Текст книги "Тот самый яр…"

6

Даже к полудню солнце не успело отогреть авдотьевскую землю. Ветер забавлялся хмурыми тучами, отправляя их по разным высотам в длительное кочевье. В стайках мычала обеспокоенная скотина. Над васюганской водой вяло и неохотно летали стрижи: многие ласточки-береговушки отсиживались в норах-проточинах, сделанных в податливом береговом песчанике.

Катер и баржа-скотовозница были где-то в пути. Томительное ожидание сирены становилось невыносимым. Горислава и Нюша собирались сегодня сходить в лес, но куда отлучишься из дома? Отойдешь – и взбулгачит катерный гудок. Несись ошалело назад.

Нюша разглаживала на коленях залосненный, в цветочках, фартук, вздыхала.

– Почему, Славушка, век бабий такой короткий? Вроде вчера венки из ромашек плели, у речки под гармошку на вечерках плясали. Отвечёрились.

– Бабьему веку отпущено сорок годков.

– А в сорок пять баба – ягодка опять.

– Если на то пошло: в шестьдесят лет бабе износу нет. Значит, неизносимые мы с тобой, Нюша, будем. Войну перебедовали. Тыловичками крепкими были. Чего теперь грустить? В войну кто выживал, кто отживал. Мы не отжили, руки на грудь не сложили. В колхозном строю не последние плетемся. Вон сколько по установке скота сдаем. Авдотьевка государственную баржу набьет живым мясом, другие деревни. У нас не убудет. Новую живность заведем. Твой бык бунтует в хлеву?

– Изревелся. Давит головой в дверь – вот-вот шарниры слетят. Одно слово: производитель. Многие коровенки от тоски взвоют. Он им не давал скучать.

– Где уж, – подтвердила Горислава, – хахаль показательный.

Нюша выглянула в окно. Сегодняшнему серому дню раскидистая черемуха в палисаднике прибавляла сумрака.

– На снег или град тянет. Надо помидоры закрыть.

– Может, распогодится?

– Сиверко орудует. Ветер-суровец. Летает по небу, зиму ищет.

Предсказание Нюши сбылось. Вскоре под крутой уклон посыпались шумливые крупные капли дождя, отдуваемые резкими порывами бешеного ветра. Вперемежку с дождем летели белой картечью градины. Лопотливо заговорила за окном черемуха.

Нюша раньше ушла закрывать помидоры и огурцы. Горислава делала это под летящим градом. Она спрятала голову под капюшон брезентового плаща. Слышала: ее осыпают сухими бобами.

Град крупнел. Горислава отошла от прикрытых грядок, торопливо зашагала по двору к крыльцу. Сияющие пули свистели возле лица. Куры с воителем-петухом отсиживались под опрокинутым старым обласком с трещиной по днищу. Беспрестанный обрушительный шум града заглушал их беспокойное квохтанье. В закрытой стайке Красотка ужевывала свежескошенную траву.

Горислава проворно поднялась по крыльцовым ступеням. Над головой покатый тесовый навес перехватывал град. Он, обессиленный, скатывался оттуда на тротуар, по-зимнему белый и ледяной. Женщина откинула капюшон, прислушалась к нарастающему шуму. Показалось: пискливо провыла далекая сирена. Что можно было услышать сквозь неостановимый градобой? Все тонуло в вязком белом омуте. Его непромеренная глубина начиналась от невидимых туч. Земля была дном, усыпанным расплющенными и округлыми градинами.

Хозяйка даже не расслышала стука калитки. Терентий Кузьмич насупленный, недовольный свалившейся непогодью, шел по тротуару, держа над головой черный обрывок рубероидного листа.

– Вот наваждение! – крикнул жене Найденов, подходя к крыльцу. – Даже на войне такой пулевой атаки не было. Катер пришел, базлает взахлеб.

– Пусть. Не сейчас же Красотку вести.

– Да-аа, выпала погодка на коровье прощаньице. Парторг как угорелый по берегу носится. Клубист по его приказу лозунг написал. На барже, на шкиперской будке прибил: принимай, Родина, авдотьевский лишний скот! На белом материале аршинные красные буквы. Чудак-человек – наш поводырь партийный. Говорит, слова вразброску сыплет. Этот град и то кучнее летит.

