Текст книги "Александрийский Мусей от Птолемеев до Октавиана Августа"

Во главе школы стоял пожизненный схоларх (первым, естественно, был Аристотель). Он же возглавлял и мусический союз, члены которого именовались сообщниками (κοινωνοῦντες), совместно распоряжавшимися денежными средствами и имуществом (Diog. Laert., V, 2, 53), но также осуществлявшими и все положенные религиозные обряды. На год кончины Феофраста их было девять, а вместе со Стратоном Физиком, новым схолархом, – десять человек. Случайное ли это совпадение с божественным мусическим хором, где было девять Муз плюс бог-Мусагет, мы не знаем. Очевидно из их числа каждые десять дней, сменяя друг друга, избирались старосты (άρχοντες), для руководства текущими делами. Диоген Лаэртский особо подчёркивает, что это делалась по образцу того порядка, который сложился в Академии при Ксенократе (V, 1, 4–5). Со слов Афинея (XII, 547d), можно заключить о наличии надзирателя за вновь поступившими в школу учениками, проходившими месячный испытательный срок (ὁ ἐπὶ της εὐκοσμίας). Впрочем, это мог быть и староста группы учеников.

Непосредственно к мусическому культу относится должность попечителя Мусея: ἐπιμελητὴς τῶν Μουσείων (Koehler: Μουσῶν) (Athen., XII, 547f). Составной частью культа, как неоднократно говорилось, были совместные священные трапезы в специальном помещении. Средства на них собирались с учеников, впрочем, выходцы из бедных семей освобождались от оплаты пиршеств. Опять-таки, эти трапезы полностью походили на трапезы академиков, продолжавшиеся с вечера до зари и устраивавшиеся «…чтобы оказать почет богам, чтобы поразговаривать на радость Музам» (Athen., XII, 5471-548а). Впоследствии, когда Ликеем управлял перипатетик Ликон (ок. 268 – ок. 225 гг. до Р. Х.), трапезы приобрели некий показной характер, и устраивались на серебряной посуде, с участием приглашённых музыкантов, с большим количеством распорядителей и профессионалов-поваров, даже не в Ликее, а в арендованном богатом афинском доме, принадлежавшем потомкам стратега Конона (Op. cit., 548a-b). Туда приглашались и посторонние гости, то есть, у перипатетиков, в этот период, отсутствовали таинственность и замкнутость, отличавшие мусические союзы пифагорейцев и платоников.

И унаследованное от предшественников деление учеников на старших (πρεσβύτεροι) и младших (νεώτεροι) имело другой смысл. Младшие вряд ли хранили обязательный у пифагорейцев обет пятилетнего молчания. Старшие, очевидно, получали не платоновское ночное посвящение в таинства, а просто более глубокие знания. Эзотерические лекции проводились, вероятно, для тех, кто будет заниматься чистой философией, но, может быть, и политикой, осуществляя аристотелевский план построения идеального государства. Авл Геллий замечает по этому поводу: «Экзотерическими [лекциями] назывались те, что были полезны для риторических упражнений, умения пользоваться словесными уловками и для знакомства с гражданским правом; а акроатическими – те, в которых содержалась более отвлеченная и более тонкая философия, касавшаяся размышлений о природе и диалектических рассуждений. Этой наукой, которую я назвал акроатикой, он занимался по утрам в Лицее и не допускал к ней наобум никого, кроме тех, чью разумную способность и уровень знаний, а также прилежание в учебе и труде он прежде проверил. А экзотерические лекции и упражнения в произнесении речей он проводил в том же месте вечером и позволял их [слушать] всем юношам без разбора, именуя такие занятия вечерней прогулкой (δειλινόν περίπατον), а названные выше занятия – утренней (ἐωθινόν περίπατον), ибо и в то, и в другое время он рассуждал прогуливаясь» (Aul. Gell. Noct. Att., XX, 5. Перевод О. Ю. Бойцовой).

