Текст книги "Тот самый яр…"

Глава шестая

1

Городок бурлил.

Куда-то неслась пожарная машина с включённой басистой сиреной, хотя вокруг ни дыма, ни огня.

Прогрохотал «Беларусь» с прицепной тракторной тележкой. Железяки подпрыгивали на ухабистых местах, рождая совсем не праздничные звуки.

Важно вышагивал пионер-горнист, посверкивая начищенной музыкой.

Изредка он проигрывал весёлый марш, синие глазёнки наливались радостью и маем.

Молодые горланили песни. У дворов перебрёхивались дворняги.

Отстучала колёсами телега, загруженная баграми.

На пристани – столпотворение.

Военные оттесняли зевак, но их не уменьшалось.

– Товарищи, расходитесь! Не театр тут…

– Конечно не театр – цирк!..

– Что с трупами будет?..

– Прошёл слух – утопят…

– Столица, Томск решат… Оттуда виднее…

– Нет, виднее отсюда, – резко перебил служивого Горелов.

– Кто таков?!

– Историк… кандидат наук…

– Плохо историю знаешь… С предателями не цацкаются… В яру была зарыта всякая сибирская сволочь.

– Враньё!

– Документы предъявите… Вот – серьёзный человек, учёный… ветеран… Ведёте себя по-школярски… против власти народной агитируете… ступайте в горком партии, там правоту доказывайте… мы при исполнении…

Розовощёкая любовница стояла рядом, теребила Сержа за рукав. Полину раздражала перепалка на берегу.

– Тебе что – больше всех надо? Офицер-то не виновен… – Чуть не выпалила: «Кто на службе в НКВД был в период массовых расстрелов?»

– Дама дело говорит, – похвалил капитан. Ему показалось: смазливая грудастая особа подмигнула тем многообещающим сигналом, который успели выработать за жизнь похотливые самки.

Подогретая вином и недогретая за постельную встречу с Сержем, Полина бесстыдно таращилась на капитана, посверкивающего погонами с двумя одинаковыми созвездиями. Аккуратная скобочка чёрных усов, взгляд бурной молодости, словно отполированные щёки, широкие разлётные плечи влекли умудрённую женщину в глубокий омут вожделений. Она не пыталась скрыть засвеченных чувств. Серж не видел её развязной манеры поведения, раскрытой тайны.

– Горелов, пойдём в гостиницу… ведь праздник… что нам какая-то трупная чехарда…

Они устроились по брони в одноместных номерах городской гостиницы.

Тяготила кандидата наук весьма пылкая особа. Был не рад её постельной ненасытности, частым грубым замечаниям. Вот и недавно вклинилась в серьёзный разговор с исполнителем чужой злой воли.

– Кто тебя просил, Поля, встревать в нашу перепалку?

– Подумаешь… скажи спасибо – от яра увела. Забрали бы тебя до выяснения… Ты сейчас для них – никто… могли помешать нашей поездке…

– Успели помешать… нарушили движение мыслей, ход истории.

– Почему гвардейским званием не козырнул?

– И штрафбатом тоже… напомнить, что до войны по глупому приговору тройки на Соловках лямку тюремную тянул… не биография – идиллия.

– Серж, ты же все грехи подчистую списал…

– Не было на мне грехов. Какое прегрешение, если за рабский народ заступился? Вот оно доказательство – под яром Обским.

– «А по краям-то всё косточки русские», – блеснула литературными познаниями Полина.

– Не знаю, что предпринять. Если Москва, КГБ распорядились устроить вторую казнь – трупы затопят… будут защищать честь окровавленных мундиров.

– Дорогой, дались тебе эти кости…

– Это люди… память…

– У нас после войны останков в землях и водах – за три века не сыскать.

– Тоже наплевательское отношение к воинам…

– Тоошноо!

Учёный испытующе посмотрел на обуянную похотью чиновницу и впервые склонился к мысли, что пустое и вульгарное в ней перебивает достоинства. Она зазывала его в номер требовательно, рассчитывая на полную безотказность. Даже горничная с приготовленным для уборки пылесосом насторожилась, укоризненно посмотрела на телесатую даму.

Любовник бунтовал. Праздник и трагедия слились сегодня в пёстрый ком. Плоть не отзывалась даже мизерным чувством на порывистость Поли.

Оползень с трупами заслонил не только белый свет, но даже кровавый цвет Победы.

