Текст книги "Александрийский Мусей от Птолемеев до Октавиана Августа"

В 339 году измученный тяжёлой болезнью Спевсипп приглашает Ксенократа письмом в Афины, прося его возглавить Академию. Нельзя с уверенностью сказать, где находился Ксенократ в момент получения письма. В реконструированном с большими трудностями фрагменте Филодема говорится: когда исполнилось восемь лет с тех пор, как Спевсипп возглавил Академию (то есть, в 339 году до Р. Х.), Аристотель оставался в Македонии, Ксенократ же отправился (или возвратился – глагол έρχομαι) в…λχιαονιον (Philod. Ind. acad., col. VI, 35–40). Предположительно это (Κα)λχηιδόνιον. Так, через каппу, иногда писали название Халкидона (Калхедон), города на азиатской стороне Боспора, уроженцем которого был Ксенократ. Преподавал ли он вместе с Аристотелем в Миезе? Так могло быть, если верно высказанное предположение, будто бы они вместе переселились из Асса в Митилену, оттуда перебрались в Афины, где пытались обосноваться в Ликее, а затем переехали в Македонию. В пользу того, что Ксенократ, как и Аристотель, был учителем Александра, говорит особое расположение, которое питал к нему Александр Македонский. Он предложит Ксенократу большую сумму денег на нужды Академии, от которых тот, правда, гордо откажется (Plut. Alex., 8; Diog. Laert, IV, 2, 8). У Аристотеля и Ксенократа были сочинения со схожими названиями. Ксенократ написал «Начала царской власти» (Diog. Laert., IV, 2, 14; подчёркивается, что трактат в четырёх книгах прямо обращен к Александру). Аристотель – «О царской власти» (Diog. Laert., V, 1, 22). Цицерон упоминает ещё об аристотелевском «Совете Александру» (Συμβουλευτικών προς Άλέξανδρον) (Cic. Ad Att, XII, 40, 2 = Epist, DLXXXIX, 40, 2). Предполагается, что эти одновременно вышедшие труды стали своеобразным итогом воспитания наследника престола, руководством к будущему царствованию.

Интересно, что, вернувшись в Афины по призыву Спевсиппа и помирившись с ним, Ксенократ встретил оппозицию со стороны молодых академиков (νεανίσκοι), потребовавших демократических выборов схоларха. Такая процедура была проведена, и Ксенократ победил с незначительным преимуществом (Philod. Ind. acad., col. VI, 40-col. VII, 10). То был редкий случай демократического избрания главы школы (и святилища). В дальнейшем в Академии только ещё один раз будут избирать схоларха: в 270 году до Р. X. «молодёжь» проголосует за некоего Сократида (Philod. Ind. acad., col. XVIII, 1–5), но он сразу же уступит пост более известному и уважаемому Аркесилаю (Diog. Laert, IV, 6, 32). С того времени преемники будут заранее объявляться. В Ликее схоларх всегда будет сам назначать себе преемника (можно говорить о монархическом принципе наследования), а в Александрийском Мусее эта процедура станет прерогативой царей и императоров.

После выборов Спевсипп, не в силах выдерживать боли, покончил с собой, скорее всего – использовав в качестве орудия самоубийства яд цикуты, так как это был наиболее безболезненный способ для бессмертной души покинуть телесную оболочку. К тому же подробно описанная Платоном в диалоге «Федон» смерть Сократа, выпившего аналогичный яд по приговору суда, давала платонику хороший образец поведения в последние часы земной жизни.

Аристотель не участвовал в выборах, но для него избрание Ксенократа, остававшегося во власти четверть века, до 314 года), означало конец надеждам самому стать схолархом Академии. Одновременно (или чуть раньше) и школа в Миезе прекратила своё недолгое существование.

