Текст книги "Тот самый яр…"

Причаливали, отплывали пароходы. Призывные гудки манили в путь.

Надзирателям Авель Борисович приказал:

– При отплытии «Надежды» выводите Обгорелова на прослушивание душещипательной музыки. «Прощание славянки» – кивок из свободы.

Арестованный сразу догадался об истязании маршем. Только шестиколенный Авель мог до мелочей продумать иезуитский план. Ни запах колбасы и осетрины, ни хладные угли, положенные по углам протокола не помогли. Сокрушительный удар по психике отщепенца нанесёт щемящая сердце музыка. «Большую глупость допустил ты, Серёженька, покинув поле чекистского боя. Стратег – наркомат внутренних дел – умело расставил заградительные отряды особистов-опытников. Фронт растянулся по всей стране. Вражин не убывает… Слушай, Прогорелов, слушай внимательно „Прощание славянки“. Впитывай дух Руси. Скоро не запахнет душком славян, не повеет удалью… Нагородил в трактате героической ереси. Были заступники – не чета тебе. Ссылаешься на Радищева, Карамзина, Достоевского. Оплетаешь историю бесовщиной революционеров. Кто вывел славян из языческого мрака? Века пастыри христианства добивались полного послушания разбредших стад… Кому-то не по вкусу щёлканье бичей, сгон овец в загородки колхозов… Не скоро ещё выбьют дурь из паствы. Красный террор – новое крещение Руси… свергнем ваших демократических идолов, вычеркнем из памяти рабов…»

Хорошо сегодня философствуется шестиколенному Авелю. Шипр перебивает утробный запах изо рта. Говорит и ощущает неприятный поток. Не отдуешь его, как жирок со стерляжьей ухи. Вчера важные гости застольничали. Ели чёрную икру как обыкновенную перловку. Балыки нельмовый, осетровый. Строганина из лосиной печени. Сам нарезал пешки янтарной мороженой стерляди. Отлично шла чушь под водочку, под армянский коньяк.

Разговоры велись о наградах, званиях, окладах, премиях. Сообщили важные гости по секрету: отдали под суд за мародёрство крупного офицера из Ахской комендатуры. Спустили шкуры со многих шкурников из медвежьего угла. Комендатуры разбросаны даже там, где Макар никогда не гонял на пастьбу телят… Сами пасём начальничков. Своевольничают, на безнаказанность надеются…

Ёрзал Авель Борисович на массивном стуле, тусовал мыслишки: «Вдруг доберутся дознатели и до нашей шараги… рыла не в пуху – собачьей шерстью обросли, псиной провоняли… Господи, помоги миновать напасти… Пора контру Прогорелова пускать в расход… что-то тройка медлит, приговор не подписывает. Неужели поставили под сомнение подделанную подпись… боятся, поди, лейтенанта госбезопасности подставлять под забой… Тройка, попади в десяточку, отправь с глаз долой университетского умника… Можно и в Томскую тюрьму спровадить… в трюме „Надежды“ поплывёт…»

Не знал Пиоттух, что вчера нарочный доставил в кабинет коменданта пакет с самой грозной из бумаг НКВД. В приговоре тройки в череде прочих отпечатанных на машинке несуразностей горели пламенем роковые в/м.

Долгое затишье настораживало Сергея Горелова. Ни допросов, ни насильственного вдавливания бурды через распухшие ноздри. Прекратил голодовку. Брезгливо хлебал зонную баланду с кусочками разваренной сушеной рыбы, ослизлыми ломтиками квашеной капусты.

Прутья-лучи на окнах даже не намекали на райские кущи свободы. Сидел на жердях, вслушиваясь в галдёж нарников. Камера – растревоженный улей. Не носить пчёлам медок, не подслащивать жизнь.

Часто вскипало озлобление на усатого государя, окопавшегося в Кремле, на его подлые органы. Глаза у них зашорены. Не видят правители перекосы судебной системы, варварство троек.

Не орды Мамая топчут Русь – орды Наркомата внутренних дел приговаривают невольников к высшей мере. Кто устанавливает одновесную меру в граммах свинца?!

Новые главы исторического трактата выстраивались в голове в надёжные роты слов. Воспламенённый мозг продолжал высвечивать из хроник Руси узловые события, роковые даты. Тридцать седьмой и тридцать восьмой годы спеклись в раскалённый ком и катились по времени опустошающей массой.

