Текст книги "Серый ангел"

Глава 24
Голицын. Не было бы счастья…

Следующий день был самым обычным. Предстоял ничего не значащий выезд во исполнение просьбы местоблюстителя патриаршьего престола протопресвитера Шавельского. Праздник всё-таки, Вознесение – один из двунадесятых, то есть очень важных, вот тот и вышел ещё три дня назад на императора с просьбой показаться перед всем честным народом, приняв участие в торжественном богослужении в храме Христа Спасителя.

А отказаться нельзя – всем, но в первую очередь остальным иереям, надо как можно чаще демонстрировать доброе отношение императора к отцу Георгию. Чтоб на предстоящих выборах патриарха ни у кого не возникло колебаний.

Тем более в эти дни, когда церковь, по весьма настоятельной рекомендации Регентского совета, обсуждала вопрос изменения процедуры голосования при избрании главы русской православной церкви. И впрямь, зачем вытаскивать жребий, если один из кандидатов набрал больше половины голосов. Иначе запросто может случиться так, что патриархом окажется какой-нибудь архиепископ или митрополит, за которого проголосовала десятая или двадцатая часть собравшихся.

А что, слепая судьба любит пошутить таким образом, с неё станется. Наглядный пример перед глазами: московский митрополит Тихон, ставший при голосовании третьим и набравший всего четверть голосов.

Добираться до собора было всего ничего. И предчувствия у меня никакого не имелось. Наверное, старый стал, обленился.

Дорогу туда прошли, как и положено, пешком. В смысле, мужики. Женщинам (царским сёстрам и бабуле) поблажка, они прикатили в экипажах. То есть из дам нас сопровождала одна Лайма, держа руки в неизменной муфте.

Отстояв службу, неспешно направились к выходу. Тогда-то меня и кольнуло в сердце. Слегка, крохотной булавочкой. В иное время, годиков на пяток раньше, это перфоратор был бы, а сейчас…

Говорю же, расслабился.

Иголочку я тем не менее игнорировать не стал – мало ли какую гадость сулит. Внешне, разумеется, вёл себя обычно, не подавая виду, но по сторонам поглядывал куда внимательнее. Хотя исключительно на всякий случай, поскольку, честно говоря, подумал про иную неприятность. Насчет неё и подстраховался в первую очередь. И Нагорному посоветовал повнимательнее за Алексеем приглядывать, и самого царя про ступеньки предупредил. Споткнуться да шмякнуться недолго, а мне потом расхлебывай, в смысле лечи.

Дошло до меня, что иголочка совсем об ином предупреждала, когда я напоролся на некий взгляд из собравшейся толпы. Что-то он мне напомнил. Эдакий сосредоточенный, можно сказать, сфокусированный. Лишь спустя пару секунд осенило – так снайпера смотрят, когда целятся. Ошибки быть не могло – сотни раз я его у своих подопечных девчонок видел на стрельбище.

И в тот же миг иголка неожиданно в гвоздь превратилась. Здоровенный, сантиметров двадцать. Да и как иначе, если я лицо узнал. Виделся я с этим человеком всего ничего, но запомнился он мне на всю жизнь.

А дальнейшие события такую скорость приобрели – успевай описывать, потому что рука у глядевшего резко вытянулась, а в ней… И я понял – остановить убийцу мне не успеть. Разве… сменить жертву. И в следующий миг я всем телом откинулся назад и вбок, загораживая спускавшегося вслед за мной Алексея.

О предупреждении остальных речи быть не могло – от непоправимого отделяли мгновения. Оставалось надеяться, что бдительная Лайма сама сообразит, телохранители-близнецы тоже не оплошают, ну и люди Герарди, мелькающие в толпе, свою работу выполнят на совесть.

Но главное предстояло осуществить мне. Я понял, что успел, когда раздался гром револьверного выстрела, и мигом позже ощутил тупой удар в сердце. Боли не почувствовал, а может, поначалу не до неё было. Второй прогрохотал следом, и тогда я наконец её ощутил. Но в плече. Всё правильно, ствол всегда ведёт чуть вверх. Еле заметно, но…

Додумать не успел – перед глазами поплыло, ноги, ставшие непослушными, начали почему-то подкашиваться, и меня обволокло блаженное забытье.