Терентий Кузьмич подошел к стайке, заглянул в дверную щель. Успокоенная Красотка перетирала на зубах мяконькую траву.

– Жуй, жуй! Пока на личном домашнем довольствии стоишь. Какую общественную кормежку получишь – не знаю. Заморят, поди, дерьмом зарастешь. Может, и кормить не будут, голодная под ток угодишь. На мясокомбинатах с вашенским коровьим отродьем не чичкаются. Провод к телу, и ты уже не Красотка, а первая категория мяса. Подсчитают, сколько накопила мяска, сколько требухи. Мясо по ресторанам, по магазинам развезут. Филейную часть торгаши непременно по себе растащат. Продадут по знакомым. Не без этого. Тут хоть град обрушь на продавецкие головы, все равно себе порадеют.

Бригадир, увлеченный тихим монологом, не заметил подошедшую к двери Красотку. Смотрела в щель, слушала хозяина, нацелив на него влажный отполированный глаз.

– …Сегодня под лозунгом поплывешь. Палуба скользкая – не оступись. Пока до места довезут, понастряпаете лепешек под ногами.

– Тереша, иди домой. Ты же промок.

– Иду, Славушка, иду. Разомлел что-то душой. Мысли разные пчелками налетают и кто-то будто их дымарем отгоняет.

Град затихал. Посветлело. Стая растрепанных туч уносилась за авдотьевские луга. Первые, смелые лучи расклинивали серую толщу, диковинно оглядывали незнакомую землю, ставшую среди лета белой, зимней. Петух первым вылез из-под обласка, долбанул клювом крупную градину: остался недоволен несъедобным зерном.

Обшарпанная баржа-скотовозница стояла близко от берега на приглубном месте, повернув к деревне широкий пузатый бок. Покатая палуба, огороженная крупным горбыльником, хранила отметины недавних перевозок животных. Даже свежий речной воздух не мог выветрить отсюда тяжелый дух хлева. По палубе разбежались желто-зеленые разводья от скатившейся за борт мочи. Град немного очистил эту стайку без крыши, раскрошил ссохшиеся лепешки. Катясь, цеплял на себя сроненные с коровьих губ сенные обжевки.

С баржи-скотовозницы спустили широкие, с жердяными перилами сходни-заходни. На корме, возле шкиперской надстройки стоял плюгавый мужик, шумно отсмаркивался в воду, приставляя к каждой ноздре персонально большой культяпистый палец. Произведя знакомый бесплаточный ритуал, звероватый шкипер тупо уставился на авдотьевский берег, начинающий закипать от крикливой ребятни. Курчавому огольцу успели запорошить песком глаза. Конопатый малец целился из рогатки в неуклюжего мужика на барже. Близко у ярка затеяли игру в чехарду. Напуганные стрижи вылетели из узких тоннельчиков, замельтешили над играющими чехардошниками, над смирной после градобоя водой. Короткохвостые ласточки издавна обжили песчаную родину берега. С весенним прилетом неутомимые птички-пескоройки начинали подновлять старые гнезда, протачивать новые. Разрыхляли песок клювиками и лапками, выбрасывали береговую породу упругими крылышками. После весенней линьки животных на пряслах, воротных и электрических столбах оставалось много дарового материала на гнезда. Великой находкой для скворцов, синиц и стрижей была любая пушинка, клочок оброненной шерсти, перья, оставленные после петушиных баталий.

На берег вели первых сдаточных коров, бычков, успевших побывать на колхозных весах. Авдотьевский скот метили легким надрезом левого уха. Понурые животные были уже взвешенными, мечеными и внесенными в список приемщика. Оставалось завести на баржу, получить квитанцию. После по ней будет выплачена за живой вес причитающаяся сумма.

Шкипер вперевалочку ходил по измаранной палубе, дымил дешевой папироской: за одну затяжку она уменьшалась почти на сантиметр. Нос на шкиперском лице сидел красным нашлепом, был усыпан мелкими вдавлинками, похожими на те, что хранит боек наперстка. Мужик ловко перегонял языком папиросину по всей ширине губастого рта. Углы губ были далеко, но курящему ничего не стоило в полсекунды переселить обмусоленную «прибоину» из конца в конец.

