Текст книги "Серый ангел"

Едва последний корабль остановился, как с его палубы взлетела зелёная ракета. Повинуясь условному сигналу, на всех семи эсминцах с мачт поползли вниз красные флаги. А буквально через пару минут над каждым кораблём гордо взвились Андреевские стяги.

Едва произошла эта метаморфоза, как в следующую минуту жерла орудий, до того угрожающе устремленные в сторону набережных Петроградского и Адмиралтейских островов, принялись медленно поворачиваться в сторону крепости.

Всё происходило в полном безмолвии. Солдаты еще не прониклись пониманием того, что смертельная опасность для них миновала. И вдруг кто-то негромко, словно опасаясь спугнуть произошедшее на их глазах, тоненько, совсем по детски, с жалобными интонациями пискнул: «Ура?» А уже в следующее мгновение тишину разорвал истошный многотысячный ликующий рев, вырвавшийся из тысяч глоток. В воздух там и тут полетели шапки, а кое-кто от избытка чувств и вовсе принялся палить в воздух.

Яков Александрович был куда более сдержан. Но и он, нарочито медленно сняв с себя фуражку и достав из кармана платок, принялся вытирать пот со лба. После чего, повернувшись к Голицыну, деликатно заметил:

– Волшебство, светлейший князь, у вас получилось весьма эффектное. Пожалуй даже чересчур. Аж меня пробрало. Вы уж, голубчик, будьте любезны на будущее предупреждать, когда вновь нечто эдакое наколдуете, а то ведь так и до инфаркта недалеко…

Голицын открыл было рот, дабы пояснить, что он здесь абсолютно ни при чём. Благодарить надлежит лишь контр-адмирала Щастного, который по всей видимости организовал это. Однако едва начал говорить, как понял: Яков Александрович ему всё равно не поверит. И Виталий махнул рукой, оборвав себя на середине. Пусть Слащёв думает, что хочет. В конце концов лавровый венок от будущего вице-адмирала всё равно никуда не уйдёт, равно как и очередной георгиевский крест.

…Расчёт Щастного оказался точным. Не такие уж и могучими орудиями были оснащены эсминцы. Обычные четырёхдюймовки, то бишь калибром 102-мм. И не столь много их имелось на каждом из кораблей. Но наглядная демонстрация того, на чьей стороне ныне Балтийский флот, ввергла латышей в шок.

Деморализованные происходящим, они, вознамерившиеся поначалу содрать для себя как можно больше, вмиг подрезали свои требования. Не до жиру, быть бы живу. И вскоре стрелки, согласившись с предложенными им условиями, принялись выводить узников из тесных камер Трубецкого бастиона.

Глава 21
Даже Керенский может пригодиться

Государь вступил в Питер спустя трое суток. Наверное, никогда толпа столь восторженно не встречала царскую процессию.

Увы, это был праздник «со слезами на глазах», в том числе и для царской семьи, ибо далеко не все дожили до этого светлого дня. Погибли в результате красного террора Вырубова, не дотянул до торжества монархии и Николай Николаевич Марков-второй, организовавший, пусть и с «помощью» Дзержинского[31]31
  О «помощи» Дзержинского см. в предыдущей книге «Последняя гвардия императора».


[Закрыть], выезд группы офицеров и генералов для спасения бывшего императора и его семьи.

А впереди наряду с радостными мероприятиями ждало и траурное: торжественное захоронение и отпевание останков одиннадцати Романовых, включая великих князей и трех Константиновичей.

Имелась опаска у Виттельсбаха, что, воодушевлённая взятием Северной Пальмиры, армия ринется дальше, немедленно атакуя его дивизии. Если бы он знал, что происходит в Регентском совете, встревожился бы куда сильнее. На сей раз бывшие великие князья выступали единым фронтом, включая обычно тихих Андрея Николаевича и Петра Владимировича.

О причине столь яростного всплеска патриотизма Голицын догадывался: происки французского и английского послов, чьи войска сейчас, в кои веки проливая не русскую, но свою собственную кровь, отчаянно дрались на Марне. А может, не только происки, но и… деньги. Имелись сведения, что завелись они откуда-то у Кирилла Владимировича. Да и у «черногорочки», то бишь жены Петра Николаевича, тоже.

