Текст книги "Рассказы и сказки для взрослых"

– Да и с судьбой, пожалуй, тоже, – заметил Плохиш.

– Я не жалуюсь на судьбу, – продолжил бармен. – К тому же по сравнению с Мансуром, я отделался легким испугом.

– Что за дурная привычка перебивать, – обиделся на Плохиша Кибальчиш.

– У Гаутамы был Ананда, который был его тенью двадцать четыре часа на протяжении двадцати лет, если я не путаю, ну да срок здесь не важен. И то каждая сутра начинается словами: я слышал. Не Будда сказал, а я слышал. Каково? – не обращая внимания на Кибальчиша, продолжал бармен.

– Все правильно, – согласился с ним Плохиш. – Будда мог сказать слово в слово, но совсем другое. Как бы точно не был написан текст, одной погрешности Ананда все равно не мог избежать. В тексте нет облика Будды.

– Моих же интересовало лишь, кто какой куш урвет в царстве небесном. Настоящим учеником был один Иуда, да и тот должен был умереть, – с горечью в голосе произнес бармен.

– Если бы только умереть.

– Так было написано. И я не мог поступить иначе. Евреи хуже чиновников – ничего не хотят видеть дальше своих книг.

– Все равно они в тебя не верят.

– Да, но первые христиане были евреями.

– Первыми и последними.

– Не скажи.

– А кто еще?

– Франциск, например.

– Франциск был Франциском.

– Так точно. Я, кстати, тоже не был христианином в их понимании.

– Иудеем ты тоже не был.

– Я был собой, и в этом моя религия. Итак. Я подозвал к себе Иуду, пока все спали, и рассказал ему все. Я не скрывал от него, какая участь его ожидает. «Учитель, скажи мне, мы встретимся там?» – спросил он меня. «Сразу же после смерти», – ответил я. «Когда я смогу прийти к тебе?» «Дней через несколько». «Я сделаю, как ты скажешь». Больше он ничего не сказал, но я видел, что он близок к нервному срыву. На пиру я всячески пытался подбодрить его, но все переделали.

– Прости их, Господи, они не знают, чего творят.

– Этого я тоже не говорил. На кресте, знаешь ли, не до лирики.

– Но слова вполне в твоем духе.

– Не знаю, сколько там моего духа.

– Много. Ты слишком яркая личность, чтобы тебя можно было полностью убить написанным словом.

– Ты не ведаешь силы слов. Иуда сделал все, что я ему сказал.

– Не совсем все.

– Ты прав. Но это был наш последний поцелуй в той жизни. Как видишь, никто никого не предавал.

– Иуду предали мы. И продолжаем предавать своими хулениями, забывая, что это он помог тебе стать Христом. Мы клеймим как предателя единственного преданного тебе ученика. Тогда как настоящие предатели те одиннадцать.

– Не будем вспоминать им эту минутную слабость. К тому же в дальнейшем…

– Один только Фома умер своей смертью в Кашмире?

Давайте лучше помянем их, – сказал бармен, наливая всем за счет заведения. – Помянем стоя.

– А разве они не здесь? – спросил Кибальчиш, когда они с Плохишом сели на свои места.

– Здесь. Все живы, здоровы. Каждый занят, кто чем, – ответил бармен.

– Но тогда…

– Тебе не понять, – сказал Плохиш.

– Расскажи лучше о военной тайне, – попросил Кибальчиша бармен.

– Это был блеф.

– Дурь это была мальчишеская, – встрял Плохиш. – Сам посуди: Откуда таким соплякам знать тайну, да еще и военную. Смех, да и только. На допросе все под столы попадали от хохота, когда этот заявил, что ни какие пытки не заставят его выдать военную тайну.

– Я…

– Наш герой готовился к пыткам, мучениям, к железу каленому, а его встретили хохотом – перебил Кибальчиша Плохиш. – Как тут не обидеться.

– Никто не может надо мной насмехаться!

– Отож. И парень заговорил. Он выболтал все, что услышал от папика с братцем. Те наивно полагали, что он спит…

– Я доказал…

– Доказал, доказал. Когда он заговорил, все охренели.

– Но я не выдал настоящую Тайну.

– Конечно. Ты и не мог ее выдать. К тому моменту, когда к тебе стали относиться с должным уважением, ты вдруг понял, что тебе уже не о чем молчать, героически перенося пытки. Ты все выболтал. Пришлось придумывать тайну.

