Текст книги "Серый ангел"

– Вам ли стесняться? Вы и сами князь, притом светлейший, – напомнил Голицын. – Впрочем, считайте, уже переиграл. Но частично. Дабы вы там и впрямь волком не взвыли, великих княжон пугая, я постарался, чтобы вы поспокойнее себя чувствовали. Глянули прямо – а рядом со вдовствующей императрицей генерал Маниковский сидит, повернётесь направо – там светлейший князь Каппель-Уральский, а через несколько месяцев слева Антона Ивановича увидите. В смысле, когда он с Кубани вернётся. Вот Михаила Гордеевича, увы, не будет – он на Петрограде остаётся. Слишком много нечисти по темным углам в нём затаилось. Да и генерал-лейтенанта Слащёва тоже отвлекать ни к чему. Ему со своим Особым корпусом мороки хватает.

– Позвольте. Я надеюсь, вы сейчас пошутили? – первым опомнился Владимир Оскарович.

– Да какие там шутки, – отмахнулся Виталий. – Поймите, господа генералы, мне в Совете нужен солидный перевес сил, чтоб бывшие великие князья опять чего-то не отчебучили. Особенно один из них. Мало ли кого они в него сунуть пожелают, когда я куда-то отлучусь. А так я смогу смело на вас положиться – ни одного лишнего человека не примете.

– А насчёт отлучиться, это вы о чём? – подозрительно осведомился Сергей Леонидович. В прищуренных глазах застыл упрёк: «Почему опять без меня?»

– Сопровождая государя, – ответил Голицын. – Врачи на своём последнем совещании по поводу его болезни рекомендовали южный климат. Хотя бы на пару месяцев. Ну и, как понимаете, мне вместе с ним тоже ехать придётся. Пока отговорился, мол, неотложные дела мешают, да и некуда, вначале других отдыхающих с теплых мест прогнать надо. Словом, отсрочку получил. Разумеется, буду и далее упираться, сколь сил хватит, однако, в перспективе возможно всякое. В том числе и внезапный отъезд в случае резкого ухудшения его здоровья…

– Ухудшения? Не понимаю. Ведь вы же… – осторожно начал Каппель.

– Мои лечебные процедуры сродни переливанию крови, – пожал плечами Голицын. – А теперь призадумайтесь: если её выкачивать с донора каждый день, пусть и понемногу, надолго ли хватит человека?

– Так то с человека, – негромко произнёс Слащёв.

Голицын вздохнул, стоически снося очередное «обвинение» в ангельском происхождении, не став доказывать обратное. Надоело. Пусть кто как хочет, так и думает. Правда, вслух никогда с ним не соглашался – чересчур. Вот и сейчас постарался увильнуть от прямого ответа.

– Один бог всемогущ. Остальные ограничены в своих возможностях. Кто бы они ни были. Посему готовьтесь, господа генералы, настраивайтесь.

– Вот как?! – и Марков обвёл взглядом остальных присутствующих. – А ведь и впрямь за пару месяцев отлучки всякое может случиться. Стало быть, шутки в сторону, господа генералы. Полагаю, за недельку-две мы точно освоимся среди их величеств и высочеств, посему, Виталий Михайлович, ни о чём не волнуйтесь. Будем бдить в оба, а зрить – в три. И можете быть спокойны – светлейшие князья светлейшего князя не подведут.

– Вот и хорошо. А сейчас извините, спешу на важную встречу.

– Очередное свидание со служителями Мельпомены и Талии, – понимающе кивнул Марков.

– Про муз угадали, Сергей Леонидович, – кивнул Голицын, – а вот с именами промашку дали. Ныне нас с государем ждут жрецы и жрицы Каллиопы, Эвтерпы и Эрато[33]33
  Здесь и выше приводятся имена муз древней Греции, являющихся покровительницами: Мельпомена – трагедии, Талия – комедии, Каллиопа – эпической поэзии, Эвтерпа – лирической поэзии и музыки, Эрато – любовной поэзии.