На их сторону встала и его главная и доселе верная союзница – вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Оказывается, немцев она ненавидела люто. Сказывалась датская кровь и давняя обида за отобранные Германией у её родины территории. А под её влиянием за спешное наступление ратовали и внучки, Ольга с Татьяной. Не говоря уже о Татищеве, Долгоруком и Коковцеве.

Вдобавок истерично завизжала пресса. Дескать, после грандиозных побед на внутренних фронтах давно пора обратить взор на внешний, а окраины, где затаились недобитки, могут и подождать.

Разумеется, чуть ли не в каждом предложении звучали слова «честь», «обязательства», «святой союзнический долг» и прочие. А наряду с ними – недвусмысленные намёки на возмутительное промедление, граничащее с трусостью и откровенным предательством. Наиболее нахальные даже называли фамилии главных виновников и указывали конкретные суммы, полученные ими от кайзера.

Однако на дворе стоял уже не шестнадцатый и тем паче не семнадцатый год. Едва кое-кто из особо рьяных писак перешёл к прямым обвинениям, Солоневич, назначенный председателем Комитета по цензуре, сделал звонок Герарди. На следующий день самые наглые оппозиционные газеты оказались закрытыми, а их редактора вместе с наиболее горластыми авторами – в Крестах.

Там им первым делом предложили предъявить доказательства изложенных в их статьях конкретных фактов, посулив в таком случае принести публичные извинения. Те в ответ испуганно прятали глаза, что-то жалобно блеяли в свое оправдание, но предоставить ничего не могли.

А коль таковые отсутствуют…

Увы для арестованных, но срока за клевету, в общем-то небольшие, ещё в Оренбурге императорским указом были сильно увеличены. Нет, не для прессы – вообще. Цель, как говорилось в преамбуле, самая благая – оградить добропорядочных людей от всякого рода злопыхателей.

Плюс военное положение, во время которого подразумевалось двойное увеличение любого наказания. Звучало логично: всякий, совершающий преступление, невольно играет на руку внешним врагам государства, следовательно, пускай и косвенно, совершает государственную измену.

Словом, авторы, схлопотавшие в конечном итоге год-два, могли считать себя счастливчиками. Прочим же журналистам вполне хватило оных наглядных примеров, дабы умолкнуть. Тем более, вместе с авторами в соседних камерах до суда разместили редакторов. Для острастки, чтоб наперёд требовали от своих корреспондентов подтверждения указанных в их статьях фактов. Эти в подавляющем большинстве отделались куда легче, оказавшись приговорёнными к условным срокам.

Ни один из послов на личную аудиенцию к императору не напрашивался. Бьюкенен, памятуя предупреждение Голицына, и сам не лез на глаза государю, и французам отсоветовал. Правда, чуть погодя всё равно пришлось. Король Георг очевидно решил, что раз он предоставил кредит (загруженное золото находилось на пути во Владивосток и в Романов-на Мурмане), значит, за кровь и смерть кузена расплатился сполна. Словом, набравшись наглости, он направил Алексею телеграмму. Благо, повод имелся – взятие Петрограда.

Помимо поздравлений он самым нахальным образом написал в ней: «Позвольте мне не как союзнику, но как вашему дяде, чувствующему огромную ответственность за дальнейшую судьбу Вас и Вашей семьи, настойчиво рекомендовать немедленно приступить к продолжению выполнения своего союзнического долга. Полагаю, своими решительными действиями Вы сможете на деле доказать всем сомневающимся, что трон занял достойный преемник своего отца, невзирая на молодость, знающий о том, что такое честь и верность своему слову и своим обязательствам».

Виталию, присутствовавшему на встрече императора с английским дипломатом, отчего-то вспомнился эпизод из гайдаевской киноленты.

«Так что передать мой король?»