– И я выдержал пытки.

– Да, ты перенес пытки, а потом и расстрел. Честно говоря, в первый раз вижу такого идиота.

– Тебе не понять.

– Ты прав. Мне не понять. Я могу понять человека, который делает все, чтобы избежать пыток, для этого они и придуманы. Ты же сделал все, чтобы тебя пытали.

– Да, я умер героем, а ты в это время варенье жрал.

– Варенье, – рассмеялся Плохиш. Видел бы ты это варенье, сам бы бросил свой героизм и присоединился ко мне. Варенье. Похоже, это предел фантазии автора сказки.

– Не так уж я плох, если…

– Ты думаешь, это из-за тебя? Не смеши. Да если бы ты вовремя покинул позицию, никто бы о тебе и не вспомнил. Ты был побочным явлением, досадным недоразумением. Муха, влетевшая в дом, и то заслуживает больше внимания.

– Врешь, собака!

– Нет, милый. Это тебе другие врут, я же говорю правду. Но ты, да и не только ты, все мы настолько привыкли ко лжи, что готовы поверить всему, кроме правды.

– Мне надо выпить, – решил Кибальчиш.

– Чего налить? – спросил бармен.

– Водки.

– Мне тоже водки. И себе, – поддержал идею Плохиш.

– Спасибо, – поблагодарил бармен.

– Эти пролетарии никогда не предложат, – заметил Плохиш.

– Буржуйская морда! – ответил ему Кибальчиш.

– Давайте только без ваших классовых штучек! – прикрикнул на них бармен. – Это вам не бордель «У Ильича».

– А что, такой имеется? – спросил Плохиш. – Ясли я правильно помню, у них в партии была только одна проститутка, да и та Троцкий. Ему изменили пол, или это клуб для геев?

– Не забывай партийных жен, – ответил на это бармен.

– Тоже мне жены сенаторов.

– Такие же шлюхи.

– Как и мужья.

– Это точно.

– А где Мария?

– Она отдыхает. Девочка вчера капризничала.

– Эта проститутка?! – вставил Кибальчиш.

– Сам ты проститутка, – ответил ему Плохиш.

– Как ты можешь с ней жить? – не унимался Кибальчиш. – У нее же перед тобой…

– А мы значит настоящие мужчины! Нам девочек подавай, – съязвил Плохиш.

– Не все могут питаться объедками. У некоторых еще есть гордость.

– Дурость это, а не гордость. Зачем тебе девочка?

– А зачем мне шлюха?

– Любая шлюха была когда-то девочкой.

– Когда-то это имело свой смысл, – вставил бармен.

– Не спорю, – согласился с ним Плохиш.

– Для какого-нибудь Авраама это был единственный способ думать, что ребенок от него, – продолжил бармен.

– Поэтому и наследство получал первый.

– А королев дефлорировали еще и в присутствии подданных.

– Все равно, после кого-то… – не унимался Кибальчиш.

– Да, ты можешь быть первым, но будешь ли ты последним, особенно после таких рассуждений? – спросил его Плохиш.

– Что ты хочешь этим сказать? – насторожился Кибальчиш.

– Обычно за такими рассуждениями кроется полная мужская несостоятельность.

– Может тебе показать мою состоятельность?

– Я так и думал.

– Как у Иуды дела. А то говорим, говорим, и все не о том, – спросил после нескольких минут молчания Плохиш.

– О, он пишет стихи, – ответил бармен.

– Какие?

– О любви.

– А у него есть кто?

– О, последние полторы тысячи лет у него любовь. Его единственная любовь.

– Охренеть можно! – оживился Кибальчиш. – Полторы тысячи лет с одной и той же бабой!

– А тебе каждую неделю новую подавай? – спросил Плохиш.

– Ну не каждую неделю, Но полторы тысячи лет!

– На самом деле все меняется каждое мгновение, и, живя полторы тысячи лет с одной и той же женщиной, каждый раз ты встречаешь совершенно иную, – пояснил бармен.

– Не замечал, – отмахнулся Кибальчиш.

– Это потому, что ты слеп, – сказал Плохиш.

– Сам дурак.

