Текст книги "Тот самый яр…"

2

На голубой тумбочке ветерана ворох лекарств. Забудет иногда какую коробочку открывать, синюю или зелёную пилюлю на свет божий выводить.

Смахнёт разом на пол всю прописанную медицинщину, плюнет на рассыпанную таблетную роскошь, ухмыльнётся:

– Олухи царя небесного! Химией не воскресишь душу…

Фронтовые, теперь тыловые нормы жидкого довольствия тоже не воскрешали радость, не длили часы и дни успокоения.

Когда-то в далёкой молодости душещипательная поэзия Есенина доставляла свежие родниковые потоки, омывала вместе с кровью израненное безответной любовью сердце. С полуостячкой Прасковьей Саиспаевой пожилось недолго. Зашухарила со светлооким надзирателем Ярзоны, выплюнула из своего сердца Натана, как подсолнуховую шелуху изо рта. Вставил в барабан револьвера один патрон, прокрутил страшную вертушку три раза и чакнул в висок. Без гула обошлась фаталисту каверзная проделка. Не стал испытывать судьбу дважды… посмотрел в патронник: на одно счастливое деление не докрутил барабан.

«Если выпала козырная карта жизни, – размышлял в нервной трясучке чикист, – значит, надо дальше вертеть колесо своей истории… значит, не совпали взгляды барабана револьвера с ободом житейского колеса…»

Перестал возводить водочку на царственный трон, месяца три кто-то подкачивал энергию стоицизма. Кто-то же и отказался брать надолго душу на поруки.

Радости тянулись пунктирные, а серость бытия прочерчивала линии длинные, чёрные. Служба подливала туши из чернильницы-выливайки. Никто не дарил непроливайку, не вмешивался в игру больного воображения.

В Колпашинский магазин смешанных товаров завезли гаванские сигары. Покоились они в красивых коробках под плотным целлофаном. Манили, просились в рот. Не курил по первой юности, согрешил по второй. От пробной затяжки поперхнулся удушливой гарью, раскашлялся. В горле словно водили ёжиком для чистки ламповых стёкол.

– Дьявол! Сейчас глотка взорвётся!

– Дай попробовать, – попросил одновзводник Ерёмка, заядлый курильщик.

Принялся сосать сигару, будто во рту была обычная смертная папиросочка.

– Ничего пойло, – спокойно пробасил приобский житель, – наш нарымский самосад достойнее… не чета заморскому горлодёру.

В головушке Натана стала твориться приятная кутерьма. От водки, самогона он не получал такого поразительного эффекта. В мозгах расцветали туманы, наносило пахучими ветерками. Не стал делиться с Ерёмкой золотым образцом нирваны. Затянулся ещё, сгустил туман до массы восторга.

С той поры гаванокурение превратилось в добрую поджидаемую радость. Забыл о продукции Центроспирта, перешёл на кубинский табачный кошт.

Рай длился до появления страшных головных болей. Мозговые извилины скручивались в канат, трещали невидимые перегородки.

Пришлось сбыть закупленный товар сибирячку Еремею.

– За полную цену не возьму, – заупирался конопатенький стрелок.

– Почему?

– Наш грядочный горлодёр победит гаванскую завёртку. Сбывай кому-нибудь другому кручёные сигары.

– Покупай, Ерёма, качественный товар, – убеждал раздосадованный Натан. – От твоего самосада никотин в конопушки просочился, рыжеешь от него день ото дня.

– Ладно, куплю… за треть цены…

Вспоминает сейчас чикист-ветеран этого остроносого купчика – скупая улыбка на лицо набегает… Потянулись стаей знакомые лица из расстрельной команды, грозная рожа коменданта… Наверно, сейчас вместе с перхотью последние волосёнки повылетали… Каждый на своей личной скрипочке жизнь пиликал, вышагивая за судьбой, искал свою широту счастья. «Я вот тоже искал да заплутался в широтах и меридианах… До чего дожил – недавно матёрый аферист предлагал пришить несговорчивого конкурента… денег пенсий на сорок хватило бы… Неужели учёный Варвар и про это ведает… Яга она добрая – не из сказки, из русской паршивой были… Всё в Отечестве шиворот-навыворот… трескотня трибунная даже на горошницу не сгодится…»

Фронтовые-тыловые остаточки в хрустальную рюмаху вылиты. Тара сапожком… опрокидывает содержимое в рот, и чудится Натану, будто болотная жижа из солдатской обутки в нутро стекает… вот какая чертовщина мерещится.

