Текст книги "Александрийский Мусей от Птолемеев до Октавиана Августа"

Такой авторитетный специалист по платонизму как Джон Диллон, первоначально предполагавший, что вся Академия был жилищем Платона и его учеников, и местом их философских занятий, в своём новом исследовании, посвящённой ранней Академии, уже разделяет частный сад Платона и большой сад, оставшийся достоянием всех афинян[135]135
  Диллон Дж. Наследники Платона. Исследование истории Древней Академии. (347–274 гг. до н. э.). – СПб, 2005. С. 11–21.


[Закрыть]. Именно в частном саду и были устроены, по мнению профессора Диллона, Μουσείον и экседра для занятий. Однако, наличие большого количества построек и многочисленность учеников, при том что, говоря о владениях Платона, авторы употребляют уменьшительные суффиксы – κηπίδιον (Diog. Laert, III, 1, 20), hortulus (Cic. De fin., V, 2) и только Элиан (Var. hist., III, 19) пишет κήπος έαυτοΰ (его сад), даёт основание предположить, что, помимо примыкающего к Академии садового участка, собственностью платоников были и помещения гимнасия. Судя по оставшимся фундаментам – достаточно просторные для деятельности столь крупной философской школы.

Поскольку фундаменты римского гимнасия вплотную примыкают к юго-западному сегменту стены Гиппарха (границы Академии), поместье Платона, скорее всего, представляло собой участок сада к северу или к северо-востоку от гимнасического комплекса, составляя с ним одно целое. Далее вся территория оставалась общегосударственной собственностью, открытой для посетителей. Там находились алтари, и там продолжали осуществляться общегородские религиозные церемонии, связанные с культами Прометея, Афины и Геракла, включая традиционный бег с факелами.

То, что частной школе был предоставлен в полное пользование гимнасий, отражает общую тенденцию, проявившуюся в этот период в отношении государства к образованию.

Как заметил Анри Марру, в канун эллинизма государственные учебные заведения либо исчезают вовсе, либо существуют за счёт «эвергетизма» (от ευεργέτης – благодетель), то есть, за счёт добровольных частных пожертвований. Хотя логика системы и требовала от государства заботы об образовании и воспитании граждан, но «…Этой логике препятствует экономическая структура города, столь ненадёжная и в общем и в целом столь архаичная. Этот последний не располагает ни должными ресурсами, ни административными структурами, чтобы взять на себя непосредственно бремя общественного образования».

Гимнасии, продолжает А. Марру, были обычно «…создаваемы и поддерживаемы на общий счёт», но только те, что входили в состав эфебии (системы военного воспитания граждан). «Что же до школ, более низких ступеней, по происхождению они были частными и таковыми чаще всего оставались»[136]136
  Марру А. – И. История воспитания в античности (Греция). – М., 1998. С. 159.


[Закрыть].

«Но возросшее сознание общественной значимости образования граждан не мирилось с этим недостатком. Практическое решение заключалось в том, чтобы воздать к великодушию частных лиц, которые могли бы содержать эти общезначимые заведения»[137]137
  Там же.


[Закрыть].

Итак, в придачу к купленному друзьями «садику», Платон получает от властей здание, или, скорее, группу зданий, уже приспособленных для всех видов занятий. Мы можем представить себе структуру платоновского гимнасия, опираясь на римскую постройку, воздвигнутую на том же месте. Римский гимнасий имел парадный проходной двор с юго-западной стороны, пересекающий стену Гиппарха. Наверное, здесь и прежде был вход в Академию, тот самый, над которым Платон распорядился поместить знаменитую надпись: Άγεωμέτρητος μηδείς είσίτω (Негеометр, да не войдёт). Надпись, предписывающую освоить математические науки, прежде чем заниматься философией, ибо пифагорейское число для Платона было иным, выраженным языком математических символов, отображением той идеальной сущности вещей, которую язык слов именовал «идеей».

