Текст книги "У всякой драмы свой финал"

Двор вымер. Откуда-то из-за домов с дороги доносились редкие шумы автомобилей.

В середине ночи Исай предложил Глебу поехать домой, отдохнуть. Сам намеревался ждать здесь Еву до победы. Но Ко-розов отверг предложение. Какой сон? О чем он говорит? Глеб весь был, как на иголках.

Нарлинская явилась ранним утром.

Когда рассвело, к дому подъехал автомобиль Ватюшкова. Ева выпрыгнула из него в легком воздушном сиреневом платье, с усталой улыбкой на губах, с чуть взъерошенными волосами. Андрей тоже вышел и, поцеловав девушку в губы, спросил:

– К тебе можно подняться, моя красавица?

– Нет, что ты? – отказала она. – Ты измучил меня сегодня, я так устала, пойду спать! – тряхнула головой и пальцами откинула волосы за уши.

Ватюшков с любовью проводил ее до подъезда, опять чмокнул, и когда за нею закрылась дверь, вернулся в машину. Прежде чем уехать, долго сидел, смотрел сквозь лобовое стекло на окна.

Корозов нетерпеливо ждал, в душе подгоняя и раздражаясь его медлительностью. Затем распахнул дверь своего автомобиля и торопливо вымахнул на асфальт.

Ева, войдя в квартиру, мгновенно разделась, раскидала одежду по полу, шагнула в комнату и села на диван. Разбросалась на нем, прикрыв глаза и отдыхая в тишине. Чертовски хотелось спать. Но, преодолевая усталость, оторвалась от дивана и направилась в ванную комнату.

Однако не успела встать под душ, как на входной двери настойчиво зазвонил звонок. Решив, что это был Ватюшков, недовольно поморщила лицо и, шлепая босыми ногами по полу, пробежала к двери. Не глядя в глазок, стала открывать:

– Я же сказала, что сильно устала и хочу спать, – произнесла вяло.

Дверь распахнулась, и Глеб увидал в проеме голую Еву. Нарлинская оторопела от неожиданного гостя. Короткая немая сцена. И она выпихнула из себя:

– Глеб? Ты? Как это? А где? – хотела спросить, где Андрей, но вовремя спохватилась. – Ты откуда? В такую рань? – она стояла перед ним, забыв, что раздета, а, может быть, не забыв, но зная, что она актриса и что любую роль должна суметь сыграть так, чтобы понравиться зрителю. Впрочем, и без роли ее тело не могло не нравиться мужчинам. – Ну, проходи, что же ты столбом стоишь в дверях?

Корозов окинул ее взглядом, и, видя, как она без стеснения ведет себя перед ним, тоже сделал вид, что ничего особенного не происходило, хотя, впрочем, так оно и было на самом деле. Просто он видел перед собой актрису, способную управлять своими эмоциями и настроением.

Ступил через порог вместе с Исаем, оставив охранника за дверью. Нарлинская отодвинулась назад, грустно улыбнулась и вдруг сказала:

– Ты помнишь, Глеб, мы с тобой говорили о красоте? Вот, посмотри на меня, это все, что нужно мужикам! Ты думаешь, они любят актрису Нарлинскую? Нет, им нравится тело актрисы Нарлинской. Ты извини, Глеб, ты застал меня врасплох, я как раз собралась забраться под душ. Проходите в комнату, – глянула мельком на Исая. – Я надену халат, – и пошла в ванную.

Корозов прошел в комнату, затоптался посередине, Исай задержался у дверей. Оба осмотрелись, ожидая Еву.

Нарлинская появилась из ванной в красивом домашнем халате, но на губах плавала досадная нервозность. Глеб решил, что она недовольна его нежданным вторжением, уж он-то хорошо знал, что незваный гость хуже татарина. Однако Нарлинская быстро сменила нервозное выражение на печальное. А затем резко, с каким-то внутренним озлоблением, сильно распахнула полы халата, вновь показывая свое тело, которое, впрочем, перед этим Глеб уже разглядел, и обессиленно выронила:

– Вот это предел мечтаний мужиков. Почему все во мне видят какую-то машину, какой-то станок для получения удовольствий? Как все надоело, Глеб! Как все омерзительно, как набило оскомину!

