Текст книги "У всякой драмы свой финал"

– Варяг? Погоди, погоди. Варяг. – Корозов поморщился, ему вспомнилось нечто неприятное. – Точно, Варяг! С ним Господь сподобил лично столкнуться однажды. Мерзавец был высочайшего класса. Он, помнится, занимался не только рэкетом, за ним всяческих слухов тащилось целая пропасть. Но ведь его убили. Я его настоящего имени даже не слышал. Да зачем мне знать всю эту мразь?

– Саня Блындин, – назвал Аристарх и скрестил руки на груди. – Второй муж Думилёвой, – уточнил после короткой паузы.

Вытаращив глаза от изумления, Корозов не сдержал возгласа:

– Да ты что? – хотя восклицать было глупо, потому что не верить Акламину просто нелепо, тот никогда не утверждал того, о чем не знал точно.

– Так вот, – говорил Аристарх. – Саня Блындин и Андрюха Живоглот были корешами. Это к Сане иногда наведывался Живоглот в наш город.

– Теперь понятно, откуда ноги растут. – Глеб помрачнел, щека слегка дернулась. – Целое осиное гнездо, – вспомнил о Дорчакове. – Так что же получается, сейчас они поедать друг друга начали? Но какое место среди них занимает Нарлинская? И как вообще она попала в этот круг?

– Над этим сейчас работаем, – отозвался Аристарх.

Корозову подумалось, что эту информацию надо передать Исаю, чтобы тот скорректировал свои действия и не изобретал колесо. Чтобы акцентировал все свое внимание на Еве.

15

Когда весть об убийстве Дорчакова принесли Думилёвой, она была взбешена. Но она не относилась к тому разряду людей, которые, вспылив, начинали принимать решения, а потом, когда приходили в себя и спокойно осмысливали все, то понимали, что намесили дел больше, чем было. Она подавила в себе вспышки гнева, и когда наступило успокоение, стала обдумывать все обстоятельства в целом и в частности. Получив исчерпывающие сведения об убийстве Антона, точно так же, как полиция, терялась в догадках, кто мог убить?

Но, взвесив все за и против, Евгения предположила, что убийцей мог быть кто-то из ближайшего круга знакомых Дорчакова. Остановила выбор на Ватюшкове. Ибо только она и Андрей знали о поручении, которое было у Антона. К тому же, именно Андрюха отслеживал Корозова и сообщил Антону, что Глеб в офисе. И по сигналу Андрея Антон отправился туда.

Итак, вроде бы все замыкалось на Ватюшкове. Одного не сходились некоторые концы. Евгения не могла допетрить, зачем Андрей сделал это? Ведь глупо было с его стороны думать, что она не догадается. Не такой окончательный дурак Андрюха, не мог не понимать, что полиция начнет копаться в грязном белье. А разве это надо Ватюшкову? Конечно, нет.

Такие мысли вызывали у нее сомнения в правильности выводов об убийце Антона. Решив проверить свою версию, и окончательно прийти к определенному мнению, она на следующий день пригласила к себе Андрея.

Тот приехал, как обычно, с привычным выражением лица, с недовольным ворчанием, когда она называла его дураком. Особенного сожаления по поводу убийства Дорчакова не выражал. Так, как бы мимоходом сказал несколько слов. Этому Евгения не удивлялась, она знала о натянутых отношениях между ними и знала, что даже собственную смерть Андрюха примет равнодушно, как само собой разумеющуюся данность. Но его коробило от иного, и об этом он начал говорить немедленно от самого порога:

– Что происходит, Евгения? Кто-то бесцеремонно вторгся в нашу Епархию. Ведь это же вызов нам! Нас опустили мордой в парашу! Мы должны отмыться! Кто бы он ни был, но за разрушение нашего триумвирата он поплатится жестоко! Я сначала из него вытяну все жилы, а потом по капле буду выпускать кровь! Но в конце обязательно заколочу ему в задницу осиновый кол! Ведь он покусился не только на наш триумвират, он покусился на нашу Еву! Что теперь будет с нею? С нашей Евой? Кто сможет продолжить дело Антошки? Кто сделает из нее звезду еще более яркую? Мои парни перевернут весь город вверх тормашками, но козла этого найдут! Пока он еще дышит, но он уже труп! Лично я подозреваю Корозова. Я бы его, жабу, взял сейчас под самую печенку! Позволь только!