Дальше подряд располагались сначала ещё один проходной двор, прямоугольной формы, затем, торцовой частью к нему – третий, явно служивший палестрой (площадкой для спортивных упражнений). Он был окружён ксистами (крытыми колоннадами для прогулок и занятий бегом в непогоду). С востока к палестре были пристроены помещения, в которых римляне, очевидно, устроили столь любимые ими термы. Что было на этом месте прежде – неизвестно, может быть более скромный греческий баланейон (баня). Но тут хватало места и для жилых помещений, и для аудиторий. С севера к палестре примыкал ещё ряд комнат, окружавший по периметру маленькое прямоугольное помещение, которое могло служить экседрой (как в гимнасии Приены) или трапезной. Отсюда был выход в сад, где, как мы убедились, уже давно имелся весь набор растений, угодный Музам. Почти по одной оси с этим прямоугольным залом, замыкая ту часть сада, которая, скорее всего, и была собственностью академиков, на расстоянии около 200 метров, находятся фундаменты единственного здания, явно относящегося ко времени Платона. Это строгий квадрат со сторонами около 50 метров, опоясанный сохранившимися основаниями колонн (по пятнадцать с каждой стороны). Археологи очень осторожно называют его «квадратный перистиль». Иногда эта постройка отождествляется с перипатом. В описании общественного парка Академии (Plut. Cim., 13) перипаты стоят во множественном числе и их, как мы сказали, ассоциируют просто с аллеями, иногда перекрываемыми от солнечных лучей вьющимися растениями. Но из истории античной архитектуры известно, что перипатом могла называться как раз квадратная (или прямоугольная) замкнутая прогулочная колоннада, либо же разомкнутая колоннада Г– или П-образной формы.

К северному углу перистиля примыкает еще одна небольшая постройка, которая, как и зала, образующая северный ризалит стены римского гимнасия, могла служить трапезной или экседрой. Которая, как показывает пример гимнасия в Приене, совсем не обязательно должна была быть полукруглой формы. О трапезной (συσσίτιον) платоников сообщают Плутрах, Элиан и Афиней (Plut. Quest, conviv., IX, 736с–744с; Ael. Var. hist., II, 8; Athen., I, 3f, 4e; X, 419c; XII, 548a). Об экседре, причём расположенной около храма Муз, пишет Диоген Лаэртский (IV, 19). Слово это многозначно и могло обозначать всего лишь садовую скамейку, чаще всего в форме полукруга. О таковых (во множественном числе) рассказывает Цицерон (De fin., V, 1, 1–2, 4), прогуливавшийся по садам Академии в 78 году до Р. X., через восемь лет после разорения Академии отрядами Суллы, когда там уже вновь подросли вырубленные сулланцами деревья. И мозаика римской виллы вблизи Помпей (Неаполь, Museo Archeologico Nationale, inv. 124545; датировки расходятся – от I века до Р. X., то есть, времени Цицерона, до I века нашей эры) изображает престарелого Платона с учениками, сидящими под деревом на мраморной скамейке, за которой поставлены повторяющие её очертания колонны. Но это, скорее, схематическое изображение; неизвестно даже, видел ли римский мастер Академию собственными глазами.

Диоген Лаэртский пишет об экседре, наверное, всё-таки, имея в виду залу для занятий, поскольку учеников у Платона было явно больше, чем изображено на римской мозаике. Зала за перистилем могла быть сконструирована также как экседра в Приене: глухие стены в человеческий рост, вдоль них – мраморные скамейки, на высоте примерно трёх с половиной метров стены сменяются колоннадами, пропускающими воздух и свет. Но сейчас мы имеем только плохо сохранившиеся фундаменты.

В жизнеописании третьего преемника Платона – Полемона, Лаэрций сообщает о том, как Полемон и его ученики поселились в саду Академии, построив себе небольшие жилища (καλύβια) вблизи Мусея и экседры (πλησίον τοΰ Μουσείου καί της εξέδρας) (Diog. Laert., IV, 3, 19; в русском переводе М. Л. Гаспарова: «…вблизи святилища Муз и крытой галереи»). Получается, что святилище находилось именно в саду, рядом с экседрой. И квадратный перистиль на границе частных и общественных владений хорошо соответствует нашему представлению о Мусее как архитектурном типе. Об этом можно было бы говорить гораздо увереннее, если бы в центре квадрата нашли основание жертвенника. К сожалению, его следов не обнаружено.