В Ликее, очевидно, скрыты истоки той двухступенчатой системы образования, которая распространится в позднем Риме и в средневековой Европе: trivium et quadrivium. В них, в свою очередь, вписался цикл семи свободных искусств (грамматика, риторика, диалектика, арифметика, геометрия, астрономия, музыка). Но считать ли здесь первенствующей школу Аристотеля и другие учебные центры эллинизма – вопрос спорный. Такие признанные знатоки образования в античности как А. – И. Марру и И. Адо высказывают на этот счёт противоположные точки зрения. Если жёстко организованная система обучения и сложилась у перипатетиков, это произошло уже после Аристотеля и Феофраста, когда, согласно мнению Ильзетраут Адо: «…аристотелевский идеал универсальной культуры, вдохновляемый философией, который оказал столь сильное влияние на изыскания александрийского Мусейона, был временно забыт самой аристотелевской школой в пользу диалектических упражнений, а также риторических и литературных занятий»[174]174
  Адо И. Свободные искусства и философия в античной мысли. – М., 2002. С. 66.


[Закрыть]. Начальный период существования аристотелевского Ликея отличался именно универсализмом и энциклопедизмом, достичь которых вряд ли можно было замыкаясь какими-либо рамками. Конечная же цель такого универсализма – постижение гармонии Космоса и гармонизация, по космическим законам, человеческого бытия. У последователей Аристотеля эта идея направила энергию служителей Мусея перипатетиков на получение, хранение и распространение эмпирических знаний о природе и обществе, на претворение этих знаний в практические рекомендации власти, оттеснив пифагорейско-платонический созерцательный мистицизм, но сохранив внешние формы благочестия и уважение к религиозным традициям. Таковая установка и вызвала необходимые для полноценного обучения перемены. Они коснулись даже традиционных для античных гимнасиев агональных традиций. Древний мусический агон обрёл новое качество – соревнования в сфере наук. Музыкально-поэтическое творчество уступило место занятиями теорией музыки, поэтикой и филологическими исследованиями.

Но главные перемены были связаны с обеспечением самого процесса обучения. А именно: в Ликее, в течение многих лет, осуществлялось собирание крупнейшей в тогдашнем греческом мире библиотеки. А кроме неё – разнообразных учебных пособий, приборов и инструментов, накопление минералогических, ботанических и зоологических коллекций. Они хранились в помещениях старого гимнасия. Там же, в помещениях на северо-восточной стороне перестроенного гимнасия, археологи локализуют книгохранилище и читальные залы.

Напомним, что именно у Аристотеля библиотека станет ещё и местом хранения документального материала: там накапливались записанные результаты наблюдений и экспериментов, альбомы с зарисовками животных и частей их тел, на которые ссылается Аристотель в зоологических трудах, собранные его учениками обширные выписки из конституций полутора сотен греческих полисов, ставшие основой для «Политики» и «Политий» Аристотеля. Несомненно, книги не только покупались, но и создавались на месте путём переписки, следовательно – при Ликее был свой штат переписчиков. Библиотека пополнялась и за счёт издаваемых здесь же, в Ликее, трудов Аристотеля и его последователей, и комментариев к ним. Книги (свитки папируса, экспортируемого из Египта) нужно было хранить в определённых, специально для них предназначенных ларцах (θήκη), а они размещались в шкафах или на полках, для украшения которых, в более позднее время, станут использовать кедровое дерево и слоновую кость (Senec. De tranquil., IX, 6; SHA Tacit., VIII, 1). При огромном количестве папирусных свитков, для поисков нужной книги понадобились каталоги. Сами шкафы с книгами нужно было оснастить специальными указателями. Занимаясь в молодые годы в библиотеке Ликея, Деметрий Фалерский затем даст указания придворным библиотекарям Птолемея I относительно правил собирания и хранения книг. Именно так всегда понималась фраза Страбона: «…Аристотель первый стал собирать книги и научил египетских царей составлять библиотеку» (Strab., XIII, 1, 54, C609).

Насколько книжные собрания Ликея были общедоступны? Единственная библиотека в Афинах, существовавшая до Аристотеля, которую мы условно можем назвать «публичной», это переданная тираном в дар городу библиотека Писистрата, хранившаяся при старом храме Афины-Девы на Акрополе. Но она была увезена персами при разграблении Афин в 480 г. до Р. Х., и вернулась в город только благодаря щедрости унаследовавшего её от персов правителя Азии Селевка I Никатора, когда-то учившегося у Аристотеля в Миезе (Aul. Gell. Noct. Att., VII, 17, Isid. Hisp. Orig., VI, 3, 3). Неизвестно, как распорядились наследники богатейшими книжными коллекциями трагика Еврипида (480–406 гг. до Р. Х.) и политика Евклида Афинского, бывшего архонтом в 403–402 гг., в правление которого афиняне приняли ионийский алфавит. Так что, скорее всего, в 430-е – 420-е гг. единственными общедоступными местами чтения были библиотеки при афинских гимнасиях.