Раздумается на досуге фронтовичок, станет друзей перебирать и выходит, один молчаливый Кирюха предан всей сталью и статью – именной револьвер. Пугнул недавно замогильную шваль – до заикоты довёл. Рука не дрогнула, пулю по шевелюре пустил. Не зря значок меткача получал, сокращал зонную вшивую армию… Может, зря казнюсь, сердце режу свинцовой памятью… Служил. Задания выполнял… Разоблачили культ личности… ну и что трупам сделалось? И тем, что по учебникам истории расползлись, и тем, кто, как падаль, зарыты в Колпашинском роковом яру?! Ровным счётом ничего… Устремляясь в атаку, вместе со всеми орал: «За Родину! За Сталина!» Спит кавказец сном праведника… мы – грешники – головы ломаем, мозги насилуем…

Варвар с хитренькой улыбочкой подошла, четушечку московской на стол водрузила:

– Чую – лишней не будет.

– Красавица ты моя! Дай я тебя расцелую за это прочтение моей мысли…

Прокатилось времечко до майских деньков.

Перед обедом улыбчивая Варвара сообщила:

– На речной вокзал звонила – послезавтра первый теплоход пассажирский идёт до Каргаска…

– Наверно, каюту одноместную мне забронировала?

– И ты, оказывается, провидец! Во второй кассе работает моя давняя знакомка… билет тебе отложен.

По берегам Томи доживали свой зимне-весенний век грязные льдины.

Такого приподнятого настроения давно не испытывал фронтовик Воробьёв. Его магнитили причалы, лестницы, повеселевший речной вокзал. Вечная красавица Томь торжественно несла пока холодные воды к Оби… А там необиженная Обская Губа, матёрый океанище… Какое им дело до чьей-то изломанной судьбы, до этого вот старинного града.

Сегодня в разомлевшую душу рядового гвардейца по-прежнему текла синь небес, ломились потоки солнечной благодати.

Давно не всплывало в памяти Есенинское чародейство.

 
Над окошком месяц.
Под окошком ветер…
 

Иногда Натан Натанович запутывался в мысленном прочтении магических строк, путал местоположение месяца и ветра. Намурлыкивал: «Над окошком ветер, Под окошком месяц…» Спохватывался, ругал себя за ротозейство памяти.

Сегодня он не ошибался: всё пело – душа, вода Томи, синь, солнце и даже билет первого класса, который держал в руке, как пропуск в далёкое прошлое. На время забылась тяжкая миссия, с которой ехал в низовье – к горемычному яру.

Боялся одного – в дороге его накроет чёрное покрывало винного невоздержания. Он готовился к битве за трезвую голову, сознавая великую силу векового соблазна.

«Бутылку в сутки – и ша!.. неужели я, обстрелянный фрицами волк, не смогу одержать победу над зельем… над чёрной свастикой одержал… до белой горячки не докачусь…»

Случалась в судьбе эта страшная белая бестия, о которой горестно и стыдно вспоминать. Давно тот обрушной запой накрыла лавина лет, сплющила до листа копировальной бумаги… какая она белая горячка – настоящая чёрная, ядовито-аспидная. В те, подстроенные безвольем, дни не хотелось жить. Само существование представлялось нелепостью, злым наваждением.

Сегодня пассажир первого класса даже близко не подпускал налётные мысли.

Огромный теплоход венгерского производства не проявлял равнодушия к пассажирам. Прибывший из Новосибирского речного порта, он всеми окнами приглашал к себе, манил светлой тайной путешествия.