[Закрыть], – и сам себе подивился.

Надо же, ещё месяц назад и в голову не пришло, что ему придется заучивать имена муз и какая за что отвечает, а ныне…

Воистину, причуды судьбы неисповедимы.

Глава 22
Царь-меценат

Нет, Голицына никто не неволил. Сам устраивал такие встречи, упрямо продолжая взятый в Москве курс на популяризацию нового, ставшего чрезвычайно модным, императорского салона.

Вначале, ещё в Москве, он просто хотел таким образом отвлечь сестер юного царя от печальных воспоминаний. Да и развлечь заодно – не сидеть же им взаперти. А в аристократических салонах им, положа руку на сердце, показываться не следовало. Не то воспитание, не те манеры. Слишком скромные, застенчивые, не умеющие кокетничать, не обученные жеманству. Словом, чревато…

Следовательно, нужна замена. Кем? Не с ткачихами же им общаться. Так и возникла идея встреч с так называемой творческой интеллигенцией.

Ну а позже…

В своё время ему довелось читать, откуда поползли самые первые и весьма ядовитые сплетни о царской семье. Да от родни. И в первую очередь из аристократического салона великой княгини Марии Павловны-старшей.

Именно в нем, полушёпотом, заговорщически оглядываясь по сторонам, рассказывали то, чего вовсе не было, включая установку в кабинете императрицы прямого телефона с Берлином, по которому Александра Фёдоровна выдавала кайзеру все военные секреты России. Ну а если уж что-то и в самом деле было, как например в случае с Распутиным, то это незамедлительно умножалось на десять, если не больше.

Своей тактике Мария Павловна не изменила и теперь. Особенно когда пошли «репрессии» против всех Романовых и понизился её собственный статус. Лишившись титула великой княгини, она, можно сказать, «озверела» окончательно, трубя на всех перекрестках, что похождения некоего блудливого крестьянина в сравнении с загулами и дебошами нынешнего якобы лекаря выглядят невинными шалостями. И далее выкладывала на-гора конкретные подробности об образе жизни наглеца, дерзающего уверять всех, будто он – ни много ни мало – Серый ангел.

С фантазией у дамочки был полный порядок, поэтому кое-какие из рассказов о пьяных похождениях и сексуальных подвигах Голицына запросто претендовали на размещение в книге рекордов Гиннесса, если б таковая уже существовала.

На сплетни о себе Виталий плевать хотел. Но ведь они косвенным образом отбрасывали тень и на детей Николая Александровича. Причём косвенно лишь поначалу, ибо дамочка чем дальше, тем больше входила в раж.

Мол, ладно юный Алексей, который в рот этому проходимцу заглядывает. Оно и понятно – при его тяжкой болезни как жив-то до сих пор, сердешный? Но куда его сёстры смотрят? До недавнего времени сама Мария Павловна считала их весьма неглупыми, но, как видно, ошибалась.

То есть агитация и пропаганда со знаком минус лилась вовсю. Применять же к бывшей великой княгине репрессии, пускай и строго по закону о военном времени, «за распространение клеветнических сведений, косвенно порочащих честь и достоинство правящего императора», и думать не моги. Всё-таки мать аж двух членов Регентского совета.

Значит, следовало противопоставить этому минусу свою агитацию, плюсовую. И потому идея с организацией необычного салона получила продолжение, тем более, такие встречи царской семьи с творческой интеллигенцией пришлись по сердцу как сестрам императора, так и ему самому. Мало того, на них стала стремиться попасть и прочая великосветская молодёжь. Причина понятна: там всегда шумно, весело и интересно, никакой тебе изрядно поднадоевшей чопорности.

Тем не менее вовсе сбрасывать Марию Павловну со счетов было рановато. Именно потому, стремясь более надёжно нейтрализовать её, Голицын во время пребывания в Петрограде, продолжил московскую стратегию «клан кланом вышибают».

