Текст книги "Александрийский Мусей от Птолемеев до Октавиана Августа"

Поныне остающиеся символами страны лотос и папирус были знакомы эллинам задолго до Геродота. Тем более, что лотос, в его различных разновидностях, произрастал и за пределами Египта, почитаясь в качестве священного растения во всём Старом Свете. Ливийский лотос (Lotus Sizyphus) был известен Гомеру, приписавшему ему фантастическое свойство вызывать забвение у тех, кто отведал его «сладкомедвяных» плодов (Hom. Od., IX, 83–95). Кратко упомянув эту разновидность, Феофраст гораздо подробнее описывает лотос, растущий на заливных пространствах нильской Дельты: его корни, стебли, плоды, белые лепестки; как египтяне подсушивают плоды, толкут их и пекут из муки хлеб, как едят его варёным в воде или печёным (Hist. plant., IV, 8, 9–11). Рецепт приготовления хлеба даётся более досконально, чем у Геродота (Herodot., II, 92). Феофраст знает и его цвет, и его вкус.

Там же, в Дельте, греки встретили обширные заросли папируса. Знакомый им, в основном, в обработанном виде, в качестве главного материала для письма (все книги библиотеки Ликея представляли собой папирусные свитки), он предстал теперь в своём естественном виде. Как будто бы специально для Феофраста замерили глубину воды, в которой он произрастает (два локтя), толщину и длину корня (четыре локтя), длину стебля (девять локтей). Далее сообщаются подробности об использовании папируса в быту (Hist. plant., IV, 8, 3–4).

При Птолемеях, однако, не папирус, а ячмень и пшеница станут главными продуктами экспорта и источниками поступления доходов в казну. Эти агрокультуры достанутся грекам в готовом виде, поскольку их поля возделывались в Египте уже не менее пяти тысячелетий. Россыпями египетского ячменя Александр Македонский начертал границы Александрии (Plut. Alex., 26; Arr. Anab., III, 2, Curt., IV, 8, 6). Предрекая будущие богатства дома Птолемеев, Феофраст отмечает удивительную быстроту произрастания этих двух злаков: всходы показываются уже на третий-четвёртый день (Hist. plant., VIII, 1, 6). На шестом месяце (для пшеницы – на седьмом) возможна жатва (Op. cit., VIII, 2, 7). Египетская пшеница, при этом, почти свободна от сорняков, из-за особенностей почвы, удобренной жирным илом (Op. cit., VIII, 4, 6; 7б, 4). Особый сорт пшеницы выращивали по берегам Мареотиды и в Канопском устье Нила. Феофраст называет его александрийской пшеницей (Op. cit., VIII, 4, 3), следовательно – сведения были получены им уже после основания Александрии. Ещё одно растение он делает соимённым названию великого города: александрийский лавр (Ruscus Hypophyllus), аналогичный тому сорту, что встречается в Троаде, на склонах Иды, чью флору Феофраст основательно изучил ранее (Op. cit., I, 10, 8; III, 17, 4).

После основания Александрии, а по свидетельству некоторых авторов – перед основанием города (мы разберём этот вопрос позже), Александр с отборным отрядом направился в оазис Аммона, ливийского божества, чей культ уже давно слился в религиозном сознании разных народов с культами фиванского Амона (Амуна) и эллинского Зевса. Сопровождавший этот поход Каллисфен оставит самые подробные описания оазиса, которые будут затем перекочёвывать от историка к историку. Без сомнения, он делился о своих впечатлениях и в письмах к Аристотелю и Феофрасту. Аристотелю известно, что оазис находится во впадине, ниже уровня Средиземного моря, как, впрочем, и вся Ливийская пустыня, бывшая некогда морским дном (Ar. Meteor., I, 14, 353a (I. Bekker: I, 14, 8-10)).

По пути к святилищу Аммона спутники Александра видят зыбучие пески, после чего сталкиваются с крайне редким для Египта явлением – проливным дождём, оросившим пустыню (Plut. Alex., 27; Curt., IV, 7, 1213).

Оазис, помимо знаменитого святилища, посещение которого породило легенду о божественном происхождении Александра, не мог не поразить греков и македонян своими природными богатствами, прежде всего – финиковыми пальмами, создающими зелёный рай среди песков. Феофраст отмечает изобилие и красоту пальмовых рощ оазиса (Hist. plant., IV, 3, 1). Ведь и само первоначальное название этой благодатной земли у египтян было Нехт-ам (Земля пальм). В оазисе, пишет Феофраст, растёт много тимьяна, там множество растений, присущих только этому месту, там водятся зайцы, газели, страусы (Op. cit., IV, 3, 5–6).

