Текст книги "Александрийский Мусей от Птолемеев до Октавиана Августа"

Но и без этого отчёта собранного материала было достаточно для того, чтобы оставить потомкам полную картину Космоса, настоящую энциклопедию знаний, а её освоение станет пьедесталом для последующих философских построений, при условии использования параллельно осваиваемого «Органона», наставлений в сфере абстрактно-логического мышления, с помощью которых перипатетики и будут делать свои обобщения. Эту картину, вместе с аристотелевской логикой, примет весь учёный мир античности и Средневековья (не только в Европе, но и на мусульманском Востоке). Краеугольными камнями в ней будут трактаты о трёх царствах природы: минералах, животных, растениях. Над ними выстроятся циклы лекций, прочитанных Аристотелем не позднее 327/326 гг., и законспектированных его слушателями, и изданных, впоследствии отдельными книга (в таком виде они появятся на полках Александрийской Библиотеки). Внешний Космос, выше лунной орбиты, описывает трактат «О небе». Устроение внешнего Космоса закончено, он обладает первичным и вечным круговым движением, и похож на прекрасную механическую игрушку Бога, пребывающего за сферой неподвижных звёзд. Причём космический Ум не творец материальной составляющей Космоса, а лишь принцип его организации, его Перводвигатель. В этом Уме возникают и исчезают идеальные формы всех единичных вещей, вечно рождающихся и уничтожающихся в их соединении с материей. Космос един, непрерывен и конечен, идея множественности миров, как и идея космической пустоты, отвергаются с помощью законов логики. Космос вечен, ибо «В случае если Космос возник, возможность того, что возникнув однажды, он уничтожится совершенно и никогда больше не вернётся назад, исключена» (Ar. De Cael., I, 10, 280a (I. Bekker: I, 10, 9-10). Перевод А. В. Лебедева). В центре располагается шарообразная Земля, опоясанная прозрачными сферами планет, Солнца и Луны.

Объединением сведений о трёх природных царствах расположенного в центре Вселенной нашего подлунного мира станет «Метеорологика». Мир, сосредоточившийся ниже орбиты Луны, в отличие от совершенного внешнего Космоса, застывшего вне времени, вращающегося равномерно, представленного прозрачным как стекло и твёрдым как алмаз пятым элементом, ещё только стремится к совершенству, обладая некой долей свободы, предоставленной ему божественным Умом. Здесь перемешались четыре тяжёлых элемента (огонь, вода, земля и воздух), образуя субстанцию, названную латинскими переводчиками Аристотеля привычным нам словом материя.

В этом мире разнообразные виды движений, далеко не упорядоченных, формируют физические тела, пространство непосредственно над Землёй наполнено её воспламенившимися испарениями (кометами), а на Земле свершаются круговороты воды и ветров, тела возникают и уничтожаются. Но именно такой несовершенный в сравнении с вечным Небом мир дан человеку, и его следует изучать, а по возможности сделать лучше.

Объединяющие оба мира, подлунный и надлунный, законы, виды движений, а также начала, причины и элементы, излагает аристотелевская «Физика», над которой возвышается «Метафизика» (ещё не получившая своего названия), плод всех многолетних размышлений о причинах и началах мира. Затем над всеми царствами природы ставится человек, единственное из живых существ, обладающее способностями познать и возможностями улучшить мир, способностью прочувствовать его в художественном творчестве (аристотелевская «Поэтика»), и, вероятно, имеющего бессмертную душу. Даже здесь Аристотель приводит аргумент в строгом соответствии с разработанными им приёмами формальной логики: душа цельная субстанция, неразложимая на элементы, следовательно – умереть не может, поскольку смерть есть разложение многосоставного физического тела. И душевные добродетели оцениваются чисто рационально, с точки зрения общественной пользы и самосохранения индивида и всего человеческого рода. По аналогии с золотым сечением на шкале добродетелей щедрость, например, занимает золотую середину между скупостью и расточительностью, находясь ближе к последней, а храбрость оказывается в той же позиции между трусостью и безрассудством.