Помнится, в комедии «Иван Васильевич меняет профессию» шведский посол Кемскую волость требовал. Скромно. Но англичане в разы наглее шведов. Им объявление об открытии военных действий подавай. Завтра же. В крайнем случае – послезавтра.

«Эх, жаль ордена у англичанина нет – спереть нечего, – мелькнуло в голове Виталия, но тут же на ум пришло успокоительное. – Впрочем, я уже спер. И в сотни раз дороже, князь Милославский отдыхает».

На душе полегчало. и он вспомнил об условном сигнале императору. О нем он условился с Алексеем заранее.

«Если подмигну, а потом изображу нечто, это тебе знак: постарайся повторить».

Как мог, скроил «рожу бульдожью». Юный царь пусть и с опозданием на пяток секунд, но вспомнил инструкцию и, спохватившись, продемонстрировал Бьюкенену похожую. Вышло неплохо. Да что там, судя по тому, как отшатнулся дипломат, просто отлично.

«Не иначе вспомнил, по чьей вине погиб его отец», – логично рассудил англичанин и, торопливо уверив, что явится за ответом позднее, спешно ретировался.

– И что мне с этим делать? – позже уныло спросил Алексей у Голицына, демонстрируя текст телеграммы.

Тот тяжело вздохнул. Вообще-то Виталий рассчитывал на иное: к середине лета немецкое наступление во Франции должно было остановиться. Однако по здравому размышлению понял свою ошибку. Сам же и виноват, поспособствовав тому, что Людендорф получил несколько десятков свежих отдохнувших дивизий. Они-то ныне и вгрызались в союзников.

Кроме того в Берлине учли новую расстановку сил, в том числе и в России, приняв во внимание твёрдое заверение Виттельсбаха, будто русские в этом году не начнут боевых действий. Следовательно некоторый люфт во времени у них имелся и следовало использовать его по максимуму.

Отсюда возник и новый стратегический план: срочно любой ценой, не считаясь с потерями, додавить французов (англичанишки не в счет, их корпус в сравнении с силами лягушатников пустяк, лёгкая заноза), а уж потом поворачиваться на восток. Да и то не для наступления – и без того нахапали будь здоров, но лишь для демонстрации своей мощи.

Тогда, глядишь, и мир можно заключать. Пускай без особых приобретений, но зато и без потерь. Словом, приемлемый.

Поняв в чём его промашка, Голицын расстраивался недолго. Вместо того попытался проанализировать, насколько велик его просчёт и не совершил ли он непоправимой ошибки, заключив тайный договор с Виттельсбахом.

Прикинув, он пришёл к выводу, что ничего страшного не произошло. В любом случае Германии не вытянуть – страна на пределе. Те несколько десятков свежих дивизий, которые перекочевали, благодаря Голицыну с Восточного фронта на Западный – всего лишь второе дыхание. Кто сказал, что оно долго длится?

Тем более у французов имелся хороший резерв – американская армия. Да, она в подмётки не годится тем же лягушатникам, не говоря про немцев, но если вывернуть наизнанку знаменитый суворовский принцип и действовать не умением, а числом, всё равно неплохо. А выжившие со временем более-менее научаться воевать.

Следовательно, задуманное Голицыным надлежало оставить в силе и стратегия России должна оставаться прежней – одни обещания и никакой реальной помощи.

– А вы слышали слова господ генералов?

Юный царь фыркнул.

– Они просто боятся.

– Вы это решили сами или повторяете сейчас мнение кое-кого из Регентского совета? Только честно.

Отвечать честно императору явно не хотелось, и он попытался уклониться:

– А отчего моё мнение должно непременно совпадать с генеральским?

– Мнение – не должно, – кивнул Виталий. – Имеете право на любое. Но при принятии решения в первую очередь надлежит прислушиваться к суждениям знатоков-специалистов. Согласитесь, когда речь идёт об экономике, глупо внимать не экономистам, а, скажем, врачам. Инфляцию могут погасить финансисты, но никак не священники. Так и здесь. При обсуждении военных дел надлежит игнорировать всех, кто не в форме, – мягко пояснил он. – Между прочим, в этом вопросе все генералы заодно, а такое, поверьте, не часто случается.