Пустая тихая палуба нравилась этому молчальнику больше, чем наполненная ором скота, стуком копыт. Сейчас заведут новую мычащую ораву. Шкиперский спокой расколется кедровым орехом на крепких зубах. От первых ветров-вешняков до последних – предснежных жизнь на воде да на воде. Только успеет майское половодье растолкать льдины по берегам, пошлепает баржонка по разгонистым большеводным плесам. Повезет кирпич, шифер, трактора, дизельное масло, брус. Потащит все, что взвалят на речную подневольницу. Не привыкать ей перевозить и скотину. Раньше возила выбракованных животных – хромоногих, тощебрюхих, которым уже и корм не в корм. Подбирала по колхозам и совхозам убогих, выдоившихся коровенок. Иных скоро будут заводить на баржу. В частных руках крупный рогатый скот как на подбор. Вымя чистое, бока лоснятся, почти нет изъеденных оводами мест.

На берегу оживление. Авдотьевцы свели животных по некрутому взвозу к реке, поили их. Грудастый приемщик стоял у сходней, вертел перед собой смятый список. На одну сторону тетрадного листа фамилии не уместились и по другой тянулись длинным столбцом.

Принаряженный парторг крутился возле приемщика, поглядывал на приколоченный лозунг: красные буквы горели холодным немым огнем. В списке под номером один значился Найденов. Горислава подвела на поводу к трапу свою полутораведерницу-послушницу. Льняная веревка была наброшена на шею Красотке петлей. Корова недоумевала – к чему холодящая шею сырая веревка. Терентий Кузьмич проворчал:

– Надо бы за рога привязать. Не комолая ведь корова.

– Какая разница, – возразила жена. – Все равно веревку – домой, корову – долой.

Найденов подошел к парторгу, шепнул:

– Давай снимем лозунг. Неприлично. Слова нехорошо стоят – Родина и неподалеку – скот.

– Не учи ученого, поешь… овса толченого. Ты на сене командуй.

– Не учу. Совет даю как партиец и член колхозного правления. Ты с председателем согласовал?

Парторг прищурился, раскрыл рот дуплом. Слова не успели сформироваться в цельное предложение. Вместо них вылетел легкий высвист. Спросил:

– Корова твоя где?

Найденова подмывало оперить ответ звучной рифмой. Придавил зубами застрявшее во рту словцо, как придавливает жернов зерно перед помолом. Промолчал, успокоился, буркнул:

– Вот наша корова. Готовность номер один.

– Упитанная – трап прогнет.

– За быка Яшку волнуйся. Под ним могут доски хряснуть. Надо его первым провести для испытки сходней.

– Дельное предложение. За ним и коровы дружненько зайдут.

– Давай пойду сдерну лозунг, – снова пристал бригадир. – Тебе за него райком шею намылит.

– Войну прошел – умишком не обзавелся. Ты чё вскинулся на лозунг? Думы твои с запашком. Гляди, Найденов, на партсобрании вопрос ребром поставлю. Легковесные мыслишки носишь в голове. Еще с довоенного времени должен был уяснить, что есть земля советская, есть и соловецкая…

Горислава трижды мигала мужу, махала рукой. Мол, не балаболь с начальством, не нарывайся на неприятность. Указательный палец Терентия Кузьмича автоматически сгибался полукругом, будто он давил на холодный винтовочный курок. Сейчас боевой палец, нечаянно порезанный на подушке жалом косы, зашевелился возле бедра. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Еще с войны таким способом Найденов успокаивал нервишки.

Указательный палец ходил ходуном и ходили ходуном под кепкой-восьмиклинкой невысказанные слова. Теснили голову, разбухали, как крупа в кипятке. Бригадир думал о парторге: ишь ты, прыткий какой! Поставит он вопрос ребром. Да у твоих вопросов и ребер нет. Бескостные они, плотью не наполнены…

– Найденов! – дважды выкрикнул приемщик.

Первый раз Терентий не расслышал свою фамилию. Забыл о пальце, жмущем невидимый курок.