Что происходит за порогом смерти, на этот вопрос у перипатетиков не было вразумительного ответа ещё многие столетия, пока, в III веке от Р. Х., они не интерпретировали свою философию в соответствии с обновлённым учением Платона. До этого, желающие найти ответ, просто переходили от Аристотеля, учившего о земных вещах, к последователям Платона, учившим о вещах небесных.

Внутри аристотелевской школы разногласия возникнут по поводу понимания материи: Стратон Физик построит свою модель Вселенной, представив материю как совокупность атомов и пустоты, почти в духе учения Демокрита, но с допущением делимости самих атомов. И будет проповедовать эту модель, читая лекции в Александрии.

Попытка Аристарха расположить Солнце в центре мира, и заставить Землю вращаться вокруг него будет дружно отвергнута. Геоцентрическая система займет абсолютно господствующее положение, устраивая как учёных, так и богословов (в христианскую эпоху). Александрийские астрономы будут лишь улучшать её, преумножая небесные сферы. И во всех прочих науках о мире, даже через много столетий, будут лишь добавляться отдельные штрихи: например, на основе зоологических и ботанических трактатов Аристотеля и Феофраста учёные-александрийцы станут составлять каталоги отдельных видов животных и растений, обитающих в разных областях земного шара, а в медицине они продвинутся благодаря разрешённым Птолемеями анатомическим сеансам.

Первым трудом, дополняющим аристотелевский образ подлунного мира, стало «Описание Земли» Дикеарха Мессенского, но это сочинение и географическая карта, приложенная к нему, выходят в свет уже после кончины Аристотеля, и о них мы поговорим в следующей главе, где речь пойдёт о новом расцвете Ликея под руководством Феофраста.

Создание энциклопедических сводов знаний, являющихся, по сути, коллективным трудом всего «хора» преподавателей и студентов, завершение философских и юридических трактатов, чтение лекций и вероятное редактирование конспектов для их последующего издания и хранения в библиотеке Ликея, свидетельствуют о стабильном существовании училища Аристотеля и учёного содружества при нём вплоть до 324 года. Он пережил смерть Пифаиды, горячо любимой и почитаемой супруги, и вероятной участницы содружества Мусея, взял в наложницы Герпилиду (или даже женился на ней). Неприятности ждали Аристотеля не со стороны Александра Великого, а со стороны афинян.

Осенью 324 года к берегу Аттики приплыл бежавший из Вавилона Гарпал. С ним на кораблях следовали воины-наёмники, числом до 6 000, охранявшие украденные из царской казны 5 000 талантов (Diod. Sic., XVII, 108, 75), Сумма, равная примерно трём годовым бюджетам Афин. В Вавилоне он щедро тратил деньги на пиры и дорогих гетер (Diod. Sic., XVII, 108, 70; Paus., I, 37, 3), пользуясь долгим отсутствием царя, а когда сведения о местонахождении Александра перестали поступать, решил, что войско, возвращаясь из Индии, погибло в пустыне. И, как говорят по-русски: «пустился во все тяжкие». Неожиданно объявившийся царь пригласил его и других сатрапов в Сузы для отчёта. Гарпал предпочёл бегство.

Сначала его не хотели впускать в Афины, и он отплыл в Лаконику, где спрятал деньги в храме Посейдона на мысе Тенар. Но оттуда, всё-таки, вернулся в Афины, прося убежища.

Синхронно с его появлением в Греции произошло ещё одно событие. Посланец Александра Македонского Никанор на 114-х Олимпийских играх огласил царский указ об амнистии и возвращении в родные полисы всех, кто был изгнан по политическим мотивам или за нарушения законов (кроме святотатцев и убийц). Поскольку Диодор Сицилийский (XVIII, 8, 5) называет Никанора уроженцем Стагиры, Ф. Шахермайр отождествляет его с Никанором, зятем Аристотеля[200]200
  Шахермайр Ф. Александр Македонской. – М., 1986. С. 319.