После возвращения из оазиса и пышных празднеств в Мемфисе Александр продолжил поход на Восток. Сразу отметим, что именно этот вояж через пустыню и провозглашение царя сыном Зевса-Аммона, вне зависимости от того, поверил ли сам Александр в свою божественность или играл в неё, стало первой трещиной в его взаимоотношениях с Аристотелем. До сих пор Александр будто бы следовал советам учителя. Он возглавил Панэллинский союз и, как его гегемон, отмстил персам за поругание Афин полтора века тому назад. Он завоёвывал эллинам жизненное пространство, на котором возникнут новые полисы (первым таковым и должна была стать Александрия Египетская). Ещё под стенами Газы делегация благодарных эллинов передала македонскому царю золотой венок, отмечая его заслуги в борьбе «…за благо и свободу Греции» (ob res pro salutate ac libértate Greciae) (Curt., V, 4, 11). По-видимому, в это время, или немного позже, Аристотель завершил свою «Политику». И, наверное, прислал трактат царственному ученику, надеясь, что, руководствуясь его советами, Александр построит на завоёванных территориях идеальное государство. Прямо к царю был обращён утраченный трактат под названием «Александр, или В защиту поселенцев» (ἀποίκων) (Diog. Laert., V, 1, 22), или же «В защиту городов [колоний]» (αποικιῶν) (Hesych., Append. IV). Возможно, из этого сочинения происходит фраза, призывающая Александра «…обращаться с эллинами как вождь, а с варварами как деспот, о первых заботиться как о друзьях и близких, а этих использовать как животных или растения» (Plut. De Alex. fort., I, 6, B21-24)[195]195
  См.: Кошеленко Г. А. Греческий полис на эллинистическом Востоке. – М., 1979. С. 211. Ещё одно сочинение, известное по арабской средневековой рукописи под названием «Письмо Аристотеля к Александру о политике по отношению к городам», возможно, опирается на этот труд, но многие исследователи не считают его принадлежащим перу самого Аристотеля, хотя автор письма явно был связан со школой перипатетиков. См.: Кошеленко Г. А. Аристотель и Александр (к вопросу о подлинности «Письма Аристотеля к Александру о политике по отношению к городам») // ВДИ, 1974, № 1. С. 22–44.


[Закрыть]. Божественные почести, уравнивание в правах эллинов и варваров и привлечение последних на государственную службу, изменившийся образ жизни царя, для которого теперь подражательным образцом делается не Ахиллес, а неистовый Дионис (подражание божественному брату подразумевало и неумеренное употребление неразбавленного вина, перешедшее в многодневные запои), шли в разрез с надеждами Аристотеля. О переменах он узнавал, прежде всего, из писем Каллисфена. Но вплоть до ареста и гибели племянника, отношения между Аристотелем и Александром сохраняли, по крайней мере, внешнее взаимоуважение. В Ликей продолжали поступать дары и денежные вливания, а также сведения об отдалённых странах Ойкумены. Хотя, после Египта, они становятся более отрывочными. Исключением являются Вавилония и Сузиана, где армия Александра Великого пребывала в октябре-декабре 330-го, а также в 324–323 гг. до Р. Х. Знаменитая Царская дорога, проложенная персами от Суз до Сард, позволяла быстро доставлять в Афины всю переписку.

В Вавилонии царю рассказали об удивительном свойстве нефти мгновенно возгораться и сжигать всё подряд. Для него устроили целое огненное представление, воспламенив улицу перед домом, где он остановился (Plut. Alex., 35). А потом, с согласия царя, нефтью обмазали молодого раба и подожгли, дабы убедиться, насколько страшна и неодолима огненная сила этого вещества. К счастью раб отделался лишь сильными ожогами (Strab., XVI, 1, 15, С743; Plut. Alex., 35).

Как и долина Нила, земли в Междуречье Тигра и Евфрата поразили спутников Александра огромными урожаями ячменя и пшеницы. Лежащие на току зёрна от палящих солнечных лучей подпрыгивали, словно их жарили на огне (Theophr. Hist. plant., VIII, 11, 7).