Задача была одна: обворожить писателей, поэтов, музыкантов, артистов и художников, дабы переманить их в Москву. Само собой поедут не все, но чем шире круг общения, тем больше найдётся желающих. Для этого он занялся своего рода скрытой «вербовкой» среди творческого народа, организовав для императора несколько вечеров с местным бомондом. Причём вначале с журналистами, а затем приглашая их (из числа рекомендованных Солоневичем) для освещения и других царских встреч – с художниками, кинематографистами и литераторами.

Иван, как непременный участник таковых мероприятий, времени даром не терял, активно пополняя штат своего агитационно-пропагандистского комитета. Причем, строго следуя советам Виталия насчёт главного достоинства «кошки» (лишь бы ловила мышей), Солоневич привлекал в свой комитет совершенно разных по своим политическим убеждениям людей.

Главный критерий – талант, и потому Иван, ещё будучи в Москве, пригласил к себе на работу некоего репортёра Паустовского (без определённых политических симпатий), а следом социалиста Мельгунова, ранее принадлежавшего к Трудовой народно-социалистической партии. Мало того, состоящего в ней на руководящей должности товарища Председателя ЦК.

Но пиком его политкорректности стал приём в Комитет Ильи Гершоновича Эренбурга. Услышав смутно знакомую по школе фамилию, Голицын недоуменно хмыкнул. Неужто Солоневич даже со своей неприязнью к евреям покончил?

Уловив удивление собеседника, Иван, сконфуженно протирая стекла очков, буркнул:

– Сами ведаете, Виталий Михайлович, что и среди оных разные бывают. Того же Виленкина взять. Геройский человек. Вот и Эренбург хоть по национальности и жид, но по духу самый что ни на есть наш, можно сказать, русский. Вот послушайте-ка, что он пишет в своей «Молитве о России».

И процитировал.

 
Господи, прости, помилуй нас!
Не оставь её в последний час!
Всё изведав и всё потеряв,
Да уйдёт она от смуты…
 

– И впрямь, – согласился Голицын.

Однако сердце Ивана Лукьяновича по-прежнему принадлежало единомышленникам по политическим взглядам, то бишь монархистам, коих он зачислил в Комитет более всего. Виталий не возражал, но настаивал, чтобы Солоневич каждую кандидатуру согласовывал с ним. В своё время покойная императрица уже наломала немало дров, подбирая на высшие должности людей исключительно исходя из их личной преданности царской семье. Повторять её дурь Голицын не собирался. Посему будь человек хоть трижды монархистом, но если как профессионал он тянет от силы на троечку или пусть даже на четвёрку, брать его не следовало. Времена тяжкие, трудные, посему нужны только «отличники». Тем более в отличие от кандидатов на пост министра или нечто вроде, творческого человека легко было подвергнуть проверке: почитать его статьи либо художественные произведения, посмотреть спектакли с его участием или снятые им фильмы, и уже многое ясно.

Однако с выбором Солоневича Виталий как правило соглашался и от ворот поворот его кандидаты получали всего дважды… Но всё равно Иван Лукьянович, представляя их Голицыну, всякий раз волновался как мальчишка. Мало ли.

Кстати, последнее «приобретение» Солоневича и, как следствие, представление его Виталию, состоялось как раз в Санкт-Петербурге. Последние годы некто Меньшиков пребывал на задворках печати. Публиковали его эпизодически, от случая к случаю. Причиной тому была его политическая позиция. К примеру, он был твердо убежден, что существование Российской империи без царя навряд ли возможно, и не считал нужным скрывать это.

Кроме того «передовые круги» русской интеллигенции систематически предъявляли ему обвинения в махровом национализме. Благо, имелось наглядное доказательство – создание им еще десять лет назад Всероссийского национального центра. Ну а в довесок повесили на него ярлык антисемита.

Узнав о последнем, Голицын слегка усомнился в целесообразности приема Меньшикова в агитационно-пропагандистский отдел, но Солоневич молча выложил перед Виталием подборки его статей. Голицыну хватило прочесть треть из них, дабы понять главное: Иван вновь не ошибся, ибо очередной кандидат чертовски умен. Причем умеет выхватывать целостную картинку из чуть ли не любой области жизнедеятельности страны.