Очнулся я в постели. Рядом сидела Лайма. Спросила, как себя чувствую. Я еле заметно кивнул. Она довольно улыбнулась и, не дожидаясь моего вопроса про Алексея, принялась сама рассказывать, что было дальше.

Оказалось, полный порядок. Юровский успел выпустить всего две пули, и обе оказались во мне. Надёжно я юного царя закрыл. А дальше ребятки-телохранители спохватились, чётко по схеме действовали. Сработали на автомате, чего Лайма от них во время учёбы добивалась. Один Алексея в свои медвежьи объятия сгрёб, а сам вниз, на ступеньки завалился. Второй же сверху обоих накрыл для вящей надёжности. Причём по уму, как учили – опираясь на локотки, чтоб не придавить, не помять императора.

Ну а сама Лайма, пистолет из муфты выхватив, садить начала в рожу поганую. Удивительно, но ни разу в случайного зеваку из толпы не угодила. Впрочем, понятно, они при первом же выстреле Юровского в стороны от него раздались. Зато тот так и остался на месте стоять, пытаясь стрельбу продолжить. Короче, уложила она его.

Получается, всё хорошо.

Тем временем Лайма, помедлив, нерешительно осведомилась, в состоянии ли я ответить на пару очень важных вопросов. Герарди с Глобачёвым за дверями дожидаются, изнылись совсем.

– Вообще-то Боткин позволил посетителей к тебе пропускать, только ненадолго и с твоего разрешения. Если…

Оп-па! А это, между прочим, симптом. И не из самых хороших. Такое лишь с обречёнными на смерть практикуется, которым ничем не поможешь, кроме одного – разрешить близким с ним проститься. Стало быть…

Но когда я спросил Лайму, о том, что со мной, она замялась. Наконец, нехотя ответила, что вообще-то, по словам Боткина, мне полагалось умереть от первого же выстрела. Причем сразу, у храма. Прямо на ступеньках. Очень точно гад пулю всадил, прямиком в сердце. Без шансов. Посему то, что я жив, – истинное чудо. Не иначе как господь за мои заслуги перед Россией решил мне отсрочку предоставить.

– Боткин сказал, что он скорб… – она осеклась, оборвав себя на полуслове, и после паузы сконфуженно продолжила, но как-то скороговоркой.

У меня же перед глазами поплыло. Правда, сознания я не потерял, просто звук куда-то пропал и остального не расслышал. Да и ни к чему – основное сказано, а медицинские термины и прочие подробности…

Толку с них. Главное, что Боткин скорбит обо мне. Получается… Словом, хреново получается.

Я вздохнул, взяв себя в руки и мысленно посетовав, что даже помереть спокойно не дают, причём в буквальном смысле, выдавил:

– Зови.

Перемежая свою речь тысячами извинений, – мол, всё понимают, не время сейчас, но террорист может быть не один, поэтому желательно сработать по горячему следу, – Борис Андреевич наконец добрался до сути. Оказывается, его интересовало, что я выкрикнул, падая. Вроде на фамилию похоже, но откуда она мне известна…

Словом, если не затруднит…

Я вздохнул. Когда фамилию выкрикнуть успел, не помнил, но её саму… Юровский. Я его вмиг признал. Да и не больно-то он изменился после нашей первой встречи в Тургайской степи. Такой же.

Назвал, сухо пояснив, откуда он мне известен. Герарди помрачнел, а мне отчего-то припомнилось моё возвращение на следующий день к полю битвы. Специально прикатил, дабы убедиться в смерти Юровского. Бродил до вечера, внимательно вглядываясь в лица. Увы, обнаружить тело не удалось. Куда делся – поди пойми. Убежал? Но до сражения он этого сделать никак не мог, а во время его, поняв, что нынче победу будут праздновать казаки, попросту не сумел бы.

Правда, некоторые лица оказались так изуродованы сабельными ударами, да вдобавок залиты кровью (не отмывать же их), что я запросто мог его не признать. Однако надежда была слабенькой. Отчего-то казалось, что непременно почувствовал бы его смерть. А коль нет, стало быть, жив, гад.