Корозов не стал углубляться в этот разговор, потому что видел, как в эти минуты Ева сильно ненавидела весь мужской пол. И его в том числе. Хотя он никаким боком не был причастен к ее разочарованиям и ожесточению.

Мучительная усталость на лице, утомление в глазах говорило о бессонной ночи, а судя по ее раздражительной нервозности, прошедшая ночь не принесла ей радости и удовольствия, напротив, вызывала отторжение и злость.

Глеб дождался, когда Ева немного успокоилась, запахнула халат, и только после этого заговорил о том, с чем пришел к ней:

– Я, может быть, не ко времени, Ева, но прости, обстоятельства не терпят. Ольгу похитили.

Ева мгновенно замерла, расширила глаза, ее маленькие уши начали медленно краснеть. Она сначала сжалась, втягивая в себя воздух, а затем резко вспылила:

– Боже мой, как страшно жить в этом мире! Всякую минуту с тобой может что-нибудь произойти! Со всякой девушкой может случиться подобное, Глеб! А ты мне не верил! – выкрикнула она.

Глеб качнулся всем телом:

– Да нет, Ева, ты не права, ты меня насторожила, и я предпринял ряд мер, но их оказалось недостаточно, – объяснил мрачно.

– Я вижу, ты хочешь от меня что-то услышать сейчас? – сказала она, прошла мимо Корозова, забралась с ногами на диван, ладошкой отбросила волосы со лба и уставилась взглядом в одну точку.

– Да, именно за этим я пришел к тебе, – Глеб всем телом развернулся к ней.

Исай в дверях пошевелился, качнув плечом дверное полотно, раздался едва слышный скрип петель. Ева вздрогнула от этого скрипа, нервически пробежала взглядом по двери, по Исаю и остановилась на Корозове. В ее глазах появился испуг:

– Я не знаю, что сказать, Глеб! – прошептала девушка. – Если бы я только знала, если бы мне было что-то известно! А теперь мне страшно! – сникла она.

Вид ее стал таким жалким и беспомощным, что Корозову даже усомниться в правдивости ее слов было трудно. Очевидно, что она, действительно не знала, кто совершил похищение, пришло ему на ум. Между тем, ее внезапный страх говорил о том, что в голове у нее блуждали какие-то догадки, и эти догадки приводили в смятение.

– Что тебя пугает? – спросил он. – Что тебя может пугать, если тебе ничего неизвестно?

– Я боюсь за себя! – съежилась девушка. – Ты думаешь мне нечего бояться, Глеб? Я одинока в этом городе! Я боюсь всего! Сейчас мне кажется, что следом за Ольгой со мной тоже что-то должно случиться. Я не знаю, почему мне так кажется, я как будто чувствую это. Как же так, Глеб? Как же так? – Нарлинская посмотрела на него с тоской, как утопающий смотрит на щепку, плавающую перед глазами.

Он не ответил. А что он мог ответить? Глеб без нее во всем винил только себя. Виноват по уши. Без ее вопросов ему было тошно. На душе скребли кошки. Но почему ей кажется, что с нею тоже должно что-то произойти? Что за страхи? Отчего?

Корозов сел возле нее на стул, не отрываясь от глаз Евы:

– Ты ничего больше не хочешь сказать мне? – наклонился вперед, приближаясь к девушке.

Нарлинская пугливым движением укрыла ноги полами халата, вздохнула. В комнате было жарко, но ее как будто пробирал мороз, она уменьшилась, вжимая голову в плечи:

– Ты должен, как можно быстрее найти жену! – сказала тихо. – Просто обязан!

– Я не уйду отсюда пока не услышу, чего или кого ты боишься! – решительно проговорил Глеб, обдавая Еву своим дыханием.

Она посмотрела на него из-под бровей с досадой:

– Я ничего не таю, я не могу таить того, чего не знаю. Я просто не понимаю, что происходит. Не понимаю. Все ужасно, все плохо!

Битый час после этого Корозов пытался вытянуть из нее еще хотя бы какую-то информацию, но все было тщетно.

Она либо действительно ничего больше не знала, и все ее страхи основывались на интуиции, либо сильно боялась проговориться.

В конце концов, Глеб раздраженно махнул рукой, и они с Исаем покинули квартиру Евы.

