Текст книги "Рассказы и сказки для взрослых"

Маска

Он умирал. Это был вопрос нескольких часов или, может быть, даже минут. Он понял, что умирает, когда вдруг, ни с того, ни с сего, почувствовал тоску по украденному детству. Когда-то ему сказали, что чуткий человек узнает за три дня о приходе смерти. Смерть приподнимает с лица покрывало… Кто это сказал? Когда? Теперь это было не важно, как, наверно, не было важно никогда, иначе он бы запомнил, он бы обязательно запомнил. Обязательно? Сколько действительно важных вещей навсегда затерялось в недоступных глубинах памяти, и сколько всякой ерунды лежит на ее поверхности!

Два дня назад смерть показала ему свое лицо, и это было лицо украденного детства, которого у него никогда не было. Чего бы он сейчас ни отдал… А раньше он никогда не думал о детстве. Сначала он вообще не знал, что это такое, потом, когда воспитывал детей, их детство было чем-то само собой разумеющимся. Ему и в голову не могло прийти, что у него тоже могло быть детство, если не здесь, то хотя бы там, раньше.

Раньше… Он не то, чтобы совсем не помнил, что было «раньше», но его воспоминания больше походили на фрагменты сна, когда в момент пробуждения теряется самое главное: откровение, мысль, высшее значение происходящего.

Смерть… Скоро он узнает ответ на вечный, терзающий человечество вопрос…

Он не боялся смерти, так как она представлялась ему сном, который он считал часами пробуждения от отупляющей жизни. Во сне к нему приходило высшее откровение, которое оставалось с той стороны сна, стоило ему открыть глаза. Как он ни пытался, у него получалось оттуда вынести только несколько отдельных бессмысленных кадров, которые почему-то и принято считать сновидениями. Он же знал, что эти обрывки есть ничто иное, как мусор: грязь с башмаков, объедки, пролитое вино. Да и как ему не знать, если он был на этом празднике, жил им, дышал его ароматом. Ему повезло. Другим же, с их рациональным мышлением и бодрствующим сознанием вход туда был запрещен, разве что безумие иногда позволяло заглянуть в качестве не прошеного гостя на этот праздник небытия.

Раньше… Мог ли он знать, что было раньше, мог ли доверять самому ветреному из созданий – собственной памяти! Сколько раз, когда они вспоминали что-то вместе с женой, он натыкался на: «Нет, это было не так». И если два человека прожившие рядом всю жизнь… А они были вместе всю жизнь, без преувеличения. Но в мире собственной памяти каждый из них прожил эту жизнь по-своему. Так можно ли после этого доверять памяти? Или рассудку, утверждающему, что прошлое не может быть разным, что оно для всех одно и то же? Но не является ли прошлое лишь порождением памяти? Или это память является кривым отражением прошлого? В любом случае прошлое – не больше, чем миф. И кто здесь может быть судьей или свидетелем?

Раньше он жил там, в мире грез и вечного обновления. Тогда… Хотя, откуда ему знать, как было тогда, если тогда он чувствовал, видел и жил по-другому. Уже много позже, когда они смирились с потерей сразу двух сыновей, один из которых… Он попытался выведать у супруги, что она помнит о жизни до пробуждения, но она, практичная, как все женщины, напомнила, что сегодня вторник, а по вторникам он должен… А был ли тогда вторник? И был ли хоть один вторник вообще? Хотя бы один единственный вторник, общий для всех?

Это не было попыткой пустого сожаления о безвозвратном прошлом. Он давно уже смирился с пробуждением, как смирился с потерей сына, старостью и приближением смерти. Это была мучавшая его все эти годы тайна, предшествовавшая его пробуждению. Он постоянно пытался вспомнить, пытался разгадать, приподнять завесу мрака, он почти находил ответ, почти держал в руках пугливую, бьющуюся отгадку, но она каждый раз вырывалась из рук, и, шумно хлопая крыльями, устремлялась прочь. Он всегда вспоминал этот шепот, иногда лицо. Он не мог разобрать значение слов, но они и не были важны. Важным было лицо шептавшего, его голос, мимика, ужимки. Это был голос знакомого существа (в том мире могло шептать все), которое не хочет, чтобы его узнали. Что-то в этом лице было не так. Потом был крик, яростный крик старика, брызги слюны, обвинения. Что-то они тогда сделали неправильно, но он не помнил что. Потом было пробуждение. Они одновременно проснулись от холода, и попытались согреться, укрывшись листьями.