Вдобавок всегда мыслит на перспективу, заглядывая далеко вперед. Для той же армии публицист предлагал зачастую такие полезные новшества, которые гораздо позже, через десятилетия, действительно будут претворены в жизнь. Скажем, уменьшить призывной возраст с 21 до 18 лет, и много всякого разного.

Помимо того он грамотно выделял самые животрепещущие армейские проблемы. К примеру, еще перед войной поднял вопрос о катастрофическом неумении солдат стрелять, об отсутствии инструкторов и наставлений по стрелковому делу.

Причем «копал» Меньшиков, чего бы ни касалось дело, не поверхностно, но непременно вскрывая глубинные причины. Да и критика его отличалась конструктивностью, то есть в конце статьи неизменно следовал ряд предложений к исправлению ситуации. И вполне разумных. Впрочем, оно и понятно – как-никак бывший штабс-капитан.

А касаемо национализма Меньшиков при личной встрече, обескуражено разведя руками, сам пояснил Виталию свою позицию:

– Когда речь заходит о нарушении прав еврея, финна, поляка, армянина, мигом подымается негодующий вопль: все кричат об уважении к такой святыне, как национальность. Но лишь только русские обмолвятся о своей народности, о своих национальных ценностях: незамедлительно слышатся возмущенные крики – человеконенавистничество! Нетерпимость! Черносотенное насилие! Грубый произвол! А между тем исстари угнетаемый в пользу окраин великорусский центр ныне являет признаки запустения и одичания. Навалив на свою спину более культурных, – с нескрываемым сарказмом выделил он два последних слова, – инородцев и иностранцев, русский мужик потерял свое древнее богатырство, выродился, зачах[34]34
  Подлинные цитаты из статей Меньшикова.


[Закрыть]. Так почему я, отнюдь не унижая прочие нации, не вправе выразить любовь к своему народу, почтение к истории его деяний и грандиозных свершений, гордость за его великие достижения и в то же время озабоченность его нынешним положением?! Я, простите, этого решительно не понимаю.

– Я тоже, – кивнул Виталий. – Так что продолжайте и впредь во всеуслышание преспокойно любить, возносить и гордиться. Благо, возможностей к тому у вас теперь существенно прибавится. Ну и критиковать плохое не забывайте.

– А… можно?

– Скорее… нужно, – поправил Голицын. – Считайте, что вы зачислены не только в комитет, но одновременно и на вторую должность – вроде тайного ревизора.

Что касаемо самих встреч с «инженерами душ человеческих», то в особенности понравилось Алексею общение с поэтами. Особенно Зинаида Гиппиус со своими стихами, которые, как она многозначительно сказала, посвящены Н. А. Для расшифровки инициалов особого ума не требовалось. Строки говорили сами за себя:

 
О, сделай, Господи, скорбь нашу светлою,
Далёкой гнева, боли и мести,
А слёзы – тихой росой предрассветною
О нём, убиенном на поле чести.
 
 
Свеча ль истает, Тобой зажжённая?
Прими земную и, как невесте,
Открой поля Твои озарённые
Душе убиенного на поле чести[35]35
  З. Н. Гиппиус «На поле чести».


[Закрыть].
 

А чуть погодя она, исполняя тайную просьбу Голицына, выдала, глядя в упор на юного подростка, строки о матерях, потерявших сыновей. Это чтоб императору меньше думалось о продолжении боевых действий против Германии.

Под конец же, проявив инициативу, скромно сообщила, что у неё имеется особое стихотворение, посвященное некоему А. Н. И проникновенно прочла, глядя в упор на юного подростка:

 
Повелишь умереть – умрём.
Жить прикажешь – спорить не станем.
Как один, за тебя пойдём,
За тебя на тебя восстанем.
 
 
Видно, жребий у нас таков;
Видно, велено так законом,
Откликается каждый зов
В нашем сердце, тобой зажжённом…[36]36
  З. Н. Гиппиус «Родине».