[Закрыть]. Указ означал, что полисы должны были принять обратно более 20 000 изгнанников, бывших в конфликте с властями и благодарных Македонии за возможность возвращения. Указ, означавший прямое вмешательство во внутригородские дела Панэллинского союза, нарушавший остатки свободы полисов, вызвал всеобщее недовольство, готовое перерасти в открытые волнения. Афины, стараниями Демосфена, после его переговоров с Никанором, добились отсрочки исполнения указа, но, всё равно, политические страсти накалились. Если же Никанор действительно состоял в родстве с Аристотелем, это не могло не усилить неприязнь к философу афинских политиков.

В этот момент Гарпал прибыл в город как частное лицо, без войска, и предложил украденные деньги Народному собранию, правда, теперь, всего лишь 700 талантов (Hyperid. Demosth., fr. III, col. 10). Но и этих средств было достаточно, чтобы начать войну против македонян. Антипатр потребовал выдачи беглеца, и афинские ораторы начали вполне в духе классической агональной культуры произносить речи за и против Гарпала. Свою первую политическую речь произнес тогда молодой выпускник Ликея, слушатель Феофраста Деметрий Фалерский. Только через публичную речь можно было начать политическую карьеру: ἄρξασθαι τῆς πολιτείας (Diog. Laert., V, 6, 75). По логике вещей это должна была быть речь против Гарпала, поскольку Аристотель и всё его окружение пользовались благорасположением Антипатра уже многие годы, а Гарпала македонский наместник объявил предателем и казнокрадом. К тому же, главным обвинителем Гарпала (вернее, составителем речей против него, так как, не имея афинского гражданства, он не мог сам предъявить обвинения) выступил другой ученик Феофрастаи друг Деметрия Фалерского – Динарх.

Вряд ли Деметрий произнёс речь искуснее защищавших Гарпала Демосфена, или воспитанника платоновской Академии Гиперида, увидевших в этом деле возможность сбросить господство Македонии. Про Демосфена, к тому же, говорили, что он принял сторону Гарпала за взятку, так как прежде был против предоставления ему убежища, и Гиперид, рассорившись с бывшим союзником, резко критиковал его за такое двуличие (Hyperid. Demosth., fr. III, col. 7-10). Решающим оказалось давление Антипатра. Гарпал был арестован, но бежал, отплыл на о. Крит и там был убит. Половина привезённой им в Афины суммы загадочным образом пропала. Обвинённый в получении взятки Демосфен был приговорён к штрафу и к тюрьме. И также бежал из города. Симпатии большинства афинян оказались, конечно же, на стороне ораторов-патриотов. Демосфену сочувствовали; против ликейских выпускников Динарха и Деметрия, и соответственно – против их схоларха Аристотеля, затаили неприязнь, вскоре выплеснувшуюся наружу. А если посланец Никанор действительно тождественен зятю Аристотеля, то родня философа оказалась причастна и к предстоящему появлению в городе изгнанников, которые «…ждали в соседних странах наступления вожделенного мига возвращения, для того чтобы, в свою очередь, изгнать из страны своих гонителей»[201]201
  Там же.


[Закрыть].

В 324 году, скорее всего, когда Александр Македонский прибыл в Сузы, откуда отправлялись непрерывные почтовые сообщения в западные области по Царской дороге, Аристотель узнал о гибели племянника. До того, напомним, ему достоверно было известно лишь о том, что Каллисфен заключён под стражу. Затем из Суз поступило известие о грандиозных свадебных торжествах по случаю фактически насильственного сочетания знатных македонян с персидскими невестами. Благородная эллинская кровь грозила смешаться с кровью варваров, а сам царь сделался двоежёнцем, женившись сразу на двух персиянках Статире и Парисатиде. При этом, не порывая с Роксаной. О том, что македоняне согласились на брачные узы из страха перед царём, поступки которого становились всё более непредсказуемыми, свидетельствует тот факт, что полководцы Александра сразу расстались с персидскими жёнами после кончины своего повелителя.