Уже около 341/340 года Феофраст приобретает поместье в окрестностях Стагиры, которое он потом завещает одному из учеников (Diog. Laert., V, 2, 52). Видимо, он раньше Аристотеля покидает Миезу. По мнению комментаторов, именно тогда он и делает заметку о белом тополе в саду стагирского Мусея, вошедшую в его главное ботаническое сочинение (Theophr. Hist, plant., IV, 16,3; Ρ lin. Nat. hist., XVI, 133). Покупка совпадает с началом работ по восстановлению разрушенной родины Аристотеля. Много лет спустя, в Завещании, Феофраст будет говорить о «нашем» имении, точнее, об имении, которое «нам принадлежало» (το δ`ε χωρίον то εν Σταγείροις ήμίν υπάρχον) (Diog. Laert, V, 2, 52). Местоимение «мы» употребляется в древнегреческом языке по отношению к нескольким лицам, следовательно – Феофраст был совладельцем усадьбы. Вторым собственником логично поставить Аристотеля, а после его кончины – Никанора (приёмного сына), который назначается уже по Завещанию Аристотеля главным душеприказчиком (Diog. Laert, V, 1, 12). После него (ок. 317 года) наследником сделался сын Аристотеля Никомах, воспитанник и, как уверяет Диоген Лаэртский, со ссылкой на аристиппово сочинение «О роскоши древних», возлюбленный Феофраста. Оставим выражение ερωτικώς διατεθήνοα, κοάπερ οντά διδάσκαλον на совести автора и пересказчика) (Diog. Laert., V, 2, 39). Поскольку Феофраст в своём Завещании распоряжается поставить Никомаху статую в ликейском саду (Diog. Laert, V, 2, 52), Аристотелева сына уже не было в живых около 288/285 гг., и Феофраст остался единственным распорядителем.

Эти подробности важны, как основание для предположения, что Аристотель специально отправляет Феофраста раньше себя обосноваться в Стагире, ещё, некоторое время, занимаясь с Александром. Обучение было прервано в 340 году, когда Филипп II призвал сына в помощники, ведя тяжёлую войну с Византием (Plut. Alex., 9). Но после военной компании занятия могли продолжаться, по крайней мере, следующие весну и лето. Иначе у наследника и его будущих полководцев и чиновников оказалось бы слишком мало времени для полноценного образования[162]162
  По Юстину (Just. Epit. Trog., XII, 16, 8) Аристотель был наставником Александра в течение пяти лет, но систематические занятия явно закончились в 339 г. После этого, до начала царствования Александра (336 г.), Аристотель мог наставлять его лишь время от времени. Дионисий Галикарнасский (Dion. Hal. I Epist. ad Amm, V, 728) называет ещё более долгий срок – восемь лет, когда Аристотель был καθηγοΰμενος (наставником, советником) Александра, но он, очевидно, охватывает весь период жизни философа при македонском дворе (343/342-335/334 гг.).


[Закрыть]. Таким образом, вероятное переселение Аристотеля в Стагиру приходится на вторую половину 339 года. Планируя заранее возвращение на разорённую родину, Аристотель сначала позаботился о жилище в сельской местности, поскольку в городской черте все дома были разрушены. Уже потом Аристотель смог отстроить вновь городской родительский дом (Diog. Laert, V, 1, 14).

Город был подвергнут наказанию, всего вероятнее, в 349/348 году, после войны Филиппа II со свободными полисами Халкидского союза. Есть свидетельства авторов, что Стагира восстанавливалась по личной просьбе Аристотеля. Плутарх сообщает: «…за обучение [Александра] [Филипп] расплатился с ним [Аристотелем] прекрасным и достойным способом: Филипп восстановил им же самим разрушенный город Стагиру, откуда Аристотель был родом, и возвратил туда бежавших или находившихся в рабстве граждан» (Plut. Alex., 7. Перевод M. H. Ботвинника и И. А. Перельмутера). Элиан: «Аристотель возродил свою родину, которая не только, как говорится, стояла на коленях, но была повержена в прах» (Var. hist., Ill, 17. Перевод С. В. Поляковой). Диоген Лаэртский добавляет: «…[Аристотель] попросил восстановить свой родной город, разрушенный Филиппом, и добился этого, а для жителей сам написал законы» (V, 1,4).