Уже когда сели в машину, Исай выговорил:

– Она хорошая актриса.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Она играла роль.

– Ты уверен?

– Я видел.

– Что ты в этом понимаешь?

– Я видел, – повторил Исай.

Нарлинская после них не пошла сразу под душ, чтобы затем лечь в постель. Она долго ходила по комнате, ощущала неприятный холод на коже. А потом, как была в халате, так и плюхнулась на диван. Свернулась в клубок и затихла, но не заснула. Продолжительно лежала с открытыми глазами, в которых металось беспокойство, и смотрела в одну точку. И точка эта расплывалась перед ее глазами, медленно-медленно превращаясь в блеклое туманное пятно.

Корозов тут же направился к Акламину, решив сообщить ему обо всем, что было связано с Евой. Поднял из постели.

Аристарх выслушал, покачал головой с укоризной:

– Сколько раз говорил уже тебе, брось свою самодеятельность. Если бы своевременно все рассказал, то, вероятно, удалось бы предотвратить похищение. А теперь мне придется раскручивать Нарлинскую задним числом. Другой зацепки пока нет.

В этот же день Акламин поехал в театр за два часа до начала спектакля, в котором Ева играла главную роль.

За кулисами царила обычная суета. Мелькали работники сцены, актеры, то тут, то там раздавались чьи-то голоса.

Ева приготавливала себя для грима. На ней был воздушный блузон и длинная юбка.

Появление в гримерной Аристарха вызвало у Нарлинской недоумение. Она посмотрела в его удостоверение и недовольно поморщилась, сообразив, кто сообщил оперативнику о ней. С сожалением пригласила его сесть рядом.

Но в стенах гримерной Ева не стала разговаривать с Аристархом. Не хотела, чтобы кто-нибудь из работников театра ненароком услыхал, как она будет отвечать. А потом разнес бы это все по другим ушам, прибавляя и привирая при этом.

Они вышли на улицу, начали медленно прогуливаться взад-вперед.

День был солнечным. Лучи то слепили глаза, когда они шли в одну сторону, то пекли затылки, когда поворачивали обратно. Легкий ветер обдувал их.

Акламин расстегнул пуговицы летнего серого пиджака. Нарлинская слегка щурилась от солнца и смотрела перед собой.

Сбоку тротуара несколько голубей что-то клевали. Выделялся один с белой грудкой. Он прогуливался гордо и независимо, не обращая внимания на других своих сородичей и на людей, топающих по тротуару.

Прохожие восторженно таращились на актрису, узнавая, оборачивались, показывали на нее и даже приветственно кивали ей, поймав блуждающий взгляд.

Отбросив всякие формальности, и, зная, как прошла беседа между нею и Корозовым, Акламин сказал:

– Вам известно о похищении Ольги Корозовой.

– Конечно, известно. Глеб сказал об этом, – ответила девушка и кому-то, кто поздоровался с нею издалека, кивнула.

– Что заставило вас предупредить Глеба об опасности для его жены?

Аристарх ожидал услышать от Евы что-либо толковое, но оказалось, сильно ошибался. Нарлинская, избрав для себя защитную манеру, стала как бы в боксерскую стойку, и Акламин услыхал:

– Вы о чем?

– Ведь вы предупредили Корозова заранее.

– Как я могла его о чем-то предупредить, если мне ничего не было известно? – ответила девушка, показав на лице такое искреннее изумление, что другой бы на месте Акламина замешкался.

Однако Аристарх выслушал ее спокойно, неулыбчивое лицо оставалось невозмутимым. Стало ясно, что Нарлинская не собиралась открываться, что голыми руками ее не возьмешь. Все это как-то не вязалось с ее скромной обаятельной внешностью.

Между тем, для Акламина подобное было привычно. Всякое новое дело начиналось почти одинаково. Подозреваемые с первого момента отказывались, и загонять их в угол приходилось постепенно с помощью фактов, свидетелей, улик.

Он верил, что и к Еве ему удастся найти подходы. Спокойно и серьезно продолжил:

– Тогда что вы имели в виду, говоря ему об опасности?