Горислава передала веревку мужу, стала подталкивать Красотку. Смиренница спокойно зашла по широкому трапу. Она и на бойню побредет так же неторопливо и меланхолично. На палубе Терентий снял с шеи Красотки веревку, повторил слова жены, сказанные на берегу:

– Веревка – домой, корова – долой. – Посмотрел пытливо на угрюмого шкипера, заискивающе попросил: – Браток, не обижай мою коровенку.

Шкипер промолчал, пошамкал губами, смачно выплюнул окурок за борт.

– Ну-ну… и на том спасибо, – буркнул колхозный бригадир, сходя с баржи, поддерживая за руку жену.

Красотка подошла к горбыльной загородке, подняла голову и взревела длинным мычанием. Бык Яшка заторопился к сходням. Недавно колхозные весы точно зафиксировали его вес: восемьсот сорок килограммов. Живые центнеры сейчас торопливо переступали по песку тяжелыми копытами. Все почтительно уступали дорогу. Из-за мужичьих спин выпорхнул долговязый мальчонок, незаметно ткнул кулаком в бычий бок. Другой усмешливый парнишка пулял в Яшку репьями. Подпрыгивая на сыром песке, визгливо выкрикивал:

– На колбасу! На колбасу!

Мавра-отшельница положила ладонь на головенку крикуна: разом утих, подшмыгнул сопельку.

Сходни под Шалуном прогнулись, наполнились опасным скрипом. Поперечина, соединяющая толстые доски, лопнула возле шляпки гвоздя. Бык благополучно зашел на баржу, стал обнюхиваться с Красоткой.

Загрузка живого мяса подходила к концу, когда на берегу появился заспанный прыщеватый мужичок в отвислых хэбэшных штанах. Пиджак, сшитый из шинельного сукна, сидел на нем малахаем. Из большого накладного кармана мешковатой одежины торчал хвостом вверх вяленый язь. Деревня дала этому чудаковатому колхознику повечное прозвище – Мокрец. Балагурный, едкий на словцо скотник читал распевно с клубной сцены крыловские басни, пел козлиным голосом частушки. Держал малоудоистую прожорливую коровенку. Ее вместо сена частенько потчевал баснями примерно такого содержания:

– Ох ты, корова, и жрать здорова! Прорва! В копыта, что ли, молочко прячешь? Погоди, не мычи с голодухи. Придет скоро лето, выгоню тебя на свеженькую травушку – налопаешься вволю.

Мокрец с января начинал вдувать в уши коровенке весть о скором лете.

Береговая затравенелая дернина была сейчас для скотника клубной сценой. Он видел внизу бурливый людской сход, всех зрителей-смотрителей. Мокрец выхватил из кармана крупного язя, поднял его саблей над головой, завопил:

– Ох, тю-тю-тю, голова в дегтю. Руки-ноги в киселю, сам себя я веселю… Чего приуныл, народец?! Развели, понимаешь, в каждом дворе по стаду. Оскотинились… Ой, девки, беда в нашем переулке. Мужик бабу обменял за четыре булки.

Смеялись, ворчали, грозили Мокрецу кулаком. Он весь по красные уши вошел в артистический раж. Завалив на затылок кроличью полинялую шапчонку, балагур приплясывал возле береговой кромки, базлал сильнее прежнего:

– Рыболов сидит на лодке, перед ним пол-литра водки. На рыбалку он плюет, потому что сам клюет.

– Где клюнул, Мокрец?

– Искупаем в Васюгане, перестанешь паясничать.

– Спихните его кто-нибудь!

– …Девки бегали по льду, простудили ерунду. А без этой ерунды ни туды и ни сюды…

Парторг подошел к Терентию Найденову, поправил свой безупречно сидящий галстук.

– Бригадир, иди заглуши голос Америки.

– Еще чего?! Пусть горланит. Частушки приличные, без картинок.

– Лодырь! Одну коровенку прокормить не может. В зажиточный народ камнем швыряет: оскотинились. Сам ни хвоста не сдал.

– Что с бобыля возьмешь?

– …У реки барана режут. Я баранины хочу. Если мать меня не женит – хреном печку сворочу…

– Мокрец, иди-ка сюда! – развязно выкрикнул парторг и махнул рукой.

– Товарищ парторг, у меня, между про-т-т-чим, имя-отчество есть… четыре грамоты… рогатая скотина привес приличный дает.