Аналитический ум офицера-узника пробивал брешь в тенётах проводимой политики. Великий историк Карамзин не мог увидеть полымя века в самом страшном сне. Взгляд в будущее не облагался непосильной данью. Страна виделась могучей, народ свободным, жизнь не каторжной. Всё обернулось игом, закабалением масс. Нашествие грянуло не с азиатских продуваемых степей, не от резвых племён кочевников. Иго вызрело в утробе Кремля Московского.

Находились в стране фальшивых Советов люди с умами зрелыми, но их идеи добра и справедливости, их действия подавлялись изощрёнными бесами. Была благодатная среда для их расплода.

Мысли, протекающие за письменным столом и на нарах, не выбивались из общего русла бурливого повествования. Историческое течение могло из плавного переходить на бурное, порожистое. Не менялось направление выстраданной сути и правды.

Становилось боязно заглядывать даже в недалёкое будущее. Хватка, с какой бывший сослуживец выбивал показания, указывала на пулевой исход. Теперь особенно желалось свободы, завершения задуманного труда. Пусть узнает народ: не все службисты госбезопасности впали в состояние отупения, закрыли глаза на бесчинства органов. Добро должно побеждать зло не только в красивых сказках. Горькая явь не менее нуждается в отражении неприкрашенной правды…

– Прогорелов, на выход! С вещами…

Историк не обижался: исказили фамилию не сильно. Звучит по-тюремному. Почти все здесь прогорают до последней порошинки. Смешно прозвучало: с вещами! Всего имущества – бронзовая иконка святого Георгия Победоносца. Принял от старовера Власа святую память и эстафету… Оставить на нарах? Взять с собой?.. Неужели – свобода?

С нескрываемой радостью разглядывал Авель Борисович документ с сияющими буквами в/м. До плотности пуль ужаты они. Заветные, зловещие словечки высшая мера. Вот он, итог изматывающих допросов. Тут и свечи-помощницы, и угли, и бутерброды с деликатесами.

– Бывший офицер Недогорелов, твоя воля уже измеряется часами. Мне больно говорить о суровости приговора.

– Не виновен, как и старообрядец Влас по фамилии Невинный.

– Он теперь молится иным богам… успел справить обряд небесный.

– Я не подписывал протокол допроса. Всё в нём ложь. За измышления не приговаривают к «вышке».

– Приго-ва-ри-вают. Наши законы знаешь не хуже меня.

– Волчьи законы.

– Мудрые арабы говорили: кто охраняет – тот и волк… хороший зверь: овцам покою никогда не будет… Твой трактат наделал в верхах много шуму… Вольнодумец!

– Когда строй бешеный – вольнодумство неизбежно.

Безучастный к судьбе историка Пиоттух бросил беглый взгляд на приговор, не отыскав букв клопиного размера. Следователь обшарил взглядом текст, со вздохом облегчения обнаружил условное обозначение исхода.

Вот они – голубушки-славянки!.. Прощание с жизнью, с обетованным раем… Пусть выговорится перед скорой встречей с пулей выученик русской истории, испятнанной кровью и мозгами… Есть цари, будут и цареубийцы. НКВД изрядно сократит недобитков белого легиона. Цвет крови – несмываемый колер истории…

Перед старшим лейтенантом госбезопасности мышка, пойманная в мышеловку даже без сыра. Для чего-то пушистый комочек осилил науки, обзавёлся дипломом. Сочинял никому не нужный трактат… Даже неинтересно стало коту – шестиколенному Авелю – играть с мышкой… А ведь на лице ни капли животного страха… Дал задание служакам отыскать в посёлке пластинку с записью марша «Прощание славянки». Патефон в следственном отделе есть. Будет последняя игра в кошки-мышки. Пусть приговорённый перед плахой насладится душещипательной музыкой… Арест в каюте «Надежды» сильно подпалил шерстку пойманной жертвы…

Ни разу в Пиоттухе не проснулось чувство жалости к соплеменнику-чужаку. Существующий строй назвал бешеным. Но кто взбесил вождей адским неповиновением, тупым упорством? Сброд со времён Разина, Пугачёва не поумнел, не запасся мудростью для выживания, продолжения славянского рода…

– Обгорелов, при обыске в твоём чемодане кроме трактата нашли опасные частушки. Откуда они?

– Какие частушки? – удивился узник.