Ни Академия, ни Ликей, вне зависимости от формы владения, никогда не закрывались для горожан. Их сады оставались местами прогулок, бесед, спортивных занятий, мусических агонов, которые могли смотреть все свободные жители города. Вероятно, афиняне могли читать книги, или заказывать копии переписчикам, поддерживая тем самым материально школу перипатетиков. В ликейском гимнасии, судя по фрагментам, преобладали смежные или полуоткрытые помещения (когда одну из стен убирали вовсе или заменяли колоннадой). Следовательно, коллекции минералов, чучела животных, гербарии также были доступны. Тем более доступными для осмотра были собираемые Феофрастом ботанические раритеты, о которых мы более подробно поговорим в следующей главе.

В ботанический сад трансформировалась древняя священная роща, посвящённая Музам и Аполлону. Зверинец занял часть её территории. Все астрономические и физические приборы можно было свободно разместить тут же. Наглядным примером того, как в древности обсерватория и площадка для занятий физическими опытами гармонично вписывались в парковый ландшафт, является упоминавшаяся предыдущей главе историческая реконструкция, осуществлённая современными специалистами в мемориальном парке на родине Аристотеля, в Стагире. Там можно увидеть, например, солнечные часы, показывающие не только время дня, но и дату, огромный «пентафон» из гранитных плит, демонстрирующий различные уровни звука (был унаследован перипатетиками от пифагорейцев), подвешенные на тросах железные ядра, передающие друг другу движение по инерции, маятник, отражатели звука. В Ликее наверняка было подобие сконструированного Евдоксом для Академии «паука», прообраза будущей астролябии. Могло быть и подобие платоновской клепсидры. А также модели весов и рычагов, описанные в аристотелевской «Физике». Конечно, всё это богатство показалось бы слишком примитивным астрономам и механикам Александрии, создававшим для Птолемеев настоящие технические чудеса, но именно перипатетики подняли механическое конструирование на очередную ступень, над которой непосредственно стоят изобретения Архимеда, Ктесибия, Герона.

Растительный состав сада, изначально представленный обычными для священных рощ платанами, кипарисами, пиниями, акациями, лавром, миртом, розами, земляничным деревом, был значительно пополнен усилиями Феофраста, о чём мы поговорим позже. Платаны были посажены ещё молодыми по берегу канала, очевидно, прорытого от Илисса (Илиса). Феофраст много лет будет наблюдать над одним из таких деревьев, «растущим на просторе» и имеющем глубоко залегающие корни (Theophr. Hist. plant., I, 7, 1).

Существование на территории Ликея подобия ботанического сада принимается исследователями как очевидный факт. Сложнее обстоит дело с наличием в ликейских садах зверинца. Общепризнанным фактом считается, что Аристотель использовал для обучения в качестве наглядных экспонатов чучела животных, и даже сам препарировал их. Но держал ли он животных в клетках, и насколько велико было их количество? И какую цель преследовал, заводя зверинец, предстоятель Ликея? В Пелле гипотетический зверинец Филиппа II и Александра, возможным куратором которого был Аристотель, был рассчитан, явно в подражание восточным монархам, на демонстрацию живых экспонатов. Это предопределяло преобладание крупных, хищных и опасных, а также экзотических животных. Их собирали, чтобы поразить царских гостей. В Ликее, при Аристотеле, животных могли приобретать лишь с одной определённой целью – наблюдать за их образом жизни и поведением. Вряд ли Аристотель ставил перед собой и учениками трудновыполнимую даже для царей задачу собрать всё разнообразие животного мира Земли. Но размеры ликейских садов и средства школы позволяли держать большое количество животных в клетках, а после их кончины вскрывать и препарировать их тела.

Главный аргумент в пользу ликейского зверинца – это зоологические труды Аристотеля, вызывающие резонное предположение, что Аристотель много лет, одновременно и в одном месте, вёл наблюдения за множеством видов животных, птиц и рыб. Против этого есть возражение: Аристотель, помимо собственного опыта, имел в распоряжении большое количество осведомителей, и записывал их сведения. Там, где он ошибался, описывая анатомию и образ жизни представителей земной фауны, видят вину не его лично, но именно осведомителей.