Следовательно, речь идёт о чём-то гораздо большем, чем просто восстановление городских построек. Политические идеалы Аристотеля, окончательно сформировавшиеся к 332/331 годам, теперь соответствовали реалиям сильного монархического государства, правитель которого, при всех недостатках Филиппа II, правит не рабами, а свободными людьми, сохраняя традиции полисной жизни и удерживая полисы от междоусобиц. Богатство такому государству принесут покорённые варвары Востока. Внутри полисов власть будет сосредоточена в руках лучших граждан, опирающихся на зажиточные и образованные слои населения. Себя и друзей-философов Аристотель, вероятно, видел во главе возрождающегося союза городов области Халкидики под эгидой Македонии. Стагира должна была стать первым шагом на долгом пути, позже к ней могли присоединиться города всего северного побережья Эгеиды. Тем более, что после завоевания Филиппом II Малой Азии (а это казалось уже решённым делом), все города окажутся в центре новой державы. И в 240-м, и в ближайшие за ним годы, было ещё рано говорить о восстановлении расположенного восточнее Стагиры Олинфа, особенно досадившего Филиппу. Но Олинф был родным городом Каллисфена и, согласно Плутарху, племянник Аристотеля чуть ли не условием своего участия в Восточном походе поставил восстановление Олинфа и возвращение туда изгнанников (Plut. Alex., 53).

Предполагая своё участие в управлении Стагирой (или же целым союзом городов), Аристотель вполне мог объединить политические амбиции с прежней идеей создания собственной философской школы. Поскольку после 339 года надежда на руководство Академией в Афинах была потеряна, а миезский «хор» распался, наиболее подходящим местом на тот момент становилась именно Стагира. В таком случае, не включал ли Аристотель в свои планы и стагирский Мусей со старыми тополями в саду, кратко упомянутый Феофрастом?

Неизвестно, насколько далеко продвинулись работы по восстановлению города к концу 338 года, когда Аристотель жил уже в македонской столице, вновь испытав горькое разочарование. Первым препятствием стали военные неудачи Филиппа II, безуспешно осаждавшего в 339-м Перинф и Византий, и опустошившего казну. Тем не менее, строительство велось. Вокруг города заново возвели крепостные стены, которые затем без конца перестраивали следующие македонские цари, римляне, византийцы, турки. Для Филиппа II, очевидно, самым важным делом было строительство крепости, вместе с другими укреплениями обеспечивающей безопасность и продовольственные запасы для планируемого перехода его армии на азиатский берег в будущей войне с персами (путь к Дарданеллам лежал немного севернее Стагиры, там же, где позже римлянами была проложена Via Egnatia). Крепость стала господствовать над Стримонским заливом, за которым в ясную погоду просматриваются очертания священной горы Пангей. Рядом с городом находились шахты железной руды, необходимой для изготовления оружия, а немного севернее, у подножья горы Пангей – золотые и серебряные рудники, бывшие царской собственностью. Согласно легенде македонская крепость (или, по другой версии, расположенный напротив небольшой островок Капрос), затем станет тюрьмой для матери Александра Великого – Олимпиады, чьим именем в наши дни называют небольшой соседний городок.

Результаты раскопок, осуществлявшихся с начала 1990-х годов под руководством доктора Костаса Сисманидиса[163]163
  Σισμανίδης Κ. Αρχαία Στάγειρα: Η πατρίδα του Αριστοτέλη. – Αθήνα, 2003.


[Закрыть], кроме свидетельств о восстановлении стен и об интенсивной разработке шахт накануне Восточного похода, собственно в городе выявили очертания агоры, фундаменты храмов и нескольких жилых домов. Обнаружены признаки строительства по столь превозносимой Аристотелем в «Политике» (VII, 10, 1, 1330-11, 1, 1331а) гипподамовой системе (по имени архитектора Гипподама Милетского). Примерно к периоду пребывания в Стагире Аристотеля (археологи осторожно говорят о позднеклассическом или раннеэллинистическом времени) относится руины богатого дома на южном холме города, предположительно – на главной улице, ведущей к агоре. Нет данных, чтобы отождествить его с вновь отстроенным домом родителей Аристотеля, но, по крайней мере, по этим руинам можно получить некоторое представление как он мог выглядеть. Прочие постройки относятся уже к периоду Римской империи; в частности, к правлению Адриана.