В самом Вавилоне, точнее – в его ближайшем пригороде, за оборонительными стенами, греки обнаружили местный ботанический сад, названный Феофрастом «садом старого Багоя». Там произрастал крайне редко встречающийся сорт финиковой пальмы, так называемый «царский» (τò βασιλικòν γένος) (Theophr. Hist. plant., II, 6, 7). Позднее про этот же сад напишет Плиний Старший (Nat. hist., XIII, 9, 41: Palma regia), но явно заимствуя информацию у Феофраста. Из труда Диодора Сицилийского мы знаем о могущественном евнухе Багое, по своему произволу свергавшем персидских царей. Именно он привёл к власти Дария III, а затем пытался отравить его. Заговор был раскрыт и евнуха казнили, заставив выпить чашу с ядом, приготовленным для царя (Diod. Sic., XVI, 47, 40–45; 50, 55–100; XVII, 5, 75–100. Также: Ael. Var. hist., VI, 8; Strab., XVI, 8, 34, C736; Arr. Anab., II, 14, 5; Curt., VI, 4, 10). Старым Багоем Феофраст называет персидского вельможу, вероятно, чтобы отличить его от другого евнуха, молодого Багоя, любимца Александра Македонского. Описываемый древними историками заговор имел место в 336 г. до Р. Х. Очевидно, богатства евнухи и все его поместья перешли в царскую казну, затем достались македонянам. Согласно Плутарху (Alex., 39) Александр подарил дворец Багоя своему старейшему полководцу Пармениону. Но, неясно, загородный или же городской дворец. Кроме того, в 330 г. Парменион был казнён по обвинению в заговоре. После завоевания Вавилона Александр Македонский назначил наместником города и всей страны своего казначея Гарпала. Не мог ли бывший сад старого Багоя стать (хотя бы после казни Пармениона) его загородной резиденцией? Гарпал, один из миезских учеников Аристотеля и Феофраста, скорее всего, познакомился с ботаникой ещё в юности, благодаря лекциям Феофраста. Известно, что в Вавилоне царские слуги, по инициативе ли самого Гарпала, или по распоряжению Александра, пытались акклиматизировать привезённые из Греции растения, и не смогли добиться только произрастания любящего прохладу плюща (Plut. Alex., 35). В другом сочинении Плутарха читаем: «Александр поручил Гарпалу насадить в садах Вавилонии эллинские деревья, и среди них, ввиду тамошнего палящего жара, преимущественно деревья с густой листвой, образующие тенистые рощи» (Plut. Quest. conviv., III, quest. 2, 1, 648с). Возможно эти опыты, о результатах которых Гарпал сообщал в письмах своим учителям на протяжении 331–324 годов, пока он не бежал из Вавилона с царской казной, ища убежища в Афинах, и были главным источником информации для Феофраста. Так, параллельно с упоминанием сада старого Багоя, где была целая коллекция пальм, Феофраст рассказывает о том, как вавилоняне пересаживают пальмы, как подвязывают и подрезают листья, как созревают финики белых и чёрных сортов, как из пальмовых стволов изготовляют мебель и прочую утварь (Theophr. Hist. plant., II, 4; 6). Особо выделяется опытным путём раскрытая истина: растения, привезённые в другую страну, либо уподобляются местным, либо перестают родить, а некоторые вообще не растут. Такой вывод, конечно, мог быть получен после нескольких лет наблюдений за иноземными растениями и в собственном саду Феофраста, в Ликее. Но в этом месте трактата, в качестве примера акклиматизации, называется всё та же финиковая пальма, росшая «у нас», и пересаженная в почву Вавилонии (Hist. plant., II, 2, 8). Поэтому, данный абзац вполне можно соотнести со сведениями о ботанических опытах Гарпала. На них есть и прямая ссылка: «Как ни усердствовал Гарпал, многократно сажая плющ в вавилонских парках и всячески за ним ухаживая, он ничего не добился: плющ не мог прижиться, как другие растения, вывезенные из Эллады» (Hist. plant., IV, 4, 1). К этим другим относятся самшит и липа (Ibid.). Таким образом, опыты были поставлены на широкую ногу, и как знать, не давал ли в свою очередь получавший письма от Гарпала Феофраст ботанические советы и консультации своему бывшему ученику?