Печали прожитого витали где-то в небесной синеве, подлаживались под строй проплывающих стерильных облаков.

Появление доброй варварши обесцветило прежние радужные мысли.

– Думал – не приду проводить, забуду защитника…

Не ругнёшься на старушенцию за самовольство… обнял за горбик… слышал – счастье приносит дружественная операция.

– …Твоих любимых пирожков с картошкой напекла. В ресторане таких не подадут.

– Спасибо, Варварушка, огромное спасибо за доброту, заботу.

– …Ты мне стопарёк хрустальный отдай на хранение… приедешь – верну сапожок в целости-сохранности… мало ли солдатских сапог с тобой не расставалось…

Покушение на волю сегодня не вызвало никакого озлобления. Бычок без верёвочки достал из бокового кармана завёрнутый в салфетку подаренный сувенир, протянул бывшей историчке.

– Не разбей… дорог мне… фронтовые будни напоминает.

– Навоюешься ещё, гусар… главная битва – впереди.

– О чём ты?

– На яру обском тебя ожидает встряска памяти. Чистое покаяние никогда бесследно не проходит. Тоску не нагоняю, но будь начеку…

– Не порти мне, Варвар, настроение… недавно душа пела, теперь её кашель колотит.

– Предупреждён – значит во всеоружии…

С широководной Томи наносило майским холодком. Резвый ветерок бесстыдно мял платья прогуливающихся дам.

Хозяйка откочевала на барахолку, не дожидаясь посадки неспокойного постояльца.

«Ведьма! Сбила с курса радости…»

Хрустальный сапожок был для Натаныча не просто малой тарой – он служил талисманом, чуткой мерой для глотки. Не стаканом же вливать огонь в нутро.

«Зачем так беспрепятственно расстался с маломерным сосудом?»

Лёгкая тревога просочилась в сердце, летала над душой разрозненными тучами.

Свёрток с пирожками грел руку, источал аромат.

Из одноместной каюты не успел выветриться волнующий запах духов. Воробьёв жадно вдыхал их полузабытый дух. Воображение дорисовывало красивую женщину с вьющимися локонами, миниатюрной ямочкой на подбородке… Выплыла из густого тумана памяти разбитная Праска Саиспаева… какая была зажигательная особа… какие ожоги нанесла…

«Встречу бестию в Колпашине – не кивну даже… да и вряд ли узнает она меня, отшагнувшего от молодости на сто вёрст…»

Обедал в ресторане, расположенном в носовой части судна «Урал». Отсюда открывался роскошный вид на внушительный плёс, на задумчивые берега.

Официантка со следами былой красоты дважды спрашивала: «Что будем пить?»

– Чаёк-с… по возможности индийский, с лимоном.

Заказы на кофе, чаи дама в накрахмаленном фартучке принимала неохотно. Какой навар с таких заказов.

Нутро фронтовика просило белого жидкого счастья, но он самолично путал карты речного бытия. Вопрос официантки: «Что будем пить?» был подвешен на волоске, и он не оборвал связующую с волей ниточку. Не раз гордился такими малыми победами, а сейчас сник, поугрюмел.

– Чего мучаешься?! – повела наступление официантка. – Насмотрелась я на таких чаёвников да кофеманов. Сколько – двести, триста граммов… водки, коньяка?

Убийственная психология, видать, прожжённой дамочки обезоружила бойца.

– Так сколько? Чего? За отплытие минералку не пьют…

– Бутылку! «Столичной»!

– Вот это по-флотски! – Наклонилась над ухом, обдала табачным перегарчиком. – Икорка чёрная есть – моего посола…

– Сто граммов…

Натану Натановичу начинала нравиться открытая ветрам и чувствам разбитная бабёнка, и он подумывал – не залучить ли её под ночь в каюту. Так ловко, быстро прогнала серию жизни от чая с лимоном до бутылки водки. Ничего, что хрустальный сапожок утопал в известном направлении… рюмки хрустальные не из дальней родни – свояки крепенькие, отзывчивые на звон.