Восстановление Стагиры, к разочарованию Аристотеля, затягивается. В крепости размещается македонский гарнизон, работают шахты, но город остается в упадке вплоть до времени Страбона, который говорит о «теперь безлюдной родине Аристотеля» (Strab., VII, fr. 35). Нужно учесть, что около 300 года до Р. Х. в шахтах прекратилась добыча руды, являвшейся главной ценностью для властей, которые, в результате, совершенно перестали интересоваться судьбой города и его жителей. До того Стагира, всё-таки, существовала как военное поселение – со своими солдатами, царскими чиновниками, торговцами, поставлявшими необходимые товары, ремесленниками, обслуживающими гарнизон. В крепости, предположительно, размещался и свой монетный двор, учреждённый в дополнение к монетному двору соседнего Амфиполя. Но всё это никак не соответствовало мечте Аристотеля о полноценном полисном самоуправлении. Имеется интересное свидетельство Диона Хрисостома, относящееся к рубежу I–II вв. от Р. X. Дион пересказывает письмо Аристотеля, в котором утверждается, будто сами жители Стагиры не желали, чтобы их родине было возвращено достоинство города. Им будто бы нравилось жить под прямым царским управлением, в окрестных деревнях, «наподобие варваров». И они даже подкупали царских наместников и самого царя. В результате Аристотель отчаялся и отрёкся от своих намерений. Стагиры же, заключает оратор: «…и поныне не заселены» (Dio Chrys. Orat. XLVII, 224R-225R). В отличие от цитируемого выше фальшивого письма Филиппа II, нет сколько-нибудь веских оснований сомневаться в подлинности этого документа, если только не признать подложными все письма Аристотеля.

Аристотель покинул недостроенную Стагиру и переселился в Пеллу, вероятно – в конце 338 года, так как Диоген Лаэртский, со ссылкой на написанные в Александрии, в III в. до Р. X., учёным Александрийского Myсея Гермиппом Смирнским «Жизнеописания», включавшие обширную биографию Аристотеля, неясно говорит об участии философа в переговорах между царём и представителями Афин (Diog. Laert, V, 1, 2). Это могло иметь место после роковой для афинян и всех поборников независимости Эллады битвы при Херонее, после чего они вынуждены были просить мира. Также не исключено, что Аристотель участвовал в обратном посольстве в Афины, возглавляемом лучшим полководцем царя Антипатром. Антипатр был другом и покровителем Аристотеля, его сын Кассандр – вероятный ученик философа в Миезе; может быть он, затем, продолжит учиться у него (и у Феофраста) в Ликее. Кроме того, в посольство был включён Александр, для которого поездка в «культурную столицу» Эллады имела и образовательное значение. Аристотель, таким образом, помимо политики, мог быть занят тем, что показывал наследнику афинские достопримечательности. В таком случае, логично предположить, что из Афин он, вместе с наследником, направился в Коринф, где в конце 338 года проходил конгресс представителей областей и городов Греции, избравший Филиппа гегемоном и поручивший ему начать войну с Персией (1-й Коринфский конгресс).

Следующие годы (337–335) Аристотель, скорее всего, проводит в Пелле, и с 337 годом удобнее всего соотнести сообщение Элиана (Var. hist., IV, 19) о щедрых пожертвованиях Филиппа II Аристотелю на научные изыскания, главным образом – на изучение животных. Не только потому, что Аристотель получил именно теперь много свободного времени для исследований, освободившись от обязанностей воспитателя наследника. Эти щедрые пожертвования были бы лишними, если бы Аристотель занимался только сбором сведений о животных, или ознакомительными поездками по стране. Но баснословные расходы будут понятны, если мы свяжем щедрость Филиппа с его намерением завести в Пелле зверинец, который смог бы стать дополнением к ранее устроенному конному двору, где для царя содержали знаменитых фессалийских коней. Их укрощение, судя по подробно описанному Плутархом (Alex., 6) укрощению Букефала (Буцефала), проходило на поле, за дворцом, в присутствии большого числа гостей.