– Я говорила ему, что мне страшно остаться одной, что боюсь этого, что любая девушка опасается быть одинокой, и чтобы он не подвергал такой опасности свою жену Ольгу. Вот и все. И больше я ничего не знаю. Не нужно из моих слов делать трагедию и какие-то невероятные выводы. Да, я испугалась, когда он сообщил о похищении Ольги, невольно перенесла подобное на себя и испугалась за себя. Но что в этом удивительного? Всякую девушку могут испугать такие события. Всякую.

Аристарх заметил, как Нарлинская, говоря, украдкой стреляла глазами по сторонам. Ей определенно нравилось, когда ее узнавали прохожие, хотя старательно делала вид, что не обращала на них внимания. Однако сразу вся выпрямлялась, подавала вперед грудь, на лице появлялась блуждающая улыбка.

А вот когда встречные люди проходили мимо безразлично, видимо, не были театралами и не обращали внимания на многочисленные афиши с ее лицом, она заметно грустнела и становилась маленькой серой мышкой, хотя и очень красивой.

Голос Акламина снова тронул ее ушные перепонки:

– Значит, вы не подтверждаете, что предупреждали Глеба об опасности для его жены?

Ева кивнула. И пожала плечами. Она ничего не собиралась подтверждать. И никто не мог этого подтвердить. Свидетелей не было. А Корозов мало ли что может наговорить. Язык без костей.

– Я не знаю, почему он решил, что я его о чем-то предупреждала. Не знаю, – сказала.

Аристарх наткнулся на стену. Все его последующие вопросы отлетали от нее, как горох. Стена была непробиваемой.

Тон Евы был дружелюбным, но не более того. Ее подозрения связаны с членами триумвирата, однако вплетать полицию в их запутанные отношения было не просто нельзя, а недопустимо.

Она стала поглядывать на часы, приближалось время спектакля, к дверям театра потянулись зрители, а ей еще нужно было приготовить себя.

Акламин выразил сожаление, что разговор не состоялся и стал прощаться.

Ева направилась к служебному входу, бросив напоследок:

– Я была бы рада помочь, но ничем не могу.

Аристарх проводил ее взглядом. Твердой скорлупкой оказалась Нарлинская. Даже если предположить, что она явно ничего не знала, все же, наверняка, кого-то подозревала, и подозрения эти могли иметь под собой определенную почву. Они могли бы стать ключом к разгадке.

Между тем, ключик в руки не давался. Стало быть, Нарлинской следовало заняться основательно. Этот разговор был только первым, последуют и другие.

Не успела Ева закрыть за собой дверь служебного входа, как перед нею возник Дорчаков, сильно пахнущий духами. В яркой оранжевой рубахе с широким воротом на заказ. Ему уже доложили, что Нарлинской заинтересовалась полиция. И он своей гибкой рукой обнял Еву за плечи:

– Что нужно от тебя полиции?

Она не могла ответить ему прямо, чтобы не вызвать серию других вопросов, и на ходу вышла из неприятного положения:

– Пропал один из моих поклонников. Полицейский спрашивал, не слыхала ли я что-нибудь об этом.

– Это какой же? – Дорчаков отстранился от девушки, его рука привычно поползла по ее спине вниз.

Ева поморщилась, будто ей было не очень приятно в настоящее время вспоминать об этом, сказала:

– Тот парень, что забрасывал меня цветами на сцене.

– А-а, – тихим голосом протянул Антон. – Помню, помню. – И сделал глубокий кивок головой. – Но почему полиция пришла именно к тебе?

Ева пожала плечами, смотря себе под ноги. А потом, как бы в защиту себе, проговорила:

– К тебе тоже могут явиться. Вот и спроси у них. Это же полиция, у них свои порядки. У них не ты режиссер, чтобы устанавливать твои правила.

Вокруг стояла рабочая суета. Кто-то зацепил ее плечом, кто-то что-то сказал, проходя мимо, кто-то о чем-то спросил Антона. Тот отвлекся, отвечая, и снова повернулся к ней.

Ее слова он воспринял, как неуместную шутку, ему совсем не хотелось, чтобы полиция приходила к нему. В конце концов, он не может и не должен знать всех ее поклонников. С ехидцей пошутил:

– Впредь знакомь меня со своими поклонниками, чтобы мне было, что отвечать полиции.