– Оччень политические. Такие вот:

 
Был разбойник Кудеяр.
Он не прятал трупы в яр.
Что-то наши кудеяры
На расправу очень яры.
Не хочу в Улан-Удэ —
Ведь и там НКВД.
Даже кожа – кобура
За него кричит: ура!
Смерть народу день-деньской
Распухает яр Обской.
Позабыл проклятый Вий
Божеское – «НЕ УБИЙ!»
Развались скорей Ярзона
От великого позора.
Видно, сытые харчи,
Раз лютуют палачи.
Завелись в Кремле враги.
Боже светлый, помоги!
Можно и не ворожить —
Нам с антихристом не жить.
 

– …Каким манером частушки в твой чемодан попали?

– Манера чекистов – провокации. Кто подбросил? Зачем?.. Впрочем, вали до кучи, Авель Борисович, на узника, приговорённого к расстрелу.

– Собирался свой трактат сдобрить устным народным творчеством?

 
Бьют в затылок. Бьют в висок.
Прячут смертушки в песок.
Не добудится будильник.
У Оби скотомогильник?
 
 
Льётся кровь народная —
Наверно, беспородная.
Самодуры красные
Для страны опасные.
 

– Ты на кого замахнулся! Сукин сын ты – не чекист!

– С каким бы удовольствием влепил тебе на дуэли пулю в лоб.

– Поздно. Дуэль белые – красные кончилась в нашу пользу…

– Где твоя честь офицера? В царской армии благородство поднимали на вершину службы…

– Поплачь, поплачь о старинушке.

 
На яру посадим ивы:
Сердобольны и плаксивы.
Пусть поплачут, погорюют,
Как убитых штабелюют.
Плачет русская земля —
Все злодейства из Кремля.
Знаем мы врагов народа.
И в Кремле не без урода.
 

– …Только политически подкованный жеребец мог проскакать даже по вождю. Ни стыда. Ни совести. Ни чести…

Богобоязненный Авель Борисович начинал верить: частушки – дело рук и ума приговорённого к свинцу… Наконец-то он раскрыл сочинителя.

Отрапортует коменданту: частушки были спрятаны в двойном дне чемодана… рифмованное дополнение к трактату…

– Почитай ещё, чекист Пиоттух, о правде народной. Хоть перед смертью утешь.

– Поди, наизусть знаешь все жалобы турка. Забыл? Напомню.

 
Триста лет Романовы
Жили все обманами.
А советская властишка
Такова – народу крышка!
Есть у нас комендатура.
Комендант – губа не дура.
Держится он молодцом —
Поливает всех свинцом.
Присмирели камеры —
Христиане замерли.
Жертву новую ведут
На свинцовый страшный суд.
 

– …Не прикидывайся овечкой смирной. Насочинял – на три высшие меры… хотя одна за всё рассчитается.

– Мне эта художественная самодеятельность нравится. Читаешь ты плохо, невыразительно, но суть слов доносишь.

– Вспомни, что ты написал о судах-тройках.

– Неужели есть частушки и об этих позорниках?

– Есть. И тоже тянут на расстрельную статью.

 
Приговор подпишет «тройка» —
Узникам тогда убойка.
Зона тоже не грустит —
Штабелями умастит.
«Тройки» – страшные убийцы.
Душегубы. Кровопийцы.
Курс прошли у сатаны:
Убивают без вины.
На Руси взбесились «тройки».
Нас швыряют на помойки.
По ночам свинец свистит.
Яр пузатый всех вместит.
 

– …Вот что, сочинитель и хранитель частушек. Подписывай признание, и мы пересмотрим приговор. Похлопочем, чтобы «вышку» заменили десятилетним сроком. Переведём поближе к теплу – в Томскую или Кемеровскую тюрьмы.

– А кто три «вышки» недавно обещал за напраслину?

– Сгоряча вылетело…

Пластинка с маршем «Прощание славянки» пока не находилась.

Казнь отложили.

В камере приговорённый к расстрелу гладил иконку, шептался со святым. Лик Георгия Победоносца был мудро-спокойным, задумчивым, посылающим светлую надежду.

– Смазливенький в портупее зачастил к тебе.

Секретарь газеты «Северная окраина» Колотовкина не придала значения подковырке машинистки.

– Не отмолчишься, Анна Сергеевна, – не унималась курносая стучалка – так её называли сотрудники редакции.

В кабинетный залив добродушной Аннушки заплывали коряги и покрупнее. Случались серьёзные задёвы: с языка редакционной стучалки слетали колкости острее иголок ежа.