– Иди, иди сюда… привес.

– Сам топай!

Увлеченный шкипер смотрел и слушал береговую самодеятельность прилежнее всех. После каждой частушки азартно стучал по палубе торцом водомерного шеста.

– На колбасу! На колбасу! – принялся заливисто выкрикивать мальчуган. И снова бабка Мавра колдовским прикосновением ладони к курчавой головенке остановила крик.

Неожиданно свежо и вольно разлился по реке, берегу, зареченским лугам напористый свет. Унылый серый мир разом исчез, уступив место иному нарожденному миру. Горислава в крепкий прищур посмотрела на солнце, перекрестила себя мелким спешным крестом. Многие лица, словно подсолнуховые головы, повернулись под хлынувшие лучи, под щедрый световой поток.

Мокрец перестал выступать: испугался решимости идущего к нему парторга. Пуще смерти устрашал артиста непременный приказ секретаря: дыхни! У скотника был сегодня заработанный отгул, но он спешно покинул берег, очищая на ходу вяленого язя.

Народ не расходился, ждал отплытия скотовозницы.

На прощание катер взревел хриплой сиреной. Стальной буксирный трос натянулся, плавно сдернул осевшую под живым грузом посудину. Два днища легко распарывали неширокий податливый плес. Животные провожали деревенский берег недоуменными взглядами. Не догадывались, что Авдотьевка уплывает от них навсегда.

7

Множество всяких рьяных заготовителей, агентов, приемщиков, налоговых инспекторов повидала васюганская деревня. Зимопутком и полой водой возили отсюда мясо и зерно, живицу и картошку, шерсть и льняное семя, рыбу и самосбивное масло. Перед войной наладили дегтярное производство. Получали скипидар, деготь, ценное пихтовое масло. Дадут авдотьевские поля смехотворный урожай зерновых, сошлются на затяжную весну, летнее бездождье, осеннюю слякотицу. Лес – готовый урожай на корню. За эту косовицу спрашивали строго. Тресни, но дай план, а то и полтора. Шла в плотах и вольным плавежом по изгибистой реке мерная древесина.

Собирали лекарственное сырье. Местные бондари готовили под рыбу, грибы и ягоду многоведерные бочки. Наполненные добром тайги и воды, бочки уплывали в низовье все по тому же темному, бурлацкому Васюгану. Бочкотары требовалось много. В иной год засольня на берегу не успевала с обработкой рыбы. Мешками, берестяными горбовиками, кузовами-набирками вытаскивали с болот и раскорчевок бруснику, клюкву, морошку, голубицу, чернику. В сжатый осенний период успевали сборщики напластать калины, рябины, насушить шиповника, черемухи, боярки. В пойменном прибережье плодилась красная и черная смородина.

Нахлынут сентябрьские ветры – оповестительные гонцы зимы – вся деревня торопится в кедровник на сбор шишки-паданицы. Шуршат, перетираются в бункерах самодельных терочных машин плоды кормежных деревьев. Успевают, жируют в тайге звери и птицы. Каргочут на вершинах пронырливые кедровки. Белки, бурундуки набивают орехом защечные мешки, надежно прячут сытый корм на зиму.

Еще не везде пройдет сгон майского снега в лесу, авдотьевцы с корзинами, мешками спешат за витаминистой колбой. Сначала жорко набрасываются на стрельчатые, мягкие листья, сочно хрустящие стебли. Наедаются до отрыжки. По губам течет сладковато-терпкий, разбавленный слюной колбиный сок, в зубах застревает пахучая мякоть.

Поднимая перегнутым листом, как спиной, сопрелую подстилку тайги, колба вскоре встает в рост, простреливает заостренным верхом легкую крышу. Рвут и режут дикий чеснок пучками. Начнешь придавливать колбу в мешке рукой – пружинит, скрипит, неохотно оседает.

Бочкотара нужна и под соленую колбу. Да куда только не нужна была вездесущая тара – бочка?! Даже кривосидящий на воде пароходик, снующий по Васюгану, назывался «Тарой». Он принимал пассажиров, а заготовители спешно принимали в трюм затаренный груз. Далеко «Тара», за многими плесами. Пока не слышен шлепоток колес. Но черная грива дыма выдает местонахождение колесника.