Тогда он принял эту жизнь, как данность во всех ее проявлениях, заранее смирившись со всем, что его ожидало, и даже когда случилось непоправимое… Помнится, его тогда обвинили в бездушии, и он молча проглотил оскорбления, как молча глотал свою жизнь потом год за годом. Да и могло разве быть иначе? Разве мог он рассчитывать на понимание другим человеком, если даже с самым близким из людей у него нет и пяти общих минут? Да что минут, пяти, нет, даже одного общего мгновения! Прожитое мгновение – это уже прошлое, память, обман… И мы смотрим друг на друга глазами памяти, каждый с колокольни своего прошлого, и удивляемся, что не можем договориться иногда даже в самых элементарных вещах, не понимая, что единственной точкой соприкосновения может быть только «сейчас».

Так что же произошло тогда на самом деле? Что заставляет его вновь и вновь возвращаться к той, надоевшей до тошноты истории. Какую тайну скрывает этот шепот? Говорят, смерть обостряет зрение. Сможет ли он сейчас, на смертном одре увидеть происходящее тогда, или он покинет мир, так и не познав этой тайны?

Он увидел смерть с лицом улыбающегося младенца. Она бесшумно подошла к изголовью кровати, наклонилась к самому уху и пошептала одно единственное слово. Маска! На лице у шепчущего была маска! Теперь он отчетливо вспомнил его лицо, и шепот, а потом перекошенное лицо старика. Они были рядом, эти два лица, нет, одно, это было одно лицо!

– Пойдем, – услышал он ласковый голос смерти, – пора. Пора тебе получить ответ и на последний вопрос.

Мимикрия

Планета сразу показалась мне подозрительной, да и как иначе, если температурные условия там, как на Земле; воздух пригодный для дыхания; реки, озера, моря, океаны полны жидкой воды. В атмосфере 20% кислорода. Никаких опасных излучений… Не планета, а рай, но только совершенно безжизненный рай. Без малейших признаков зарождающейся или погибшей жизни. Как показывала практика, просто так необитаемыми такие планеты быть не могут.

Решив не искушать судьбу, я активировал протокол безопасности высшего уровня, благодаря чему стал врагом персонала нашей геолого-разведывательной станции, состоящего из 8 геологов, врача и биолога в одном флаконе, инженера, он же начальник станции, и меня, начальника службы безопасности.

Людей можно было понять. Они уже настроились работать налегке, а в свободное время отдыхать на пляже, благо, на планете их было пруд пруди, а вместо этого по моей милости им предстояло таскать на себе скафандры, а все свободное время проводить на борту станции. И это без намека на потенциальную опасность! Скорее всего, меня заставили бы передумать, если бы не вмешался неожиданно Сергей Владимирович, врач-биолог.

Был он высоким, тощим мужчиной кавказской наружности. На станцию был сослан в наказание за то, что выставил из своей лаборатории менеджера по связям с общественностью и по совместительству любовницу начальника за то, что она попыталась учить его работать. До пенсии ему оставался год, поэтому отказаться от назначения на станцию он не мог.

– Костинский прав, – сказал он, когда я уже готов был капитулировать. – Здесь просто обязана кипеть жизнь, а раз этого не происходит, то либо ее что-то уничтожило, причем со всеми следами, либо что-то, не дает ей закрепиться. Опять же, 20% кислорода на пустынной планете – нонсенс. Так что, пока мы не поймем, что здесь происходит, нам лучше не расслабляться.

В результате рекомендованный мной протокол был утвержден, а у персонала появился второй враг народа.

ЧП случилось на четвертый день нашего базирования. Я составлял отчет, когда в геологической лаборатории завизжала Лиза, трагически одинокая, бесцветная дамочка средних лет. Часы показывали 12—45 – прежде, чем отправиться туда, я автоматически посмотрел на циферблат. Эту привычку выработали у меня вереницы отчетов, в которых требовалось указывать точное время всех событий.

Когда я прибыл на место, Лиза уже не кричала. Она с безумным видом сидела за своим столом, по которому невозмутимо прохаживалось похожее на мультяшного хамелеона существо. При виде его я с превеликим трудом удержался от крика. Мой разум отказывался принимать происходящее.

Правила запрещают держать на станции каких-либо животных. Нарушение чревато увольнением с занесением в черный список, а это хуже расстрела. Поэтому вряд ли кто рискнул бы держать здесь кого-нибудь контрабандой. К тому же лично я проводил предстартовый досмотр станции, и приборы наверняка бы зафиксировали безбилетного пассажира.