Свадебные обряды сопровождались откровенной демонстрацией проперсидских симпатий царя, носившего одежды своих побеждённых врагов, и представавшего в них перед эллинами в окружении раболепствующих персов, прежде столь же раболепно служивших Дарию III.

Для Аристотеля это внешнее выражение назревших ещё в Бактрии и Согдиане перемен, когда царь пытался ввести для своих приближённых обряд проскинезы (коленопреклонения с последующим целованием царских ног; именно против этого выступал в 328 году Каллисфен), означало крушение его надежд на всемирную политию в виде разросшегося до пределов Ойкумены Панэллинского союза во главе с единоначальником, чтущим эллинские свободы и традиции.

Ещё большее неприятие, и здесь учёное сообщество Ликея оказалось в одном лагере с афинскими патриотами, вызвало прибытие в начале 323 года в разные полисы Греции царских послов с настойчивыми пожеланиями добиться от властей официального признания Александра Великого новым богом. Прежде Аристотель осторожно допускал возможность прижизненного апофеоза правителя, в том случае, если его действия созвучны с интересами государства (Ar. Pol., III, 1284a). Но никак не в качестве восточного самодержца. Понадобиться ещё не один десяток лет, прежде чем подобные почести станут повседневностью эллинистических монархий.

Пока что, словно предчувствуя, что, перешедший грань разумного, царь вскоре закончит жизненный путь, политики и ораторы городов Панэллинского (Коринфского) союза и нейтральных полисов, не выступив открыто против царской воли, позволили себе язвительные насмешки в речах. По всей Элладе повторяли остроумное высказывание спартанцев: «Если Александр желает быть богом, пусть будет» (Ael. Var. hist., II, 19). В то же время мать царя Олимпиада, возможно, уже инициировала слухи, обычные для биографий древних мифических героев. Как известно, постоянной мифологемой, присутствующей в мифах всех народов мира, является чудесное рождение героя от бога или богини. В 323 году, в свете последних событий, уже недостаточно было веры в божественное происхождение всего рода македонских царей. Рождается новый миф о том, как в спальню Филиппа II, в его брачную ночь с Олимпиадой, заползает божество в обличье огромного змея и сочетается с царицей (Plut. Alex., Just. Epit. Trog., XI, 11, 3; XII, 16, 2).

Весной 323 года обострились отношения между Олимпиадой и неизменным другом и покровителем Аристотеля Антипатром, впрочем, и раньше бывшие натянутыми. Царица давно писала сыну письма, дискредитирующие наместника. Антипатр вряд ли был в восторге от усложнявших беспокойную обстановку в Элладе новых начинаний царя. И если прежде Александр Македонский не верил клевете, теперь он вызвал наместника в Вавилон, где расположилась его последняя ставка. Антипатр отказался приехать, сославшись на необходимость присутствия в Греции, ввиду назревающих волнений. И послал к Александру своего сына Кассандра, который, напомним, был другом Деметрия Фалерского и, возможно, вместе с ним занимался науками в Ликее, в кружке Феофраста. Ему было в тот год примерно двадцать семь лет, и нельзя сказать достоверно, закончил ли он уже курс обучения или отправился в Вавилон прямо со студенческой скамьи. Во всяком случае, это было первое его появление на политической сцене. Прибыв в Вавилон, Кассандр поневоле, стал там заложником лояльности отца. Он защищал его в речах перед Александром. Неизвестно, удалось ли ему полностью убедить царя во лживости наветов. Всё разрешилось внезапной смертью Александра Великого. Поскольку брат Кассандра Иоллай (Иолай, Иола) служил виночерпием у македонского царя, родились слухи, будто бы Кассандр передал ему приготовленный Аристотелем по просьбе Антипатра яд, вылитый Иоллаем в царский кубок.