Слушая его с подозрением и даже с неприязнью, Думилёва пожала жесткую широкую ладонь Ватюшкова. По-мужски, крепко и уверенно. А он ощутил не женскую твердость ее руки.

Когда она по-деловому провела его к себе в кабинет, он смекнул, что разговор будет серьезным и конфиденциальным. У Евгении было заведено, если беседа предполагала быть дружеской и ничего незначащей по содержанию, тогда она проводила гостей в одну из своих комнат. Но если появлялись какие-то секреты или другие серьезные вещи, то разговор проводился в кабинете, в деловой обстановке.

Показала ему на один из стульев и села сама за стол в рабочее кресло, откатив его немного назад и закинув ногу на ногу. На этот раз на ней был черный брючный костюм, который однозначно делал из нее каменно-твердый мужской монолит. Если бы на верхней губе у нее были усы, ее вполне можно было бы принять за мужчину.

Хорошо зная, как Евгения не любила, когда в ее кабинете гости делали что-то не так, как требовала она, Андрей сел на тот стул, на который указала Думилёва.

Привычным движением пальцев она поправила стрелку на брюках и подала голос:

– Что это ты сегодня так сильно разговорился? Длинные монологи закатываешь!

Андрей, правда, не заметил за собой, чтобы он был избыточно разговорчив, но раз на это обратила внимание Евгения, значит, он действительно перегнул палку. И прикусил язык, буркнув в оправдание:

– Как всегда, Евгения, как всегда. Тебе это показалось.

– Когда мне кажется, я обычно крещусь, Андрюша! – коротко и сухо сказала она, голос был неприветливым и настораживал.

Ватюшков закинул одну ногу на другую.

Она неодобрительно посмотрела на это. Не любила, когда перед нею в этом кабинете так фамильярничали. Ее кабинет не располагал к такому поведению посетителей.

Между тем, всегда стараясь подчеркнуть свою независимость, Андрей не упускал случая использовать всякий удобный момент. Тем более что сейчас в кабинете они были вдвоем, и он не видел причин, почему они должны говорить не на равных и почему она должна возвышаться над ним.

Да, она ни с кем не допускала панибратства, но и он никогда не допускал этого со своими подручными. Однако здесь был совсем иной случай. Здесь, считал он, сидели старинные приятели, делить которым было нечего. Разве что Еву, но и ту они уже сумели поделить, и каждый вполне был удовлетворен тем, что досталось именно ему.

Но совсем не так думала Евгения. Она слегка повернула кресло в сторону и неожиданно для Ватюшкова резко задала вопрос, который поставил его в тупик:

– Что же ты натворил, дурак?! – ее глаза были непримиримыми, враждебными, голосовые связки дребезжали, голос бил наотмашь. – Где я еще найду такого управляемого Главного режиссера?! Такого на горизонте больше нет! Я его выпестовала, а ты разом все поломал! Ты же, дурак, для Евы гадость устроил! Кто еще сможет тащить ее вверх, кроме Дорчакова?! Нет больше таких в этом театре!

Андрея подбросило на месте. Ведь она почти повторяла его недавние слова, только с той разницей, что взваливала вину на него. Интуитивно он почувствовал ловушку для себя. Захлебнулся возмущенно:

– Я за Еву любому глотку порву! Любого Главрежа, которого ты изберешь, заставлю работать на нее, через колено сломаю, четвертую, если будет надо для дела! – И, натыкаясь на холодный взгляд, исказив лицо гримасой, охрипшим вдруг голосом вытолкнул из себя. – Но не я это сделал, Евгения, не я! Сука я рваная буду, если хоть одну букву соврал!

По-прежнему смотря недоверчиво, она молчала. Знала его, как облупленного, видела насквозь. И сейчас читала по выражению его лица, что он хрипел ей искренне. Похоже, на этот раз, подозрения ее ошибочны. Не он. Но кто тогда? Кто? Другого варианта у нее не было. И это ее не устраивало.