– А Кирилл Владимирович? И Александр Михайлович с Петром Николаевичем? Они тоже генералы.

– Я имел в виду настоящих, боевых. А Кирилл Владимирович… – Голицын, не договорив, презрительно фыркнул.

– Но у нас обязательства перед Англией и Францией. Слово надлежит держать.

– Согласен, но…

Виталий потёр переносицу, прикидывая, как подоходчивее пояснить, что на самом деле именно Англия, хотя и числится союзником России, по сути является её злейшим врагом. И давно, лет эдак полтораста, не меньше.

А САСШ – потенциальный злейший враг, сулящий в перспективе превратиться в огромную и безжалостную змеюку, договориться с которой никогда не получится. Можно подружиться со львом, с тигром, даже с медведем, но злобную рептилию приручить не выйдет. Стыд, совесть, жалость и сострадание пресмыкающемуся чужды изначально – иначе думает, иначе мозги устроены.

Однако, подумав, решил зайти с другой стороны.

– Во-первых, от своих союзнических обязательств Россия, в отличие от большевиков, никогда не отказывалась, – примирительно заметил он, выгадывая время.

– Но и выполнять их ныне не спешит, – вставил юный император. Тон был осуждающий.

– И тут спорить не берусь, – согласился Голицын. – Однако не спешит именно потому, что её армия не готова, и нужно время, несколько месяцев. Кстати, государь, обратите внимание, кто именно подталкивает вас к продолжению войны с Германией, – вкрадчиво продолжал он. – Да те, кто, в отличие от вас, ни разу не бывал в гуще боёв и не слышал свиста пуль у виска, – напомнил он юному императору о недавно пережитом, заодно теша его самолюбие, ставя на одну доску с бывалым фронтовиком. – Но вам, успевшему повидать и сражения, и гибель людей, было бы негоже стремиться к новым жертвам. А они будут. Вспомните, сколько покойников из числа офицеров конвоя вы видели там, в степи, когда мы с вами уходили от погони, а затем помножьте это количество на десять тысяч.

– На десять тысяч?! – охнул Алексей.

– Не меньше. Немцы – это не плохо обученные красногвардейцы, не морячки и не анархисты, одурманенные опиумом и кокаином. Солдаты кайзера будут стоять насмерть. Кроме того, потери наступающих всегда гораздо выше, чем у обороняющихся. Это – аксиома войны. И второе, – вовремя припомнилась ему пандемия так называемой «испанки». – Мне поступили весьма тревожные сведения о распространившейся и буквально захлестнувшей всю Европу страшной и весьма заразной болезни, зачастую заканчивающуюся смертельным исходом. Сейчас говорить рано, жду конкретных подтверждений, после чего доложу обо всем на Регентском совете.

– А… дядя? Я про короля Георга.

При этих словах у Голицына отчего-то неожиданно в памяти всплыл эпизод из киносказки «Волшебная лампа Аладдина» и слова джинна: «Он не дядя. Он злой магрибский колдун». Осталось лишь заменить пару последних слов. Впрочем, нет, три. На самом деле король не злой – просто равнодушная бесчувственная скотина. Но в целом оченно подходит.

Виталий даже развеселился, с трудом сдержав улыбку.

– Так что мне ему ответить? – лицо Алексея оставалось озабоченным.

«Я б ему ответил, – вздохнул Голицын. – Да так, что он у меня… Хотя стоп! А ведь можно при желании и над Жориком поизгаляться. Причём сделать это так, чтоб тот понял, но всё равно проглотил, поскольку деваться некуда».

– Обязуюсь подготовить ответ лично, – твёрдо заверил он. – Мало того, в самые короткие сроки. Уже на завтрашнем заседании зачитаю предполагаемый текст, каковой незамедлительно обсудим, поправим, если надо, и от вашего имени вручим послам.

Поначалу Виталий хотел поставить задачу Солоневичу, но чуть позже ему в голову пришла идея полюбопытнее, и он попросил Ивана разыскать прошлогодние подшивки наиболее крупных газет.