Мнения античных писателей относительно достоверности слухов разделились в той же степени, как и их общая оценка личности и деяний Александра Великого. Диодор Сицилийский (XVII, 118, 1–2) передаёт их с добавлением «как говорят», называя виновниками только Антипатра и Кассандра, а не Аристотеля. Плутарх (Alex., 77) излагает версию об отравлении наиболее подробно, чувствуется, что его весьма интересовал этот вопрос, и он перечитал все доступные ему источники. Но он подчёркивает, что слухи о цареубийстве и участии в нём Аристотеля появились не раньше чем через пять лет после произошедшего. Большинство писателей, по словам Плутарха, считает эту историю выдуманной. Арриан, отмечая, что Аристотель стал бояться Александра, узнав о судьбе Каллисфена, пишет, что он (Арриан) пересказывает домыслы об отравлении лишь для того, чтобы показать свою осведомлённость, а не из доверия к ним (Arr. Anab., VII, 27, 1–2). Юстин (XII, 13, 7-14, 9) сообщает об отравлении как о непреложном факте, но не упоминает имени Аристотеля. Квинт Курций Руф (X, 10, 14), тоже не называя Стагирита, констатирует: многие думают, что Александр был умерщвлён ядом. Такого автора как Витрувий (VIII, 3, 16–17) вообще интересует не история с отравлением сама по себе, а свойства яда и способ его доставки. Имя Аристотеля и в его тексте отсутствует. Его имени нет и в приписываемом Плутарху сочинении «Жизнеописания десяти ораторов». Но там неизвестный автор, от имени Плутарха, утверждает, будто в разгар Ламийской войны непримиримый противник власти Македонии Гиперид, возвратившийся в Афины из изгнания, предложил Народному собранию поставить на голосование предложение наградить Иоллая как убийцу царя-угнетателя (Pseud.-Plut. Dec. orat. vitae, 849F). Впрочем, если сведения писателя II века от Р. Х. верны, всё равно они доказывают только появление слухов, порождаемых необычно скорой кончиной ещё молодого монарха. И если бы в этот исторический момент всплыло имя Аристотеля в качестве поставщика яда, конечно же, Гиперид предложил бы афинянам наградить и философа. Или, во всяком случае, Аристотеля оставили бы в покое за его невольную услугу афинским патриотам. И ему не пришлось бы в тот же год бежать из Афин.

Афины взбунтовались, едва пришло известие о смерти Александра Великого. Оказалось, что стратег Леосфен, завладев оставленными Гарпалом в хранилище храма Посейдона на Тенаре талантами, заранее завербовал наёмников. Тот неразворованный остаток в 350 талантов, что хранился на Акрополе, наверное, тоже пригодился. Под приветственные крики граждан Народное собрание отменяет закон о возвращении изгнанников и требует убрать македонские гарнизоны из всех полисов. В Афины же с триумфом возвращаются Демосфен и Гиперид. И произносят зажигательные речи. Армия Леосфена, к которой примыкают ополчения разных городов и новые наёмники, движется навстречу уступавшим по численности повстанцам войскам Антипатра. Македонский наместник, пытаясь удержать крепость Ламию, на границе Фессалии, где кончались собственно македонские владения (земли, завоёванные Филиппом II), оказался в осаде, продолжавшейся до весны 322 года.

Более чем за год до восстания, а может быть и ранее, Аристотель составил Завещание, в котором указал на Антипатра как на своего главного душеприказчика (Diog. Laert., V, 1, 11–12). Значит, он не просто доверял старому другу-покровителю, но и был тогда уверен в незыблемости положения македонского наместника. Следовательно, Завещание появилось до всех вышеописанных событий. Забота о семье и имуществу поручается Никанору (приёмному сыну) и пяти преданным ученикам во главе с Феофрастом. Логично связать написание Завещания с одновременным избранием Феофраста своим преемником, после некоторых колебаний между ним и Евдемом Родосским, о чём мы уже говорили.