Редко кто интересовался, по какой причине скособочилась васюганская посудина. Сошла ли с верфи такой или подсидела, накренила старость. «Тара» отвозила к Оби, к многолюдному поселку рыбу, орехи, кожу, клепку, ружейную болванку. Увозила на войну мужиков крепких, без пулевых и осколочных изъянов. Вертала с костылями, безруких, безногих, оконтуженных взрывами, обожженных огнеметными струями. Многих совсем не вертала. Война безостановочно обменивала человеческие жизни на суровые похоронки.

Заготовители, агенты, приемщики, налоговые инспекторы постоянно навещали деревню. Вели учет обмолоченного хлеба, выращенного льна, опоросившихся свиней, настриженной шерсти, содранных шкур. Менялись названия контор и пунктов, но первая часть слова загот оставалась неизменной: «Заготживсырье», «Зaготпушнина», «Заготскот», «Заготконтора»…

– Дай, деревня! – требовательно заявляла война, и Авдотьевка давала все, что имела.

– Дай, деревня! – просили оборонные заводы Томска, и Авдотьевка просыпалась с первыми петухами, засыпала в ночь.

– Дай, деревня! – просили стройки области, и Авдотьевка корчевала тайгу под новую пашню. Сплавляла по Васюгану корабельные сосны, кедрач для карандашной фабрики, тонкомер, идущий на крепеж кузбасских угольных пластов.

– Дай, деревня! – просит нынче нефтяная целина.

Впервые Авдотьевка отмолчалась на этот важный призыв. Что она может дать, когда осталась в ней горстка домов и пенсионеров. Нефтяники строят дорогостоящие теплицы, размещают по северной земле подсобные хозяйства. Подсобил ли кто в свое время погибающей деревне? Та же нефтяная целина без натуги взяла у Авдотьевки механизаторов. Сейсморазведчики, нефтепроводовцы, мелиораторы, лэповцы вовлекали в свой строительный водоворот, в эту огромную крутящуюся воронку шоферов, электриков, трактористов, даже доярок, уезжающих работать уборщицами в общежития, посудомойщицами в столовые.

Подсобил ли кто Авдотьевке новой школой, медпунктом? И не только этому сельбищу. В графу неперспективных попадала всякая деревня, лишенная рабочей силы, ребятишек, которые не по своей воле оставили пустые парты. Земля без людей – какую перспективу сулит она? Что ждать от нее? И наседали на заброшенные поля пустосел, лебеда и чертополох.

Заготконторы сыщутся всегда. Найдутся приемщики. Было бы что принимать.

Катер натужно тащил скотовозницу. Из сажной трубы гнутыми калачами вылетал сизоватый дым. Понуро стояли возле кормушек коровы, ужевывали накошенную авдотьевскими мужиками траву. Шкипер с приемщиком успели распочать вторую бутылку первача. Табуретка под осовелым речником скрипела. Он навалился грудью на стол, придавил ухом мятый соленый огурец. Принялся сильно икать: подпрыгивала над столешницей рыжая кудлатая голова.

Приемщик оказался усидистее. Набулькал еще в стакан, выпил без кряка, без удовольствия – для скоротания времени. В мутное окошко шкиперской будки он успел высмотреть корову с отвислым выменем. Улыбнулся довольный. На опохмел пойдет парное молочко. Не пить же темную забортную воду – рядышком молочное озерко. Доить он умеет. Наловчился. Жамкнет упругую коровью сиську, как отрежет от вымени косую струю.

Приемщик бесцеремонно пихнул коленкой шкипера.

– Эй! Проснись! Посадишь баржу на мель – котел твой рыжий расколю.

– Есть! – пробазлал вскочивший шкипер, еще не продрав глаза. Приложил по-армейски к виску грязную растопыренную ладонь.

– То-то: есть! Разуй шары! Зыркни, куда катер задницей торчит. Чиркнешь берег – буренки котяхами за борт полетят.

– Так точно! – отдолдонил грубоголосый мужик. Покачивался и не раскрывал слипшихся глаз.

– Скис от двух стаканов. Шкипер еще называешься.

– Не могу знать, – скривив рот, пробасил хозяин скотовозницы, не убирая волосатой пятерни от огненной головы.