Уловив изменение в ее настрое, Андрей другим тоном дополнил:

– Не глупи, Евгения, ты давно меня знаешь, мои привычки тебе известны, не моя это пакость, не моя! – передохнул, и в голосе появилась обычная жесткость. – Корозов это! Больше некому! Я уверен!

Она долго сидела, не шевелясь, в голове роились новые мысли, в виновность Корозова Евгения не верила:

– Молчи, дурак! – отрезала привычным тоном, хотя Ватюшков и так уже молчал. – Ты считаешь, Глеб глупее тебя, чтобы убивать у себя под носом? Да и зачем? Ты сам посуди! Антон пришел к нему с обычными вопросами. За такие вопросы не убивают.

Но в голове у Андрея не было других соображений. Он не умел копать глубоко. Зачем усложнять? Руководствуясь чувством мести за Еву, он пер напропалую. Корозов должен поплатиться за обиду, нанесенную ей. И баста! Потому упорно продолжал настаивать:

– Мы же не знаем, как у них прошли переговоры! Может, они там перегрызлись!

– Дурак! Все мы знаем! – сразу отреагировала Евгения. – Думай, что говоришь! Если бы я тебя послала на переговоры, то вы бы точно перегрызлись, как волки, а Дорчаков был хитрец, хитрый лис! Умел вставить слово в строку. На рожон никогда бы не полез, если бы почуял опасность. У дурака не было бы такой труппы в театре. Но и Корозов не лыком шит, я еще в ресторане поняла это! К тому же он не бандит, как ты, хоть и пытаешься прятать личину за слово «бизнесмен»! Убийства – не его профессия! Думай лучше, дурак, кто это сделал? Не найдешь, я тебя кастрирую!

Кастрировать она вполне могла, Андрей знал это. Конечно, не в прямом смысле, но и любой другой смысл не устраивал Ватюшкова. Не хватало, чтобы прошла трещина в их спайке. Они одним миром мазаны. Их уже не изменить. А если оторвать друг от друга, то уже не срастить. Все равно, что разрезать яблоко. Как не прикладывай потом две половинки – не скрепишь. А по линии разреза пойдет гниль, и половинки зачахнут. Тогда как целое яблоко еще долго может радовать глаз.

Такой конец, как у половинок яблока, не прельщал Андрея. Оставалось сожалеть, что отлаженная жизнь триумвирата была позади. И надеяться, что Евгения придумает новую форму сосуществования, главной целью которой будет звездность Евы.

Сейчас он принимал первенство Евгении, потому что только ее мозги могли скомпоновать нечто новое. Ее ум был изворотливым и мог охватить все сразу. Его голове было далеко до нее. Его мозги работали в одном направлении. Естественно, Думилёва пользовалась ими, впрочем, так же, как он пользовался ее умом. Его услуги иногда были крайне необходимы ей, а ее – ему. И все было тип-топ.

Он нутром чувствовал, что этот тип-топ надо сохранить любой ценой. А для этого, прежде всего, надо выполнить требование Евгении.

– Я все усек, – сказал он и чуть покривил лицо. – Вот только не возьму в толк, как ты могла подумать на меня?!

Она глянула на него с сочувствием, от которого у Андрея по спине побежали мурашки, а под мышками пробил липкий пот:

– Дурак! А на кого мне еще было думать? Только мы трое знали о поручении Дорчакову. Я, ты и он сам!

Ее вывод огорошил Андрея, и почему он сам не додумался до этого? Ведь действительно в этих обстоятельствах только на него могло падать подозрение. И все же он попытался защититься:

– Но ведь нам совсем неизвестно, с кем еще мог поделиться Дорчаков. А ведь вполне мог! – высказал Андрей.

– Надеюсь, ты сам ни с кем не делился? – Думилёва пронизала испытующим взглядом его.

Тот ответил торопливо и даже на мгновение приподнялся над стулом, чувствуя, как начинает потеть:

– Что ты, Евгения, за кого ты меня принимаешь? – а пот еще сильнее покатился между лопатками, горло словно петлей перехватило, и больше никакие слова не могли из него вырваться.