– Почему Авель библейский к тебе похаживает?.. Ох, неспроста. Скажу его жене Матильде – пристукнет нашего секретаря, хоть и ответственного.

Равнодушно подёрнув плечами, смущённая Анна Сергеевна ответила:

– Офицер добрый, отзывчивый. Доискиваются в комендатуре – чьи частушки по посёлку летают… Допечатывай скорее срочный материал и поменьше болтай.

Коренная нарымчанка Колотовкина умела сиять небесной красотой глаз. Многие подолгу смотрели в её синь – нежную, притягательную и волнующую.

Увидев впервые важную особу местной газеты, Авель Борисович не мог скрыть волнения и несколько начальных слов произнёс с заиканием.

Полистав подшивку «Северной окраины», Анна Сергеевна красивым почерком выписала фамилии колпашинских стихосложенцев. Достали письма, проверили почерки – ни один не подошёл к размашистому разливу слов неизвестного частушечника.

– Говорят, гармонист Тимур Селиверстов распевал какие-то частушонки… Но вот такие – он бы петь поостерёгся… Это же явная крамола на партию, товарища Сталина.

Растерянный Пиоттух вскоре забыл о цели прихода, смотрел на красавицу с нежностью любящего брата. Женщина быстро уловила совсем не магическое притяжение взгляда. Она привыкла к подобному мужскому ротозейству и знала, что поведёт любого самца в любом направлении.

Частушки ей понравились остротой и неотстранённостью от сомнительного времени. Но как бы они ни просились на газетную полосу – их невозможно было опубликовать.

Так близко Анна Сергеевна пока не видела чекистов: от портупеи, кобуры, запыженной какой-то стреляющей штуковиной, исходил неприятный запах.

– Неужели в частушках заложена правда?

– Ни капли! – отрапортовал службист. – Да, Анна Сергеевна, органы карают за преступления, но бесчинства не допускают, – уклончиво ответил растерянный офицер, не в силах оторвать взгляд от яблочного налива гладких щёк, от кукольных ресниц. – о частушках забудьте. Нашли партизана. Следователи – не лишние рты у государства… Но если услышите, кто распевает рифмованную ложь – немедленно сообщите.

На последних словах построжел, словно освободился от чар, напущенных редакционной княжной в розовом, плотно облегающем свитерке.

На один из рельефных холмиков груди угнездилась изумрудная муха. Авель Борисович позавидовал стремительной твари: она задержалась на плотной шерстяной вязке, принялась бесцеремонно чистить лапками без того опрятную головку.

Особист представил рядом с обворожительной дамой пресную Матильду, чуть не зевнул от наваждения. Оконфуженный, размышлял: «Кому что даётся… вот так живёшь, ошибаешься, терпишь муки, а радость-то: вот она… говорят: разведёнка… разве такую можно бросить?.. Наверно, гордая – сама ушла… И какой дурак выпустит из постели неземное существо…»

Не выдержала Матильда домашнего позора. Напялила перчатки, взяла помойное ведро. Свалила все фаллосы, отнесла к печке. Сжигать не стала – задумала испытать на пробу первую отчаянную дерзость.

– Где коллекция? – удивительно спокойным голосом спросил муж.

– В трубу вылетела.

Вместо гневной отповеди, грома и молний Авель Борисович безнадёжно махнул рукой:

– Туда им и дорога…

– Авелюшка! – возликовала Матильда, – дай я тебя расцелую за твой подвиг души.

Косо посмотрела на домашнего и зонного стража.

– Что это сегодня с тобой? Не узнаю…

Фаллосы горели огнём притворной страсти.

Не надо было и кочергой помешивать – так хорошо пылали высушенные самоделки.

На Авеля Борисовича налетело безразличие ко всему, посягающему на его время и жизненное пространство. Подступали слезы раскаяния, обиды… Ощутил поражение судьбы, никчёмности ретивых действий.

Дома он прятал табельное оружие подальше от зорких глаз. Не хотелось, чтобы беременная кобура напоминала о сокрытом дитяти. Всплывали мыслишки и не раз рассекретить одну ячейку патронника, отпустить на роковую волю гладкий сгусток свинца… Через минуту восставал против измены воли, прогиба дальнейших планов по ликвидации заговорщиков.