Прийти к нам с безжизненной планеты это существо тоже не могло минимум по 2 причинам: Даже если его каким-то образом завезли на планету, ему надо было бы чем-то питаться, причем не один год. И если даже допустить, что оно каким-то чудом здесь выжило, проникнуть на борт станции с принятыми мерами безопасности оно не смогло бы ни при каких обстоятельствах. Проще было бы попасть пешком с Земли на Марс.

Как я и предполагал, в контрабанде никто не признался.

Вскоре Фантом, так назвали гостя станции, стал любимцем коллектива. Когда он это понял, мы испытали еще один заставивший нас усомниться в своем психическом здоровье шок. За одну ночь планета ожила, и когда взошло солнце, перед нами предстало буйство растений, а также ползающих, бегающих и летающих созданий. При этом все они были милыми, как на подбор.

– У меня есть только одно объяснение, – сказал на экстренном утреннем собрании биолог, и оно меня не радует, так как мы могли никого из них не замечать только в результате сверх развитой у этих сознаний мимикрии. А так как природа крайне ленива, любое качество появляется и развивается только в случае необходимости и только до необходимого уровня. А раз так, то кто-то чертовски опасный заставил здешних обитателей настолько хорошо освоить искусство прятаться. И то, что мы не видим этих сверх хищников, мне не нравится больше всего.

– Но как они обманули приборы? – спросил начальник станции.

– Не знаю, – ответил биолог. – Техника не моя стихия.

А еще через 2 дня мы начали натыкаться на местных жителей на станции в самых неожиданных местах.

– Я отменяю ваш протокол безопасности, – сообщил мне начальник станции на следующий день после этого. – Во-первых, здесь нет никакой опасности, а во-вторых, здесь он все равно не работает.

К сожалению, я не нашел, что ответить.

В тот же день станция превратилась в лагерь отдыха. Наплевав на свои обязанности, люди отправились на природу и до глубокой ночи мило резвились с местной живностью, которая поголовно оказалась ручной, игривой и безобидной. И только мы с бортовым врачом продолжали соблюдать правила безопасности.

– Не нравится мне это, – сказал он, глядя на резвящихся за бортом геологов. – Мало того, что здесь слишком идеально, чтобы это было правдой, так еще и люди…

– А чем вам не нравятся люди? – спросил я.

– Они какие-то не такие. Кто-то иначе держит вилку за столом, кто-то стал по-другому говорить. Возможно, это моя паранойя, а может…

– Вы чего-то опасаетесь?

– Мне нужно еще кое-что проверить прежде, чем делать окончательные выводы, – сказал он.

Я хотел его разговорить, но меня вызвал начальник станции. При виде его счастливого, как у данов на рекламных плакатах, лица, я понял, что имел в виду доктор.

– В связи с изменением обстоятельств я планирую рекомендовать дирекции пересмотреть планы и выслать сюда несколько бригад для скорейшего переоборудования этого рая в курортную зону, – сообщил он и глупо хихикнул.

– Отличная идея, – ответил я.

– В таком случае, мне нужен ваш рапорт об уровне безопасности.

– Для этого мне нужно пару дней полетать вокруг планеты. Сделать по новой замеры и все такое.

– Может приступать.

Как и предполагалось, облик планеты изменился повсеместно, и везде я мог наблюдать лишь идиллию, как будто все здешние обитатели из кожи вон лезли, чтобы нам понравиться. Вернувшись, я увидел на улице доктора, который, как юноша, носился за мячом – они играли в волейбол.

А еще через 2 дня…

Сначала меня срочно вызвал начальник станции, а когда я отказался прийти, сославшись на боль в спине, он пришел ко мне с врачом.

– Нам нужен ваш аварийный код, – сказал начальник станции, решив не ходить вокруг да около.

– Зачем? – удивился я.

– Кто-то сменил коды доступа в бортовом компьютере, – сообщил он.

– Не может быть! Кто и зачем?

– Не дури. Мы знаем, что это ты, – зло ответил врач.

– Откуда такая уверенность? И потом, зачем мне это?

– Ты единственный, кто мог это сделать, – сказал начальник станции, и они с доктором превратились в двуногих монстров с огромными клыками и когтями.

– Дай нам аварийный код, и мы сохраним тебе жизнь, – сказали они. – Все равно отдашь, но тебе будет больно. Очень больно.

В ответ я рассмеялся. Тогда они бросились на меня, но я исчез до того, как они смогли ко мне приблизиться.