[Закрыть]
 

Словом, запомнилось Алексею та встреча. Ещё бы! Не каждый день поэтессы, известные всей России, стихи тебе посвящают. Голицын, правда, сильно усомнился в искренности Гиппиус: скорее всего, дамочка вовремя подсуетилась, подыскав из уже написанного ею самое подходящее для посвящения императору, но так ли уж оно важно?

Самому Виталию на том мероприятии больше прочих отчего-то запомнился Блок. Может, внешним видом. Уж больно измождённым выглядел бывший певец «Прекрасной дамы». Краше в гроб кладут. Да и коллеги его отчего-то чурались. Даже рядом никто не сел – все места по соседству свободными оказались. Кроме одного, но оно не в счёт, ибо стул заняла Любовь Дмитриевна Менделеева, отчасти скрасив одиночество супруга.

Виталий поинтересовался об этом у Гиппиус, но та только фыркнула:

– Я понимаю, светлейший князь, вам некогда читать последние поэтические новинки. Иначе вы бы не спрашивали. Но как-нибудь на досуге пролистайте некую брошюрку с так называемой поэмой под заголовком «Двенадцать», и тогда сами всё поймете. Вашу просьбу мы выполнили, пригласили сего… поэта, но общаться с ним после таковских творений – увольте. А печален он вовсе не от отсутствия общения, а от бегства из города упырей-большевиков, кои ему покровительствовали. Если перечислять, в каком количестве различных комиссий и комитетов он у них состоял, – ум за разум зайдёт. Вот и горюет ныне. И поделом.

Факт активного сотрудничества Блока с большевиками был для Голицына внове. Но столь откровенный бойкот коллег по перу не понравился ещё сильнее. Поэт, по большому счету, – большой ребёнок, может и заблуждаться. А то, что большевики его в свою упряжку впрягли, – понятно. У них такие знаменитости на вес золота. Так теперь травить его за это?!

И когда тот, тихонько шепнув что-то на ухо жене, поднялся со своего стула, по всей видимости собравшись уходить, Виталий окликнул Блока:

– А мне довелось читать ваши последние сочинения, Александр Александрович. В том числе и «Двенадцать». Наизусть процитировать не смогу, память на стихи скверная, но строки «в белом венчике из роз впереди Исус Христос» запомнились.

Блок вздрогнул и затравленно посмотрел на Голицына, явно ожидая очередной выволочки. У Виталия аж сердце защемило, так жалко его стало. Но он, взяв себя в руки, невозмутимо продолжал:

– Знаете, очень мудро написано. Должен же Спаситель благословить безвинно умирающих от рук этих бандитов. А если брать в целом – я просто восхищён! С большой издёвкой вы эту свору продёрнули, всем умным людям России показав, что большевики ничем от господ уголовников не отличаются, – и, подметив, как вокруг загудели, зашептались собравшиеся, продолжил: – Да ещё порекомендовали каждому революционеру бубновый туз на спину прилепить. Так сказать, для вящей ясности, чтоб окончательно стало понятно, какая отпетая публика[37]37
  Во времена царской каторги на спину одежды самых жестоких преступников-рецидивистов нашивали лоскут в виде ромба, чтобы в заключенного было легче целиться в случае побега. Он-то из-за схожести формы и был назван бубновым тузом.


[Закрыть] под красной тряпкой собралась.

И он процитировал:

 
В зубах – цигарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!
Свобода, свобода
Эх, эх, без креста!
 

– Браво, Александр Александрович! – и облегчённо отметил, как затравленное выражение на лице поэта сменилось на лёгкую недоверчивую улыбку. – А вот выглядите вы скверно. Вам бы отдохнуть куда-нибудь поехать, во Францию, к примеру, но увы, война-с. Так что немного подождать придётся. Зато, едва закончится…

Благодарно глядя на светлейшего князя, поэт охотно поддержал разговор, внезапно перебив Виталия:

– Да господь с ней, с Францией. Бывал я там пару раз до войны, и впечатления самые отвратительные. Грязь невылазная, прежде всего – физическая, а потом и душевная. Первую грязь лучше не описывать; говоря кратко, человек сколько-нибудь брезгливый не согласился бы там поселиться. В тринадцатом году одно желание под конец испытывал: скорее вернуться в культурную страну. Я про Россию.