Налёты внезапного бешенства сменялись кислой меланхолией, рвение на службе – угарным бездействием. Высокие идеи, за которые насмерть бился дзержинец, превращались в оборотня – повизгивающую юлу: раскрутили её грязной рукой, оставили без присмотра. Безусловно, были ревностные сторожа порядка, следили за механизмом волчка, чтобы не сковырнулся с отлаженной оси.

Иногда Авель Борисович чувствовал себя трещиной – скоро произойдёт надлом. Эпилепсией не страдал, но активностью мозга предвидел её приближение. Какой-то враг держал падучую болезнь на спусковом крючке, мог в любой момент дать команду – «пли!»

Ранимая душа, освещенная красотой Анны Сергеевны, по-иному откликнулась на происходящее вокруг. Комендатура показалась полузабытым материком, когда-то открытым по компасу сердца. «Зачем?» – спрашивал себя Пиоттух и не находил ответа.

Зонные злодейства наслоились на судьбу: какой скребок очистит огрубевшую шкуру? Заведомо обречённый на служебную ложь, исполнял приказы, которые считал вне закона. То, что народный комиссариат внутренних дел навалил на тридцать седьмой, тридцать восьмой годы, не могло не шокировать грузом трупов. Позор, возведённый в степень тайны, вышел на чистый простор, разгуливает в дерзких частушках. Побеждающая в сказках правда не могла соперничать с кривдой жизни. Карающий меч возмездия обретался на небесах и мог в будущем слететь оттуда булатной птицей. Дальновидный Пиоттух не мог не предчувствовать верную траекторию полёта.

Сегодня Матильда глядела на Авелюшку глазами испуганными: из него словно высыпались все бесенята и попрыгали в печку, чтобы сгореть вместе со срамными фаллосами.

Его не тянуло ни к вину, ни к револьверу.

Образ редакционной чародейки расплывался парным июльским туманом.

В нём просверкивала мозаика радуг… появлялись манящие глаза… колебались выразительные ресницы… сочился тёплый розовый свитер… На нежной шее сидела крупная муха и хохотала последним смехом приговорённого нарника…

Над нижней пухлой губой запузырилась красноватая пена… поплыли под лоб известковые глаза… Голову и плечи просекла наступающая дрожь…

Послышался хриплый вскрик:

– Вррачча!

Глава пятая

Надгробная замшелая плита на окраине старого кладбища покосилась, продавила смертным грузом податливый суглинок. Сутулый пожилой человек, озираясь, подошёл к заброшенной могиле, постоял в нерешительности, неохотно перекрестился.

Темнело. Набирал прыть мелкий разгонный дождик.

Осень давно не скрытничала, прошла по листве беспепельным палом. Почётный ветеран грозных органов Натан Натанович Воробьёв надеялся на мокропогодицу, на предсказание горбатенькой ворожейки. Вдолбила в распалённую голову: отыщи на старом кладбище плоское надгробие, ложись на спину и тридцать три раза отшепчи «Отче наш…» Сегодня вечером заморосит… пригодный случай для покаяния. Не верилось верному служаке в доброе предзнаменование.

Зоркая сердцем Варвара знала: кладбищенская процедура не выскребет все нечистоты из души старого мытаря. Что он ей порассказал под пьяную рожу – ни одна история не поверит. Грешна: спала с ним. Бес бесплотный попутал, шепнул под ореховый Спас: поваляйся со служкой в постели, услужи… пусть взойдёт на бабий полюс…

Кошмары не отступали. Ад при жизни с каждым погружением в сон раскручивал ужасные свитки.

Одновзводники перекрестили его в Нагана Наганыча. Гордился железным именем. Когда совсем отупел от расстрельной тяготы – портретам Сталина, Ежова, Берии отдавал честь. Боялся чихнуть, высморкаться при них, считая сиё деяние кощунством.

Надеялся управиться с «Отче наш…» до сыри, до затяжного дождя. Расхотелось ложиться на мокрое, жутковатое надгробие. Зачем погнала дряблая ведьма измождённого телесными и душевными недугами в хаос упавших крестов, опрокинутых обелисков? У ног осколок царства мёртвых, бесхозное владение догнивающих мертвецов. Натан Натаныч и сам давно чувствовал себя близким родственником погребённых.

Реабилитационная заваруха толкала чекиста что-то предпринять, но он не знал, как подступиться к обнаженному требованию смутного времени. Его словно тащили по рифам темнеющей памяти.

Сумерки густели. Слабеющие руки разгребали ослизлый бурьян.