 
Вот опять вдруг зарыдали
Разливные бубенцы…
 

Рыдало, звенело, пело не только в душе, но даже где-то за её пределами, в недосягаемости сознания. Не за пряниками ехал на тот страшный яр. Вины за собой не чуял, война всё подчистую списала. Но всё же тяжкий груз неостывающей памяти давил, плющил остывающее сердце. «Не сам ли ты стал палачом… вывели тебя на молчаливую казнь… ни петли, ни гильотины, ни пули, а ты испытываешь животный страх перед грядущим днём, перед совестью…»

Варвар предлагала ехать при орденах, медалях. Отмахнулся от упёртой исторички. Она учила школяров по вранью учебников. Он делал историю по горькой неподкупной правде жизни… Была Ярзона… был расстрельный взвод… просверкала плачевная любовь… Всё в прошлом, как в вязкой тине…

– Раздумистый у меня клиент, – сверкнула улыбкой официантка, – на вопрос ни гу-гу. Морс на запивку принести?

– Не надо… привык фронтовой ложкой занюхивать.

– Воевал что ли?.. Простите за фамильярность…

– Мне ваш тон нравится… благодарен, что от чайка с лимоном отшили. Нашу жизнь, дорогуша, без водочки не размыкать…

3

Теплоход выходил на Обь.

Повсюду сверкало царственное половодье. Казалось, вода заплёскивается за синеющий горизонт, но не чинит синеве беспокойства.

Размеренными, чёткими шагами Воробьёв вышагивал по чистой палубе, подчинив мысли раздумьям об одарённой природе. Она жила обособленно, под миром небес, распахнув себя во все сторонушки света. За уживчивой природой не числилось никакой вины… она помогала, она вела солюдие по курсу, проложенному Солнцем.

Дали привораживали.

Ветер с матёрого плёса нахлёстывал по лицу, выдувал хмель.

Навстречу лёгкой походкой гимнаста вышагивал мужчина преклонного возраста. Его нельзя было отнести к разряду старичков, всё в нем являло образец неколебимости духа, мужества и жажды неунывающей жизни. Ветеран пристально вгляделся в ясные черты лица и… вздрогнул. «Не может быть… не может быть…»

Встречный пассажир прошёл мимо, вглядываясь в панораму плёса и заречья.

«Он… он… Всё та же пружинящая походка… красивый овал лица… тугие скулы… Да, но ведь с того тридцать восьмого года сорок лет с хвостиком… не может быть…»

Когда бодрый пассажир нарезал по палубе новый круг, Воробьёв на подходе неуверенно спросил:

– Сергей Иванович?

– Да…

– Горелов?

– Он самый… Постой, постой… Не Воробьёвым ли пахнет сия рожица?..

– Ну и память у вас… стопроцентная – чекистская…

– Не хочу слышать забытое словечко…

Поздоровались без крепкого дружеского рукопожатия. Ладонь Воробьёва была влажной, рыхлой. Бывший лейтенант госбезопасности определил болезненное состояние давнего сослуживца. Лицо помятое, вкривь и вкось испещрено морщинами. Подбородок по-стариковски стал западать к кадыку.

– Вот так встреча!.. Я вас, Сергей Иванович, уважал сильнее всех особистов. Тушевался, боялся знакомство завести…

– Чего так?! Вроде не красна девица, и вы не кавалер.

– А вот не знаю… Играю в волейбол и всё боюсь мячом вас ошарашить… Какой счастливый случай выпал…

– Меня живым узреть?

– Да… так… Ведь высшая мера над вами висела… Боялся, что в мою смену попадёте… Думал – себе пулю в висок пущу, чем в вас выпускать.