Тогда ещё подумалось: не к добру утёк вражина. А учитывая гибель государя, получалось, счёт стал в пользу большевиков. Но успокоил себя мыслью, что противостояние: цареубийца – император, не самое важное. Вон сколько российских государей успело погибнуть. Из последних шести – ровно половина. Но замена всегда находилась. Кроме того, невинноубиенный по большому счёту и не царь вовсе. В смысле, был им, но не в момент смерти, а сын его жив. Следовательно, счёт пока остаётся ничейным.

А Юровский – пустяк. Во взбаламученном пруду, который сейчас напоминает Россия, столько всякой дряни наверх всплыло, что одной меньше, одной больше, без разницы. Тем более, именно он не тянет ни на роль Лох-Несского чудовища, ни даже на крокодила. От силы на пиранью, чья сила разве в стайности. Словом, скорее символическая фигура. Не зря же я его при первой встрече про себя назвал чёрным ангелом. Получалось, он – рядовой боец в войске чёрного херувима.

Но странная мысль, будто Юровский – непосредственно мой персональный враг, не оставляла меня. И непонятно откуда появившаяся уверенность, что наши с ним пути-дорожки обязательно пересекутся, тоже. Периодически она за обилием неотложных дел отходила на второй план, но из головы не улетучивалась. Отлежится на задворках и вновь напомнит о себе.

Вот и встретились…

– А он жив?

– Мертвее мёртвого, – ответил Герарди. – Но живуч, гад, оказался. Лайма Адамовна в него пулю за пулей всаживает, а он стоит и только пошатывается. Вся обойма ушла, пока он не свалился. Да и то дёргался ещё, лежа на земле. Увы, но сейчас его и к опознанию не предъявишь – москвичи, когда опомнились, на клочки мерзавца порвали.

Я криво усмехнулся. Ишь, всю обойму… Хотя всё правильно. Чёрные ангелы – они живучие. А впрочем, и серые им под стать. Вон хоть меня взять – пуля в сердце, а я ничего, вполне прекрасно себя чувствую. Или это перед смертью такое? Как у горящей свечи, у которой тоже пламя ярко вспыхивает перед тем, как погаснуть. Вот и человеку бог даёт пару минут, дабы тот успел самое главное сказать.

Значит, отсрочка. Видно, не всё я сделал в этой жизни. Потому и в сознание пришёл. Дабы успел.

Осталось угадать, что именно. Регентский совет? Мимо. Есть Маниковский, стало быть, всё под надёжным присмотром. Да и генералы инструкцию про войну с Германией получили – тоже проблем возникнуть не должно. И лишняя кровь не прольётся.

В церкви – местоблюститель Шавельский. Будем надеяться, что выборы патриарха пройдут как надо.

Большевиков без меня прихлопнут, ерунда осталась.

С инфляцией управятся – золота хватит.

Тогда в чём дело?

Но просто так отправку на небо тормозить бы не стали. Для чего-то же мне дополнительное время отпущено? И тут осенило. Порядок престолонаследия. Забыл я о нём совсем. И даже на явный вчерашний намёк Кирилла Владимировича отреагировал неправильно, балда! Он же, между прочим, до сих пор из числа наследников не исключён. Мало того, первым на очереди стоит.

Погоди, погоди. А если… Помнится, не раз в детективных романах читать доводилось, что следователи в поисках убийцы в первую очередь вопрос ставят: «Кому выгодно?»

И услужливая память незамедлительно, даже без помощи переносицы, мигом высветила стоящего в храме неподалеку от Алексея Кирилла Владимировича, искоса поглядывавшего на юного царя.

Помнится, мне ещё подумалось, что тот выбирает момент поудобнее, дабы припасть к ногам государя с мольбой о прощении. А что иное я мог предположить, видя его волнение. Он ещё пару раз даже платок из кармана извлек, чтоб вытереть пот, проступивший на его лице, особенно на лбу. И рука при этом… ну точно, слегка подрагивала.

Вот только взгляд его, устремленный на императора, мне не понравился. Какой-то он… не жалобный был. Скорее уж злой. Так, так… А если его волнение было вызвано совершенно иной причиной…

Но тогда выходит… Да нет, быть такого не может!

А память уже сплетала причудливое кружево, увязывая увиденное сегодня с услышанным от князя вчера. И получается, вот оно! Самое-пресамое! Важнее некуда.