В ответ Нарлинская не преминула уколоть его:

– Их лица я не запоминаю. А вот тех, с кем я сплю, ты хорошо знаешь! – и отвернулась.

Дорчаков усмехнулся, помолчал. Но когда они подошли к двери ее гримерной, взял за плечо и повернул к себе лицом. Внимательно глянул в глаза, сказал:

– Ох, не уверен, Ева, очень не уверен. Не думаю, что ты ограничиваешься только мной, Думилёвой и Ватюшковым. А ведь я кроме нас троих больше ни о ком не ведаю. Неужели всего только трое? С твоим-то темпераментом и умением. Ой, не верю.

Ева вспыхнула, уши покраснели, однако она тут же взяла себя в руки и вылила из горла приятным голосом:

– А разве тут еще есть выбор? Больше и нет никого. Ты всем кислород перекрыл. Если б мог, то и Евгению с Андреем под каблук загнал бы. Но не можешь. Не можешь. Зато уже глаз положил на Ольгу Корозову. Тебе что, актрис мало? Ты же, как кот среди кошек, целым гаремом наложниц обзавелся. А все равно на сторону глядишь. Тянет тебя туда, как магнитом. Кстати, полицейский сообщил, что Корозову тоже похитили, как и моего поклонника, – сказала она, смотря на Дорчакова испытующим взглядом, хотела увидеть его реакцию на новость.

Антон распахнул глаза и задал короткий бессмысленный вопрос, на который не ждал ответа:

– Кто похитил? – спросил удивленно.

Нарлинская восприняла вопрос, как издевательство, и колко хмыкнула:

– Может быть, даже ты!

– Боже, сколько дури в твоей голове! – отшатнулся Антон.

Ева то ли с некоторым опасением, то ли с некоторой досадой отозвалась:

– Ведь ты не успокоишься, пока Ольга не окажется в твоей постели.

Рука Дорчакова снова обхватила ее плечи, а его голос тихо покатился ей в уши:

– Мне не нравится, как ты сегодня говоришь и смотришь на меня, – он мягкими пальцами прошелся вдоль ее красивой спины, погладил ниже и оттолкнул от себя.

Ева юркнула в дверь гримерной, а он смотрел на дверное полотно долгим холодным взглядом. Нарлинская все еще притягивала его, но Ольгу сейчас он хотел больше.

Этим же вечером о похищении жены Корозова Ева сообщила Думилёвой и Ватюшкову. Каждый из них воспринял новость по-своему.

Евгения не изменилась в лице, и было невозможно понять, как новость отозвалась в ее голове.

Андрей тоже как будто пропустил новость мимо ушей, с очарованием смотрел на Еву и ни о ком больше не хотел слышать. Между тем, через некоторое время, как бы очнувшись и вспомнив об этой вести, уверенно и определенно выдал Еве:

– В этом замешан кто-то из наших друзей, моя красавица. Они между собой, похоже, перегрызлись. Ты обрати внимание, как они стали смотреть друг на друга. Того гляди, удавят один другого! Кто-то из них похитил ее для себя, чтобы не досталась сопернику. Я их знаю, как облупленных. С нашими друзьями надо постоянно быть настороже. Они в любую секунду из заклятых друзей могут стать завзятыми недругами. Всегда держи ушки на макушке. У меня глаз наметанный, моя красавица.

Ева пожала плечами, не стала утверждать обратного, и не дала ему повода, чтобы он подумал, что она согласилась с ним.

Дорчаков, как обычно вычурно одетый, был на репетиции новой пьесы, когда в зале появился Ватюшков в синей рубахе с короткими рукавами, которые казались маловатыми для его округлых бицепсов. Андрей тихонько прошел вперед ближе к сцене, сел за спиной у Антона, наблюдавшего, как молодой режиссер старательно объяснял актеру, что эту сцену в пьесе надо сыграть иначе.

Однако актер тоже был молодым и никак не мог преодолеть в себе собственного видения роли. Ему казалось, что режиссер требует что-то запредельное, что создаваемый им образ не должен быть таким.

Дорчаков слушал, слушал и, наконец, не выдержал, подал голос:

– Да что ты мучаешь его? – обратился к режиссеру. – Выйди на сцену и покажи, как ты видишь этот фрагмент?

