с наивными бесхитростными рисунками пятилетней дочки Галины и трехлетнего сына Лёвушки.

Но самым неожиданным оказалась для Алексея Михайловича не эта нежданная весточка от супруги, а личность морячка. Именно его, своего верного вестового Алексея Панина, он в своё время отправил к императору с предупреждением о намерении большевиков отправить через шлюзы Мариинской системы дивизион миноносцев в район Волги.

– Времени мало, ваше высокоблагородие, – предупредил Панин и торопливо рассказал Щастному, что делать с детскими рисунками, дабы прочесть на оборотной стороне письмо императора. – Ответа я лучше в коридорчике подожду, чтоб подозрений не вызвать. А ежели согласие на императорскую просьбу дадите, будьте покойны – семья ваша, коя в заложниках у большевичков, не пострадает. Мы их успели тайно на другую квартиру переправить. Да ещё двух человечков к ним приставили. Ежели что, в обиду не дадут.

В послании Алексея II контр-адмиралу Щастному изъявлялась высочайшая монаршая благодарность за своевременное предупреждение о намерениях большевиков по переправке дивизиона миноносцев на Волгу. Но куда горячее Алексей благодарил за спасение Балтийского флота от немцев, за что Алексей Михайлович награждался орденом святого Георгия четвёртой степени с присвоением ему звания контр-адмирала.

Получалось, император, придал спасению кораблей гораздо больше значения, нежели предупреждению. И это несмотря на тот факт, что ныне флот находился в руках большевиков и мог сыграть весьма негативную роль во время штурма Петрограда. Отсюда Щастный сделал твёрдый вывод: государь является истинным патриотом. Да и его Регентский совет, вне всякого сомнения приложивший руку к тексту, тоже состоит из достойных людей, уже сейчас заглядывающий далеко в будущее.

Ниже излагалось самое важное: просьба царя всячески воспрепятствовать возможной отправке кораблей из Кронштадта в Петроград, буде таковой приказ последует. Более того, предлагался наиболее надёжный и в то же время относительно безопасный для самого Щастного способ.

Ознакомившись с ним, Алексей Михайлович удивлённо присвистнул. Неведомый советник юного царя явно знал все подробности его карьеры, ибо план предусматривал то, что Щастный являлся отличным специалистом по связи, несколько лет преподававшим радиотелеграфное дело в Минном офицерском классе. Был принят во внимание и его послужной список – большая половина его должностей действительно так или иначе, вплоть до командования эскадренным миноносцем «Пограничник», была связана с минным делом.

Спустя час, вызвав посланца, Щастный передал с ним незамысловатый набор продуктов и ответное письмо жене. А устно – ответ на царскую просьбу. «Рад служить своему государю! Благодарю за награду и сделаю всё, что в моих силах».

Через двое суток Алексею Михайловичу принесли телефонограмму от якобы петроградских властей. В ней говорилось, что в последнее время произошла подозрительная активизация немецких войск. Мало того, есть сведения, что немецкая эскадра, находящаяся в Гельсингфорсе, собирается в поход, направившись на восток. По всей видимости, кайзер вступил в предательский сговор с русским императором и вознамерился поддержать готовящийся штурм Петрограда огнем морских дальнобойных орудий. Следует обезопасить город.

Щастный не был удивлён. Ещё бы! Долго рассказывать, но он сам устроил так, чтобы она поступила. И в Финский залив спешно вышли сразу четыре минных заградителя, за считанные дни устроив огромное по размерам минное поле на подступах к цитадели революции.

Причём весьма вовремя. В военном руководстве большевиков тоже понимали значение флотской поддержки. Именно потому сразу после смерти патриарха, в Кронштадт пришла срочная телефонограмма из Смольного. В ней содержался приказ немедленно выдвинуться к Петрограду. Линейным кораблям надлежало оставаться на рейде, не заходя в город (осадка не позволяла), крейсерам встать у Стрельни и Красного села, а миноносцам и эсминцам зайти в устье Невы. Задача: высадить десанты из числа наиболее сознательных революционных матросов подле Васильевского острова и занять плацдармы между устьями Фонтанки и Мойки.