Плиний Старший пишет в «Естественной истории» (Plin. Nat. hist., VIII, 17, 44–45), подчёркивая, что в описании животных он следует Аристотелю, будто бы Александр Великий, вдохновлённый желанием познать животный мир, поручил Аристотелю, как самому признанному знатоку, создать его описание (commentatio), для чего предоставил ему в распоряжение (parere ei iussa) множество служителей (aliquot milia – несколько тысяч, или, образно – великое множество), привлечённых со всей Европы и Азии. Выражение in totius Asiae Graeciaeque tractu подразумевает, что Восточный поход уже начался, и Аристотель жил не в Пелле, а в Афинах. Далее перечисляются профессии этих людей. Среди них те, кто занимался охотой (venatus), ловлей птиц (aucupia), рыболовством (piscatus), а также те, кто прямо имел попечительство о заповедниках (vivaria), о стадах или табунах (armenta), о пчелиных ульях (alvearia), рыбных садках (piscina), птичниках (aviaria). Тщательно расспрашивая их (quos percunctando), Аристотель и составил свои описания животных.

Но как-то не очень верится, даже если допустить количественное преувеличение, что тысячи людей приезжали в Ликей со всей Греции и Азии только для того, чтобы подвергнуться доскональным расспросам. Быть в распоряжении (iussu) – можно трактовать как угодно широко. Может быть, охотники занимались ловлей животных для Аристотеля, а прочие служители помогали устраивать на территории Ликея птичники, рыбные пруды, пасеку? Животных, обитавших в Азии, мог дарить Александр Македонский, причём обставлять свои дары показными зрелищами. Например, по его приказу, животных могли проводить по улицам Афин, чтобы показывать народу некое подобие триумфа Диониса, которому всё больше подражал македонский правитель. Во время похода, как уже было сказано, царь и его приближённые охотились на львов, а бывшие служители персидских заповедников (парадизов) ловили их живыми.

Рассказывая об охотах Александра, авторы упоминают львов, содержавшихся в клетках, как будто готовых для отправки в дальние края. Но неизвестно куда – в Афины, или в Пеллу. Так же при вступлении в Вавилон царь получил от персидского наместника в подарок пардусов (барсов, пантер или леопардов) и львов в клетках (Curt., V, 1, 20–23). Впрочем, на львов, как мы помним, вроде бы ещё можно было охотиться и в горах Македонии. Аристотель пишет о них особенно подробно в «Истории животных», но, тем не менее, по количеству ссылок в этом трактате львы уступают место таким диковинным для греков животным как слоны. Аристотель делает подробные описания слоновых ног и хобота (Ar. Hist. anim., II, 3–5), грудных желез у самок (II, 20), половых органов (II, 23), зубов (II, 32), устройства печени и кишечника, что явно требовало вскрытия тела (II, 67, 79), слоновьи звуки, подчёркивая разницу между издаваемыми с помощью хобота и одним ртом (IV, 111). Он приводит такую пикантную подробность как поза при совокуплении (V, 11) и протекание беременности у слоних, а также роды и кормление детёнышей (VI, 167), болезни слонов (VIII, 152–153). В отличие от сведений о применении слонов в войнах, или об охоте на них, явно полученных через осведомителей, анатомические и физиологические подробности скорее свидетельствуют в пользу личных наблюдений.

Чтобы познакомиться со слонами, не нужно было ждать вторжения войска Александра в Индию. Слоны были ударной силой персидской армии. Во время Восточного похода первые слоны могли достаться грекам в качестве трофеев после битвы Гавгамелах (Арбелах) (331 г. до Р. Х.). По большей части в армии персов были азиатские (индийские) слоны (elephantes indici). Демонстрация боевых слонов афинянам была бы особенно зрелищным предприятием, способным не просто укрепить авторитет царя, но убедить жителей города в благосклонности к нему богов. А денежные средства, предоставленные Александром Македонским Ликею, были вполне достаточны, чтобы содержать там хотя бы пару слонов: напомним о цифре в 800 талантов, предназначенных, согласно Афинею (Athen., IX, 398e-f), на зоологические исследования. Сошлёмся на мнение солидного военного историка XIX века: «…вполне естественно предположить, что Александр, получив слонов в своё распоряжение, не преминул отправить их в Афины, где проживал тогда философ. Государь, который за раз подарил 800 талантов (более 4 тысяч франков) своему наставнику, не мог отступить пред отправкой одного слона, тем более, что это был способ возвеличить значимость своих подвигов в глазах греков и особенно афинян, мнение которых его так заботило»[175]175
  Арманди П. Д. Военная история слонов с древнейших времён до изобретения огнестрельного оружия. – СПб., 2011. С. 53. Говоря о 4 тысячах франков, П. Арманди, естественно, имеет в виду франк первой половины XIX столетия, который был мировой валютой, а не тот весьма сильно подешевевший франк, что в 2001 году был заменён французами на евро.