Забавно, но меня спасло то, что создавалось, как средство для нашего уничтожения, а именно Фантом. Для меня его появление стало личным вызовом, и все свои силы я направил на разгадку его появления. К сожалению, я слишком поздно понял, что он появился на станции потому, что не мог на нее проникнуть. Какой бы ни была способность этих существ к мимикрии, они не смогли бы обмануть следящую за безопасностью автоматику, а раз так, то единственным слабым звеном были люди, причем подобраться к ним можно было лишь за пределами станции и крайне деликатно, так как их охраняла все та же автоматика, следящая, ко всему прочему, за биологическими показателями людей.

Единственной брешью в нашей охране было сознание. Я это понял, когда случайно вспомнил прочитанный в детстве рассказ о планете, обитатели которой ориентировались, читая мысли друг друга. А там, где есть приемник, должен быть и передатчик, причем достаточно мощный для того, чтобы достать нас и на орбите. Таким передатчиком была биосфера, каждый составляющий организм которой веками транслировал только один сигнал: Меня нет! Не знаю, как они находили друг друга при спаривании, но это сейчас не важно.

Когда мы легли на орбиту, приборы показали, что планета населена, но попавшие под ментальное излучение сознания увидели совсем иную картину, а именно пустую планету с идеальными условиями для жизни.

Когда, прощупав наши сознания, аборигены поняли, что из нас получится отличная еда, они заменили одну галлюцинацию другой, так как мир всеобщего счастья и благоденствия тоже существовал лишь в нашем сознании. Фантом был пробным камнем, позволившим, кстати, аборигенам проникнуть на территорию станции благодаря отмене режима безопасности. После этого им не составило труда заменить собой людей. Надо отдать должное сообразительности этих тварей, идея планеты-курорта была просто великолепной, так как благодаря ее реализации они бы не только получили регулярные поставки еды, но и способ расселения в освоенной части космоса.

К счастью, их способность читать чужие мысли не была совершенна, поэтому доктору и бросились в глаза перемены в поведении подмененных аборигенами людей. Не имея возможности считать мой персональный код доступа к системе, они были вынуждены временно сохранить мне жизнь. Воспользовавшись этим, я свалил со станции. Пока меня не было, я выделил их ментальную составляющую, поймав их, тем самым, в их же ловушку.

В результате, когда они пришли ко мне за кодом, в каюте их ждал мой фантом. Я же летел в спасательной капсуле подальше от погубившей моих коллег планеты. Когда капсула покинула зону их влияния, я отправил на Землю подробный отчет.

Музыка вечного счастья

Было около полуночи, когда в фойе одной из городских гостиниц вошел человек в походной одежде. Это был мужчина не старше тридцати лет, высокий, с приятным, располагающим к себе лицом. За стойкой дремал портье, но когда вошел посетитель, его глаза открылись практически сами собой – сказывались долгие годы работы в гостинице.

– Здравствуйте, – поздоровался портье.

– Здравствуйте. Мне нужна комната.

– Надеюсь, вы забронировали ее заранее?

– Я не собирался останавливаться в этом городе.

– К сожалению, свободных мест у нас нет.

– А вы не подскажете адрес другой гостиницы?

– Боюсь, сегодня вы нигде не найдется свободного места.

– У вас всегда такой наплыв туристов?

– Вы забыли, какой завтра день?

– А какой завтра день?

– Вы серьезно? – удивился портье.

– Я приехал издалека, и не знаком с местными особенностями.

– И вы ничего не слышали о Дне Вечного Счастья?

– Если честно, ничего.

– Это весьма замечательный день. Если хотите, я расскажу.

– Если вы позволите переночевать хотя бы здесь, в холле.

– Прошу вас сюда, – портье откинул стойку, – устраивайтесь в кресло. Выпьете?

– Спасибо. Не откажусь.

– Это произошло несколько веков назад, – начал рассказ портье, налив себе и гостю прекрасного коньяка. – Жил тогда в нашем городе один замечательный человек. Каждое утро еще до восхода солнца он приходил в городской сад, садился под деревом и начинал играть на бамбуковой флейте. Это была удивительная музыка, всегда свежая, всегда экспромт. Мелодия включала в себя все: пение птиц, лай собак, смех или плач детей… Любой звук гармонично вплетался в мелодию. Он никогда не играл по заказу, никогда не повторял то, что уже было сыграно, не отвечал ни на какие вопросы. Он сидел и играл от рассвета и до заката. Вокруг него собирались люди, но, казалось, он не замечал никого. Люди приносили еду, деньги, одежду. Вечером музыкант собирал подарки и уходил. Он ничего не оставлял и был одинаково рад, как дорогим украшениям, так и куску черствого хлеба.