Тот управился быстро. Листал их Голицын недолго, полчаса, не больше. Наконец нашёл подходящий текст и весело подмигнул Солоневичу, сообщив, что сейчас они будут стряпать очередное воззвание. Но на сей раз обращённое не к народу, а к господам союзникам.

Тот замялся. Дескать, одно дело обращаться к простым людям. Тут ему привычно. А к англичанам с французами… Он и языков-то не знает…

– Да ты не тушуйся, – беззаботно отмахнулся Голицын. – На сей раз я тебя грузить не стану – сам продиктую, благо, успел кое-кто за нас поработать, – и торжествующе помахав газетой, велел Солоневичу: – Пиши.

Тот послушно взял в руки карандаш, а Виталий принялся надиктовывать с уже напечатанного. Говорил быстро, лишь время от времени прерывая сам себя и бормоча под нос:

– Нет, в таком виде не пойдёт. Лучше заменим на… И это тоже не годится. Давай-ка иначе закрутим… Ага, а здесь вообще оставим без изменений, авось много времени прошло, сравнить не додумаются… А если и сравнят, ничего страшного, утрутся.

В конечном итоге получилось следующее:

«В час великих бедствий, выпавших на долю России, мы считаем нужным твёрдо и решительно высказать нашим союзникам, делившим с нами тяжесть прошлых испытаний, наше непреклонное намерение и далее рука об руку, плечом к плечу сражаться против наших общих врагов: Германии и Австро-Венгрии.

К сожалению, в настоящее время наступление наших армий, столь необходимое по сложившейся стратегической обстановке, до сих пор встречает непреодолимые препятствия как в тылу, так и на фронте.

Виной тому недавняя преступная пропаганда безответственных болтунов-демагогов, именующих себя демократами, кои под прикрытием святых лозунгов о свободе сделали всё для развала прежней армии. Тем самым эта оголтелая клика, поддерживаемая разного рода скудоумными глупцами, не только внесла развал в жизнь русского общества, но и допустила приход к власти наиболее злобной террористической партии большевиков, вкупе с поддерживающими их левыми эсерами и анархистами.

Однако русский народ, потрясённый этими событиями, проявил в лице вновь избранного императора свою непоколебимую волю. В настоящее время основной мятеж подавлен, а государем и его верными сподвижниками принимаются все меры для восстановления должной боеспособности армии. В самом скором времени сапог русского солдата безжалостно и окончательно растопчет багровеющие в стране угли, дабы вновь не вспыхнул революционный пожар.

Едва это произойдёт, как Россия, неуклонно верная своему союзническому долгу, немедленно и в тесном единении начнёт своё наступление на фронте. Более того, в непреклонной решимости продолжить войну до полной и окончательной победы, правительство Алексея II уже сейчас приступает к детальной разработке будущей наступательной широкомасштабной операции, дабы, задействовав все силы без остатка, в самом скором времени нанести сокрушительный удар кровавым кайзеровским полчищам.

Император, как от своего имени, так и от лица всего народа торжественно заявляет, что Россия не отступит ни перед какими трудностями. Испытания же, вызванные предательством Временного правительства, равно как и тупостью людей, поддержавших его, только укрепили сознание русского народа в необходимости принести очередной великий жертвенный подвиг и отдать всё своё достояние для спасения России и её отважных союзников».

– Кажется, хватит, – удовлетворённо кивнул Голицын. – Разве финала не хватает. О! Добавь: «Враг будет разбит! Победа будет за нами!» Прости, Иосиф Виссарионыч, но сейчас это нужнее.

– Кто-кто, а то я отчества не расслышал? – деловито переспросил Солоневич.

– Ты что, и его вписал? – спохватился Голицын. – Нет, вычеркни. Ни к чему на первоисточники ссылаться. Поставь как обычно: «Регентский совет».

– А здорово вышло, – простодушно похвалил Иван.

– Вы, Виталий Михайлович, истинный талант. Эдакий экспромт чуть ли не набело выдали, да вдобавок ещё и газетку изволили эдак небрежно почитывать между делом. Кстати, сей текст, после его утверждения на Регентском совете, можно заодно и в газетах пропечатать.