Между тем, Восточный поход продолжался. Вслед за Вавилонией войска Александра Македонского покорили Персиду, сердце державы Ахеменидов, а затем вторглись в соседнюю Мидию. Феофраст подробно рассказывает о «персидских» или «мидийских» яблоках (Hist. plant., I, 11, 4; 13, 4; IV, 4, 2). Мы называем их теперь померанцами (Citrus medica). Их плоды ценят не за вкус, а за красоту и аромат, так же как и листья. Сообщив о способах посадки и уходе за померанцевыми деревьями, Феофраст отмечает, что персы выращивали их в кадках как декоративные растения. В Новое Время померанцы станут обязательной составляющей оформления европейских регулярных парков. В окрестностях Санкт-Петербурга, в Ораниенбауме, их разводили уже в петровское время. Померанцевое деревце стало частью городского герба Ораниенбаума.

Преследуя далее разбитого Дария III, македоняне достигают южного побережья Гирканского (Каспийского) моря, где вода оказалась менее солёной, чем в других морях (Plut. Alex., 44). Здесь начинались земли почти совсем неведомые грекам. К сожалению, они и остались таковыми. Аристотель лишь немного обогащает знания о северо-восточных пределах мира. Так, до него Каспийское море считалось открытым заливом мирового Океана. Аристотель, не указывая источник сведений, утверждает, что оно, как и соседнее Аральское море (Оксиана; иногда греками это море отождествлялось с Гирканским) представляют собой замкнутые водоёмы (Ar. Meteor., II, 1, 354a (I. Bekker: II, 1, 8)). Македонский царь был уверен, что Каспий составляет одно целое с Меотидой (Азовским морем) (Plut. Alex., 44). Ещё александрийские географы будут высказывать на этот счёт различные предположения. Также останутся сомнения, куда, в Арал или в Каспий, впадают Окс (Амударья) и Яксарт (Сырдарья).

Единой горной цепью, именуемой Кавказом, представляется Аристотелю вся совокупность азиатских гор, от Кавказа до Памира, откуда стекают все большие реки Азии (Meteor., I, 13, 350а (I. Bekker: I, 13, 1516)), включая Инд, похоже, представляющийся Аристотелю верхним течением Нила. Он откажется от этой идеи после того, как войска Александра Македонского доплывут до устья Инда. Аристотелю известно о Рипейских (Рифейских) горах, отождествляемых с Уралом, Алтаем, или Тянь-Шанем, но: «Баснословны рассказы об их небывалой величине…» (Meteor., I, 13, 350b (I. Bekker: I, 13, 19–20)).

Войска Александра вторгаются в Бактрию, переходят Окс и вступают в Маргиану и Согдиану. На реке Окс македоняне находят удивительные масляные источники и копают колодцы для добычи ароматической прозрачной жидкости, похожей на оливковое масло (Curt., VII, 10, 14; Plut. Alex., 57; Athen, II, 17, 42f).

Казалось бы, трёхлетнее пребывание в малоизвестных странах (330–327 гг. до Р. Х.) должно было особенно обогатить познания Аристотеля и Феофраста, но как раз с 330 года поступающий в Ликей объём информации явно сокращается. Конечно, тут сыграли роль и огромные пространства, отделявшие окраины обитаемого мира от Эллады. Но именно здесь всё более проявлявшая себя мания величия царя и его благорасположение к варварам, унижавшее греков, привели к заговорам царских гетайров, в которые оказался втянут Каллисфен. Племянника Аристотеля заковали в цепи. Со ссылкой на Птолемея, которую невозможно проверить на предмет подлинности, его распяли (FrGrH IIB, 138 (Ptolemaeus)). По другим версиям (Op. cit., 125, 139; цитаты взяты из утраченных сочинений Аристобула и Харета Митиленского), официальной казни не было, но Каллисфен вскоре умер в оковах, от фтириаза (вшивой болезни, Phtiriasis, Pediculosus pubis)[196]196
  О заболевании, унесшем жизни многих исторических личностей в Древнем Мире, см.: Рабинович Е. Г. «Вшивая болезнь» (Смерть Суллы в биографическом предании) // ВДИ, 2004, № 4. С. 31–39. По мнению Е. Г. Рабинович такую болезнь впоследствии безосновательно приписывали умершим знаменитостям, чтобы, как это не покажется странным, причислить их к сонму великих людей, поскольку фтириаз, якобы, посылался богами.