Царские дворцы Пеллы, в том виде, как их открыли археологи, хранят следы многочисленных перестроек преемников Филиппа II. И город в 330-е годы ещё не приобрёл вид идеального квадрата с прямыми улицами и малым идеальным квадратом агоры в центре. Хотя именно Филипп II (может быть, по совету Аристотеля) начал перестраивать столицу по гипподамовой схеме. Дворцы занимали территорию в шесть гектаров, и к ним ещё примыкали спускавшиеся с холмов сады. Отвлекаясь от внешнего облика дворцов, сделавшихся ещё роскошнее в III веке до Р. X., от их белоколонных портиков и великолепных мозаик, отметим лишь, что местоположение дворцов (за городом) и большая площадь садов идеально подходили для заведения зверинца, необходимого царю для престижа. Особенно, когда единственным его серьёзным соперником во всём мире остался пришедший к власти в 338 году персидский правитель Артаксеркс IV (Арсес).

Конечно, гипотетический зверинец в Пелле не был подобием персидских «парадизов», обширных загородных парков, более похожих на заповедники, где животные бродили на воле. В Пелле, скорее всего, были только тесные клетки. Аристотель занимался не непосредственно отловом, но сбором сведений, наблюдениями, содержанием, рекомендациями по кормлению, возможно – лечением животных. Основной контингент составляли животные местного происхождения, и это будет главным отличием зверинца в Пелле от такого же гипотетического собственного зверинца Аристотеля в Ликее, где, как предполагают исследователи, у него появится много экзотических экземпляров из Египта и Азии, доставленных Александром Македонским. Из вероятных, содержавшихся в Пелле животных, назовём зубров, водившихся на недавно завоёванных Филиппом II северных территориях Пеонии и Майдики (Ar. Hist. anim., II, 1, 19; IX, 45, 230–234). Также – медведей, встречавшихся на Балканах повсеместно. Аристотель подробно описывает строение медвежьей лапы (Op. cit., II, 1, 8), совокупление животных, которое явно удобнее наблюдать в клетках, а не на воле (Op. cit., V, 2, 9), беременность и роды у медведиц (Op. cit., VI, 30, 176–177; VIII, 17, ПО), медвежий питательный рацион и водопой (Op. cit., VIII, 5, 55; 6, 59; IX, 6, 41). Вскользь, но с подробностями, требующими тщательного наблюдения, Аристотель упоминает рысей (Op. cit., II, 1, 18; 23). Из интересных по причине необычного вида и оперения птиц дважды упоминается πορθυρίων (II, 17, 89; VIII, 6, 59). Его отождествляют с розовым фламинго, гнездившимся в те времена на берегах близкого к Пелле озера Орестиада (здесь же обитали хорошо знакомые Аристотелю пеликаны) (Op. cit., VIII, 12, 77; IX, 10, 71), а также на западных границах царства Филиппа II, на Лихнидском (ныне Охридском) озере, рядом расположенных Линкестийских озерах (Большая и Малая Преспа). Наконец – ещё западнее, в зависимой от македонян Иллирии, на озере Лабеотийском (Скадарском). Аристотель отмечает у фламинго особую манеру пить, не лакая, но заглатывая воду, что тоже может свидетельствовать о личных наблюдениях. Встречается в описаниях Аристотеля и такой раритет как однокопытная свинья (Op. cit., II, 1, 17), – вид, ныне полностью исчезнувший в Европе. А о диковинном олене, на рогах у которого вырос плющ, Аристотель прямо говорит: εΐληπτοα – «был пойман» или «был приобретён» (Op. cit., IX, 5, 38). Об оленях, вообще, приводятся наиболее подробные сведения, что вполне понятно, поскольку они были главными объектами царских охот, а также давно приручались.

Однако, македонские мозаики рубежа IV–III веков до Р. X. показывают охоту не только на оленей (напольные мозаики так называемого дома Похищения Елены), но и на львов (мозаики дома Диониса). Последний сюжет обычно рассматривают в качестве иллюстрации к охоте на львов Александра Македонского во время Восточного похода (Plut. Alex., 40. Один из охотников – Александр, другой – бросившийся ему на помощь, тогдашний начальник царских телохранителей Кратер). Художник Гносис, автор мозаик, мог видеть львов в царском зверинце, так же как и пантеру, на спине которой он изобразил Диониса (другая мозаика дома Диониса). Неизвестно, были ли пантеры завезены в Пеллу уже в годы Восточного похода, и, в этом случае, достались, по наследству, воцарившемуся в Македонии Кассандру (творчество Гносиса относится, скорее всего, к его правлению). По Ксенофонту (Хеn. Cyneg., XI, 2–5), пантеры водились в древности у горы Пангей, на границе Македонии и Фракии, на склонах Пинда и Олимпа. Но и львы в те годы, возможно, ещё встречались Македонии. Следовательно, и те, и другие могли содержаться уже в первоначальном зверинце Филиппа II.