– Не-е, – мотнул головой Виталий. – Туда нельзя. В плагиате обвинят. Я ж не просто газетёнку почитывал, а диктовал тебе из неё.

– То есть как? – опешил Солоневич.

– Очень просто. Взял прошлогоднее обращение Временного правительства к союзникам и стал тебе готовый текст надиктовывать, – и он небрежно бросил на стол газетёнку. – Кстати, она июлем датирована. Получается, чуть ли не день в день. А я всего-навсего переделал кое-что, да акценты сместил. Февральскую революцию из лучезарной в дерьмовую превратил, ну и тех, кто её состряпал, включая господ временщиков, тоже.

– Но ведь наши союзники чуть ли не на следующий день новую власть признали. Получается, вы их…

– Точно, – подтвердил Голицын. – В этом-то и весь цимес, как сказал бы господин Виленкин. Я ж специально тех, кто временщиков поддержал, скудоумными придурками окрестил. То есть англичан с французами тоже. Мелочь, а приятно.

Солоневич заглянул в газетный текст, затем сверил со своими записями и восхитился:

– Всё равно вы талант, Виталий Михайлович! Я б до такой переделки нипочём не додумался. Сам бы корпел, – и он, подумав, с некоторым сожалением добавил: – А в итоге получилось бы намного хуже.

– Согласен, – кивнул Голицын. – А почему? Потому что ты, Лукьяныч – порядочный человек, и столь цинично врать не умеешь. За что я тебя, между прочим, уважаю, ценю и люблю. Эти же только одно и могли – лапшу на уши вешать. И не только своему народу, но всей Европе. Правда, с великим вдохновением, поскольку сами в свою брехню верили.

– И впрямь мастера, – поддакнул Иван. Про лапшу он не переспрашивал – слышал не впервой, так что знал.

– Да уж. Превеликие. Пожалуй, автора этой восхитительной брехни можно и от виселицы уберечь. Ну-ка, кто это у нас? – заглянул Виталий в конец текста. – Вообще-то подпись Керенского. Мда-а. Неужто и впрямь самолично накатал? Хотя по стилю и впрямь на авторство этой скотины похоже. Языком трепать эта зараза мастер. Ну и ладно, всё равно стоит помиловать, после того как поймаем. Как мыслишь, Лукьяныч? – и Голицын бодро хлопнул Солоневича по плечу.

– А он про нас сразу дрянь всякую строчить начнёт, – проворчал Иван.

– Не начнёт. Мы ж ему в камеру листы строго под отчёт давать станем. Чтоб все до единого возвращал.

– В камеру?

– Ну а как ты думал? Неужто такого сладкоголосого брехунка на свободу выпускать? Я ещё из ума не выжил. Лучше сотню большевиков отпустить, чем его одного – вреда меньше будет. Не-ет, его смертный приговор можно заменить исключительно на пятьдесят лет тюремного содержания. В Бутырке. За планомерный развал страны.

– Пятьдесят?!

– А ты сам посчитай. Одна «Декларация прав солдата» не меньше чем на четвертак потянет. А у него таких «подвигов» в избытке. И все они подпадают под графу государственной измены. Зато у нас с тобой, едва мы его посадим, настоящая лафа начнётся, – Голицын блаженно зажмурился. – Представь: едва нам государь закажет сочинить чего-нибудь эдакое, мы сразу к арестанту. Давай, Фёдорыч, сбацай… очередную «Мурку». И на следующий день императору готовенький и люто патриотичный текст на стол – бабах! А сами палец о палец не ударим.

– Станет Керенский на нас работать, как же, – хмыкнул Солоневич.

– Так не задаром же! Мы ему платить станем. За каждый выполненный заказ – булочку. С маком. А если в наш текст ни одной правки на Совете не внесут – ещё одну. С изюмом. Премия. И по выходным стакан молока. За вредные условия работы. Чай, не злодеи. А станет брыкаться – трёхразовое питание введём.