– Это все ловушка восприятия. Воспринимая предмет, ты не запоминаешь его полностью, а только некоторые характерные признаки. Встречая предмет в следующий раз, ты узнаешь его именно по этим характерным признакам. Впоследствии ты замечаешь только эти признаки, поэтому все новое кажется ярче. Когда же твои глаза открыты, ты видишь все изменения предмета, и он всегда остается новым, – сказал бармен.

– Так ты исцелял слепых? – спросил его Плохиш, делая ударение на слове «так».

– Да, я открывал глаза души.

– Ну вас с вашей метафизикой. Налей лучше еще водки. Всем, – решил Кибальчиш.

– Мы и такие слова знаем? – ну упустил возможность подколоть его Плохиш.

– Нет, ты один у нас умный.

Они выпили.

– Последняя была лишней, – сказал Плохиш, вставая.

– Да и мне пора, – засобирался Кибальчиш.

– Заходите еще, – сказал им бармен.

Костюмированный бал

В славном городе Арканаре не так давно жил, а может и сейчас живет один необычайно богатый и влиятельный человек, известный далеко за пределами города своими экстравагантными и зачастую беспощадными выходками. Его имя не сходило с газетных страниц, а женщины в очередях только и говорили что о его новых выходках. И вот однажды в холодную зимнюю ночь он решил дать костюмированный бал в своем огромном красивом доме. Длиться этот праздник должен был целый месяц, в течение которого все желающие без исключения могли в полной мере испытать на себе гостеприимство хозяина. Единственным условием было наличие маскарадного костюма, отражающего любую социальную роль. Разумеется, к назначенному часу у дома того человека собрались все жители Арканара за исключением разве что тяжело больных – любопытство, а были обещаны грандиозное представление и сюрприз, с возможностью целый месяц есть пить и веселиться за чужой счет оказались великолепными стимулами.

Точно в назначенное время двери дома распахнулись, и лакей вежливо пригласил всех войти. Несмотря на то, что на праздник пришел практически весь город, в бальном зале места хватило для всех. Когда гости вошли, слуги обнесли их шампанским, и перед публикой появился одетый в смокинг хозяин дома. В одной руке у него была театральная программка, а в другой – бокал. На шее висел театральный бинокль.

– Дамы и господа! Уважаемые гости! – начал он вступительную речь, – позвольте от всей души поприветствовать вас в этой скромной… хотя нет, к чему лицемерить? В этой далеко не скромной обители, где, как я надеюсь, к всеобщему удовольствию мы проведем вместе в радости и веселье ближайшие тридцать дней. Я благодарен вам за то, что вы откликнулись на мою просьбу, и каждый ваш костюм – это олицетворение определенного социального положения и образа жизни. Я признателен вам за ваше доверие, и поверьте, в мои планы совершенно не входит обмануть вас в ваших ожиданиях. Хлеба и зрелищ здесь хватит на всех. Не стану пытать вас неведеньем, и перейду к главному, а именно к сюрпризу.

В качестве него я предлагаю вам поставить и сыграть грандиознейшее тридцатидневное шоу, которое, кстати, и будет обещанным вам представлением. Определять ваши роли будут ваши же костюмы. Я вижу здесь королей и королев, принцесс и принцев, генералов и гусаров… Рад приветствовать очаровательных куртизанок, священников и разбойников, судей и палачей, ученых мужей и… Каждый из вас, думаю, найдет свое место в нашем представлении. И пусть короли вершат судьбы народов, – полководцы выигрывают сражения, разбойники грабят, а милые куртизанки обменивают любовь на звонкую монету под умные речи ученых мужей! На этой сцене найдется место для каждого из вас. Дерзайте, друзья! Здесь каждый может быть повинен в рождении шедевра, и да будет так! – сказав это, он одним махом выпил шампанское и грохнул бокал об пол.

Публика ответила восторженными криками, заглушившими звон битого хрусталя – каждый гость посчитал своим долгом повторить жест хозяина.

– Как вы все, наверно, понимаете, – продолжил он, когда гости несколько успокоились, – театр, а мы с вами стали поистине супертеатром, не может существовать без зрителя, и эту роль я решил взять на себя, поэтому на мне костюм зрителя. Тех же из вас, кто пришел на представление в таком же костюме, прошу присоединиться ко мне в зрительном зале. Остальных – на сцену! Представление начинается!