Однако, если верно наше предположение о том, что жертвенник Музам уже стоял в саду Академии со времён Писистратидов, тогда Платону не нужно было сооружать его заново, и сакральное пространство, ограниченное квадратом из шести десятков колонн служило лишь для молитвенного созерцания статуй богинь, расставленных по периметру. К ним, после смерти Платона, его первый наследник Спевсипп добавил изваяния Харит (Diog. Laert., IV, 1, 1). Хариты – богини радости, танца, веселья, дублирующие многие функции Муз, чаще всего мыслимые древними как их сёстры, рождённые Зевсом и океанидой Евриномой (Hesiod. Theog., 907; Apollod., I, 13; есть другие мифологические версии). На Олимпе жилища Муз и Харит стояли рядом (Hesiod. Theog., 53). Здесь, в Академии, созерцание их образов помогало забыть житейские невзгоды, радоваться жизни и успокаивать души, что, очевидно, было первой ступенью для получения мусического вдохновения.

Диоген Лаэртский, создавал свои жизнеописания философов на основании не дошедших до нас документов, среди которых были не только написанные другими авторами биографии платоников (в первую очередь – записки Гермиппа Смирнского, трудившегося в Александрийской Библиотеке), но также их письма и Завещания, составляемые схолархами Академии и Ликея. Документальный материал, который он использует (хотя он часто переписывает и народные анекдоты о философах), позволяет верить ему, когда речь идёт о реалиях жизни академиков, имуществе, постройках, книгах. Но не будем забывать, что в его время (конец II века от Р. Х.) Академия, вновь ставшая государственным гимнасием, уже сильно изменилась: Лаэрций пишет о делах пятисотлетней давности. Его современник Павсаний, который посещал Академию не позднее царствования Марка Аврелия (161–180 гг. от Р. Х.), упоминает только о жертвеннике (βομός) Музам, нигде не употребляя слово Μουσεîον. Значит, если в Академии и был построенный некогда Платоном храм, он тогда уже не существовал. Если же под Мусеем понимать огороженный по традиции стенами, или размеченный межевыми камнями с указательными надписями участок сада, то его границы уже стёрлись.

Расположение храма Муз в саду, вроде бы подтверждает после Диогена Лаэртского, в VI веке от Р. Х., анонимный автор «Пролегомен к платоновской философии» (живший и преподававший в Александрии), который пишет: «Часть земли, на которой располагалась школа, Платон отделил под священный участок [τέμενος] и посвятил его Музам» (Anonym. Proleg., 4). Но в том же столетии один из последних александрийских неоплатоников – Олимпиодор, создавший краткую биографию (точнее – агиографию Платона, вводную главу комментариев к платоновскому «Алкивиаду»), утверждает, что Платон посвятил Музам часть гимнасия: μέρος τι τούτου τοΰ γυμνασίου τέμενος άφορίσας ταίς Μούσοας (Olymp. Vita Plat. (In Plat. Alcib. I. Praem., 145–146)). Поскольку в текстах обоих авторов совпадают целые фразы, то есть – один из них переписан с другого, может иметь место лишь неточность в изложении. Тем не менее, не исключается, что под Мусей мог быть перестроен один из дворов гимнасия, а квадратный перистиль служил, как и предполагают археологи, всего лишь перипатом для прогулок и бесед.

Возможен и компромиссный вариант: Мусей представлял собой священный участок, занимающий всё пространство между гимнасием и перипатом. Таким образом, его окружали разные постройки, приспособленные для лекций, бесед, трапез, молитвенной медитации, занятий спортом, музыкой и пением Здесь же находился водяной оргáн (νυκτερινον ώρολόγιον) Платона. В галереях гимнасия располагалась библиотека; или же собрание книг хранилось в доме Платона. Экседра могла быть сохранена или воссоздана римлянами в северном корпусе обновлённого ими здания. Где-то посредине между ним и перипатом (квадратным перистилем) стоял мраморный жертвенник Музам, может быть ещё доплатоновский. За ним, свободным полукругом – статуи Муз и Харит.