– Бог миловал. Перед самым расстрелом прибыла следственная комиссия. Моё дело первым в проверочный оборот пустили… Попался майор с высшей категорией совести и честности… Бо-о-ольшой разнос в комендатуре устроил… Нос у него большой, шишковатый. Войну с Гитлером сильнее всех чуял… Не дал русского офицера в расход пустить… Десятью годами лагерей заменили приговор… Отбывал на Соловках, в сорок втором, тяжёлом для фронта, в штрафбат загремел… Вот такая карта жизни выпала… Вы тоже войны хватили. Я фронтовиков насквозь вижу… Пехота? Артиллерия?

– Снайперил.

– Выходит – по профессии на войну угодили.

– Будь она неладна эта профессия!

– Куда плывём?

– В Колпашино… на покаяние… А вы?

– Туда же…

Лицо Натана Натановича раскраснелось. Кровь носилась по жилам стремительно. Мысли молниями просекали память.

Не рад был встрече Воробьёв. Он гнал из памяти те уплывшие далеко воспоминания. Не хотелось прорисовывать в зазеркалье гнусные события, Ярлаг, камеры смертников, снующих по полу голодных крыс.

Бывшему особисту Горелову случайная встреча на теплоходе показалась подозрительной. «Не хвост ли тащится за мной от Томска… Первый рейс, и вот служаки оказываются вместе… Конечная пристань Колпашино… Старик за стариком охотится… чертовщина какая-то…»

Попутчик спрашивал о штрафбатовских атаках, но Сергей Иванович рассеял внимание на облаках-путешественниках, не вслушиваясь в занудный голос с хрипотцой. Одно облако из белого стада наливалось чернотой, готовилось обернуться смертной тучкой. Припомнились любимые строки из лирики Афанасия Фета:

 
Знать, долго скитаться наскуча
Над ширью земель и морей,
На родину тянется туча,
Чтоб только поплакать над ней…
 

«Плакучие у нас ивы, берёзы… сама Родина тоже плакучая, проливающая слёзы о своих горемычных жильцах…»

– Знобить стало, пойду в каюту… – Горелов поёжился, потёр сильными ладонями крутые плечи.

– Приглашаю в ресторан. Фронтовики не могут разойтись накануне выстраданной Победы… Да и встреча какая!

– Представится ещё случай опрокинуть положенные фронтовые нормы, – прозвучал уклончивый ответ.

Давний чикист остался один – насупленный и обиженный.

«Брезгует рядового расстрельника, считай – палача… Офицерик задрипанный…»

Предчувствовал: в душе скоро заходят буруны, потом крутые валы.

Обь разворачивала плёс за плёсом. Бесконечная вода… Бесконечные небеса. И только судьба конечна – обрывок верёвки, конец хворостины… Вот она жизнь-коротышка. «Выходит: все мои годы – кобелю под хвост… Сорок лет с человеком одной, пусть и невесёлой службы, не виделись – и на тебе! Полное пренебрежение… Задавал вопросы – ухом не повёл… Ему, видите ли, даль заречная милее фронтовика… Надо было в поездку все ордена и медали прихватить… Пусть бы поинтересовался, как не штрафбатовец такие награды заслужил…»

Если опустошение не призрак, значит, оно вживую проникало в нутро сильно обиженного человека. Давно никто не посылал в его сторону такого смачного плевка.

«Не зря не сошёлся в крепком знакомстве с офицериком-гордецом. Ишь, зазнобило его, сердечного…»

Купленный на пенсионные деньги хмель улетучился. Не придуманный озноб делал пробную пробежку по спине, по лопаткам.

Вернулся в каюту, дрожащими пальцами сорвал колпачок с бутылки, прихваченной про запас в ресторане.

– Чёрт – не старуха! – выругался громко Натан Натаныч, – вспомнив об отсутствии хрустального сапожка. – Ведь как приятно было пить из него.

Выпил из стакана неохотно, неторопко, не ощущая прежнего вкуса.

– Разбавленная, падла!..

Икра официантки не походила на осетровую. Сейчас её из нефти катают… Бурчал, зажёвывая возмущение пирожком с картошкой.