В Завещании не говорится о Ликее и Мусее, следовательно, вся территория училища оставалась во владении государства. С садом Муз можно связать только желание установить обычные в мусическом культе статуи умерших родственников, уже заказанных местному скульптору (Diog. Laert., V, 1, 15–16). А также упомянутое Диогеном Лаэртским, за рамками текста Завещания, большое количество оставленной посуды (Ibid.), которая могла использоваться для ритуальных трапез в Мусее.

Из Завещания также видно, что у Аристотеля была недвижимость в Стагире (восстановленный им родовой дом) и в Халкиде на о. Евбея (Эвбея), куда философ удалился в изгнание. Выбор между родительским домом в Стагире и Халкидой объясняется просто. Оба города находились под властью Македонии, но более длинный путь в Стагиру проходил через области, охваченные войной. На морское же путешествие, будучи в преклонных годах, Аристотель не решился. До Халкиды в наши дни ездят посуху, по суперсовременному вантовому мосту, повисшему над заливом. На его месте в древности была самая короткая переправа на остров. Но это уже территория Беотии, а там летом 323 года шли бои, поскольку беотийцы сохранили верность Македонии. Чтобы остаться в тылу выдвинувшихся к Ламии войск Леосфена, лучше было ехать до Оропа, совсем недалеко от Афин, на границе Аттики и Беотии. Сегодня тут довольно быстро переправляются на Евбею на пароме. И в древности там существовала паромная переправа в Эретрию, также оставшуюся верной Македонии. А из Эретрии, не опасаясь войны, можно было уже легко попасть в соседнюю Халкиду.

Путь Аристотеля требовал именно такой спешки, поскольку, фактически, это было бегство. Он оставался подданным Македонии, воспитателем царя-угнетателя Александра, другом Антипатра, и следовательно, сам того не желая, превратился летом 323 года во врага независимых Афин. В то же время, изгнать столь большую знаменитость, а тем более закрыть процветающий Ликей, было невозможно. И афинским патриотам оставалось только вынудить философа самому покинуть город. Поводом стало явно сфабрикованное, но очень серьёзное обвинение в святотатстве, что сразу же напомнило давнишнее обвинение Сократа. Вдруг вспомнили сочинённые им, почти что двадцать лет назад, пеан в честь Гермия и посвятительную надпись на пьедестале статуи Гермия, самовольно установленной в Дельфах. Святотатство заключалось, видимо, в том, что по форме стихи Аристотеля были похожи на священное песнопение в честь Аполлона. И содержали намёк на бессмертие, полученное страдальцу от Муз, хотя Гермий не был официально причислен к героям.

Аристотель бежал на Евбею, не дожидаясь, пока делу дадут ход и не пытаясь оправдаться. Элиан (Var. hist., XIV, 1) цитирует его письмо к Антипатру, в котором философ уверяет, будто не слишком огорчён лишением его дельфийских почестей (последовавшим от дельфийских жрецов сразу за афинским обвинением), хотя и не вполне равнодушен к этому дополнительному унижению. Он умер спустя примерно год, возможно покончив жизнь самоубийством. Диоген Лаэртский (V, 1, 6) пишет о приёме отвара аконита, ядовитого растения, которое, впрочем, в малых дозах, служило средством от желудочных колик, так что могла иметь место и простая передозировка лекарства.

О каких-либо серьёзных репрессиях относительно его друзей и учеников сведения отсутствуют, за исключением неудавшейся попытки возбудить дело против Феофраста, о чём мы расскажем в следующей главе. Ведь в отличие от Аристотеля оставшиеся в Афинах перипатетики были либо коренными афинянами, либо гражданами городов, дружественных Афинам. Феофраст, приняв на себя бразды правления, будет руководить Ликеем и его мусическим союзом следующие тридцать семь лет.