Пытливый взгляд Евгении прожигал насквозь. Ватюшков, чтобы прикрыть конфуз, состроил на лице гримасу недовольства. Он словно угодил под холодный душ. А все оттого, что сейчас откровенно врал Думилёвой. Мозг разрывала мысль о том, что он поделился всем этим с Евой. Андрей отбрасывал эту мысль, но она назойливо возвращалась, все глубже забиваясь в извилины. Андрей злился, потому что подозревать он мог кого угодно, но только не Еву.

Просто невозможно, чтобы она подняла руку на кого-то из триумвирата. Это все равно, что выколоть себе один глаз. Ну, да, Андрей знал, что она не переносила Антона, она сама не раз говорила ему об этом, но точно так же он сам не любил Дорчакова. И что с того? А разве Думилёва любила кого-то из них? Нет, конечно. Или разве Антон пылал к ним дружескими чувствами? Чушь. Посему Еву подозревать нелепо и глупо.

И все-таки мысль о том, что кроме них троих знала о поручении еще она, сверлила мозг Андрея неимоверно.

Он боялся, что от Евгении не могло укрыться смятение, которое мелькнуло на его лице. Однако именно в этот момент она отвлеклась и не увидела его тревоги. Он почувствовал облегчение. В душе ругал себя за то, что рассказал обо всем Еве, если бы умолчал, не было бы сейчас никакого беспокойства. Между тем, от Евы он ничего не умел скрывать, доверял ей, боготворил, носил на руках. Она его самая большая слабость. А мысли продолжали мучить его.

Перед ним стояли две пары Евиных глаз. Одна пара поражала своей безвинной красотой, а другая – холодом и безразличием. Ее вторые глаза он впервые увидал после убийства Рисемского с охранником, а затем еще раз, когда она отправила на тот свет двух охранников в служебной квартире Корозова.

В то время Андрей не придал значения, ибо сам всегда легко убивал, и ничего необычного в убийствах не видел. Даже испытывал восторг от этого. Ева в те моменты поднялась в его глазах на несколько голов выше.

Но вот сейчас вдруг ее глаза насторожили его. Ведь они тогда были безучастны и черны, бездонны, как пасть пропасти. И даже его, преступника со стажем, теперь они смущали, казались чужими. Он не понимал, что они выражали в те минуты, и эта неизвестность обескураживала. В голове плыла какая-то мутная пелена, застилала все.

Поднявшись из-за стола, Думилёва высокомерно протянула Ватюшкову руку, показывая, что разговор закончен. Теперь его это не покоробило, ему хотелось поскорее убраться из ее кабинета и расслабиться, почувствовав себя не дураком. Он вскочил, поспешно пожал ее руку и напоследок спросил:

– Так что же будет с Евой? Кто станет Главным режиссером? В чьи руки мы отдадим нашу красавицу?

– Я еще не решила! – коротко ответила она.

– Поспеши, Евгения, поспеши, – посоветовал он, – иначе Ева будет растерзана завистниками!

Показав ему на дверь, Евгения отвернулась. Но как только он очутился за дверью, посмотрела на время, походила в раздумье по ковру и вышла из кабинета.

Поехала в театр. Там бесцеремонно по-хозяйски зашла в приемную директора. Секретарь, молоденькая с круглыми щечками, большим ртом и белыми волосами, не успела ничего сказать. Впрочем, она и не решилась бы остановить Евгению. Только искусственно широко заулыбалась и на ее вопрос, на месте ли он, ответила кивком головы.

Думилёва решительно прошествовала мимо секретаря в кабинет директора.

Тот, тощенький с высокой прической, какую носят обычно люди маленького роста, подпрыгнул с места ей навстречу. Выпроводил из кабинета всех, кто в нем находился. Услужливо отодвинул для нее стул. Бросился к двери пожимать руку. Лишь после этого проговорил:

– Вот, похоронную комиссию назначил, Евгения Павловна. Обсуждали организацию похорон. Тоже надо.

– Да похоронить дурака стоит по-человечески! – согласно кивнула Евгения. – Надеюсь, не подведешь, Кузьмич! Но я к тебе по-другому вопросу! – выговорила, пройдя по кабинету к выдвинутому стулу.