Ещё одно позднеантичное свидетельство указывает на то, что рядом с перипатом находилось жилище Платона, причём на «внутренней» территории Академии. Клавдий Элиан в «Пёстрых рассказах» повествует о спорах, происходивших между Платоном и Аристотелем. Утомлённый и раздражённый Платон покидает перипат, расположенный «снаружи» (εξω) и уходит с учениками «внутрь» (ένδον). Затем уточняется, что Платон ушёл из перипата в свой сад, дабы заниматься там философией (εν τω κήπω τω έαυτοΰ) (Ael. Var. hist., III, 19). Квадратный перистиль как раз обеспечивал свободный сквозной проход из внешнего сада Академии на предполагаемый священный участок между этим сооружением и гимнасием, служа, очевидно, северной границей частного владения Платона. Пристройка к нему, состоящая из одной большой залы, подходит для трапезной или экседры, но слишком мала для жилища философа, куда приходило много гостей и где подолгу оставались или даже проживали некоторые из учеников. Дж. Диллон, подробно проанализировавший данный фрагмент Элиана, замечает, что под словами κήπος έαυτοΰ следует понимать целое имение, достаточное для того, чтобы там «…разместилась группа людей. Можно предположить, что у Платона… был довольно большой дом с отдельными комнатами, по крайней мере – для нескольких ближайших учеников…»[138]138
  Диллон Дж. Наследники Платона… С. 16.


[Закрыть]. Тот факт, что преемники Платона уже не жили в доме, а построили жилища в саду, можно объяснить посмертным культом основателя школы, которого признали даже сыном Аполлона. Его жилище, как некогда жилище Пифагора, стало частью священной территории, дополнением к святилищу Муз. Или, в нашем современном понимании, – мемориальным музеем. Кроме того, если библиотека академиков располагалась не в гимнасии, а в доме, и при этом постоянно пополнялась, комнаты платонова жилища могли служить читальными залами. Почётное место в книжном собрании, конечно же, заняли сочинения самого Платона, чтение и комментирование которых, при благоговейном отношении к личности основателя учения, превратились в своего рода ритуал.

Затем, после сулланского погрома 87 года до Р. Х., платоники на два с лишним столетия покинули Академию, вновь ставшую общественным парком и гимнасием. И когда в 170-е годы от Р. Х. они вернулись на старое место, оно выглядело совсем иначе. За эти столетия, как показали раскопки, капитально перестраивались здания гимнасия. Дом Платона был либо поглощён новыми постройками и дворовыми территориями гимнасия, либо обветшал и разрушился. Местоположение его неизвестно. Несколько обнаруженных фундаментов к востоку и к западу от стен римского гимнасия, и к северо-западу от квадратного перистиля настолько фрагментарны, что не поддаются идентификации.

Итак, Мусей представлял собой не только традиционное святилище, но и территорию для проживания, занятий, созерцательного досуга, а впоследствии – платоновский мемориал. Как покажет потом анализ сведений о Мусее Аристотеля-Феофраста, в нём сложилась подобная же сложная пространственная организация, но более рациональная с точки зрения организации обучения и исследований, поскольку она создавалась уже по готовому образцу, исправляя его недостатки.

Следующий вопрос: как был организован союз служителей Муз при платоновской Академии? А чтобы дать на него ответ, необходимо, прежде, разрешить ещё один вопрос, вроде бы подчинённый первому: можно ли ставить знак равенства между Академией в целом и Мусеем при Академии, понимая теперь под этим термином религиозное сообщество?

Спор об этом ведётся уже более ста лет. Высказанное У. фон Виламовицем-Мёллендорфом мнение о религиозном союзе (фиасе)[139]139
  Wilamowitz-Moellendorf U. von. Antigonos von Karystos. – Berlin, 1881. S. 263–291.


[Закрыть], прямо продолжавшем орфическую и пифагорейскую традиции, опровергает Дж. Линч[140]140
  Lynch J. P. Aristotle's School: a Study of a Greek Educational Institution. – Berkeley & Los Angeles, 1972. P. 91–127.