[Закрыть], вызванного, без всяких сомнений, тягостными, и как сказали бы сейчас «антисанитарными» условиями содержания. Юстин (Epit. Trog., XV, 3, 3–7) пишет о самоубийстве Каллисфена, принявшего яд. Причём яд, якобы, передал ему Лисимах, будущий правитель Фракии, исполнившийся жалости к заключённому в клетку философу, которому, к тому же, согласно данному источнику, ещё и отрезали нос, уши и губы. Напомним, что Юстин конспектировал сочинение Помпея Трога, в свою очередь излагавшего сочинение Тимагена «О царях». Тимаген жил в Александрии в I веке до Р. Х., провёл там всю первую половину жизни, и читал книги Библиотеки до её пожара. Следовательно, у него были в распоряжении как сочинения прежних историков, так и документы времени Александра Великого. Таким образом, к I веку до Р. Х. в свитках Библиотеки можно было почерпнуть самую противоречивую информацию. Это можно объяснить тем, что составители Библиотеки действительно старались собрать все тексты на Земле, независимо от их содержания и правдивости. И такой универсализм неизбежно порождал разночтения у будущих компиляторов текстов. Свидетельство тому сочинение Диогена Лаэртского, излагающего ещё одну, как бы промежуточную версию: «[Каллисфена] долго возили в железной клетке, обросшего и завшивевшего, а потом он был брошен льву и так погиб» (Diog. Laert., V, 1, 5). Лаэрций не раскрывает источник информации. Но и он, живший ок. 200 г. от Р. Х., явно опирается на сборники биографий греческих философов, в изобилии хранящиеся в Александрийской Библиотеки.

Достоянием Александрийской Библиотеки станут и собственные труды Каллисфена, его «Греческая история» в 10 книгах, продолжавшая труд Ксенофонта, «История Священной войны» (III-я Священная война 355–346 гг. до Р. Х.), «История Македонии», «История Фракии». А также обрывающаяся на рубеже 329/328 гг. летопись похода Александра Великого. Вряд ли изобилующая мифологией, в отличие от позднего сочинения Псевдо-Каллисфена, хотя и сильно прославляющая царя, за что потом Каллисфена будут упрекать пользовавшиеся его записями историки римского времени. Но мифологизация образа македонского героя объясняется не желанием польстить, а скорее искренним восхищением, сохранявшимся до тех пор, пока царь поступал так, как хотелось бы окружению Аристотеля. При всём своём осторожном отношении к сверхъестественным силам в подлунном мире, перипатетики, напомним, всё же допускали силу судьбы и благосклонность (или, наоборот, нерасположение) богов. То, что совершил Александр между 331 и 328 гг., по общему мнению, разделяемому Каллисфеном, превосходило человеческие возможности. Затем последовало горькое разочарование. Квинт Курций Руф приводит фразу из речи Каллисфена, будто бы сказанную на пиру, в присутствии Александра: «Я желаю, чтобы царя возможно дольше не причисляли к бессмертным, чтобы жизнь его была долгой, а величие вечным. Божественное достоинство никогда не сопутствует людям при жизни, но зато иногда приходит к ним после смерти» (Curt., VIII, 5, 16. Перевод А. Ч. Козаржевского).

Согласно Плутарху (Plut. Alex., 54), заимствовавшему сведения у Гермиппа Смирнского, Аристотель узнал об опале племянника от его секретаря, некоего Стреба (Стрива). Разговор его с Аристотелем состоялся в Афинах, когда Каллисфен был ещё жив (или известия о смерти не успели дойти). Похоже, что Стреб был и письмоносцем, доставлявшим в Ликей сведения. Аристотель похвалил ораторские способности племянника, но заявил, что тот неразумен[197]197
  …λόγφ μέν ἧν δυνατὸς καὶ μέγας, νοῦν δέ οὐκ εἷχεν. Это вряд ли стоит понимать как неумный, но именно как неразумный в своих поступках.


[Закрыть]. Гермипп, один из каллимаховцев, вероятный член содружества Мусея, писал свою биографию Аристотеля в Александрии, работая в залах Библиотеки (там, где эту биографию, через триста с лишним лет, будет читать Плутарх). И пользовался, скорее всего, архивом философа, попавшем в распоряжение Птолемеев, и воспоминаниями участников похода.