Последний поворот затравенелой тропинки. Старик в кожанке вышел на простор пустыря.

Хохочущие подростки волокли звено металлической оградки.

– Эй, привидение, подмогни!

Ветеран молча ухватился за холодный угольник. Металл придал остроту нервам. В стали кладбищенской оградки было много общего с крепостью всесильного нагана.

Когда демонический пустырь докатился до устья широкой дороги, всплыли мертвенные огни старого города.

С небесных холмов потекли слабенькие потоки.

– Привидение, глотни для сугрева обжигаловки марки ДОН: денатурат очищенный, неразбавленный…

– Куртка на тебе мировецкая…

– В таких не бомжуют…

Не было душевных сил ввязываться в спор, физических в драку. Лет пяток назад он расшвырял бы кодлу по трём сторонам света.

Помощник выпустил ржавую оградку из рук, побрёл в сторону унылых огней.

– Хмырь, куртку-то оставь…

– Нищим на пропитание…

Самый рослый из тройки рыжий шевелюристый парняга приблизился к старику, попытался снять кожанку.

– Отвали, мразь, яйца расквашу.

– Че-воой?!

Холодная сталь наградного оружия придала отваги. Прозвучал выстрел, приглушённый промозглой погодушкой.

– Кррутое прривидение, – пробубнил струсивший грабитель, пятясь к корешам. Колени дрожали. Хмель улетучился.

Рыжекудрый ощутил: пуля напором свинцового вихря накрутила клубок волос, вырвала из башки и унесла за пустырь.

– Пердун! С тобой и пошутить нельзя…

– А если мы свои пушки достанем?!

– Не успеете! Всех порешу в пределах одной секунды… Марш по домам, соплячьё вонючее…

– Парни, а дед-то крутенький! Скажи, сколько у тебя ходок, в каких зонах параши таскал, и мы тебя простим…

Наган Наганыч не вслушивался в болтовню бомжистых удальцов, сокращал расстояние до выморочных огней.

Он называл пригорбленную хозяйку по-домашнему: мой Варвар.

Сухенькая, морщинистая старушка не обижалась на постояльца. Она мудрым умком дошла до понимания: много перестрадал Натаныч, точит его не червь – змея сомнений. В спорах она умело прикидывалась необиженной, даже весёленькой. Не по своей воле настрадался человек, хватил лиха на дикой расстрельщине. Варвара не подступалась к грустному квартиранту с вопросами, не давила советами. Мало ли какие глыбы льда плавают в его сибирской душе.

И сейчас, после возвращения с операции по очищению души, она не спрашивала Натаныча ни о чём. Молча поставила перед ним расписную фарфоровую чашку индийского чая.

– Попей крепенького – в такую погоду согреет тело и душу.

– Спасибо, Варварушка…

– Ишь ты! С утра варваром была, к вечеру почёта удосужилась… да я не обижаюсь, родненький… Все мы психом стукнуты. Вон, говорят, томская психушка вся под стропилы забита. По недобору ума мы многих обошли.

– Не дураки же. Ракеты пуляем, тычем в небо кукурузой. Видел початки на базаре – палицы Ильи Муромца.

– Пей, пей чаёк… Лицо бледное, цвет менять надо…

– Зачем?! Под мои года и такое сгодится.

– Уныние Господом осуждается.

– Радости мало, хозяюшка. Вот сходил в старый мир кладбищенский, будто местечко себе приглядел… Страшная штука – жизнь… навалишь в душу всякого скарба ненужного… моль в старье завелась, выбросить бы на свалку, ан не можешь.

– Да-а, – сочувственно вздыхает Варвара, помешивая серебряной ложечкой крепкий чай, – души молитвами очищаются… сходил бы к батюшке на исповедь, обсказал жизнь Колпашинскую… Иную судьбу три кобылы не утащат – гужи порвутся…

– Сознаюсь тебе, Варварушка, как на исповеди у попа: не выполнил я твоего совета дельного. Плита могильная отталкивала меня, гнала от себя, Отче наш слушать не хотела…

– Не ту плиту выбрал. Лежал под ней мертвец праведного толка, такие страшные привереды греховодников гонят от себя всей силой костей.

– Не пойду больше. Может статься, что на том старом заброшенном кладбище только праведники лежат.

– Да, старина даже не дальняя, не заслужила столько упрёков, как новизна наша опаскуденная.

– В мой огород камень?