Но тогда первым делом надо…

– Вам сейчас лучше всего навестить… гражданина Романова Кирилла Владимировича, – медленно произнёс я. – И тщательно допросить его.

– Как?! – охнул Герарди, а вот молчаливый Глобачёв за его спиной лишь утвердительно кивнул. Видать успел, как и я, сложить одно с другим. Умница!

– Вот так, – равнодушно хмыкнул я. – А у филеров уточните о гостях его. Особенно за последнюю ночь. И ещё одно. Позовите ко мне Ольгу или Татьяну. Немедленно.

Вылетели они от меня опрометью.

Я поморщился. Плечо дёргало, словно его грыз кто-то невидимый. Рана в груди на фоне этой боли, можно сказать, помалкивала. Очевидно, выжидала. Но скорее всего Боткин какими-то обезболивающими меня напичкал. Получалось, время есть, но с каждой секундой его всё меньше. Надо успеть.

Вошла Татьяна. С нею я тоже кота за хвост тянуть не стал, сразу к делу приступил. Дескать, до вечера ей вместе с Ольгой надлежит определиться и решить – кто станет преемницей Алексея под номером один. Откладывать нельзя ни в коем случае. После чего сообщить о том Марии Фёдоровне, и та завтра же на заседании Регентского совета должна поднять вопрос об утверждении очерёдности списка наследников престола российского. Но их имена должны быть названы оба, вопрос лишь кто первый. И заодно надлежит официально исключить князя императорской крови Кирилла Владимировича Романова из оного списка.

– Оба, – повторила она. – Выходит, Марию вы…

– Нет! – отрезал я. – Тут… Просто пожалейте сестру. Не её это. И тем паче не Анастасии. Жёны из них выйдут чудесные, одной не нарадуешься, с другой не соскучишься, но в качестве императриц… Отсюда вывод: только вы с Ольгой.

– Однако в случае, если и с нами случится нечто ужасное, всё равно придётся…

– Пока до этого очень далеко. Полагаю, новых покушений в ближайшие месяцы не произойдёт. Да и сегодняшнего могло бы не быть, если б…

Я вновь припомнил слова Кирилла Владимировича, произнесённые им прошлой ночью при расставании со мной. Да и до того…

Эх, мне бы догадаться, отчего он, когда я на совете Романовых речь о предательстве и измене завёл, явно испугался, а после моей просьбы рассказать про день накануне царского отречения – отчасти успокоился, хотя и не до конца.

Ну что ж, одна отрада – за свою ошибку расплачусь сам. Пускай по полной программе, на всю катушку, но один. Такое намного легче, чем… Нет, иной вариант даже представлять не хочу.

– Вы сказали, если б?… – напомнила о своём присутствии Татьяна.

Пару секунд колебался – говорить или нет. Слишком грязно оно выглядело. Родня всё-таки. Опять же, подозрения к делу не пришьёшь, а как на самом деле – неведомо. Пускай вначале Герарди с Глобачёвым прояснят ситуацию, тогда…

Отделался туманным пояснением, что упустил из виду непомерную агрессию со стороны одного человечка, оказавшегося способным на такое, чего я за ним и не подозревал.

Фу-у, никаких тебе вопросов. Снежная королева даже виду не подала, насколько удивлена. Правильно я вызвал её, а не Ольгу. У той с эмоциями побогаче, а мне время слишком дорого.

Однако Татьяна, согласно кивнув, уходить не собиралась. Перехвалил я её. Сейчас начнёт расспрашивать. Но вместо того, помедлив, она неожиданно спросила:

– Скажите, Виталий Михайлович, а вы не могли бы поговорить ныне с Марией… Просто сердце болит, глядя на её страдания…

Я вздрогнул от неожиданности. Всего ожидал, но не этого, тем более сейчас… Да ещё от Снежной Королевы.

Разумеется, я не забыл про Марию. Скажете тоже! Ещё чего! Вот только признаться ей и предложить руку и сердце… Стыдно говорить, ну да чего уж там. Короче, страшно.