– Слушаю вас, Евгения Павловна! – затрусил за нею директор, дождался пока она сядет и сел напротив.

– Ты уже подумал, кем заменить Дорчакова? – Думилёва, выпрямив спину, смотрела на директора взыскательно.

– Это уже после похорон, Евгения Павловна, – обронил он. – И потом я должен сначала с вами посоветоваться. – Директор улыбнулся заискивающей улыбкой.

– Ты не юли, Кузьмич! – поморщилась Думилёва. – Причем здесь похороны? Театр должен работать несмотря ни на что. Ты ведь кого-то уже наверняка хочешь временно предложить! Ведь так, Кузмич?

Пригладив на затылке волосы, тот с особенной осторожностью высказал:

– Может, его помощника, Евгения Павловна? Вроде парень ничего! Старается. Ну, не тащить же к нам варяга.

От последнего слова Думилёва вздрогнула и окинула директора агрессивным взглядом, пробуравила насквозь, отчего тот скукожился как старый рваный ботинок, уменьшаясь в размерах. Она еще минуту сверлила его глазами, но, видя, что он не понимает ее недовольства, успокоилась и потребовала:

– А ну-ка, тащи его сюда! Поглядим на него повнимательней!

Директор подпрыгнул со стула, протрусил к столу, через переговорное устройство отдал распоряжение секретарю. И снова плюхнулся на прежнее место перед Евгенией. Успел ответить на несколько вопросов о похоронах до того, как в дверях показался помощник Главного режиссера.

Это был привлекательный молодой человек с русыми волосами, с хитринкой в глазах.

Думилёвой невольно подумалось, как было бы здорово, если бы он был женщиной.

Директор кивнул ему на стул сбоку от себя. Он уселся и вопросительно стал ждать, что будет дальше. Евгения коротко в лоб спросила:

– Справишься вместо Дорчакова?

Молодой человек глянул на директора. Он ничего не знал о Думилёвой кроме того, что она имела большое влияние на руководство театра. Ему хоть и приходилось слышать о закулисных склоках среди труппы, но с настоящей подковерной возней в театре знаком не был.

Он был талантливым режиссером, но еще не нажил крепкого жизненного опыта. Пытался поймать глаза директора и в них прочитать, как должен реагировать на этот вопрос, но глаза директора смотрели куда-то в сторону, и молодой человек неопределенно и не очень решительно пожал плечами:

– Не боги горшки обжигают.

– Конечно, не боги! – подтвердила Евгения. – Не хватало еще богам с горшками возиться. Однако нам сейчас простой горшечник не нужен! Их вон везде полно! Но мы же не пруд прудить ими собираемся!

Видя, что не попал в унисон, молодой человек растерялся. А Думилёва сухо продолжила:

– Вот Кузьмич предлагает попробовать тебя. Что ты на это скажешь?

Вытянув шею вверх, он встрепенулся и сказал более уверенным тоном:

– Попробовать можно.

– Пробовать будешь первый раз в постели! – грубо заметила Евгения. – А здесь работать надо на полную катушку!

Он смутился, щеки тронула краска:

– Я же не возражаю, – проговорил в ответ.

– Ну и дурак же он у тебя! – сказала директору Евгения. – Он не возражает работать! Посмотри на него, он работать не возражает! Это надо же, какое одолжение он нам делает! Не возражает работать! – и молодому человеку. – А для чего ты еще нужен здесь? Только для того, чтобы работал, как папа Карло! – она снова глянула на директора, тот завозился под ее взглядом, сказала. – Как тебе это нравится? – и, не дожидаясь его ответа, выпалила. – Вот и я о том же! Работать, как папа Карло! И день, и ночь! И день, и ночь! – и вновь молодому человеку. – Ты готов работать, как папа Карло?

– Постараюсь, – осторожно ответил тот.

– Нет, ну, ты посмотри на него, он постарается! – бросила директору и впилась глазами в молодого человека. – Стараться уже поздно, дурак! Нужно пахать, пахать и пахать! – перевела дух. – Ты знаешь о моей протеже? Как ты смотришь на работу с нею? Что ты думаешь о ней? – Думилёва смотрела так, словно заглядывала ему в самое нутро.