– Неужто? – искренне изумился Голицын.

– Уверяю вас. Даже глаза устали смотреть на уродливых мужчин и женщин, ведь француженок красивых почти нет. И блох у нас куда меньше, и кушанья вкуснее. Не поверите, даже по отечественным умывальникам скучал. У них-то одни тазы, из коих и воду толком не вылить, вся грязь на дне остаётся[38]38
  Цитируется (практически дословно) из дневников поэта.


[Закрыть].

– Что ж, тогда изменим маршрут отдыха, отправив вас в Ливадию, – мгновенно поправился Виталий. – Думаю, от неё у вас воспоминания останутся получше, – и он многозначительно посмотрел на Алексея.

– Вне всяких сомнений, – мгновенно поддержал тот.

– Вот освободим те места, и милости просим. И не вас одного, – и он улыбнулся Гиппиус и её супругу Мережковскому.

– Я полагаю, государь, нуждающихся в поправке здоровья среди господ литераторов изрядно сыщется, всех сразу отправить не выйдет, иначе отдых дискомфортным получится, – перехватил эстафету Голицын. – Посему мы лучше попросим компетентных людей из числа их же самих составить списки первоочередников. Ну и врачебную комиссию особую учредим, чтоб по справедливости решить, кто неотложно в лечении нуждается, вроде Александра Александровича, а с кем чуть подождать можно…

Получилось как нельзя лучше. И Блоку настроение изрядно подняли, а заодно и остальным на дополнительные блага и льготы, могущие последовать от государя, намекнули. Дескать, есть у литературной и иной творческой богемы резон и впредь в таких встречах участвовать – авось кое-что перепадёт от царских щедрот. А для этого – хочешь или нет – придётся переезжать в Москву.

Но помимо журавлика в небе (когда ещё Крым возьмут?), надо бы и синичку в руки вручить. А потому Голицын, заявив, что государю не по душе изнурённый вид собравшихся, во всеуслышание объявил, что Ливадия Ливадией, а пока надлежит хотя бы подкормить цвет русской нации.

Посему он настоятельно просит госпожу Гиппиус совместно с господином Блоком составить соответствующие списки, кои подать петроградскому коменданту. Генерал Дроздовский получит соответствующие указания и всех немедля поставит на особый усиленный паёк. А кое-кого из наиболее достойных и самых талантливых и на двойной.

И коварно добавил:

– Многим помочь Михаил Гордеевич пока не в силах – времена нынче и впрямь к тому не располагают. Были бы мы в Москве – иное дело. Там с продовольствием куда легче, а здесь всё ещё налаживать и налаживать предстоит… Однако сотню особо нуждающихся за счёт резерва Дроздовский обеспечить сможет. Так что вы, Зинаида Андреевна и Александр Александрович, постарайтесь ограничиться этой цифрой.

И неприметно кивнул Алексею, давая знак, что пора. Тот не растерялся, мгновенно подключившись и заявив:

– И ещё одно. Талантов у нас на Руси масса, но ныне за счёт творчества прожить тяжко – не до книжек людям. Поэтому пусть комиссия заодно продумает вопрос насчёт учреждения разного рода премий, поскольку одной Пушкинской, коя имеется, всех талантов не охватить. Посему лучше всего оставить её для лучших поэтов, коих у нас в стране предостаточно. Да что там говорить, когда даже здесь присутствуют на мой взгляд сразу два достойных кандидата на её получение за прошлый год: Сергей Сергеевич Бехтеев и обворожительная Зинаида Николаевна Гиппиус.