Она-то не откажет, исключено. Но сейчас времена иные. Любовь любовью, но коль батюшка с матушкой супротив, всё, гуд бай май лав, незадачливый женишок. У Маши родителей в живых нет, но свято место пусто не бывает – старшие сёстры имеются.

А судя по их странным взглядам, которые они на меня то и дело бросали ещё до отъезда на штурм Петрограда, скорее всего некие ядовитые сплетни из аристократического салона Марии Павловны до них долететь успели. Не иначе, успели напеть, что коварный временщик тайно крадётся к верховной власти. А пока не взял её, проводит время в пьяных загулах, развратных компаниях и транжирит государеву казну направо и налево.

Они, конечно, не дурочки, но ведь еще Геббельс говорил, что сто раз повторенная ложь становится правдой. А «певцов» с «певуньями» здесь хватает. Каждый по разочку и готова сотня повторов.

Вот они и того. Смотрели на меня, словно что-то прикидывали в уме. Что именно? Да к гадалке не ходи – форму отказа. Надо ж деликатно это сделать, дабы не обиделся, братца Алешу не бросил.

Потому я по возвращению из Питера всякий раз откладывал объяснение на «завтра». И еще. И вновь.

Дооткладывался, блин горелый!

Хотя опасения мои, судя по всему, оказались не напрасны. Если Снежная Королева просит поговорить с Машей, то понятно насчёт чего. Чтобы я сам их сестру иллюзий лишил. Тогда они вроде как ни при чем, поскольку отказывать мне им не понадобится.

Ну уж дудки! На такое я ни за что не пойду. Тем более я Марии, помнится, некогда совсем иное обещал и как бы не противоположное. Правда, сейчас и об этом тоже нет смысла говорить. Ах ты ж, и повидать хочется, и…

А Татьяна продолжала, неотрывно глядя на меня:

– Я понимаю, вас с нею разделяет такая пропасть… Однако поверьте, для любящего сердца нет непреодолимых преград. Я твёрдо убеждена, да и Ольга со мною согласна, что Мария сможет достичь ваших высот, дабы попытаться понять и в должной мере соответствовать вам, поскольку…

Она продолжала что-то там говорить, но меня напрочь перемкнуло. Или переклинило. Словом, как обухом по голове или оглоблей по хребту. Нет, пожалуй, всё вместе и неоднократно.

Это что ж такое получается?! Всё наоборот выходит в их понимании: я парю в вышине, а Маше надо стремиться вслед за мной и они верят, что… Чёрт! Знать бы раньше, что в головах у её родных сестер, иначе бы себя вёл. Давно бы…

Дров в костер добавило продолжение:

– Может, мне всё-таки позвать её? Мы не пускали, поскольку она вся в слезах, и не хотели расстраивать ещё сильнее вашим болезненным видом. Но с тех пор, как вы прибыли из Петрограда, она чего-то постоянно ждёт. Плачет и ждёт. А на наши расспросы не отвечает, что ей вовсе несвойственно. Просто молчит. Вот мы и подумали…

Вот оно! Ошибся я, подумав, что отсрочка касаемо моей отправки на тот свет с престолонаследием связана! На самом же деле…

И тут до моих ушей долетела ещё одна фраза Татьяны, произнесённая ею еле слышно и с многочисленными паузами, словно ей было боязно такое говорить:

– В Библии говорилось… будто было время… когда ангелы спускались с небес… и женились на… дщерях человеческих. Скажите, ныне вам… такое… не возбраняется? Или…

В другой ситуации её слова прозвучали бы для меня как свадебный марш Мендельсона. Эх, днем пораньше бы такое услышать! А сейчас…

И вообще, она о чём?! Наверное Боткин ничего не сказал обо мне царским сёстрам, чтобы преждевременно не расстраивать. Скорее всего поставил в известность только одну Лайму. Она – девушка боевая, опять-таки не далее как ныне отличилась при защите императора, потому ей можно как на духу, всю правду-матку.

Впрочем, возможен и иной вариант: старшие сёстры просто не поверили доктору. Ну да, мало ли что глупому эскулапу на ум придёт. Он же туп и понятия не имеет, что на самом деле ангелы бессмертны, а потому зря скорбит.

И как теперь быть? Вообще-то вопрос задан, и дама ждёт ответа. Пришлось утвердительно кивнуть и натужно выдавить:

– Вы… угадали. Не возбраняется. Я непременно поговорю. Нынче же. Нет, сейчас же.