– Это что ж за наказание такое?

– Трёхразовое означает три дня в неделю: вторник, четверг и суббота, – невозмутимо пояснил Голицын и, напоровшись на недоуменный взгляд Ивана, пояснил: – Я слыхал, в одном сиротском приюте директор так с провинившимися воспитанниками поступал.

– С детьми?! – охнул Солоневич. – Да его убить за это мало!

– Увы, сам сдох, – сожалеюще развёл руками Виталий, и благодарно улыбнулся Ивану. – Но всё равно спасибо.

– За что? – не понял тот. Голицын грустно усмехнулся.

– За сочувствие… к детям…

Регентский совет текст одобрил практически без поправок, а Алексей с такой благодарностью взирал на автора, что Виталию стало немного стыдно. Но он успокоил себя мыслью, что когда Керенский окажется в тюрьме, непременно выделит ему сразу три булочки.

По наступлению Совет принял положительное решение, чего и следовало ожидать. Но касаемо немедленного… И Голицын назвал число немецких дивизий. Дескать, со слов разведки, в распоряжении Виттельсбаха находится пятьдесят пять пехотных и восемь кавалерийских дивизий.

Звучало внушительно, что и говорить. Правда, истине не соответствовало. Хотя цифры и не были взяты с потолка – их назвал его тайному посланцу сам генерал-фельдмаршал, – но они изрядно устарели. Дело в том, что Виталий спрашивал у Виттельсбаха о количестве дивизий, имевшихся под началом баварского принца на момент их личных переговоров. Потому немецкий командующий и не колебался, озвучив их прежнее число. Такое было ему только на руку.

Про несвежесть данных Виталий от Совета не утаил, вскользь небрежно обмолвившись, что донесения разведки, разумеется, датированы не сегодняшним и не вчерашним днём. Можно предположить, что сейчас, с учётом отправки нескольких на Западный фронт, их число слегка уменьшилось. Но даже если вычесть две-три или пять, да еще столько же из тех, что ныне пребывают в Малороссии, всё равно количество оставшихся весьма внушительно. Посему о немедленном наступлении лучше забыть и готовиться к нему планомерно, дабы избежать лишних жертв.

А под конец выдал про «испанку». Мол, именно сейчас столкновения с немцами таят в себе и иную опасность. В случае контактов с пленными солдатами кайзера наши воины неминуемо подхватят от них новую и чрезвычайно опасную форму гриппа, свирепствующую в Европе и уже успевшую загнать в могилу более полутора десятков миллионов человек.

– Да, да, никого преувеличения, именно более пятнадцати миллионов умерших, – заявил Голицын, переждав гул голосов. – Сведения абсолютно точны, поскольку поступили сразу из нескольких и весьма надежных источников, верить можно. Болезнь даже название успела получить: «испанка». Это оттого, что в оной стране появилась первой.

– Мне уже писали мои коллеги по поводу так называемой синей смерти[32]32
  Так в то время зачастую называли «испанку», поскольку с развитием болезни цвет кожи у пациентов, особенно ближе к смерти, приобретал синий оттенок, ибо разлагающиеся легкие человека не могли нормально функционировать и насыщать кровь необходимым количеством кислорода.


[Закрыть], – кивнул Боткин, подтверждая своим авторитетом сообщение Виталия.

Тот благодарно кивнул лейб-медику и продолжил:

– Именно потому я бы предложил ни в коем случае не торопить Генштаб со сроками. Да будет известно, что оная хворь не любит низких температур и есть надежда, что ближе к концу осени слегка поутихнет.

Сработало на все сто. Регентский совет, напуганный столь опасной болезнью, поступил в точности согласно предложениям Виталия. Более того, все дружно отставили в сторону вопрос о начале боевых действий, вместо того принявшись обсуждать меры по предотвращению её проникновения в Россию.

После чего Голицын, собрав особо доверенных лиц из числа генералитета (Маркова, Каппеля, Деникина, Дроздовского и Слащёва), в тот же вечер устроил тайное совещание.