Зная, чья протеже Ева Нарлинская и зная, что большая часть спектаклей в театре делалась под нее, молодой человек по этому поводу имел собственное мнение.

Его непосредственность была ошеломляющей, он еще плохо научился лавировать в гуще разных мнений и интересов, и не умел выплывать из этого потока победителем. Ему предстояло в жизни набить множество шишек.

Опять глянув на директора, и опять не поймав его взгляда, он ответил:

– Я за то, чтобы в любой театр набирать актеров не по протеже, а по их талантам.

Евгения усмехнулась, и директор сразу по ее виду догадался, что после таких слов молодому режиссеру не быть Главным. Она потеряла к нему интерес:

– А кто, по-твоему, должен определять в театре, талантливый актер, либо нет?

– Да что тут определять? Это же по игре актера видно, – сконфуженно произнес он и сильно расширил глаза.

– Тебе, молокососу, видно одно, а мне с высоты моего возраста и опыта видно иное! – Думилёва вскинула подбородок вверх и жестко спросила. – Ты, дурак, хочешь быть Главным режиссером театра?!

Ее тон привел молодого человека в замешательство, и он неуверенно пролепетал:

– Ну, не знаю.

– Ты свободен! – грубо отрезала она. – Можешь топать! – Евгения резко поднялась со стула. – Ты, дурак, еще не готов быть Главным режиссером театра! Тебя жизнь должна пропустить через свои жернова, чтобы ты созрел мозгами и научился понимать ее!

Когда молодой режиссер торопко выскочил из кабинета, она недовольно сверкнула глазами на директора, который, подпрыгнув со стула, виновато затоптался возле него:

– Ты, Кузьмич, нарочно подставил мне этого дурака? Он юнец, который не дорос до великих дел! У него еще мозги набекрень! Ему сначала следует набить свои шишки! Иначе после него останется один бурелом!

Директор прятал глаза. Он испытывал неудобство оттого, что молодой человек не сумел дать правильных ответов, хотя был талантливым режиссером. Попытался заступиться за парня, хоть и не очень настойчиво:

– Да, он еще зеленоват, как все молодое, Евгения Павловна, но вы посмотрите спектакли, которые он поставил, вы измените свое мнение. И потом речь же не идет об утверждении этой кандидатуры. Пока временно, чтобы присмотреться. А когда потребуется, мы его поправим.

– Ты ведь знаешь мое главное требование! – Евгения прошлась по кабинету.

Кузьмич двумя руками оперся на спинку стула, руки подрагивали, невольно дергали стул, тот рывками скользил по полу, скрипя ножками:

– Знаю, Евгения Павловна. Но вы не сомневайтесь, ничего не изменится. Все будут продолжать работать на вашу протеже.

Думилёва решительно отсекла рукой:

– Ева, как прежде, должна быть вне конкуренции и вне всяких тайных желаний твоих режиссеров. Подбери мне такого, который понимает, что он должен работать на Еву, а не Ева на него! А если не найдешь из своих, тогда привезу тебе варяга! – она умышленно сделала ударение на этом слове и при том внимательно посмотрела на директора. – Ты же знаешь, что я куплю всех, кто мне нужен, но я бы не хотела бросать деньги на сторону. Лучше эти деньги отдать твоему театру, а уж ты командуй ими сам. Как тебе нравится такая перспектива?

Директор после этих слов оживился, оторвал руки от стула, потер ладони, растянул губы в улыбке:

– Да, Евгения Павловна, деньжат бы нам не помешало сейчас, что-то мы поиздержались последнее время.

Евгения тоже прогнала улыбку по лицу, задержав ее остатки по уголкам глаз:

– Ладно, не канючь, дурак, выдам, сколько надо, но только ты мне на следующей неделе покажи свои умные предложения и постарайся, чтобы они меня устроили. Ну, а если они меня устроят, надеюсь, тебя тоже должны устроить. Сначала приглядимся, а уже потом будем решать вопрос утверждения! – она протянула Кузьмичу руку для пожатия, тот охотно схватил ее и почувствовал настолько крепкое пожатие, что пальцам его стало больно.