Такое могло стать отнюдь не простой соломинкой, коя способна переломить хребет верблюда лишь в пословице. Многотысячный десант вкупе с могучими орудиями скорее можно было назвать увесистой оглоблей.

Однако куда-то запропал капитан-лейтенант Настасьин, который отвечал за хранение карт минных полей и отмеченных на них безопасных проходов, в том числе и к Петрограду. Куда делся – поди пойми. Спешно организованные поиски результата не дали. Знал о том, где скрывается офицер, только Щастный, но его спросить никто не догадался.

Оставалось единственное – выслать в Финский залив тральщики для разминирования. С ними тоже оказалось не всё ладно. В основном все они были оставлены в Гельсингфорсе, либо во льдах у острова Ханко. Словом, в наличии имелись лишь «Запал», «Клюз» и «Ударник». Да и в тех изрядная нехватка личного состава.

Вдобавок поле было поставлено с удвоенным количеством мин. Пришлось затратить целых два дня, чтобы проделать безопасный фарватер между смертоносными рогатыми чудовищами. Но к тому времени, судя по поступаемым в штаб Балтийского флота истошным телефонограммам, предпринимать что-либо было поздно – впору задуматься о себе.

Тут-то и сказалось содержание листовок-агиток. Подавляющее большинство моряков в зверствах и убийствах офицеров непосредственного участия не принимало. В революционных событиях тоже – вожаки в основном давно пребывали в Петрограде, вовсю пользуясь плодами своего «героизма». Словом, народ призадумался всерьёз.

Вдобавок новоиспечённый контр-адмирал решил «перевыполнить» поставленную императором задачу. Искренне верящий в бога, он отлично знал, кто именно ныне находится в Петропавловской крепости. Равно как и то, какое значение придают им большевики, не поскупившиеся выставить для их охраны батальон латышских стрелков. А ещё он помнил о незавидной участи предыдущих заложников.

Справедливо рассудив, что видимая поддержка императорских войск балтийцами должна как минимум изрядно подорвать боевой дух латышей, он приказал собрать личный состав первого и третьего дивизиона эсминцев, свободных от вахт, и обратился к ним с проникновенной речью.

Да, риск был, и немалый. Алексей Михайлович мог надеяться лишь на свой личный авторитет, выросший за последние месяцы благодаря успешному ледовому переходу. Хватит ли его? Кто знает. Ну да бог не выдаст, свинья не съест. Однова живем. Всё равно когда-то помирать придется, и неважно как. Куда важнее, за что.

И он, напомнив для начала морякам о перенесённых недавно совместных трудностях и невзгодах, которые были успешно преодолены ими, перешёл к главному. Говорил чётко и кратко, обрисовав ситуацию в Петрограде. После чего заявил, что теперь их будущая судьба в собственных руках. Есть возможность уже ныне отчасти загладить свои прежние вины. И напомнил, что в Петропавловской крепости в ожидании своей участи томятся не какие-то там угнетатели, но божьи люди, включая самого патриарха, которые непременно окажутся расстрелянными, если…

…Слащёв не произнес второй фразы, поскольку впервые на памяти Голицына утратил присущую ему невозмутимость. Было с чего. Миновавший Заячий остров, на котором располагалась Петропавловка, «Забияка» внезапно, совершая загадочный маневр, повернул к Иоанновскому равелину, миновал его и остановился поблизости от моста, не входя в Кронверкский пролив. Следующие за ним пять эсминцев – «Автроил», «Лейтенант Ильин», «Азард», «Константин» и «Владимир» отдали швартовы со стороны Невы. «Гавриил», шедший в арьергарде, окончательно замкнул полукольцо вокруг крепости, встав напротив Алексеевского равелина.