[Закрыть], аргументируя свои соображения анализом Академии, Ликея и Александрийского Мусея в их преемственности. Для сравнения также привлекается материал по школе Эпикура. То есть, Линч идёт тем же путём, что и его предшественники (У. фон Виламовиц-Мёллендорф и П. Буайянс), но делает из сравнительного анализа совершенно противоположные им выводы: по Линчу, если нельзя называть фиасом (религиозным союзом) Ликей, которому, собственно, посвящена книга американского учёного, также нельзя считать им и материнскую по отношению к нему Академию.

Действительно, ни к одному из подвергнутых сравнительному анализу учреждений (Академия, Ликей, Сад Эпикура, Александрийский Мусей), когда речь шла о членстве, древними не прилагался термин θίασος. Однако, наличие святилища при учебном заведении всё равно предполагает наличие служителей, если и не посвящаемых в жречество пожизненно, то исполнявших жреческие обязанности по жребию или по избранию на определённый срок. На наш взгляд нельзя отождествлять с религиозным сообществом всю Академию Платона, но логично выделить внутри академического сообщества некую группу ближайших учеников Платона, занимавшихся, помимо прочих дел, всеми полагавшимися богиням-покровительницам Академии обрядами и церемониями. Но так как Мусей был посвящённой Музам частью (μέρος) гимнасия, то, помимо религиозных обязанностей, именно члены мусического союза осуществляли преподавание всех наук и искусств, собирая вокруг себя кружки учеников. Скорее всего, действовал тот же принцип, который Платон застал в пифагорейской школе Тарента, где «акусматики» (слушающие), пройдя длительный курс обучения, посвящались в «математиков» и начинали учить самостоятельно. При этом первые двадцать лет существования Академии, до прихода туда Аристотеля, следует выделить в особый период, когда главной целью обучения было ещё не мистическое постижение божественного Единого, а вполне конкретное желание дать афинянам толковых правителей и чиновников, способных приблизить полис к ещё только обдумываемому Платоном проекту идеального государства. Созерцательный мистицизм, хотя и он и был изначально заложен в философии Платона, в повседневную жизнь Академии будет входить постепенно, по мере растущего разочарования Платона в возможности быстрого переустройства общества, усилившегося после второй неудачи в Сицилии при дворе Дионисия Младшего. Это будут как раз 360-е годы (годы учения Аристотеля), когда из-под пера Платона появятся десять книг «Государства», а также «Пир», «Парменид», «Тимей». Превращение начнётся на глазах Аристотеля, который, без всякого сомнения, был причислен к мусическому союзу, и не только преподавал, но и позволял себе спорить с Платоном, наблюдая как меняется настрой Академии, как исследование природных и общественных феноменов, к которому он питал изначальную склонность, уступает место желанию мистического прорыва души в потусторонний мир, где она сразу получит абсолютное знание.

О численности мусического сообщества Академии можно очень осторожно судить по двум фрагментам из Диогена Лаэртского. Писатель приводит перечень учеников Платона, выделяя, среди «многих других», девятнадцать имён, включая Аристотеля Стагирита, затем, ссылаясь на других авторов, добавляет ещё пять имён (Diog. Laert., III, 1, 46). Самый большой список – более тридцати имён – содержится во фрагменте сочинения Филодема Гадарского (Philod. Ind. acad. = P. Herc. 164, 1021), но как доказывает Дж. Диллон[141]141
  Диллон Дж. Наследники Платона… С. 25–26.


[Закрыть], подразумевается весь период с 387 по 347 годы (до смерти Платона); за сорок лет многие из платоников, которые имели отношение к союзу, умерли или разъехались по своим полисам. Во всех известных нам Мусеях количество служителей колеблется от десяти до, максимум, двадцати пяти человек[142]142
  Поршнев В. П. Об организации союзов служителей Муз // Индоевропейское языкознание и классическая филология – VI. – СПб., 2002. С. 149–153.


[Закрыть]. Нет оснований считать, что мусический союз Академии не вписывался в эти рамки.