Проводил ее до двери, и сам плотно закрыл за нею. По лицу блуждало непонятное выражение. Признаться, ему был не по душе диктат Думилёвой, она как будто постоянно напоминала, что директором он стал благодаря ее деньгам. Но сейчас она пообещала сделать новые денежные вливания, а это было очень хорошо, это радовало, это окрыляло, это сулило дополнительные возможности и неминуемое пополнение собственного кармана.

Идя по фойе, Евгения не думала больше о нем. Она не сомневалась, что он из кожи вылезет, но найдет приемлемую для нее кандидатуру. Естественно, она знала молодых режиссеров, но не хотела видеть на месте Дорчакова молодого парня. Не желала, чтобы Ева увлеклась молодым телом. И не собиралась впускать в свой круг молодого дурака.

Антона похоронили. После похорон прошло два дня. Ватюшков поздно вечером встречал Еву после спектакля. На улицах зажглись фонари, машины били по глазам светом фар.

Драматический театр был хорошо освещен с фасада. Вся зрительская суета перед ним после спектакля, была хорошо видна с дороги, по которой с шумом проносились автомобили. Их поток сейчас был меньше, чем днем, но все-таки дорога затихала медленнее, чем затихал весь город.

На этот раз Андрей не пошел в гримерную комнату, он ждал Еву на парковке возле театра.

Зрители, вывалившись толпой из театра, уже рассосались, кто сел в свою машину и уехал, кто побежал к автобусной остановке, кто потопал пешком в нужном ему направлении. Некоторые, собравшись в круг, не расходились сразу, спорили о спектакле, об игре актеров, о режиссуре, да и вообще обо всем, что приходило в головы. А потом как-то мигом разбежались, всяк в свою сторону. Площадка перед театром опустела. Только перед служебным входом маячила толпа поклонников с цветами в руках.

И вот из служебного входа стали выскакивать актеры. Одни поспешали. Другие выходили чинно, размеренно, буднично, словно бежать им было некуда и незачем. А третьи, сбившись в кучку, что-то соображали меж собой и, в конце концов, толпой отправились в одном направлении.

Поклонники некоторых не замечали, некоторым вручали цветы и просили автографы, но основная масса ждала Нарлинскую.

Ева вышла одной из последних. На нее буквально набросились со всех сторон, заваливая цветами. Наперегонки что-то кричали. Она даже не улавливала слов – одни голоса звенели в ушах. Общий восторг и поздравления. Ее охрана с трудом оттеснила толпу и, прикрывая Еву, повела к машине Андрея.

Распахнув двери авто, тот стоял и ждал. Ева нырнула внутрь с цветами в руках. Охрана с трудом сдерживала орущих поклонников. Андрей сел с другой стороны. Лицо Евы, выглядывающее из цветов, было счастливым, но усталым. Улыбка показалась Андрею фальшивой. Он спросил, как всегда:

– Куда поедем, моя красавица?

Она надула щеки, ему всегда нравилось, когда она так надувала щеки, и шепотом произнесла:

– Куда же мы можем ехать, Андрей, в театре еще траур.

– И что? – удивился Ватюшков и обхватил ее руками! – Траур в театре, а за театром жизнь бьет ключом! Поедем в клуб, развлечемся! – он не понимал ее нерешительности.

– Не могу. Меня будут многие осуждать! – Ева не спеша передала ему в руки цветы.

– Тогда жду твоих предложений! – он с охапкой цветов разочарованно откинулся к спинке сиденья.

– Предложение только одно, Андрей, – она скучно улыбнулась. – Домой. Все равно к кому. Ну, не хмурься! Или ты не хочешь поласкать свою Еву?

Он сразу изменился в лице:

– Едем, моя красавица! – толкнул водителя в плечо, передал ему цветы, чтобы тот положил на сиденье рядом с собой.

По дороге Ева предложила поехать к ней, Андрей согласился. Ему всегда больше нравилось бывать в ее квартире, нежели в своей, потому что в квартире бывшего уголовника присутствовал дух прошлой его жизни. Волчий дух, который ему самому подчас бил в нос так, что хотелось заткнуть ватой ноздри.