Режиссер выбежал на сцену и трижды показал, как надо сыграть, после чего актер все хорошо повторил.

Антон глубоко вздохнул, прижался к спинке заскрипевшего кресла и почувствовал, как ему в затылок кто-то настойчиво сопит. Недовольно обернулся:

– А, это ты, Андрюха? Чего пыхтишь, как будто в гору бежишь и тащишь груженую хламом телегу? Что-нибудь надо? – неторопливо протянул через плечо свою руку для пожатия.

Андрей сжал протянутую руку, чувствуя, как она выскальзывала из его жесткой широкой ладони, и чем больше сдавливал ее, тем все меньше ее оставалось в его пятерне. Разжал ладонь, проследил, как рука Дорчакова плавно уползла, и шепнул:

– Надо кое-что обсудить, Антоша.

Антон через плечо вполоборота смотря одним глазом на Андрея, а другим поглядывая на сцену, рассеянно спросил:

– У тебя проблемы?

Ватюшков негромко, чтобы слышно было только одному Дорчакову, кашлянул и сильно сощурился, так щурятся обычно люди, которые имеют плохое зрение, но упорно не носят очки, произнес:

– У меня – нет. А вот у Корозова появились.

Антон сразу сильно обернулся, вывернул тело жгутом, поймал взглядом глаза Андрея:

– Пошли, поговорим! – поднялся из кресла и по проходу двинулся к выходу. Ватюшков потопал следом.

Они прошли в кабинет Антона. Дорчаков легко лавировал между углами избыточной мебели, а широкий в кости Ватюшков шел прямыми линиями, задевая боками все, что попадалось на пути:

– Какого черта ты понаставил здесь столько всякой дряни?! – недовольно бубнил он. – Тебе самому-то каждый день пробираться по этим загибонам не тошно? – такая теснота совершенно не нравилась Андрею, он говорил об этом Дорчакову всякий раз, когда оказывался в его кабинете.

Но Антон на это уже не реагировал. Это поначалу он супился, не соглашаясь с Ватюшковым. А теперь пропускал его ворчание мимо ушей. Он считал Андрея малокультурным, неспособным понимать прекрасное, которое он, к примеру, замечал во всем, что окружало его, и никогда не упускал случая приобрести то, что ему нравилось. В ответ Андрею парировал:

– Это в твоем кабинете подобное, может быть, и было бы дрянью, я нисколько не сомневаюсь! А в моем кабинете ничего лишнего нет!

Они добрались до дивана, что для Ватюшкова было сопряжено с определенными трудностями, и сели. Дорчаков сел с одного края, Ватюшков – с другого.

Андрей вытянул перед собой ноги и плотно прижался к спинке дивана. Почувствовал мгновенно, как позвоночник стал мокнуть от жары, которой в кабинете было с избытком, и поинтересовался:

– Ты о новостях-то слышал?

– Новостей ныне, как кур нещипаных! – уклончиво отозвался Антон, хотя хорошо понял, о чем говорил Ватющков.

Андрей повозился на диване, и пустил разговор с места в карьер:

– У Корозова жену умыкнули.

Антон никак не прокомментировал информацию, выдавил из себя всего лишь одно слово:

– Знаю.

Ватюшков сделал паузу, поглядел на свои туфли огромного размера, которые среди изящных форм мебели смотрелись тяжело и грубо, прищурился и произнес следующую фразу:

– А ты не обратил внимания, как наша мадам заинтересовалась ею, когда мы были в ресторане? – он говорил так, словно совсем был не в курсе, что равно такой же интерес к Ольге проявлял и Антон.

Дорчаков то ли с завистью, то ли с подковыркой ответил вкрадчивым голосом, и сложно было понять его отношение к тому, что говорил:

– Наша мадам всегда самых красивых девушек для себя выбирала, ее саму бог обошел красотой.

Андрей, рассерженный елейным тоном Антона и тем, что не получил от него ожидаемой реакции, все же утвердительно кивнул:

– Вот именно, – и, приглушив голос, добавил. – Уже идет шепот, что это Евгения выкрала Ольгу. Та вроде как ей отказала, так она ее и умыкнула под занавес. Ты же знаешь, что мадам на все способна и все умеет.