Число обучавшихся у каждого преподавателя также вряд ли сильно превышало десятку-двадцатку: примерно такой была средняя вместимость греческих экседр. Таким образом, рождались особые малые «хоры» поклонников учеников Платона, тогда как мусический союз был главным «хором» Академии, определявшим правила и формы обучения. Традиционно считается, что обучение было бесплатным, хотя это убеждение зиждется на цитируемом Диогеном Лаэртским (IV, 2) и вольно пересказанном Афинеем (VII, 279e) письме Дионисия Младшего, упрекающего возглавившего Академию Спевсиппа за отступление от этого правила: «…Платон своих питомцев освобождал от платы, а ты облагаешь так, что берёшь и с согласного, и с несогласного» (Diog. Laert., IV, 1, 2. Перевод М. Л. Гаспарова). Письмо единодушно признаётся поддельным. Однако, если Платон следовал сократовской традиции не брать денег, но принимать от учеников подарки, учитывая при этом, что питомцами Академии были выходцы из богатых аристократических семей, добровольных пожертвований от их родителей, вкупе с состоянием самого Платона, при скромной жизни академиков, было вполне достаточно для поддержания школы. Кроме того, в древности уже существовала привычная для нас форма накопления: вкладывать деньги под проценты. Завещание Феофраста показывает, что перипатетики доверяли вести финансовые дела родственнику Аристотеля Гиппарху, у которого были «вложены» деньги (από δε` των παρ'Ιππάρχου συμβεβλημένων) (Diog. Laert., V, 2, 51). Спустя примерно полвека Эпиктета с о. Фера завещает на содержание семейного Мусея помещённый под проценты капитал в 3 000 драхм, куда вносились ещё дополнительные добровольные взносы (IG XII³, 330, lin. 115–119).

Для привлечения потенциальных учеников лекции устраивались публично, в дневные часы, когда в садах Академии было много гуляющих молодых афинян, которые, следовательно, могли свободно проходить из внешнего сада во внутренний, располагавшийся между квадратным перистилем и гимнасием. Диспуты, посвящённые таким серьёзным проблемам как выявление родовой сущности предметов, то есть – обнаружению в единичных вещах и явлениях платоновской идеи вещи, иногда, как будто бы, приобретали шутливый характер[143]143
  Например, ученики Платона, в его присутствии, рассуждали, принадлежит ли тыква к роду травы или к роду деревьев (Epicrat. Ex fab. incert., I, 1-40. = Athen., II, 59d-f). Хотя скабрезный фрагмент комедиографа Эпикрата (современника Платона) слишком напоминает строфы «Облаков» Аристофана, где пародируется манера беседы Сократа с учениками, Дж. Диллон, подробно проанализировавший отрывок, подчёркивает: «…из данного текста становится ясно, что занятия школы походили в публичном месте и, по крайней мере, в принципе, их мог увидеть любой желающий» (Диллон Дж. Наследники Платона… С. 13). И далее: «…Эпикрат знал кое-что из того, что описывал, рассчитывая, что и его аудитория также может это понять и оценить» (Указ. соч. С. 19).


[Закрыть].

Подобного рода интеллектуальные упражнения не требовали специально оборудованных территорий с учебными пособиями, равно как и серьёзные занятия философией в силу их чисто умозрительного характера. Но тут необходимы были книги, которые ученики находили в собираемой платониками библиотеке. Она пополнялась и за счёт текстов, создаваемых прямо в Академии. Это были не только всеми читаемые и обсуждаемые диалоги Платона, но и произведения, написанные под их влиянием, включая все ранние сочинения Аристотеля, которые подражают Платону как по содержанию («Протрептик»), так и по литературной форме («Евдем», «Грилл»), и даже по названиям («Софист», «Политик», «Пир», «Менексен»).

Занятия математикой могли подкрепляться сборными моделями геометрических фигур, выставленными в саду, а для изучения астрономии уже нужна была специально оборудованная площадка. Такую же, несомненно, ученики Аристотеля обустроят в Ликее. Зримое представление о них может дать нынешнее оформление мемориального парка в Стагире, где рядом со статуей Аристотеля поставлены макеты примитивных на наш сегодняшний взгляд астрономических приборов древности. К таковым относится, например, известный чуть ли не с первобытной эпохи гномон, служивший не только в качестве солнечных часов, но и для определения высоты Солнца над горизонтом и направление меридиана. И, возможно, предшественник астролябии – «паук» (arachna), изобретённый учившимся в школе Архита Тарентского, а затем преподававшим в Академии астрономом Евдоксом Книдским (Vitr., IX, 8, 1). Правда, по другой версии, прибор изобрёл Аполлоний Пергский примерно через сто пятьдесят лет, и в этом случае история созидания самого сложного инструмента древних астрономов начинается не в Афинах, а прямо в Александрии. Усовершенствуют его александриец Теон (Феон) и его знаменитая дочь Ипатия. Евдокс же лишь усовершенствовал конструкцию солнечных часов.