И попросил позвать Машу. В конце концов, я не просто вправе попрощаться с любимой. Я обязан это сделать, дабы сдержать собственное обещание и сказать ей всё, что давно собирался. А заодно наплести чего-нибудь несусветного, чтоб не сильно переживала, когда меня не станет. Типа: прости, срочно отзывают наверх, командировка закончилась, а иначе я бы… Ну и обнадёжить. Мол, попрошу, чтоб вернули обратно, а уж там как небесное начальство решит. Но даже если нет, то…

Словом, попытаться заранее успокоить…

Маша-Машенька давно уселась подле, а я молчал, не зная, с чего начать. И рана в сердце, как назло, заболела. Напоминает, значит: заканчивается отсрочка. Цигель, цигель, ай-люлю, поторапливаться надо.

Я же никак слов подыскать не могу. Первых. Самых главных. Вот чудно, вроде бы мозги последними должны отключаться, а у меня и здесь не как у нормальных людей. Хотя понятно – ангел ведь. Притом нестандартной расцветки.

Значит, остаётся одно. Ну да, поговорить о её необыкновенной красоте. В этом отношении все женщины одинаковы – готовы слушать часами. Причём весьма терпеливо, не перебивая. Благо, мне так давно хотелось сказать, что я чувствую, когда её вижу.

И сказал.

Маша по-прежнему молчала. Правда, слёзы у нее текли всё время. Ручьём. Видно, в отличие от своих чересчур экзальтированных сестёр, она Боткину поверила и потому смотрела на меня, прощаясь.

Кстати, непонятно, отчего Шавельский до сих пор и сам не пришёл, и не прислал никого? Вроде положено перед смертью грехи отпустить и обряд какой-то провести. Отпевание, кажется. Впрочем, неважно. Главное, вместо попов тишина. Странно.

Ну и ладно, так помрём – без свечей, молитв, кадил и исповеди. В конце концов я – ангел, пускай и серый, а потому мне можно. Хотя нет, в одном грехе покаяться надо. И не важно, что священника нет. Зато рядом именно тот человек, перед которым я виноват. И мне его прощение куда дороже, чем стандартный ответ попа.

Так и сказал:

– А ещё я покаяться перед вами хочу, Мария Николаевна, в грехе тяжком.

– Передо мной?!

– Именно. Виноват я перед вами страшно.

– Чем же? – пролепетала она изумлённо.

– Тем, что столько времени было, а я так и не отважился сказать, какие чувства к вам испытываю. Уйма важных дел – не оправдание. И моя робость – вдруг старшие сёстры откажут – тоже. Когда любишь – медлить нельзя. И бояться тоже, ибо оное – грех тяжкий, каковой надлежит отпускать не священнику, но человеку, перед кем виновен. То есть вам. Эх, жаль к ногам вашим губами припасть не могу, а так хочется.

Господи, как же у неё глазищи засверкали. Синева небесная. А щёки кумачом полыхают, а блаженная улыбка обнажает безупречно белые зубы. Прямо тебе российский триколор. Да под таким стягом, как Марков говорил, хоть к чёрту на рога, хоть с дьяволом в бой – ничего не страшно.

И помирать тоже. Вот только отчего-то не хочется!

– Скрывать не стану – и впрямь томилась в ожидании. Но ведь всё равно сказали, – счастливо выдохнула Маша. – Стало быть, грех невелик. А коль уж непременно отпущения жаждете, извольте, – и она, протянув руку к тумбочке возле изголовья, взяла что-то с неё.

Оказалось, цепочка. И не простая – с ладанкой. Причём… весьма знакомой. Или… Я присмотрелся. Ну да, точно моя. Подарок моего крёстного Огарёва. А кто ж её так изуродовал? Вон как покорёжена. Словно черти грызли. Да ещё монета в неё чуть ли не вварилась. Да-да, та самая, с тремя римскими богинями удачи. Её мне передала неизвестная дама через Виленкина перед отъездом в Тобольск.