Оркестр грянул вальс. Это послужило сигналом для слуг проводить гостей «к столу». В еще более грандиозном, чем бальный обеденном зале в несколько рядов стояли столы. Разумеется, места были распределены согласно дарованными костюмами рангами. И если королевская сторона была сервирована золотом, на котором красовались редчайшие деликатесы, то на столе простолюдинов, среди гостей были и такие, была бедняцкая похлебка в щербатой глиняной посуде.

Поначалу обстановка была натянутой. Оказавшиеся вдруг королями и королевами бывшие лавочники и прачки терялись от смущения, не зная, с какой стороны подходить к царившему на их столах великолепию, а одевшееся трубочистом второе лицо города боялось даже попробовать предложенную ему мутную жидкость с плавающей в ней одинокой луковицей. Но то ли в вино было что-то подмешано, то ли по какой-то еще причине очень быстро люди начали раскрепощаться и входить в образ. Правда, короли не знали, что делать с коронами и постоянно пытались льстить своим слугам, занимавшим в жизни значительно более высокое положение. Разбойники, убрав подальше ножи и пистолеты, налегли на флирт и вино. Куртизанки оказались слишком добродетельными, в отличие от монахинь. Ученые мужи с трудом пытались связать пару умных слов, а прекрасные незнакомки почему-то совсем не походили на таковых. И только полководцы, предусмотрительно запасшись напитками, сигарами и прочими не менее необходимыми для ведения войны вещами, стойко сражались за карточными столами.

Стыдно сказать, но даже на этом веселье не обошлось без пары-тройки драк, но это были никак не связанные с игрой потасовки обиженных на жизнь за то, что у них не хватило ума надеть костюм побогаче представителей хамского сословья.

О том, насколько все это серьезно, гости поняли только ночью, когда им было предложено немного отдохнуть в приготовленных для них комнатах, которые также были распределены с учетом ролей. Понятно, что королей и принцев ждали царские покои, священников и монахинь – холодные кельи, воинов – бивачные костры, грабителей – тюрьмы… Это гости еще могли принять, как слегка уже поднадоевшую шутку хозяина – какое-никакое, а все ж приключение. Но то, что короли свою постель должны были делить исключительно с королевами, а проституткам вообще пришлось ночевать на порогах собственных комнат – для них вход в покои открывался только за полученные за любовь деньги, – вызвало волну протеста. Несколько, недовольных таким обращением гостей, бросились прочь, громко хлопнув дверью, но таких было мало. Большинство инстинктивно чувствовало, что выход из игры был своего рода смертью, и, как и в случае со смертью как таковой, было неизвестно, что могло ждать беглеца за дверью. Поэтому, повозмущавшись какое-то время, люди сделали то единственное, что привыкли делать в подобных обстоятельствах: покорились правилам.

Кстати, никто из королей не сбросил корону и мантию ради того, чтобы провести эту ночь в хлеву со своей благоверной пастушкой.

Меня же сам дьявол, наверное, надоумил надеть на бал костюм чмо. Как я возненавидел себя за это, когда один из лакеев указал мне мое место на этом спектакле – кучку тряпья в темном углу под великолепной мраморной лестницей. Темный угол и объедки, от которых, я уверен, воротили бы носы и хозяйские свиньи… Конечно, я мог бы уйти, но здесь было тепло и не так одиноко. К тому же роль ограничивала меня только в «хлебе». Зрелищем я мог наслаждаться сколько угодно. Тем более что никто другой, а я сам взял эту роль, и отказываться от нее было бы малодушием. Хотя, если разобраться, малодушной была, скорее, моя попытка самоуспокоения.

Я уже почти себя убедил, что роль есть роль, и ничего тут не попишешь, когда один из гостей преподал всем урок сообразительности. Устав быть матросом (костюм обязывал его стоять на вахте и драить палубу), он сбросил одежды, объявив, что с этого момента он – Адам, и, следовательно, выше всех королей. Для него тут же организовали отдельный стол и достойное богов ложе в поистине райском зимнем саду.

Постепенно до меня начало доходить, что мое проклятие было, скорее, благословением. Переборов унижение и обиду, из своего угла под лестницей я смог увидеть, как постепенно люди начали вживаться в новые образы. Я видел, как начали чваниться короли, как начли плестись заговоры и интриги, как начали предавать еще недавно родных и близких людей ради того, чтобы продвинуться пусть даже на одно место в этой иерархии столов и спален. Затем я увидел, как пьяные гренадеры несли на руках своих шлюх в номера, и какие у тех были счастливые лица…

Короли теряли короны и отправлялись в изгнание. Неудачники проклинали свою судьбу за неверно выбранный костюм, хотя проклинать должны были только себя… Шлюхи уходили в монастыри, а монашки шли на панель… – так игра обретала свойства жизни.