– …Словно два дьявола разрывают меня… оба нашёптывают правильные слова, а на поверку выходит – врут…

Часто разговаривал Воробьёв с невидимым двойником. При введённых в организм градусах философские беседы длились подолгу.

– …Возрадуетесь скоро, черти поганые… как человека не станет – вы возликуете… Вам наше земное существование не по нутру. Всё норовите своим кланом жить, деток дерьмовых в университеты пристраивать, по банкам да госконторам рассаживать… Вот что ты скажешь в своё оправдание, левый бес? Молчишь. А ты, правый? Тоже киселя в рот набрал. То-то же…

 
Сейчас бы с красивой солдаткой
Завесть хорошо роман…
 

Эти строки из поэмы Есенина «Анна Снегина» обычно просачивались в голову в лёгком хмелю. В начальном питии проступала серебряная грань, когда желалось женщину… не хоть какую, завалящую, а овеянную вуальной тайной.

Несколько раз Воробьёв пытался выучить наизусть поэму, но дальше первой главы Аннушка не пускала. Кто-то выставлял преграду лени, и Наган Наганыч не мог перешагнуть трудный рубеж.

В каюте бес справа прошептал: «Хватит!»

– Много ты понимаешь, дурак! Добреньким прикинулся, на службу в сторожа записался… Поздно! Проворонил хорошего человека… не заметил, когда он в никудышного превратился… С ним даже бывшее офицерьё разговаривать не желает… Поживи-ка вот таким отверженным от общества и членов союза пенсионеров… Штрафбатовец! Мудрец хренов!

Жалюзи на окне дребезжали, постукивали, словно кто-то неуверенно просился в каюту для неприятного разговора.

«Зачем послушался ведьму, плетусь на Север неизвестно зачем… покаяние пусть грешники вымаливают… Служил органам в пределах чести и совести. Не я – кто-нибудь другой дырявил бы черепа приговорённым… Может, и невиновные… Тройки решали, вот пусть им и ставят двойки по поведению, хлещут по задницам звонкими розгами…»

Наползали из прошлого огненные запредельные мысли: качнулась сторожевая вышка… вздрогнул яр… кулачище из многоместной ямины опять пригрозил Нагану Нагановичу… Пугало и на фронте причиняло бойцу постоянное кровеволнение: разжатые, растопыренные пальцы душили во сне, вырывали из глотки куски мяса. На заданиях снайперская винтовка во время прицела предательски вздрагивала, будто по стволу резко щелкали пальцем… невидимый надмогильный сгусток ярости зависал над мушкой, мешал прицельному огню.

Проглотил три разноцветные таблетки, выданные доктором сухим пайком. Лекарства давно не приносили успокоение, не оказывали лечебного эффекта. Фронтовик принимал пилюли и порошки в надежде навсегда избавиться от ночных кошмаров, дневных галлюцинаций. В глуби сознания гнездилась вера в лучшее, не хотелось разрушать собранное по пёрышку гнездо.

Позабыв запереть каюту на ключ, Воробьёв вышел на узкий простор палубы.

Ветер усилился. Обь вспенилась. Раздолье небес сократили наплывы туч.

«Встретится сейчас давний знакомец – всё выскажу кадровому офицеру госбезопасности… нельзя так унижать ветерана-гвардейца… дни победные скоро засветятся, а он от ресторанного застолья отказался… за личный счёт собирался его угостить… Дань уважения – ноша лёгкая, посильная. Чего испугался штрафник?!»

По обеим сторонам разгульной реки тянулся береговой неуют. Отвергнутые водой льдины отживали свой отведённый природой век.

Совсем не майское – муторное настроение не покидало сутулого гвардейца. Слабеющие мышцы плеч и груди часто отзывались точечной болью. Голову обносило прострелами, мучило резкими неожиданными толчками, будто её пытались вывести на орбиту, но она всячески сопротивлялась чужой воле и силе.