– Речник ты или тупой солдафон?

– Никак нет! – точно со сна выкрикивал задубенелый мужик. С подбородка сорвалось и упало на стол огуречное семечко.

– Тьфу! – плюнул приемщик и вышел из будки.

Умелым забросом ведра за борт зачерпнул воды, поднял на веревке. Вывел лунатичного шкипера, ударом ладони под сгибы ног поставил мужика на колени. Насилу отодрав от виска надежно приставленную руку, деловой приемщик окунул рыжую голову в ведро. Вода забулькала, запузырилась, как в котле на жарком огне. Шкипер стал захлебываться, вырываться: сила и сознание возвращались к нему. Внезапно он отбоднул башкой хозяйственное мятое ведро, вскочил на ноги, отфыркался и завопил ошалело:

– Ч-ч-чело-ввек з-за б-бортом!

– Ага за бортом… пока за железным, ведерным. Зашвырну за деревянный, если скотину не довезешь в целости-сохранности.

Вальяжный Васюган неторопливо отшатывался то вправо, то влево. Угористые залесенные берега сменялись луговыми, низинными. Песчаные косы уступали место илистым покатинам – излюбленным местам суетливых куличков-побережников. Покажется на берегу длинноствольный осинник-жердняк, прибредут к воде дружные тальники, забелеется на видном месте створный знак – всем пропоет струями памятливая река.

Начнет отставать от баржи-скотовозницы просторный луг на берегу – животные уставятся на него, пожирают глазами. Бык Яшка давно так плотненько не стоял среди авдотьевских коров. Не протиснешься – окружили кольцом. Жуют, кашляют, мычат, толкаются, поднимают хвосты. От воды наносит прохладой, ветерком, но комары и пауты здесь беснуются не меньше, чем на пастьбе.

Баржа приткнулась возле неширокой протоки. Ее берега утопали в сплошных зарослях тальника, смородинника и шиповника. Устье протоки было забито бревнами-топляками, коряжником.

Катер стоял долго. По низинам начали растекаться, потоплять воды и травы плотные туманы. Над стадом летали стрекозы, ловили комаров, мошку, объедались ими, усевшись на коровьи спины, на горбыльник ограды и покрытую кровельным железом шкиперскую будку. Вместе с туманами с близких болот текли запахи багульника, торфа, несло устойчивой вечерней сыростью. Оттуда летел мириадами кровожадный гнус.

Животные чесались друг о друга, расшатывали горбыльное ограждение, беспрестанно шлепали хвостами. Шалун отжал боком Красотку к стойке, приколоченной к борту. Дважды попытался забросить на нее передние ноги. Корова отставляла зад, лягала нетерпеливого Яшку.

В срок опустилась белая миротворная ночь. В такое чудное время земля и небеса по-особому смотрят друг на друга, ведут тихие переговоры. Оставленные с глазу на глаз, дорешат ли они за людей участь природы и жизни?

На катере спали. Спали и в шкиперской будке. Близкие болота по-прежнему насылали сырость и новые звенящие рати.

Яшка не знал предела буйству и упрямству ни в бычьих баталиях, ни в ухажерстве. Многие бычки-раскормыши ходили в деревне со следами его дьявольских рогов. Напрасно мальчонок на берегу выкрикивал звонко: «На колбасу! На колбасу!». Шалун минует мясокомбинат. Он предназначен одному приобскому совхозу для улучшения племенного дела.

Зимой темнота ночи надвигается на Васюганье быстроходом. Вот квелое остывающее солнце отрешилось от земли, скрылось в щупальцах далеких островерхих елей. Темнота спешно прибирает под свое покровительство все, недавно принадлежащее свету дня. Полчаса назад можно было разглядеть на осинах погрызы лосей, увидать на березах несколько стойких листьев, не поддавшихся ни одному осеннему ветру. Вскоре перед взором зачернеет сплошной неразличимый ствольник.

Белая ночь надолго затаивала в себе слабое люминесцентное свечение. Новые сутки успели перейти незримую границу Времени. Теперь в их владении была земля. Им принадлежало и небо с его открытыми и неоткрытыми мирами, куда не попасть и за миллиарды световых лет. Земная природа переживала короткую световую ночь, ее не волновало никакое зазвездье.