Антон с неопределенным выражением лица, по которому Ватюшков, как не старался, так и не смог раскусить его истинного отношения к происшествию, вытолкнул вопрос, в каком смешалось все сразу: недоверие и заинтересованность, безразличие и желание узнать:

– Это кому же до всего есть дело?

Андрей сильно растянул губы в подобие улыбки, повел руками в стороны, показывая этим движением, что, мол, есть такие слухи, ты только разуй уши, и слушай, что люди говорят, а то погряз в своем театре, как крот земляной, а вокруг интересные дела творятся.

Антон сделал кислую мину, сожалея в душе, что ничего конкретного от Ватюшкова узнать больше не удастся. Тот определенно выдал полную информацию, какую имел. Ничем новым не удивил. Разве что сплетней про Евгению. Прикрыл глаза, давая понять, что все, что будет сказано дальше, для него не имеет особенного интереса. Но при этом все-таки спросил:

– Что еще слышно?

Андрей тяжелым взглядом придавил Дорчакова к дивану и как бы тоже потерял интерес к беседе, наблюдая, как Антон расплывчато на все реагировал. Ватюшкову хотелось другой реакции от него, чтобы в нем яро вспыхнуло желание и готовность раскромсать Думелеву на куски. Некоторое время Андрей подождал, но не дождался, чего хотел. Нехотя шевельнул надбровными дугами, и проговорил:

– Больше ничего не слышал. Увы. Чего не слышал, того не слышал. Но думаю, если Евгения умыкнула, значит, делиться ни с кем не собирается, и нас с тобой бортанула, а это уже не по-человечески как-то, Антоша. Мы всегда были в доле, участвовали во всех ее капризах. Хотя, скажу откровенно, мне Ольга не по вкусу, не в том, так сказать, амплуа выступает, я бы от нее, не задумываясь, отказался в твою пользу. Ты у нас, Антоша, всеядный. С радостью отдал бы тебе свою порцию Ольги Корозовой. Просто вот так, за одно твое спасибо. Мне не нужно то, что мне не нужно.

Дорчаков молчал. Он думал о чем-то своем.

Ватюшков завозился на диване, окидывая взглядом весь кабинет. Он знал его наизусть, и потому глаза бегали по мебели и стенам машинально, ни на чем не останавливаясь.

Андрей всегда в присутствии Антона ощущал себя сильным и непоколебимым, но в этом кабинете как будто задыхался от избытка недоступной для его понимания красоты. И оттого, что природа ущемила его в этом, Андрей злился.

Он знал, что литературно подкован слабее Дорчакова. Тот мог запросто заткнуть его за пояс своей начитанностью. Но чтобы подобного не происходило, Андрей всегда уходил от заумных разговоров или попросту отмалчивался, когда Антон начинал лезть в дебри театрального искусства.

Сейчас подобного не происходило, но Ватюшков все равно всей кожей чувствовал свой провал, оказался не на высоте со своей информацией, потому что не сумел подать ее так, чтобы как следует возбудить Антона против Евгении.

Засопел и решительно закончил:

– Вот такие слухи, Антоша! – рывком поднялся с дивана и протянул жесткую широкую ладонь Дончарову, сдавил его выскальзывающую руку. – Будь здоров! Я пошел! Мне некогда сегодня по твоим театральным норам шастать, хотя надо признать, что мышки у тебя в гримерных стреляют глазками отменно, – и, снова задевая боками все, что попадалось на пути, направился к двери.

Антон хмуро посмотрел ему в спину.

В тот же день Ватюшков наведался к Думилёвой. В их внешностях была некая схожесть. Грубоватые лица, тяжелая прочная походка, отсутствие суетливости в движениях.

Евгения находилась дома, только что приехала от сестры, с которой, видимо, встреча прошла не совсем гладко, потому как Думилёва была заметно раздражена. Брючный костюм на ней сидел хорошо, пуговицы у пиджака расстегнуты.

Распахнув дверь перед Андреем, не дожидаясь, когда тот войдет, бросила властно: – Входи быстрее, чего мнешься, резину тянешь?! – и пошла в комнату.

Ватюшков захлопнул за собой дверь. Не видя Евгении, обескуражено потоптался по ковру в огромной прихожей, ловя свои отражения в зеркалах на стенах, громко спросил:

– Ты где? – и потом возмутился. – На кой черт тебе столько зеркал в прихожей?