А далее с невинной улыбкой добавил, что решать, кому именно она достанется, разумеется не ему, но даже если уважаемая комиссия по вручению присудит её обоим сразу – не страшно. Десять тысяч рублей золотом – сумма достаточно большая, даже если поделить её пополам.

Ненавязчиво высказав свою точку зрения, он тут же сменил тему, заявив, что дабы остальные литераторы из числа наиболее талантливых не остались внакладе, следует учредить дополнительные, причем узкоспециализированные премии, беря пример с Грибоедовской, каковой награждаются лишь авторы лучших пьес.

И далее конкретизировал, подсказав тематики. К примеру, за самое лучшее произведение для детей и юношества, за исторический роман, за военную повесть, детектив, фантастику и так далее. Он сам, к сожалению, имеет не так уж много времени, но всячески стремится почитать на досуге, хотя бы урывками, так что касаемо премии за лучшее произведение для детей и юношества может хоть сейчас подсказать фамилии двух чудесных литераторов с их «Сказочками» и «Крокодилом». Взоры присутствующих тут же устремились в сторону хозяина дома Фёдора Сологуба и засмущавшегося Корнея Чуковского.

После чего Алексей твёрдо пообещал, что за выделением денег для премий дело не станет. Великие княжны субсидируют на правах председательниц комитетов. И время для обсуждения произведений соискателей изыщут. Да, ныне его сёстры уже выехали обратно в Москву, но не так уж далеко от Санкт-Петербурга Белокаменная, посему милости просим всех членов комиссии в Кремль.

Это была вторая из домашних заготовок. Тут уж не намёком – напрямую предлагалось перебраться в новую столицу.

Ну а насчёт обаять, дабы восторженные отклики об императоре, не просто поползли – побежали, полетели, проблем вообще не было. Миловидное лицо, приятные манеры, умение внимательно выслушать – всё это в совокупности вызывало умиление в доверчивых сердцах литераторов, артистов, музыкантов, художников и журналистов.

Да и касаемо ума никаких проблем. В ход в обилии шли цитаты, коими Голицын на пару с Солоневичем предусмотрительно снабдили Алексея.

Имелись среди них откровенно пафосные, вроде высказывания Пушкина. Но всё равно присутствующие дружно аплодировали словам юного царя, когда он заявлял, что готов вслед за гениальным поэтом повторить: «Ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог её дал».

Впрочем, другие цитаты тоже вызывали не меньший восторг – уж больно серьезно, а главное, с чувством произносил их Алексей. В том числе и полушутливые фразы, вроде его замечания, что он может за один день сделать десять князей и двадцать графов, но ему не под силу за всю свою жизнь сотворить хотя бы одного Брюсова, Блока, Есенина, Бунина, Куприна, Мережковского, Гиппиус (непременно из числа тех, кто в данный момент присутствовал на встрече). И сердца упомянутых до краёв наполнялись гордостью.

А на счастливцев, которым император, по условному знаку Голицына, предрекал всероссийскую славу, глядели во все глаза, ни минуту не сомневаясь, что пророческие слова непременно сбудутся – уж очень уверенно они звучали.

Более того, даже именитый «буревестник революции», как-то побывавший на одной из встреч, при упоминании своего имени, настолько расчувствовался, что публично покаялся в своих прошлых грехах. Да ещё изловчился в конце отвесить увесистый комплимент самому царю.

Дескать, он считал большевиков чуть ли не за ангелов, и лишь ныне, узрев перед собою подлинного, уразумел, насколько глубоко ошибался. И ныне склоняется пред ним в нижайшем поклоне, но не из раболепия или угодничества, а от искреннего восхищения его многочисленными достоинствами и будет счастлив хоть чем-то искупить свою безмерную вину.

Горький на самом деле низко склонился, а, разогнув спину, подытожил:

– Молю же господа лишь об одном – дабы дал долгих лет жизни моему тёзке царю Алексею, дабы при Серебряном государе у России наступил золотой век.

– Не погорячились ли вы, Алексей Максимович? – коварно заметил Голицын. – Чтоб золотой век наступил, императору до-олго править надобно. А что если после того, как государь порядок в стране наведёт и обещанный референдум объявит, люди при голосовании республику выберут?