Возможно, что Стреб, после разговора с Аристотелем, не вернулся в македонский лагерь, а остался в Афинах, и таким образом Аристотель лишился возможности регулярно получать корреспонденцию. Открытого разрыва между Аристотелем и царём, или какой-либо демонстрации враждебности, не произошло. Аристотель, со своей стороны, по-видимому, ответил молчанием не гибель племянника. Это молчание свидетельствует в пользу того, что Каллисфен, всё-таки, не был подвергнут публичной казни. Слухи о том, что Аристотель, якобы в отместку, отравил Александра Македонского, передаваемые некоторыми историками (среди них Плиний Старший, Арриан, Дион Кассий), относятся лишь к 323 году. Нет данных, что в этот пятилетний промежуток (328–323 гг.) гибель Каллисфена как-то повлияла на благосостояние Ликея. Скорее всего, Александр ограничился словесными угрозами: «…софиста [т. е. Каллисфена; следовательно – казнь была, по крайней мере, отложена] я ещё накажу, как, впрочем, и тех, кто его прислал [т. е. Аристотеля]» (Plut. Alex., 55). Феофраст посвятит памяти умершего книгу «Каллисфен, или О страданиях» (Diog. Laert., V, 2, 44: Περὶ πένθους, что можно перевести и как О бедствиях, несчастьях, или же – О скорбях, печалях). Но неизвестно, была ли она написана по свежим следам, или уже после кончины Александра Македонского и Аристотеля.

Некоторые сведения о Бактрии всё же стали известны учёным Ликея. Аристотель (Hist. anim., II, 15) пишет о бактрийском одногорбом верблюде, отличавшемся от ранее известного двугорбого аравийского. Феофраст (Hist. plant., VIII, 4, 5) удивляется бактрийской пшенице, зёрна которой так крупны, что подобны косточкам маслин[198]198
  Возможно, это было распространённое в Средней Азии зерновое сорго (Sorghum bicolor).


[Закрыть]. Ему знакома разновидность местных фисташковых орехов (Pistacia vera; сорт, похожий на распространённый в Средиземноморье Pistacia terebinthus), которые «вкусом и сладостью лучше миндаля» (Hist. plant., IV, 4, 7).

Для Аристотеля поток информации почти иссякает по мере приближения македонской армии к рубежам Индии. Краткие упоминания о фауне Арахосии (совр. Афганистан) уже вызывают сомнения в достоверности. Кроме диких быков, в этой стране, по словам Аристотеля, водится загадочный оленеконь (ἱππέλαφος) (Hist. anim., II, 13). Комментаторы расходятся во мнениях, идёт ли речь о разновидности антилопы, или о совсем фантастическом животном, вроде тех, которыми населяли периферию Земли авторы позднеантичных псевдозоологических трактатов, выходивших из-под пера александрийских интеллектуалов (таких как «Александрийский физиолог» и им подобных).

Рассказывая о животном мире Индии, Аристотель прямо признаётся в том, что использует сочинения Ктесия, человека, «…не заслуживающего доверия» (Hist. anim., VIII, 158). Примерно за восемьдесят лет до Восточного похода этот историк, придворный врач персидского царя Артаксеркса II, создал обширные труды, посвящённые истории и географии Персидской державы и далёкой Индии, полные фантастических домыслов. Но Аристотель вынужден пользоваться этим источником, за неимением лучшего. Возможной прямой цитатой из Ктесия является следующий абзац «Истории животных»: «Он [Ктесий] говорит, что в стране Индов есть зверь, имя которому мартихора [μαρτίχορας; скорее всего, от персидск. martijagaa – людоед], и он имеет в обеих челюстях тройной ряд зубов; он такой же величины, как лев, одинаково волосат и с такими же ногами, а лицо и уши у него человечьи, глаза голубые, цвет киноварный, а хвост похож на хвост земляного скорпиона, в нём есть жало, и выросты его ранят; он издаёт звуки, похожие на голос свирели и трубы вместе, бегает быстро, не уступая оленям, дик и людоед» (Hist. anim., II, 28. Перевод В. П. Карпова). Пройдёт шесть или семь веков, прежде чем подобные описания фантастических животных, выступающих в роли религиозных или философских символов, станут востребованы писателями Александрии.