Вначале Виталий поставил их в известность, что сведения, которые он им сообщит, являются важной государственной тайной. После чего огласил «последние донесения» его резидента из Берлина. Дескать Германии долго не продержаться, и в конце этой осени она лопнет как воздушный шар. За точность его прогноза Голицын готов ручаться головой. Следовательно, куда выгоднее дождаться её развала, ничего не предпринимая и, соответственно, ничем не рискуя.

Но коль от Регентского совета поступило требование приступить к подготовке широкомасштабного наступления на Второй рейх, надо его послушно принять к исполнению. Это успокоит не только иностранных дипломатов, но и весь народ, пребывающий в эйфории от кажущейся лёгкости возврата царской власти.

Посему придётся регулярно извещать господ регентов о ходе процесса подготовки. Для чего собрать молодых штабистов – пускай действительно корпят над разработкой соответствующих планов. Разумеется, и Якову Александровичу придётся подключиться. Без его корпуса никуда, иначе вызовет ненужные подозрения. А спустя примерно неделю бодро доложить, что в самых общих чертах широкомасштабная операция, в ходе которой будет задействовано три четверти личного состава всей армии, спланирована. Примерная дата её начала – двадцатое декабря. Раньше никак.

Регентский Совет навряд ли потребует ускорить предполагаемые сроки, уж больно они напуганы «испанкой». Но ежели таковое случится, то не перечить, а взять под козырёк и сказать очередное «Есть!» После чего ещё через неделю или две известить, что меры приняты и ценой неимоверных усилий, работая чуть ли не круглосуточно, удалось сместить сроки наступления аж на…

– Двадцатое ноября, – не выдержал Марков.

– Угадали, Сергей Леонидович, – нимало не смутясь, кивнул Голицын. – Ну а самим преспокойно заниматься ранее запланированными мероприятиями, среди коих первоочередное – изгнание красных с Дона и Кубани.

– А к чему вы нам сейчас обрисовываете столь долгосрочные перспективы? – настороженно поинтересовался Марков.

– К тому, что в ближайшее время вам, Сергей Леонидович, придётся на заседаниях Совета частенько общаться с господами регентами лично, так чтоб вы увязывали свои ответы в точности согласно обрисованной мною программе.

– То есть?

– А то и есть, – усмехнулся Голицын и скучным голосом процитировал: – «В связи с военным временем негоже, чтобы в Регентском совете не было ни одного поистине боевого генерала, могущего в критический момент, буде таковой возникнет, не растерявшись, предложить срочные и единственно верные меры, дабы избежать катастрофы для страны. Посему настаиваю на их немедленном принятии». Слова, между прочим, не мои, но принадлежат самой вдовствующей императрице Марии Фёдоровне.

– Так это вы меня туда?! – охнул Марков. – Да вы в своём уме, Виталий Михайлович?! Я политесам не обучен! Такого наговорить могу…

– А я считаю, что светлейший князь весьма мудро поступил, – вступился за Голицына наконец-то прибывший с Урала Каппель, удостоенный за свои заслуги очередного звания генерал-лейтенант и титула светлейший князь Каппель-Уральский. – Кому и состоять в нём, как не главнокомандующему.

– Вот вы бы туда и шли, Владимир Оскарович. Право слово, с вашей деликатностью и вежливостью вам там самое место, – огрызнулся Сергей Леонидович.

– Он не главком, – напомнил Дроздовский.

– И вас к нему заодно. С вашей-то рассудительностью, – буркнул Марков.

– Да полноте вам, – встрял Деникин. – По моему разумению, каждый из вас, стоящий у самых истоков победоносного наступления, достоин сего высокого поста.

– А вам, ежели как раньше, из старшинства исходить, и вовсе самому первому там надлежит быть, – не сдавался Марков. – Или Брусилову, когда окончательно выздоровеет. Виталий Михайлович, – взмолился он. – Может, переиграете?! Я ж там волком взвою на первом же заседании. Слева граф, справа князь, вперёд посмотришь – вдовствующая императрица. Да еще пара их императорских высочеств. А назад оглянешься и вовсе император.