Машенька меж тем взмахнула ею перед моим лицом, заявив, что она лучше любого кадила. И хоть нет в ней ладана, зато сила святая имеется, коя её возлюбленного от смерти спасла. Эвон, как пуля от неё вбок шарахнулась, сердечка ненаглядного не задев.

– Я её ювелиру отдам, он её заново восстановит, чтоб краше прежнего. А сейчас я перед вами ею помашу и все грехи отпущу.

Стоп! Получается, моя ладанка сумела… Ну какой же я дурак! Вот о чём мне Лайма рассказывал, когда у меня со слухом что-то стряслось! Боткин-то совсем иное про мои ранения сказал. Или нет? А чего ж он тогда скорбь выражал? О том деликатно и осведомился.

Оказывается, я и тут пальцем в небо угодил. На самом деле Лайма упомянула про медицинский диагноз, а он здесь скорбным листом называется. Потому она, наверное, в самый последний момент по собственной инициативе осеклась, решив не произносить этого слова. Не понравилось оно ей. Уж очень намекающе звучало.

Вот только благими намерениями… Короче говоря, получилось ещё хуже, поскольку я воспринял её заминку как смертный приговор. А сам диагноз, между прочим, весьма оптимистичный, я не услышал.

Только сейчас, когда Маша его повторила.

Теперь понятно, отчего у меня самочувствие нормальное, если боли в плече, да и то утихшей, не считать.

Ну и ладно. Разобрался в конце концов, а это самое главное.

Но в одном Маша ошиблась. На самом деле, как я подметил, пуля пришлась в саму монету. Но богини на аверсе – кажется, Победоносная со Счастливой, как их назвал Виленкин, сработали на совесть, героически закрыв собой моё сердце и стойко приняв пулю в свои головы. Потому и вмялся бывший римский денарий в ладанку – поди разними. Да и надо ли?…

И… как же хорошо, что всё именно так случилось! Я имею в виду череду нынешних событий, начиная с самого утра. Не будь ранений, не появилась бы Татьяна, не сказала бы ничего, тем самым ободрив, и тогда…

– Вот и отпустила, – донеслось до меня. – А теперь что? Губами вам до моих ног не дотянуться, но ежели непременно поцеловать хотите, то… – и взгляд, призывающий быть посмелее.

Ах, так! Ну что ж, нынче – мой день, имею право.

– Хочу, – хрипло выдавил я и, сам ужасаясь собственной наглости, но не собираясь отступать, продолжил: – Причастите меня, Машенька.

– Причастить?! – изумилась она, чуть растерявшись.

– Но ведь у меня нет ни кагора, ни…

– Это неважно. Ваши губы куда слаще и пьянят похлеще любого вина.

Странно. Ясно же сказали, что пули в сердце нет, а чего ж оно так бухает в ожидании ответа? Впрочем, ответа и не последовало. В смысле, словесного. Зато был иной, и куда красноречивее.

Целоваться Маша не умела вообще, иначе не поплыла бы от самого первого поцелуя. А на втором она и вовсе чуть не потеряла сознание. Во всяком случае, зрачки стали закатываться. Но девушка оказалась упрямой. Лёгкая передышка – и снова «в атаку». Причём и научиться кое-чему успела – стала отвечать мне.

А вот проэкзаменовать усвоенное на четвёртом поцелуе я не успел. Малину испортил… Бьюкенен. Точнее, вначале послышался возмущённый голос за дверью. Или нет, судя по акустике, вопль. Притом выдающий в своём праведном возмущении эдакий кишмиш из английских и русских слов.

Время от времени дипломата прерывали степенными увещеваниями. Скорее всего конвоир, стоящий на страже у дверей. Он поначалу деликатно басил, что не может пропустить, без дозволения не положено, но под конец не выдержал, повысив голос:

– Да мне плевать, хто ты такой, ваш бродь. Хоша англичанин, хоша ефиоп. Можа тот и поумней бы был, давно бы понял, что коль не велено, так уж не велено, – и чуть погодя, после паузы. – А вот енто ты здря. Я ж и ответить могу, ежели сызнова трепыхаться учнёшь. Прямо по твоей аглицкой роже.

Пришлось оторваться от чертовски увлекательного занятия, пояснив шёпотом, что этот дядя нипочём не уймётся, если его не впустить. Поэтому я предложил сделать небольшой перерыв.