Так продолжалось долгие годы, пока однажды он не пришел в сад совсем другим человеком. Его глаза светились светом далеких звезд, а сам он был похож на бога. Как обычно он сел под деревом. Его уже ждали. К тому времени со всей страны приезжали люди, чтобы послушать его игру. Музыкант достал флейту, поднес ее к губам, но так и остался сидеть в тишине. Так просидел он почти весь день, и когда солнце уже начало клониться к горизонту, сыграл всего несколько нот, затем сломал флейту и навсегда покинул город.

Несколько нот, но как говорили те, кому довелось их услышать, в этих нотах был сам Господь. Многие из тех, кто был тогда в саду, стали святыми, и никто не остался прежним. Шли годы. Умерли дети и дети детей тех, кто был свидетелем этого чуда. Казалось бы, музыкант навсегда превратился в легенду, как вдруг пошел слух, что, Музыка Вечного Счастья (так назвали люди последнее послание музыканта) до сих пор обитает в городском саду. То один, то другой горожанин слышали ее отзвуки среди деревьев. Конечно, это были всего лишь жалкие отголоски, но даже они были столь прекрасными, что в город начали съезжаться самые маститые музыканты со всей страны, чтобы воссоздать величайшую из всех мелодий. У мастеров появились ученики, затем школы. По всей стране, в каждом городе, в каждой деревне спешно создавались филиалы школ со своими садами, где лучшие из учеников корпели над великой задачей. Вскоре только выпускники таких школ получили право называться музыкантами. Любая друга музыка была запрещена, как вредная и отвлекающая от великой цели. И каждый год в день, когда Музыкант сыграл свою вечную музыку, в саду собираются лучшие из лучших представителей музыкальных школ. Они приходят в сад перед рассветом, чтобы подобно Учителю, просидев в тишине до захода солнца исполнить свою версию Вечной Темы. Это делается в надежде, что когда-нибудь прозвучит величайшая из мелодий.

Незадолго до рассвета в городской сад вошли окруженные свитой из учеников главные наставники основных музыкальных школ страны. Они торжественно прошествовали на специально отведенные эстрады, вокруг которых уже толпился народ.

Приезжий тоже пришел в сад посмотреть на национальный праздник. Было начало мая, пора цветения фруктовых деревьев, аромат которых наполнял все вокруг. На рассвете запели птицы, перепрыгивая с ветки на ветку и осторожно поглядывая на собравшихся людей. Смотреть было на что. Музыканты важно восседали на золоченых эстрадах. Их одежды были расшиты золотом и сверкали драгоценными камнями. Горожане и многочисленные гости тоже были одеты в самые лучшие одежды. На их лицах было выражение почтительного внимания, и даже дети вели себя, как хорошо воспитанные взрослые. Никто за весь день не проронил ни слова, а многие даже боялись глубоко дышать. Приезжий нашел себе место на живописной лавочке под цветущим молодым деревом в самом дальнем углу сада.

На закате, когда диск солнца коснулся земли, музыканты заиграли. Они оказались бездарными, ни на что не годными спесивыми глупцами. К тому же каждая школа играла свою, совершенно не гармонирующую с другими мелодию, и все старались друг друга перекричать. От этого шума сад покинули птицы, и даже деревья, казалось, пытались выдернуть из земли свои корни, чтобы пуститься бежать. По всему городу залаяли собаки. Бедняги, они были вынуждены оставаться на своих цепях.

И только люди взирали на все это глазами, полными благоговения. Для них здесь вершилась судьба человечества или даже всего Мира. Это было настолько грандиозно и одновременно нелепо в своей грандиозности, что приезжий не смог удержаться от смеха. Не обращая внимания на укоризненные взгляды, он смеялся все громче и громче. И чем громче он смеялся, тем неудержимей был его смех. Он смеялся, пока сам не превратился в смех. И тогда он услышал! Это была мелодия, рожденная за пределами звука и тишины, удивительное состояние понимания всего и ничего в отдельности. Действительно мелодия вмещала в себя все: дуновения ветерка, аромат цветов, лай собак, и даже пение напыщенных идиотов. Все это имело свое место, а иначе просто и не могло быть.

Подоспевшие полицейские взяли приезжего под руки, посадили в машину и увезли далеко за город.

– Еще раз появишься в городе – не обижайся, – сказал один из них и сильно ударил приезжего по лицу кулаком.

Больше приезжего никто не видел, но говорят, с тех пор многие слышали в том саду смех.