На этом «технические» средства и учебные пособия, видимо, исчерпывались. О систематическом собирании академиками природных объектов и художественных памятников сведений нет. Заслуга собирания ботанических, зоологических и минералогических коллекций, используемых для обучения и исследований, таким образом, всецело принадлежит Аристотелю. И будет главной отличительной чертой его Ликея.

Однако, если вспомнить об упоминавшихся в первой главе эпиграммах Платона в жанре экфрасиса, конкретно – о тех из них, что описывают геммы (а интерес к камням, напомним, сохранялся у служителей Муз со времён орфиков и пифагорейцев), можно предположить, что в доме Платона была коллекция резных камней, вдохновлявшая его на поэтические импровизации. Но такое предположение имело бы прочное основание, если бы не было сомнений в том, что Платон, или же некий его гипотетический родственник Платон Младший, о котором вообще ничего неизвестно, были истинными авторами данных эпиграмм. Поэтому, мы ограничимся теми фактами, что собирание гемм было уже весьма распространено среди аристократов Афин, а созерцание редких камней вызывало у древних интеллектуалов, и особенно у платоников, настоящее благоговение, поскольку считалось, что они заключает в себе миниатюрную Вселенную. И посредством такого созерцания, следовательно, можно постичь её общие законы (Plin. Nat. hist., XXXVII, 1).

Что касается более крупных произведений пластического искусства, то, хотя Страбон пишет, что «…Академия и сады философов… содержат много произведений художников» (IX, 1, 17, C396), во времена Платона это были не систематизированные коллекции, а просто работы старых и современных мастеров, служившие для культовых целей и украшения места.

К статуям, соседствующим с жертвенниками, добавим водяной оргáн Платона, находившийся, скорее всего, во внутреннем саду Академии. Мы уже говорили в первой главе о предполагаемых ночных (или устраиваемых ранним утром, чтобы, подобно пифагорейцам, по окончании собрания, бдением встретить рассвет) занятиях платоников, на которые их созывала божественная музыка. В летние месяцы внутренний сад был идеальным местом для таких занятий, и если Мусей действительно был его частью, мы можем представить себе экседру, обращённую к жертвеннику и статуям богинь (при Платоне – только Муз, позже – ещё и Харит). Зримое сакральное пространство, при этом дополнялось звуками, сочетавшими сигналы оргáна с голосами цикад, которые превозносились платониками не просто как поющие насекомые, но как посредники в общении верующих с Музами (Plat. Phaedr., 259c). Всё это создавало молитвенно-созерцательный настрой, располагавший не к обычным лекциям, а скорее к рассуждениям на возвышенные темы, уравнивавшими в правах основателя школы и допускаемых к занятиям наиболее способных и преданных учеников. Таким образом, святилище Муз становилось местом, где в состоянии мусической одержимости, творилась та часть платоновской философии, которую исследователи именуют «неписаной», то есть – эзотерической, сокровенной, распространяемой устно, среди избранного круга слушателей.

Споры об этой стороне платонизма не утихают со времён гуманистов Ренессанса и первых филологов-классиков. И на эту тему существует столь обширная литература, что у нас нет возможности дать ей полный обзор[144]144
  История изучения «неписаной» философии Платона, обзор публикаций по этой теме и анализ возможных проблем и вопросов, затрагиваемых на эзотерических занятиях в Академии см.: Мочалова И. Н. Метафизика Ранней Академии и проблемы творческого наследия Платона и Аристотеля // AKADEMEIA. Материалы и исследования по истории платонизма. Вып. 3. – СПб., 2000. С. 226–264.