[Закрыть].

Если гипотетический слоновник мог существовать лишь благодаря щедрым подаркам Александра Великого, пчеловодство в Ликее не только не требовало крупных затрат, но и приносило пользу, обеспечивая училище мёдом и воском. Да и лечебные свойства пчелиного яда Аристотелю-врачу были хорошо известны. При этом пчелиные ульи в священной роще Муз не только не нарушали святости места, но вполне органично дополняли её, поскольку, наряду с цикадами, пчёлы почитались как священные насекомые Муз[176]176
  Подробно см.: Cook B. A. The Bee in Greek Mythology // JHS Vol. 15 (1895). P. 1–24. Reprinted: Kraus Reprint: Nendeln/Liechtenstein, 1971.


[Закрыть]. А родоначальник пчеловодства – герой Аристей, сын Аполлона и нимфы Кирены, родившийся в той части Африки, которая по имени его матери станет называться Киренаикой и будет одной из самых богатых провинций царства Птолемеев (Diod. Sic., IV, 81–82), давно был сопричастен мусическому культу, так как считался воспитанником Муз.

Аристотель знает не только строение организма пчелы, но сообщает, например, сведения о вредителях пчелиных сот (Ar. Hist. anim., VIII, 154–155), а IX книга «Истории животных» включает в себя целый подробный трактат по пчеловодству, занимающий большую часть её объёма (Hist. anim., IX., 163–206). Без сомнения, Аристотель опирается на собственный многолетний опыт наблюдений за «общественными» (πολιτικά) насекомыми (Hist. anim., I, 12).

Наличие рыбных садков в Ликее только по текстам Аристотеля констатировать невозможно. Стагирит описывает в «Истории животных» более восьмидесяти видов обитателей водоёмов, но по большей части это морские рыбы и моллюски, а также жители проточных вод. Аристотель, правда, очень подробно рассказывает о карпах, которые искусственно разводились с незапамятных времён именно в прудах; он знает устройство нёба карпа (Hist. anim., IV, 83), его кишечника (IV, 123), частоту нереста (VI, 80), созревание икры (IV, 84–86); знает, что карп поражается солнечным ударом и оглушается сильным громом (VIII, 131). К этому можно добавить информацию из Плиния Старшего о предоставленных царём Аристотелю попечителей piscina (рыбных садков).

Затем Плиний говорит о смотрителях птичников (aviaria). Содержание птиц в клетках, или даже на парковых пространствах, затянутых сетями, следовательно, также можно допустить. Хотя термин aviarium означает и место в лесу, где гнездуются птицы. Стало быть, у Плиния речь могла идти о царских охотниках-птицеловах. Аристотель очень много пишет о домашних голубях (Hist. anim., I, 2, 16, 17; II, 64, 68, 87; V, 42, 43; VI, 1, 2, 5, 8, 14, 16, 17; особенно подробно: 29–34, 42, 45; VIII, 45, 82; IX; явно по личным наблюдениям: 53–57, 195, 129, 230, 260), противопоставляя их диким голубям и пелейям, которых «никто не держит» (V, 43; VIII, 45). Он перечисляет разные виды певчих птиц, но тут создаётся впечатление, что их жизнь описывается в «естественных условиях». Что касается домашней птицы, используемой в пищу (куры, утки), то её присутствие в Ликее обосновано вполне понятным желанием обеспечить всех проживающих в училище здоровым питанием без лишних расходов на продукты городских рынков.

Для этой же цели, что не мешало наблюдениям за растениями, выращивали овощи и фрукты. Забегая вперёд, отметим, что реконструируя на основании ботанических трактатов Феофраста растительный состав его сада, исследователи находят в нём примерно равное соотношение декоративных и утилитарных сортов[177]177
  Capelle W. Der Garten des Theophrast // Festschriftungen für F. Zucker zum 70. Geburtstage. – Berlin, 1954. S. 47–82.