Верхнее давление подпрыгивало под двести пунктиков, нижнее часто переваливало за сто. Тонометр в дорогу не взял – зачем лишний и почти бесполезный груз. Стареющий человек сам всегда угадывал о переборах артериального давления по хлопьям чёрного снега в глазах, по рези пробегаемой толчками крови, по току от головокружения.

Раньше частенько помогал лекарь Есенин. Прочтёт пяток магических стихов-заклинаний – успокоится, похорошеет душа, сердце прекратит сбойный ритм, задышит нормальной пульсацией: оно прислушивалось к строкам со всей чуткостью живого существа.

Поэзия мага не потускнела с годами. Такое наваждение – точно сам стал покрываться ржавчиной лет. Ещё со времён проклятой Ярзоны она наслаивалась на послушную судьбу. Поддали свободе пинка под зад. Пошла нараскорячку жизнь, опаскудила служба.

В кормовой части теплохода ветер был слабым: стихия обтекала судно, слегка взвихривая потоки.

Фронтовик ждал появления Горелова, испытывая жар от ожидаемой словесной дуэли… Редкие пассажиры, в основном из нефтяной и геологической братии, шумно прогуливались по открытому тоннелю могучего теплохода. С языка слетали названия нефтяных и газовых месторождений, немалые суммы заработков.

Завидовал Воробьёв этой гордой смене, не запятнавшей себя подлыми доносами, волчьей службой в НКВД. Их радость светилась на лицах… ни одного матерного слова от подгулявших парней. Росло совсем новое поколение, не ведающее страха, болезни совести… За них воевал, по-снайперски отправлял в небытие врагов…

«Ну, где ты отсиживаешься в каюте-окопе?! Выходи! Сверкни вот такой же молодостью духа…»

Он искоса заглядывал в окна, пытаясь узреть беглеца…

Неожиданно потеряв к нему всякий интерес, погрузился в иные мысли.

«Криминалисты утверждают: убийц всегда тянет на места преступлений. Когда-нибудь они всё равно ступят на тропу крови… Не погнало ли меня то незаросшее чувство злодейства? Столько лет минуло, а чертополох не погулял по памяти, всё свежо, как травка молодая, сочная…»

Испугался такой параллели вывода… заглянул в зазеркалье, а там снова вышки, бараки, побрякивание гладеньких патронов, выданных для исполнения приговоров… И кулак из песка, перемешанного с известью… Запах хлорки долго держался в ноздрях. Раз над солдатским котелком – обед был вскоре после форсирования Одера – пахнуло сыростью Колпашинского яра и неистребимым запахом хлорной извести. Откуда налетели дьявольские наваждения, примешались к жидковатой горошнице. Хотелось есть, но от пробки в горле не смог пропихнуть ни ложки желтоватой еды.

Ко дню Победы фронтовые воспоминания сгущались, приобретали яркие черты треклятой войны. Тягомотная жизнь разбивалась на большие блоки. Ярзона имела глыбину песчано-глинистую, война бесформенную – из горластых орудий, искорёженной техники, винтовки-снайперки, мушка которой словно слилась с правым зрачком и сидит там до сих пор.

Послевоенная эпоха представляла горушку мытарств по разным конторам. Водочного зашибалу долго не держали в организациях, вежливо избавлялись от услуг. Сторожил пивные ларьки, бегал по мелким поручениям хозяев жизни. Сам себя хозяином жизни не чувствовал. Сваленная с плеч война сулила в будущем многообещающие льготы, но Родина открещивалась от наплывшей массы ратников. Подсовывала им страшненькие машины-инвалидки, гоняла на частые подтверждения полученных на войне ранений, будто нога или рука вновь успели вырасти в чудодейственном мире сплошного социализма.

Наведывались из органов, сватали в осведомители. После такого наглого, оскорбительного предложения месяца на три протрезвел, устроился дворником в военкомат, но за отдание чести потрёпанной метлой капитан обиделся и повёл наступление на обладателя уличной должности.