– Да таких заросших огородов без тебя нагорожено ой-ой сколько…

– Ты праведница?

– Ох, милок, спросил о чём… Наверно, за одним Всевышним грехов не сыщется… Житуха наша настроена на блуд да на пакости разные… Меня вон судьба сгорбатила: вёдра на руки вешай, да в колодец за водой иди.

– Моя душа болью выплёскивается… что делать – не знаю. Врачи какую-то мудрёную болезнь определили, говорят: раньше такой за людьми не водилось.

– На психу не тащат, и то благодать.

– Взвоешь от такой удачи.

– Ты бы, Натаныч, в Колпашино съездил, перед всем людским подземным миром покаялся, великое прощение вымолил… Чую – очищение придёт.

– Не раз думал об этом… Вот войну прошёл, три ранения на плоти ношу. Разве Великая Отечественная не могла омовение огнём сделать? Нетушки. Всё грозный кулачище из хлорной ямы в морду тычет. Тебе одной, как на духу, всю правду поведал. Гляжу вот в твои глаза угольные и врать не в силах. Так и выворачиваешь душу наизнанку…

– Видно, судьба твоя сразу не по той дороженьке повела: она умеет на раздорожицу выводить и пинка под зад давать, мол, катись в любую сторону света, ты мне не интересен…

Захотелось фронтовику Воробьёву сменить горькую тему разговора, спросил:

– Как продвигаются дела базарные?

– Да поторговываю помаленьку старьём. На барахолке жизнь особая: матерно-обманная, разухабистая…

Варвар не хотела выпускать из головы упорные мысли. Не понравился перескок в разговоре.

– Съезди, Натанушка, съезди на Обь широкую. Сходи на тот самый яр, опозоренный нелюдями. Отче наш обязательно поможет… Шепчи, шепчи молитву как заклинание… впускай слова в душу, в кровь, в сердце… Не смотри на меня, ведьму, потрёпанную жизнью, косо. Дело говорю. Ни одна психушка не вылечит, пока сам себя на правёж не поставишь да очищаться не начнёшь.

– Неужели ты историю в школе когда-то преподавала?

– Два моих ученика диссертации успели защитить.

– Как ты трактовала годы страшных репрессий?

– Называла это затмением рассудка властей… Всё поняла по твоему взгляду въедливому… да, таскали в грозный комитет, от работы отстраняли… вернули честный труд, видно, золотым педагогом посчитали – не позолоченным… Хочешь спросить – горела ли я в пламени любви?

Старик нервно вздрогнул: его поразило мгновенное прочтение мыслей. Он лишался последней возможности утаить что-то от мудрой ведьмарки.

– Любила, Натанушка, до умопомрачения… не могла без заикания слова вымолвить при красавце.

Варвара решила врать напропалую, наговаривать на себя напраслину.

– …Потом внезапно прозрела, дерзить стала… когда почуяла – брюхо затяжелело – к знахарке пошла… отраву пила… спицей колола… молодая была, ещё из студенток не выломилась… куда, думаю, мне, дуре, с обузой в подоле идти… вытравила… потом деточек Бог не дал…

Натан Натаныч смог быстро разоблачить враньё:

– Катерина ходит к тебе, по хозяйству живо управляется. Роднее дочери…

– Приёмная она… детдомка…

– Варвар ты, Варвар! Под мою душевную беду подпору ищешь… мол, не ты один горем бит.

Разоблачённая старушка посмотрела на постояльца пристально и загадочно.

– Прокатись на свой неродной Север, страдалец ты этакий… Покаяние – лекарь проверенный…

– Не гони, сам знаю, что делать! – вспылил фронтовик. – Куда недопитую бутылку водки спрятала?! Сколько раз предупреждал, фронтовые сто граммов для меня – запас неприкосновенный.

– Если бы ста граммами ограничивался… Вижу, пришёл с кладбища угрюмый, думаю, одним чаем дело не кончится.

– Прости, Варвар, за срыв… не серчай на квартиросъемщика, выгнанного сынком из благоустроенной квартиры. Не ходить же по инстанциям, не клянчить новое жильё.

– Ветеран заслуженный, орденов да медалей на полгруди… Не грех – два-три порога обить… Партейцы вон какие хоромы элитные понастроили себе.

– Да хрен с ними – дворцами краснокаменными! Нам с тобой достанется скоро по хороминке досчатой: самоё уютное жильё… Тащи-тащи бутылочку. Выпьем во здравие жизни.