Как утверждает Геродот (VII, 125), в 480 году до Р. X. львы напали на обоз проходившей по землям Македонии армии Ксеркса. На время жизни Аристотеля, по его собственным словам, львы в Европе обитали только в одном месте, между Нессом и Ахелоем (Hist, anim., VI, 31, 178; VIII, 28, 165. В рукописях много разночтений: 'Αχελώου, Άχελαίου, Νέσου, Νέσσου, Μέσσου, Μέσου). Чаще всего Ахелой и Несс отождествляют с теми реками, о которых писал Геродот: у него львы обитали в Европе, соответственно – между Нестом (на восток от Пеллы, во Фракии, впадает в Эгейское море возле Абдер; варианты названия: Несс, Места, Месса) и Ахелоем (на юго-западе, на границе Этолии и Акарнании, за пределами владений Филиппа II) (Herodot., VII, 126). Тогда аристотелевское «одно место» – это, фактически, вся огромная территория Македонии, от западных, до восточных пределов. Однако нападение львов на обоз Ксеркса произошло, когда его войско шло через Мигдонию, а это уже недалеко от Пеллы, за рекой Аксий, где возможными местами царской охоты были доныне сохранившиеся леса на склонах и у подножья горы Киссий (Хортиатис). Высказывается мнение, что Аристотель переписал географические названия у Геродота, так же как и Плиний Старший три сотни лет спустя (Nat, hist., VIII, 17, 45). Но Аристотель имел в виду весь ареал обитания львов, в его время встречавшихся уже очень редко (Hist, anim., VI, 31, 178), тогда как междуречье Аксия и Неста, всё-таки, ещё могло оставаться ареалом охоты.

Во всяком случае, Аристотелю хорошо знакомы царственные животные: их ходьба (Ar. Hist, anim., II, 1, 9), форма зубов (Op. cit., II, 1, 27), повадки (Op. cit., VI, 18, 113), способ совокупления и роды (Op. cit., VI, 31, 178–179), питание и выделения (Op. cit., VIII, 5, 57), строение шеи (Op. cit., II, 1, 2), полости рта (VI, 31, 179), желудка и кишечника (II, 17, 76–77). Это значит, что Аристотель не только наблюдал живых зверей (или расспрашивал о них), но и вскрывал тела мёртвых львов. Знакома Аристотелю и львиная охота (Op. cit., IX, 44, 223–224), и поимка львов (Op. cit., IX, 44, 226). Вряд ли Аристотель лично принимал участие в таких опасных предприятиях, но его осведомлённость свидетельствует о том, что при царском дворе находился большой штат профессиональных охотников, хорошо освоивших своё ремесло. Также и все авторы, сообщающие о львиных охотах Александра Македонского и его гетайров, называя разные регионы – Сирию (окрестности Сидона) и Согдиану (окрестности Мараканды), пишут о них, как о совершенно привычном для македонян занятии, давно знакомом Александру и его окружению. Опасном для жизни, но именно поэтому столь подходящем истинным воинам, и уступающем по своей популярности только охоте на кабанов. Так, в Сирии, вблизи Сидона, Лисимах в одиночку убил льва, отличавшегося исключительной величиной (eximiae magnitidinis), получив при этом рану в плечо (Curt, VIII, 11, 15). В Согдиане в огромном заповеднике, обнесённом оградой, Лисимах встретил рогатиной льва, бросившегося на царя, но тот оттолкнул полководца, заявив, что сам сможет справиться со зверем (Curt., VIII, 11, 14). Там же, в Согдиане, Лисимах, оказавшийся в клетке со львом (якобы, брошенный туда разгневанным на него Александром), не растерявшись, обмотал руку плащом, сунул в пасть зверю и умертвил его, вырвав язык (Plut. Demetr., 27; Ρlin. Nat. hist., VIII, 20, 54–55; Just. Epit. Trog., XV, 3, 8). В охотах были задействованы своры специально обученных собак. Одна из таких охот происходила в присутствии лаконского посла. Рисковавшему жизнью царю пришёл на помощь Кратер, впоследствии заказавший Лисиппу изваять сцену львиной охоты и отлить её в бронзе. Изображения царя, спешащего к нему на помощь Кратера, льва и охотничьих собак были установлены в Дельфах (Plut. Alex., 40). Собаки были, скорее всего, из породы молосских, разводимой в это время на родине царицы Олимпиады, в Эпире. Аристотелю эта порода знакома; он отмечает большие размеры молоссцев, подходящие для охот на крупных животных, и храбрость (άνδρία) по отношению к диким зверям (Hist. anim., IX, 1, 3). Следовательно, в Восточном походе царские охоты вполне могли обеспечивать свои, македонские загонщики и ловчие.