В отведенные часы белая ночь оборачивается ночью черной, но ненадолго. Яшка не спал. Его злило упрямство Красотки. Бугай взревывал, шпынял рогами коров, молодняк, неокрепших соперников. Дважды пробовал продавить башкой верхнюю горбылину загородки. Она пружинила, толкала назад. Чесался изъеденный гнусом лоб. Шалун так им крутил и терся о бортовую стойку, что оставлял на сосновом столбике завитую в колечки черную шерсть. Где знакомая стайка? Где хозяйское ведро с теплым пойлом, в котором непременно плавали размокшие хлебные корки? Хлеб насущный Яшка зарабатывал в поте брюха своего. За случку с колхозными и личными коровами Нюше выписывали зерно и комбикорм, платили по трояку. Пастухи следили за Яшкой. Оказывал буренке любовное обхождение – ставили хозяина коровы в приятную известность. Потомство от Шалуна ценилось. Телята, бычки были невосприимчивы к болезням, быстро росли, набирали вес. Много и неуслеженных пастухами утех и знаков внимания оказывал в стаде Яшка. Почему же сейчас Красотка неучтива с ним?

Бугай бился башкой в горбылины у борта, повернутого к берегу. Когда быка дразнили мальчишки, швыряли в него камнями и палками – он свирепел. Теперь быка дразнил низинный, закустаренный берег, насылающий тьму гнуса. Выводила из себя неуступчивая Красотка. Поистине бычье упрямство точно привязало Яшку к черно-пестрой полутораведернице.

Яшка в деревне ломал рогами калитки. Высаживал одним махом рядок штакетин в палисадниках. Хозяева, потерпевшие непредвиденный урон, не несли за праведные труды Шалуна на случке положенный трояк. Яшка забирал в долг разбоем, крушением заплотов и ворот. Трещали под его башкой-наковальней пряслины, расшатывались, кренились воротные столбы. Однажды бугай перевернул телегу с двумя флягами молока. Все сходило ему с рог, как с рук.

Звоном звенела темнота ночи, гудом гудела от комарья. Оставленные на их съедение животные скользили по заляпанной палубе. Оступались, нещадно колотили хвостами свои, чужие бока и морды. Катился над гуртом воинственный клич, исторгаемый неумолчным гнусом. С недалеких болот сильнее тянуло дурман-травой, торфом и гнилостными испарениями.

На катере горели разноцветные огоньки, гипнотизирующие Яшку. Иногда он забывал о жалящем гнусе, о палубной скученности, о Красотке. Расширит в темноте глаза, уставится на близкие яркие звезды и стоит как вкопанный.

Горбыли упруго пружинили, отбадывали бугая. Они злили быка не меньше, чем злил и досаждал гнус. Он отпихнул задом рядом стоящих коров, попятился. С небольшого разгона саданул горбылину рогами и лбом. Она переломилась посередине у вспученных сучков. Расправиться со второй, нижней, доской было легче. Шалун подвел под нее рога, уперся, набычился. Поперечина лопнула, словно карандаш в руках ученика. Довольный Яшка просунул башку за борт, уставился в еле различимый береговой срез. Отвоеванная на длину головы свобода на время успокоила производителя. К проломленным доскам протиснулась Красотка. Яшка охотно и почтительно уступил место рядом. Бугай дышал часто, запальчиво. Корова тоже просунула голову в пролом. Внизу между бортом и песчано-илистым плавным береговым спуском лопотала полусонная вода. Шалун оперся на задние сильные ноги, а передние и почти все грузное тело вверил Красотке. Она теперь не отшатнулась, только подалась от веса быка вперед и сорвалась с палубы. Яшка обрушился за ней, даже на лету не расцепляя передней пары скрюченных ног.

В шкиперской будке заворочался приемщик, громко спросил в полусонном состоянии:

– Дерево, что ли, подмытое упало?

– Есть! – буркнул шкипер.

И снова храп, комариная звень над гуртом.

Красотка и Яшка приводнились, не поломав ног. Васюган подложил под них донную перину из песка и ила. Они выбрели на сухое, недоуменно уставились друг на друга. От падения горячий пыл у Яшки не пропал и он довершил начатое на скотовознице дело.