Водитель нажимал на педаль газа. На светофоре, не останавливаясь на красный свет, круто свернул вправо в переулок. Но не успел проехать двадцати метров, как услыхал удар и машину подбросило. Он резко застопорил авто. Выругался.

– Что там? – спросил Ватюшков, качнувшись вперед.

Растерянный невыразительный голос буркнул в ответ:

– Черт его знает! Собака, что ли, под колеса попала?

Будто наступив на горячие угли, Ева вскрикнула. Водитель оглянулся на Андрея. Тот скривился:

– Посмотри!

Ева первой выскочила из салона, пробежала назад. Ватюшков вылез следом. Девушка увидала на дороге сбитую собаку. Та была еще жива. Но уже не скулила и не плакала. Колесо машины проехало по ней, раздавив кости и выдавив кишки. Собака только открывала пасть и смотрела в тусклом свете уличных светильников грустным умирающим взглядом на Еву и на свои потроха.

У Нарлинской дрожь пробежала по всему телу. Ощущение безысходности сдавило грудь, она почувствовала себя этой собакой, словно это по ней прошлось колесо машины и даже не машины, а чего-то более страшного и бесповоротного.

Она присела возле собаки и стала гладить по голове, но чувство было такое, что гладила себя, уговаривая потерпеть. А что значит терпеть, когда исход был предрешен и очевиден. В груди нудилась неимоверная жалость к этой собаке. Но к собаке ли? А, может, к самой себе? На глазах выступили слезы.

Андрей что-то говорил, стоя над нею, но Ева не слышала его. Слова уходили в землю, в вечную тьму. И она, подняв голову, хорошо видела, как они вылетали из его рта, как их подхватывал черный вихрь и втягивал в бездонную воронку. А вместо лица Андрея наблюдала страшный оскал смерти.

Сильная дрожь пробивала Нарлинскую. У нее не было сил смотреть в умирающие глаза собаки. Это было ужасно. Сбивчивым голосом произнесла:

– Зачем?

С трудом разобрав вопрос, Андрей равнодушно ответил:

– Случайно.

Ева продолжала гладить голову собаки, которая уже сделала последние вздохи и испытала последние судороги. Девушке показалось, что она увидела в этот момент, как от тела собаки отделилась ее душа и ушла в бесконечное пространство.

Слезы застилали глаза Евы. Краска с ресниц поплыла по щекам. Но все это уже не имело никакого значения. Андрей взял ее за плечи и насильно оторвал от собаки:

– Что с тобой, красавица моя? Это же обыкновенный пес. Бездомный и безродный!

– У него была своя жизнь! – Ева испуганно смотрела на Андрея сквозь пелену слез.

– Кому нужна его жизнь? – как можно мягче заметил Ватюшков. – Что изменилось оттого, что его не стало? – он достал из кармана носовой платок и промокнул слезы Евы.

Прекратив плакать, она тяжело вздохнула:

– Да, ты, наверное, прав. Ничего не изменилось. Я просто устала. Я очевидно устала. Все в жизни происходит случайно, Андрей. Все мы бездомные и безродные в нашей жизни. Со всеми нами произойдет что-то похожее случайно. Как с этой собакой.

– Ты просто не остыла еще после спектакля! В тебе мучается героиня пьесы! – Ватюшков заботливо прижал ее к себе.

– Возможно, но мне так жалко собаку! – Нарлинская с грустью оглянулась на ее туловище.

– Никогда не жалей о том, что произошло! – Андрей потянул девушку к машине. – Тем более, если этого изменить нельзя! Забудь! У каждого свой конец. У собак – тоже.

Когда подъехали к ее дому, на душе у Евы было уже спокойно и ясно, точно не было случая с собакой. Она опять ощущала себя большой актрисой, способной покорить мир.

Следом к подъезду подкатил автомобиль с охраной. Один из охранников выскочил, быстро подхватил охапку цветов и понес наверх за Андреем и Евой.

Нарлинскую всегда, как ребенка, радовали цветы, особенно, когда их было много. Они давно для нее стали показателем ее популярности. Так хотелось, чтобы все вокруг обожали ее не только как талантливую исполнительницу ролей в спектаклях, но как неотразимую красавицу, на которую приходят в театр полюбоваться.