– Да как у вас только язык повернулся такое произнести?! – чуть ли не взревел Горький. От могучего рыка все присутствующие мгновенно притихли и последующие слова «буревестника революции» (впрочем, теперь уже бывшего) прозвучали в абсолютной тишине. – Нагляделись на сих говорунов демократических, довольно! Про большевиков и вовсе умалчиваю. Кто же в здравом уме Золотой век на Каменный сменяет?! Разве умалишённый! А оных к голосованию, слава богу не допускают.

– Всё зафиксировал, Лукьяныч? – чуть погодя спросил у Солоневича сияющий Голицын и, дождавшись утвердительного кивка, негромко шепнул ему. – Это ж не просто бомба – фугас авиационный. Впору в кабак завалиться. Такое непременно обмыть надо.

Правда, однажды восторг и безмерное обожание, смешавшись с экзальтированностью и неуравновешенностью некой особы, сыграл дурную шутку, приведя к курьёзному случаю.

– Государь, отныне моя жизнь без остатка принадлежит вам и только вам одному. Я так в вас влюблена, что жажду немедля доказать это, – и писательница Анастасия Чеботаревская[39]39
  Через несколько лет она покончила жизнь самоубийством.


[Закрыть], жена хозяина дома литератора Сологуба, закатив глаза в молитвенном экстазе, вдруг истерично завопила: – Хотите, я сию минуту принесу вам её в жертву?! – и в следующий миг откуда ни возьмись в её трясущейся руке оказался здоровенный столовый нож.

Прочие гости, остолбенев, лишь безмолвно взирали на эту сцену.

В конечном итоге всё обошлось без пролитой крови, пускай и чужой. Голицыну, быстро загородившему императора, при содействии Лаймы, хоть и с трудом, но удалось подобрать нужные слова, дабы ласково угомонить разбушевавшуюся дамочку и забрать у неё тесак.

По счастью, благодаря отходчивости, тягостное впечатление от случившегося у юного царя вскоре развеялось.

Однако сей случай оказался лишь досадным исключением. В целом же Алексею настолько понравилась эти радушные приёмы, что он как-то заикнулся Виталию насчёт возврата Санкт-Петербургу титула столицы. Дескать, намекали ему уже несколько раз. Да и дедушки о том ранее говорили. Может быть…

– Не может! – отрубил помрачневший Голицын. – Нельзя возвращаться к предателям, государь. Нельзя! Локти кусайте, землю грызите, но не возвращайтесь туда, где когда-то предали вашего батюшку и всю вашу семью.

– Но я же всё равно вернулся.

– Ненадолго. И только как судья, прощая ему прежние вины его. Однако прощение не означает отмену наказания, то бишь лишение статуса столицы. Посему только Москва.

Алексей приуныл и, дабы его ободрить, чтоб ему о переносе вовсе не думалось, Голицын добавил:

– Поверьте, государь, не пройдет и нескольких месяцев, а может и недель, как те, с кем вам было так комфортно было общаться, также приедут в Первопрестольную.

– Правда?! – оживился юный царь.

– Абсолютная. Или я вовсе ничего не понимаю в людях. Кроме того, в вашем конкретном случае имеются ещё и медицинские противопоказания, чтобы не оставаться в этих местах надолго. Сырой климат Санкт-Петербурга весьма вреден для вашего здоровья. Я, разумеется, не медик, но уверен, что и Боткин, и Деревенко, и Федоров непременно подтвердят мои слова.

– А вы на что? – лукаво улыбнулся юный император. Голицын смущенно закашлялся, но нашёлся, мысленно в очередной раз поблагодарив Щавельского.

– Думаю, вам известны строки из Евангелия: «Не искушай всуе…». А на востоке по этому поводу даже поговорка хорошая имеется: «На аллаха надейся, а ишака привязывай». Поверьте, что пребывая в Санкт-Петербурге меня и на год может не хватить.