Большую осведомлённость об Индии демонстрирует Феофраст. Кунжут индийский (Sesamum indicum), правда, был уже давно распространён в Греции; Феофраст подробно рассказывает о посадках, выращивании и использовании этой восточной культуры (Hist. plant., I, 11, III, 13, 6; V, 8, 4; VI, 5, 3; VIII, 1, 4; 2, 6; 3, 1–2; 5, 6, 1, 7, 3). Однако в IV книге своего труда (IV, 4, 5-11) он делает краткий, но весьма насыщенный информацией обзор флоры всей индийской земли, подробно рассказывая про индийскую смоковницу, хлебное дерево и баньян, растущий «корнями вверх», банан мудрецов (Musa sapientium), которым питались индийские аскеты (гимнософисты) (Hist. plant., IV, 4, 5). Он сообщает о плодах, вызвавших у солдат Александра Македонского рези в животах (Ibid.), о чёрном дереве (IV, 4, 6). Появляются сведения о совершенно новых для греков культурах – хлопчатнике (IV, 4, 7) и рисе (IV, 4, 10). Но, напомним, что Феофраст пережил Аристотеля почти на сорок лет, и у него была возможность пользоваться выписками из царских архивов, поделённых между Птолемеем Лагом, который увёз часть бумаг в Египет, и утвердившимся в Вавилоне Селевком Никатором (оба правителя были его учениками). Он пишет об индийском плюще, якобы, завезённом когда-то в Индию воинами Диониса (IV, 4, 1). Поход неистового бога в Индию для него хорошо известный факт, но о «дионисийских пристрастиях» Александра, всё более подражавшего божественному брату, заговорили уже после окончания похода, и по большей части – с осуждением. А Феофраст намекает на известный по текстам поздних историков пьяный «дионисийский марш» через пустыни Гедросии, когда Александр «…шёл увенчанный плющом, также как и его войско» (Hist. plant., IV, 4, 1). Иногда Феофраст смешивает описания разных деревьев, например – банана и баньяна[199]199
  Теофраст. Исследование о растениях. – Л., 1951. С. 430. Примеч. 47.


[Закрыть].

Между тем, если бы не возникшие трудности с доставкой писем, Аристотель и Феофраст узнали бы об Индии гораздо больше, поскольку царские войска надолго задержались там, застав и засуху, и сезон проливных дождей. Сражения чередовались с перемириями, заключаемыми с раджами, долгими осадами, празднествами по случаю очередных побед. В Индии царь лично отбирал для отправки в Македонию крупный рогатый скот (Arr. Anab., IV, 25, 4). Ему доставляли ручных львов и тигров, кожи гигантских ящериц и черепаховые панцири (Curt., IX, 8, 1–2). Он интересовался индийскими злаками, плодами и ягодами (Curt., VIII, 10, 13–14), охотничьими собаками, натасканными для охоты на львов (Curt., IX, 1, 31–33; Strab., XV, 1, 31, C700), хвостатыми обезьянами (Strab., XV, 1, 29, С699), крокодилами, увидев которых, ошибочно предположил, что Инд является верхним течением Нила (Arr. Anab., VI, 1, 15; Strab., XV, 1, 25, С696); возможно так его учил в Миезе Аристотель.

На обратном пути из Индии Александр с сильно поредевшей армией прошёл через самую пустынную область Персидского царства – Гедросию и вышел к Персидскому заливу, оставив к северу столь же малоизвестную грекам Карманию. Во время перехода почтовые связи оборвались совсем; в Греции даже распространились слухи о гибели царя. Но позже Феофрасту станет известно о встреченных войском в пустыне деревьях с листьями, похожими на лавр, поев которых, животные и люди погибают в судорогах (олеандр; Nerium indicum), о колючих кустарниках, под которыми прячутся ядовитые змеи (Hist. plant., IV, 4, 13), о зарослях вечнозелёного кустарника, впоследствии названного авиценнией, по имени знаменитого арабского учёного Авиценны (Ибн Сины). Кустарника, растущего на заболоченных почвах, заливаемых морскими приливами (IV, 7, 5).

Царь «…насколько это было возможно, ознакомился с природой моря и побережья» (Plut. Alex., 66). Он наблюдает океанские приливы и отливы, и морских животных, остававшихся на мелководье во время отлива (Curt., IX, 9, 10). Он и его спутники увидели в море огромных китов (Curt., X, 1, 10–12). Тем временем корабли Неарха прошли от устья Инда до побережья залива, где флотоводец встретился с Александром. К сожалению, Аристотель не успеет прочитать составленный его бывшим учеником подробный отчёт об этой экспедиции, который будут читать в залах Александрийской библиотеки (и делать из него обширные выписки) Страбон и Арриан. Судя по их цитатам, отчёт был исполнен со всей необходимой для последующего восхождения от частного к общему тщательностью, которую всегда требовал от учеников и последователей Аристотель.