– Это красиво! Ты не понимаешь! – раздалось из зала. – Зеркала расширяют пространство!

Андрея передернуло. Опять «красиво»! У Антона мебели напичкано, не продраться сквозь нее – это красиво, у Евгении зеркала – красиво! Только ему на эту красоту начхать. Удивительно лишь, что у троих не расходятся взгляды в отношении Евы. Хотя и тут он мог ручаться только за самого себя.

Судя по последним событиям, взгляды других членов триумвирата, уже перекидывались на Ольгу Корозову. Сейчас, конечно, непонятно, чем все закончится и куда кривая выведет, но ему хотелось бы, чтоб эти двое разорвали друг друга в клочья.

Грубоватый голос Думилёвой разнесся из зала на всю квартиру:

– Чего толчешься там? Свою морду в зеркалах разглядываешь? Нечего на нее пялиться как дураку на старое корыто! Или прыщ нашел и выдавливаешь?

Ватюшков крякнул и протопал в зал. Евгения сидела за столом с витиеватыми ножками и эллипсовидной столешницей. Зал был большим с картинами на стенах. Почти без мебели. Лишь стол со стульями с фасонными спинками, диван, резной прилавок и пара уголков под старину.

– Я заглянул на пять минут, – сказал Андрей. – Поделиться новостями.

Она смотрела отчужденно, словно ей сейчас было не до него, но уж раз заявился, будь незваным гостем. Хмыкнула насмешливо:

– Да я все новости вперед тебя знаю! – не проявила интереса.

– Тогда на нет и суда нет! – буркнул он и стал демонстративно разворачиваться назад. – Раз ты все знаешь, мне тут делать нечего.

Думилёва, не церемонясь, осекла:

– Вот дурак! – резко поднялась с места и показала на стул рядом. – Садись, дурачина! Сказала, садись! – потребовала.

Ватюшков рассерженно уперся взглядом в нее, силясь заставить ее раскумекать, что такой бесцеремонностью она оскорбила его:

– Дураки все вывелись, Евгения.

Впрочем, его потуги, как он не силился, ни к чему не привели. Она даже ухом не повела, не придала значения его сердитому взгляду и словам.

Она вообще никогда не думала, оскорбляет она кого-то или нет. Считала, что просто называет вещи своими именами. Ее прямолинейность не имела границ. Какие могли быть границы в пределах собственной власти? А в том, что она имела власть над всеми своими друзьями, Евгения не сомневалась ни на секунду. Они могут прыгать, вертеться, возмущаться, но все равно в итоге сделают так, как скажет она.

Думилёва как будто мстила всем за то, что природа, создав ее женщиной, не дала настоящей женственности ни в манерах, ни во внешности, ни в общении с людьми.

Она не любила своего детства, никогда не вспоминала о нем. И все потому, что уже с малых лет никто не видел в ней девочку, но и мальчиком тоже никто не считал. С детства повелось, что все вокруг смотрели на нее, как на нечто непонятное. Ученики в классе обычно кричали вслед:

– Эй, Жека, ты куда пошел?

Не Женя и не пошла, а Жека и пошел. Ее это бесило. Поначалу она бунтовала, но потом поняла, что бунтовать бессмысленно, что в ответ вызывала более бурную реакцию сверстников, и получала более неприятные клички. Приспособилась жить с тем, что имела, и подминать под себя окружающих. Теперь уже бунтовать начинали они, однако и им приходилось приспосабливаться.

Потом было много разного в жизни. Сумела даже дважды выйти замуж и быстро подмять под себя мужей. Правда, с первым мужем развелась на второй месяц, и забыла о нем напрочь, отрубила, вычеркнула из памяти. А вот со вторым пришлось повозиться, помучиться. Еще при его жизни стала увлекаться женщинами. История с его смертью для всех была странной. Но не для нее. Впрочем, об этом она глухо молчала.

Триумвират сложился не сразу. Сначала было что-то на уровне неопределенных отношений, затем шапочного знакомства, а уже потом в ход пошли связи, деньги, театральные увлечения, передаваемые из рук в руки общие любовницы, и образовалась гремучая спайка.