О том, как велик был их штат, мы можем судить по фрагменту из Плиния Старшего, где говорится о милости, оказанной Аристотелю уже Александром Македонским. Царь предоставил философу множество служителей (aliquot milia), включая охотников, рыбаков, птицеловов (Plin. Nat. hist., VIII, 17, 44–45). Вряд ли только лишь для собирания сведений (percunctandum). Если сопоставить слова Плиния о том, что эти люди были призваны служить Аристотелю на всём пространстве Азии и Греции (in totius Asiae Graeciaeque tractu parere ei jussa) с сообщением Афинея об огромной сумме в 800 талантов (по тем меркам это было немыслимое состояние, намного превосходящее щедрость Филиппа II), пожертвованной философу Александром Македонским на зоологические исследования (Athen., IX, 398e-f), можно сделать вывод о том, что речь шла также об отлове и покупке редких животных. Поскольку Плиний пишет об Азии, завоёванной после 334 года, животных доставляли уже в зверинец Ликея. Но распоряжение Александр Великий мог отдать ещё перед отправлением в поход, скорее всего – при его последней встрече с Аристотелем зимой 335/334 гг. Следовательно, изучение животных охватывает весь период пребывания Аристотеля в Пелле, и затем, без перерыва, продолжается в Афинах, куда Аристотель привезёт свои многолетние записи, положенные им в основу «Истории животных».

Нам неизвестно, как отразилась на положении Аристотеля при дворе размолвка Филиппа II с Александром после неожиданного разрыва пожилого царя с Олимпиадой и его брака с молодой Клеопатрой. В ходе этой размолвки Пеллу покинули многие бывшие ученики Аристотеля: Птолемей, Гарпал, Неарх и другие. Об убийстве Филиппа II, последовавшем вскоре после примирения царя с Александром, Аристотель кратко пишет в «Политике», передавая официальную версию: месть убийцы-одиночки за прежнее надругательство над ним со стороны царя (Ar. Polit., V 8, 6, 1308b). Едва ли Аристотель одобрил дикую расправу, учинённую Олимпиадой над Клеопатрой, её родичами и малолетней дочерью в 336 году. Но не эти события стали причиной его отъезда из Пеллы.

Когда его питомец Александр пришёл к власти, вновь появилась надежда, при его покровительстве, основать собственную школу. Но сделать это было гораздо удобнее не в македонской столице, а в Афинах, поскольку удалённая от культурных центров Эллады и, по мнению большинства греков, полуварварская Пелла не привлекла бы к Аристотелю достаточное количество учеников.

Наиболее удобным временем возвращения Аристотеля в Афины и основания школы в Ликее является вторая половина 336 – начало 335 гг. Во время II-го Коринфского конгресса, в котором Аристотель также мог принять участие в качестве царского советника, Александру, избранному, как прежде был избран его отец, гегемоном эллинов, ничего не стоило попросить афинских послов предоставить Аристотелю Ликей для преподавания. Не на правах собственности, поскольку у Аристотеля не было афинского гражданства, а на правах аренды, скорее всего – бесплатной и бессрочной.