Под конец люди окончательно забыли, кем они были на самом деле, и когда пришло время предстать перед лицом смерти…

Наверно, ради того, чтобы увидеть их лица в этот момент, когда по прошествию тридцати дней они все вдруг вновь осознали, что это была всего лишь игра, что она закончилась, и пришло время возвращаться в реальность к обычной, нормальной жизни, и было организовано это действо. Костюмы вновь стали костюмами, а декорации – декорациями. Вот только совершенные в этом массовом безумстве поступки были настоящими, и теперь…

Меня вдруг словно пронзило молнией: Что если, как писал Шекспир, жизнь – это такая же точно игра, а мы – забывшие свое истинное лицо актеры, играющие чьи-то чужие, не имеющие к нам никакого отношения роли. Что только в силу своей забывчивости мы не можем остановиться, сказать себе «стоп», перестать растрачивать себя на пустые, а зачастую даже разрушающие нашу истинную природу вещи? Что если точно также по чьей-то прихоти мы вспоминаем себя только в наготе своей перед лицом смерти, которая есть не более чем освобождение от той роли, что нам суждено здесь играть. А если и так? То что? Что тогда? Отказаться от нее, бросить все и бежать из театра или сыграть ее максимально блестяще, не забывая о сцене и о том, что эта роль – ТВОЯ РОЛЬ?

Кружева

Когда-то давно в одном городе жил судья. Он судил так, что не только выигравшая, но и проигравшая сторона покидала суд с благодарностью, и за многие годы службы не вынес ни одного несправедливого приговора. Казалось, что своим невидящим наш бренный мир взором, он проникал в суть вопроса, легко распутывая самые запутанные дела. Многие спрашивали его с почтением, из каких глубин черпает он мудрость. «Я ее слышу, – отвечал он, – истина похожа на кружева», – а кружева были его страстью. Он мог дни напролет сидеть с кружевами в руках, мысленно распутывая их орнамент.

Людям свойственно жить глазами, поэтому мы с таким состраданием смотрим на слепых. Слепой – это почти что мертвый, думают зрячие. Судья же не нуждался в зрении. Остальные его чувства были настолько тонкими, что он замечал даже то, что ускользало от остальных. Этим и объяснялся его успех. По дыханию, по шороху, по запаху пота, по запаху самих мыслей он определял меру вины и степень наказания. Слепой от рождения, он был более зрячим, чем многие другие.

Одно только было ему не подвластно – тишина. Его мир всегда наполняли звуки, и там, где для других была тишина, для него был стук сердца, звук движения крови, роста волос, шорох мыслей. Тишина для него была только словом, таким же неведомым, как цвет или пейзаж. Он же мечтал хоть на мгновение ее услышать. И однажды тишина предстала перед ним в виде кружева, которое плелось у него в душе. ВСЕ ЕСТЬ ТИШИНА! – словно молния сверкнула у него в сознании. С тех пор он ничего не слышал, кроме тишины. Он стал другим человеком. Его больше не заботили закон, порядок, справедливость. Только только кружево тишины, в которое вплеталась вся вселенная.

Само его присутствие превратилось в суд без суда. «Нас судил сам господь», – говорили люди, и были в чем-то правы, ибо если где-то и есть бог, то имя ему ТИШИНА. Судья больше не вел процессы. Он тихо жил, практически не покидая своей комнаты, но люди постоянно ощущали его присутствие, и никто не решался на преступление.

Однажды Люди не выдержали. Они пришли к нему, не сговариваясь. Весь город пришел, чтобы убить его. «Выходи!» – кричали они. Когда же он вышел из дома, наступила гробовая тишина. Еще минуту назад желавшая крови толпа превратилась в ручного зверушку. «Я вышел», – сказал он спокойно людям. Тогда они бросились перед ним на колени, умоляя его о прощении. «Глупые, это не вы… Это тишина… Так что делайте свое дело». Но люди только громче завопили о прощении. «Делайте!» – приказал он, и словно неведомая сила подняла людей с колен.

Говорят, он умер с улыбкой на лице.