Мария торопливо закивала и, слегка пошатываясь, пошла к двери. Правда, открыв её, впустила дипломата не сразу, эдак по-хозяйски отчитав его, пусть и слегка. Дескать, как вам не стыдно, раненый уже засыпать стал, а тут вы.

Но Бьюкенену было не до извинений. Наскоро повинившись и даже не замедлив при этом шага, он метнулся ко мне и, остановившись подле, торопливо затарахтел:

– Прошу вас поверить, светлейший князь, но к оному покушению мы не причастны. Совершенно! И я готов вам поклясться в том чем угодно!

Стало смешно. Почему-то я и без того был уверен, кто именно при чём, а кто не при делах, вроде этого, застывшего сейчас перед мной. Наглы, конечно, народ паскудный, всего ожидать можно, любого свинства, любого скотства, если оно им выгодно. Гибель по меньшей мере одного из российских монархов точно на их совести. Я про Павла I. Да и распятие Николая Александровича тоже. Пускай вина и косвенная.

Но иногда и они говорят правду. Нечасто, в виде исключения. Ныне именно такой редкий случай. Действительно, не их работа. Чую.

Хотя нервишки, пользуясь удобным случаем, потрепать им стоит. Потише вести себя будут, а то ишь, раскудахтались в последнее время. И я ледяным тоном ответил:

– Разберёмся.

– Именно. Только об этом и прошу вас – тщательно разобраться, а до того не…

Он осекся и растерянно оглянулся на Марию, застывшую позади него и всем своим видом выражающую недовольство. Лишь теперь до него дошло, что мы не одни.

– …не предпринимать никаких шагов, могущих осложнить дружеские взаимоотношения наших держав, – упавшим голосом договорил он.

Пришлось ещё раз повторить обещание разобраться во всём самым тщательным образом. Но Бьюкенен медлил, а потому я добавил, что даже если у меня возникнут подозрения, я предварительно вызову его самого для дачи пояснений.

Лишь тогда он успокоился. Да и то отчасти. Тогда я уже не стал церемониться и, указав на Машу, прямым текстом сказал, что сестра милосердия у меня строгая, все расписанные доктором назначения выполняет безукоризненно, а следующая процедура ровно через минуту. Посему, если господин посол не поторопится, она его сама поторопит. Но, боюсь, её методы убеждения будут выглядеть не совсем тактичными.

Дошло наконец-то. Вышел. И правильно сделал. Пока светлейший князь с великой княжной целоваться изволит, Англия и подождать может. Невелика цаца.

– Итак, на чём мы прервали… процедуру? – шёпотом спросил я Машу, доверчиво прильнувшую ко мне.

– Не знаю, – созналась она и пожаловалась со счастливой улыбкой на лице: – У меня до сих пор голова кругом идёт.

– Ох уж эти дипломаты! – посетовал я и принял «наимудрейшее» решение: – Ладно, раз так, давай начнём «приём кагора»… с самого начала.

И мы приступили.

…Мои догадки об одном из главных участников заговора, если не самым главным, оказались верны. Посланные за Кириллом Владимировичем люди Герарди наследника всероссийского престола на месте не обнаружили – убыл в неизвестном направлении. Через несколько дней выяснилось, куда – в Финляндию. Но и там перехватить его не вышло – успел сбежать в нейтральную Швецию.

Правда, через неделю прислал жутко «правдивое» письмо, в котором отрекался от российского престола. Причиной же своего внезапного отъезда назвал… лютую неприязнь, испытываемую к нему светлейшим князем Голицыным-Тобольским. Дескать, теперь, после покушения на государя, он более чем уверен, что я, ничтоже сумняшеся, в своей неправедной злобе припишу ему некие связи с заговорщиками. Оправдаться же ему невмочь, поскольку Герарди и вся полиция пляшут под дудку светлейшего князя. Следовательно, найдётся уйма лжесвидетелей, кои дадут любые показания, дабы очернить его доброе имя.

Письмо адресовалось Марии Фёдоровне, но она, после недолгого раздумья, собрав узкий круг самых ближних, включая остававшихся членами Регентского совета царских дедушек и дядюшек, зачитала его перед всеми. После чего взоры присутствующих устремились в мою сторону.