[Закрыть].

К сожалению, это всё, что мы знаем о пространственном облике Ликея и его Мусея. Остаётся подчеркнуть, что детище Аристотеля ни в коем случае нельзя рассматривать в качестве антипода и соперника Академии. Аристотель многое заимствовал у платоников, но подчинил организацию Ликея своему эмпирическому способу постижения бытия. Дальнейшее параллельное существование двух школ более всего соответствует принципам хорового действа греческой трагедии, когда вначале единый хор расходится по ходу представления на два полухория, которые ведут спор (агон), но, в конце концов, сливаются вновь в едином заключительном пении. Двигаемся ли мы в процессе познания от частных вещей к общим, или от аксиом сознания и высших идей к конкретным вещам, мы неизбежно встречаемся посредине пути, что хорошо демонстрирует дальнейшая история философской мысли. Ведь именно линии Платона и Аристотеля (а не пресловутая «линия Демокрита») станут определять весь ход её развития, переходя в споры реалистов и номиналистов в Средние Века, и рационалистов и эмпириков в Новое Время. Встречаясь, обе ветви порождают неоплатонизм поздней античности, началом которого станет эклектизм александрийской философии, христианский неоплатонизм Возрождения, кантианство и гегелевский абсолютный идеализм. Главной предпосылкой всех последующих форм синтеза станет идея о том, что законы природы тождественны законам мышления, следовательно – изначально присущи Высшему Разуму. Идею общности двух главных философских школ, несмотря на практикуемые ими различные пути познания, прекрасно выразит Цицерон: «Благодаря авторитету Платона, разностороннего учёного, отличавшегося широтой и богатством мысли и языка, утвердилось единое, хотя и называвшееся двумя разными именами, философское учение – академиков и перипатетиков, которые, будучи согласными по существу, различались по названию… и те и другие, наследуя богатство учения Платона, создали некую систему учения, достаточно полную и содержательную, оставив прежнюю сократическую манеру рассуждать обо всём, подвергая всё сомнению и никогда ничего не утверждая» (Cic. Acad., I, 4, 17. Перевод Н. А. Фёдорова).

К сказанному добавим и прочно сохранявшиеся личные связи. Аристотель и Феофраст были лучшими и самыми талантливыми воспитанниками Академии. Отношения между главой Академии Ксенократом и Аристотелем, а затем Феофрастом, оставались дружески уважительными. Деметрий Фалерский, их ученик, щедро финансируя Ликей, будет также заботиться и об Академии. Он даже спасёт Ксенократа от долгового рабства (Diog. Laert., IV, 2, 14). Аркесилай, возглавлявший Академию в 260-е – 240-е годы, прежде был слушателем Феофраста (Op. cit., IV, 6, 29). Гераклид Понтийский, после обучения в Академии, перешёл в Ликей слушать Аристотеля (Op. cit., V, 6, 86). Бион Борисфенский, который «первый нарядил философию в лоскутное одеяло», то есть, первым стал проповедовал эклектизм, покинул Академию, увлёкшись учением и образом жизни киников, а затем пришёл в Ликей к Феофрасту (Op. cit., IV, 7, 52). Но даже если имело место переманивание учеников, оно велось в рамках приличий, по сложившимся правилам и традициям, соответствовавшим общим правилам древнегреческих агонов, главным из которых было отношение к сопернику как к равному себе. Это обстоятельство особенно важно, если речь идёт о состязании в интеллектуальной сфере. Как отмечал крупнейший российский исследователь античной агональной культуры А. И. Зайцев: «В науке, в силу кумулятивности её развития, объективности устанавливаемых ею истин, в силу принципиальной возможности получения раньше или позже однозначного ответа на поставленный вопрос (либо мотивированного вердикта non liquet), спор и соперничество уже в Греции вели, как правило, к определённому результату – к научной истине, обычно относительной, как большинство научных истин. Тот, кто эту истину находил, снискивал признание и даже славу, что… было в Греции важнейшим побудительным мотивом всякой деятельности»[178]178
  Зайцев А. И. Культурный переворот в Древней Греции VIII–V вв. до н. э. – СПб., 2000. С. 169.


[Закрыть].