– Катитесь вы все, тыловые крысы, на ху…тор бабочек ловить!.. Меня сам маршал Жуков в Берлине по плечу похлопал, за мастерство снайперское похвалил…

До мельчайших подробностей помнит ту встречу. От Георгия Победоносца коньячком дорогим попахивало, на нижней губе волдырёк красный угнездился… Свита хмурится, охрана волнуется, а он такой красноморденький – душа нараспашку. Улыбка на всю Победу. Мужик и мужик простой…

Далеко во времени отодвинулся тот приятный эпизод. Так далеко, что на последней встрече со школьниками рассказать о нём забыл.

Вся жизнь сжалась в ком и катится к закату…

Под вечер сморил сон. Из глубин зазеркалья полезли серые рожи привидений. Бесплотные, они просачивались сквозь потное тело фронтовика, окуривали едким вонючим дымом. Не удавалось оборвать сновидение, изгнать от изголовья всю нечисть…

Возникла огромная морда стукача Горбоноса – въедливого одновзводника. Весёлый палач хохотал по-лешачьи и вертел у виска синим пальцем.

Опущенные жалюзи выстукивали мелодию ветра.

Белый теплоход упирался на обских водах во всю дизельную прыть.

В двухместной каюте штрафбатовца Горелова оживление. Суетилась красивая раскосенькая дама, расставляя на столике бутылочное пиво, портвейн. Появилась связочка жирных ельцов, баночка чёрной икры, запечённая в фольге курица.

– Лучше ресторана!

– Подтверждаю! – улыбнулся Сергей Иванович и, подойдя сзади, нежно втиснул в ладони не засупоненные в лифчик ещё тугие груди.

Полина замерла в стойке приятного ожидания. Повернув голову, подставила некрашеные губы для поцелуя.

– Хорошо побыть чужой женой хотя бы на одну командировку… так что выкладывайся на полную катушку, кандидат исторических наук, оправдывай святое звание любовника.

– Ох, Полька, без прибауточек не можешь.

– Ночи не дождусь… С кем это ты по палубе вышагивал?

– Сослуживец далёкий…

– Чего не пригласил?

– А он нам нужен?!

– И то верно…

Дама польско-украинских путаных кровей Полина Юрьевна недавно перешагнула за пятидесятую параллель жизни. «Вот и шестой десяток распочала, – рассуждала она, – а радости секса стороной обходят… постнятина в постели… привычный надоедливый ритуал сношения… фи, словечко какое придумали…»

Учёному Горелову отдалась со всей отвагой пыла и страсти. В годах мужичок, а что вытворял на интимных простынях съемной квартиры! Точно не было никогда нудистики семейной жизни с помощником районного прокурора.

Она имела красоту не броскую, но притягательную и многообещающую наедине. Зажигательным взглядом бросала мужчинам дерзкий вызов пыла. Горелов однажды заметил:

– Поля, твоим взором можно копну сена поджечь.

– Зачем постель сжигать – копна для утех пригодится.

Похотливость Полины часто пресекал лысеющий муж, ругал в спальне матерными словами, окончательно убивая в тугом теле женщины зов интима. Её нельзя было отнести к разряду блудливых особ, она отличалась серьёзным выбором объекта предназначения: так выражалась сметливая полячка-гордячка.

– Расскажи ещё раз, Серёженька, как тебя крысы от расстрела спасли.

– Крысы от крыс спасли меня. Один госбезопасник Пиоттух стоил всего крысиного расплода. Ему комендант предлагал сменить фамилию на Петухова, он Орловым стал… Крысам я, действительно, благодарен. Пиоттух-Орлов пока искал пластинку с маршем «Прощание славянки» – меня не расстреливали… И вот патефон приготовили, марш появился, а крысы ночью пластинку сгрызли… Пока новую искали – следственная комиссия нагрянула… высшую меру на десяточку заменили…

– Судьба забавляется человеком по усмотрению времени и обстоятельств.

– Ворошить, Полечка, моё былое тяжело… Ты когда-нибудь нюхала аромат вскрытой силосной траншеи?

– Не доводилось.

– Парфюм на всю деревню.