[Закрыть]. Отметим те моменты, которые не вызывают особых расхождений у исследователей. Это, во-первых, идущее от Сократа убеждение в превосходстве устного изложения философии, постоянно творящейся и обновляющейся в дискуссиях, над письменной фиксацией учения. Во-вторых, основанное на полученных математических знаниях углублённое изучение пифагорейской традиции (также долгое время распространяемой устно), что затем приведёт платоновского преемника Спевсиппа к убеждению тождества числа и платоновской идеи, а, в конечном счёте, спустя столетия, к убеждению в иллюзорности различий философских систем. В-третьих, учение о Благе как высшей идее, объединяющей оба Космоса, физический и материальный, о тождестве Блага и Единого, которое уже невозможно постигнуть обычными умозрительными средствами, но только через мусическую одержимость и боговдохновение. Личный пример Платона, который, согласно поздней агиографии, четырежды за свою жизнь был обуян такой одержимостью (Olymp. In Alcib. II. Praem.), вдохновлял его последователей. Избранный круг учеников, вероятно, принимал участие в обсуждении тех положений, которые были оглашены Платоном в «Пармениде» и в «Тимее», – диалогах, раскрывших платоновскую философию в сторону её продолжения неоплатониками.

Гораздо более открытыми были совместные трапезы академиков, куда приглашались не только ученики школы, но и посторонние гости, из числа уважаемых афинян. Часто цитируемое сообщение Элиана о приглашении на симпосий в Академии стратега Тимофея (Var. hist., II, 18) интересно не только свидетельством о скромности угощения, но и косвенным указанием на ритуальный характер трапезы, устраиваемой просто и «по-мусически» (αφελώς άμα καί μουσικώς). Традиция ритуальных трапез присутствует во всех языческих святилищах и требует не только особого помещения, о чём уже говорилось, но и выбора блюд, которые, помимо присутствующих, незримо вкушали боги и богини. Это была та же идоложертвенная пища, возлагаемая и частично сжигаемая на алтарях. О платониках известно, что они, следуя пифагорейцам, предпочитали вегетарианские блюда (любимым кушаньем самого Платона были смоквы). Гражданам идеального государства Платон, устами Сократа, рекомендовал следующий вегетарианский набор: маслины, сыр, лук-порей, овощи, смоквы, горошек, бобы, миртовые ягоды, орехи и вино (в меру) (Plat. Resp., II, 372c).

Музам, обычно, приносились бескровные жертвы, хотя, когда совершались одновременные приношения Зевсу, Аполлону или героям, могло вкушаться и жертвенное мясо. В Завещании Эпиктеты, например, говорится о жертвенном животном, хлебе из пшеничной муки, пирогах, сыре, вине, рыбе, печеньях (IG XII³, 330, lin. 180–190). Примерно тот же набор блюд будет, наверное, у перипатетиков и в Александрийском Мусее, который один из поздних авторов образно назвал «египетской трапезой» (αίγυπτία σίτησις) (Philostr. Vitae soph., I, 533).

Кушанья академикам подавали на специальной посуде. Когда, однажды, повар, ошибся с выбором посуды, участники пира сочли эту оплошность чуть ли не святотатством и перебили тарелки. Они вели себя как надзирающие за священнодействиями (ίεροποιοί). (Athen., IV, 137f).

Мы не можем с уверенностью сказать, было ли в Академии специальное помещение для трапез (на эту роль, напомним, может претендовать зала, примыкающая к квадратному перистилю), или же участники симпосиев собирались в особой комнате прямо в доме Платона. Элиан неопределённо говорит «по приглашению Платона в Академии» (Var. hist., II, 18). Могло быть и так, что трапезы, первоначально устраиваемые на священной территории Мусея, переместились в располагавшийся рядом дом Платона, сделавшийся мемориалом после его смерти в 347 году до Р. Х. Тогда академики стали совершать особые ежегодные трапезы, о которых подробно расскажет Плутарх (Quest. conviv., IX, 736c–743d). День рождения и, по мистическому совпадению, день смерти Платона, приходившийся на общеафинский праздник Аполлона, день рождения бога, – 7 таргелиона (таргелия, фаргелиона) по афинскому календарю (21 мая), ученики Платона сделали своим, внутриакадемическим праздником памяти учителя.