Вспыхнувшие в Греции в 335 году антимакедонские волнения вряд ли прервали обустройство Ликея, поскольку они были слишком кратковременными, к тому же жители Афин боялись Александра. Действительно, царь быстро и жестоко подавил мятеж в Фивах, полностью уничтожив древний город, после чего афиняне сразу запросили мира. Фактическим правителем Эллады стал покровительствующий Аристотелю Антипатр, поставленный Александром наместником Македонии и командующим оставшимися в Европе войсками. Его сын Кассандр вскоре придёт в Ликей учеником. К 334 году школа Аристотеля уже сложилась. Правда, есть сведения, что перед началом Восточного похода Аристотель ещё раз ненадолго покинул Афины и встретился с Александром Македонским в Стагире.

В риторическом трактате «О стиле», автора которого отождествляли с Деметрием Фалерским, цитируется письмо Аристотеля, где говорится об этом визите. Филологическая наука XIX–XX вв. подвергает сомнениям, как авторство трактата, так и подлинность аристотелевского письма. Утверждается, что трактат «О стиле» – это сочинение некоего учёного-перипатетика I века до Р. X., написанное под влиянием не только утраченных сочинений Деметрия Фалерского (а также утраченного трактата Феофраста с аналогичным названием), но и аристотелевской «Риторики».

В I веке до Р. X. уже имели хождение многочисленные поддельные письма и речи Аристотеля и его современников, сочинённые не по злому умыслу, а в качестве словесных импровизаций – риторических упражнений, с помощью которых начинающие писатели и ораторы вырабатывали стиль. Одна фраза, вырванная из контекста, не может служить достаточным основанием для определения подлинности или поддельности всего письма. Автор трактата не даёт никаких пояснений относительно времени и адресата, поскольку текст интересен ему исключительно как пример употребления симметричного «сходноконечного» колона (όμοιοτέλευτον), особого ритмического строения сложносочинённого предложения, где каждая из двух равновеликих частей имеет одинаковое завершение: εγώ εκ μ`εν 'Αθηνών είς Στάγειρα ήλθον δια τον βασιλέα τον μέγαν, εκ δ`ε Σταγείρων είς 'Αθήνας δια τον χειμώνα τον μέγαν. Переводчики постарались передать восхитившую автора трактата словесную игру средствами русского языка, насколько это возможно: «Из Афин в Стагиру я прибыл из-за царя, ибо он велик, из Стагиры в Афины из-за урагана, ибо он велик» (Demetr. De elocut., I, 29. Перевод H. A. Старостиной и О. В. Смыки).

Отметим, что в трактате, даже если принять его позднюю датировку, обнаруживается, по цитируемым А. Ф. Лосевым словам Г. Грубе «…близкое знакомство с лицами и событиями конца IV и начала III в. до н. э., …а отношение к современникам похоже на то, которое существовало в окружении Александрийского Мусея»[164]164
  Лосев Α. Φ. История античной эстетики. Ранний эллинизм. – M., 1979. С. 445. Цит. по: Grube G. M. A. The Greek and Roman Critics. L., 1965. P, 120–121.


[Закрыть]. В Александрийской Библиотеке давно хранились рукописи Аристотеля (даже если они были утрачены при знаменитом пожаре, их многократно переписывали). Составленные там сборники писем Аристотеля не могли целиком состоять из подделок. Кем бы ни был автор трактата «О стиле», его хорошее знание текстов Аристотеля, а значит и писательской манеры, оборотов речи Стагирита, не подлежит сомнению. Поэтому можно положиться на его вкус и эрудицию, и признать, что цитата взята им из подлинного письма. В таком случае попытаемся извлечь из короткой цитаты максимум информации.

Великим царём, несомненно, является Александр Македонский, поскольку даже если допустить, что Филипп II в 343/342 годах пригласил Аристотеля из Афин в разрушенную Стагиру, после этого философ должен был направиться не обратно в Афины, а в Миезу. Речь может идти лишь о конце зимы или начале весны 334 года. Слово χειμών в данном случае означает зимнюю бурю, а предлог διά переводится не только как «из-за», но и «во время», «в течение», «в сопровождении» великой зимней бури. Значит Аристотель, зачем-то приглашённый Александром в Стагиру, после встречи с царём отплыл обратно на корабле и был застигнут сильным ураганом. Скорее всего, это произошло ранней весной, когда навигация уже возобновилась, и буря (запоздалый отголосок зимы) поднялась неожиданно для корабельщиков.