«Слишком громко, необдуманно заявил недавно не было на мне грехов… Комендатура, Ярзона, сотрудники, надзиратели, вышкари, стрелки – все не безгрешны, на всех лежит многослойная вина… Приказы можно исполнять слепо, но искусственная слепота не спасает от наказания… Интересно – где отирается расстрельник Воробьёв?»

Захотелось увидеть обиженного ветерана, поговорить по старым душам. Что обиделся на теплоходе снайпер – Горелов не сомневался.

Забыв о Полине, вышел на гостиничное крыльцо, огляделся.

Суеты не ощущалось. Празднично одетые горожане вышагивали по улицам без привычной деловитости. Весёлая мальчугня, настроив хлопушки, салютовала маю и Победе.

Не чувствовал за собой историк телепатических способностей, но неожиданная встреча с фронтовиком, о котором недавно вспоминал, заставила поверить в особое течение мыслей.

К гостинице бравой солдатской походкой шёл снайпер-гвардеец.

Молча поздоровались. Немо, крепко обнялись во весь распах рук и фронтовых душ.

Несколько секунд изучающе смотрели друг на друга, прощая все обиды и недоразумения.

Фронтовое братство сибиряков перечёркивало фальшивое, наносное. Пустозвонство и раньше не было присуще людям искренним, но ранимым временем и обстоятельствами.

Сразу перешли на ты. Сразу зарделись улыбки.

– С нашей Победой, Сергей!

– С общей Победой, Натан!.. Минут пять назад вспоминал о тебе… хотел встречи…

– А я-то как хотел! На теплоходе собирался отыскать, солдатскую обиду высказать… сейчас расцеловать готов… Слышал, что на яру творится?

– Даже видел со стороны… Разубеждал капитана, просил отказаться от коварного замысла. Неужели и впрямь в Обь сплавят?!

– Совесть не дрогнет… Вот если бы сами жители города бунт подняли, взяли перезахоронение в свои мозолистые руки… Повозмущается народец, поматерится да и махнёт рукой: «Пусть власти разбираются!»

– У партии убойная сила… Вроде за годы преступной власти килу успели набить, всё не унимаются цэкашники.

Насторожился Горелов, словно мыслями поперхнулся. Опять засверлило:

«Кто передо мной? Боевой товарищ? Стукач? Раньше я от него таких откровений не слышал…»

– Пойдём-ка, Натан, наши фронтовые выпьем.

– И я припас. Карасей с лапоть прихватил – ох и брюхатые икрой.

Постучали, вошли в номер Полины.

– Вот мой фронтовичок, о котором говорил тебе.

– Очень, очень приятно… варёной рыбой запахло!

Три разложенные на фольге карася подтвердили крупное звание.

По номеру разлился аромат искусно приготовленной карасятины. Где-то под потолком теснились волнышки французских духов, но струи, исходящие от икряного чуда, подпирали их к самой потолочной голубоватой краске. Наконец, вытеснили совсем, владычествуя полностью над пространством уютной комнаты.

– Ну, герои, с полем!

Она умела править любой кампанией и законно наслаждалась покорённой волей участников пиров.

– Вы что – однополчане? – повела наступление на память Полина.

Штрафбатовец подмигнул снайперу: мол, не выдавай тайну.

– Да, в одном гвардейском полку служили, – провёл Горелов первую стёжку вранья.

– Чудеса! Штрафники и гвардейцы!

– Мы и первой, и пятой кровью смывали несуществующий позор, – помогал наводить историческую справку Натан.

– Страшно было? – Женщина усердно выковыривала вилкой икру из карася.

– Первые три года, – улыбнулся Сергей.

– А потом? – не задумываясь над абсурдностью вопроса, серьёзно спросила дама.

– Потом как по маслу пошло, – улыбнулся Натан, – до Берлина не ползком добирались.

Фронтовики держали на приколе думки о яре. Знала бы любопытница, какими фронтовыми товарищами были застольники перед большой войной на войне малой – внутренней.

Там, на Оби – жертвы, павшие не за Отечество. Они падалью свалены в яр по прихоти отъявленных врагов трудового народа.

Трактат о его вековой жертвенности перерабатывался историком по ходу следования безостановочных лет. Факты давили почти неподъемным грузом. В другой стране человек с аналитическим мышлением мог свободно пробить брешь в бастионе событий. Не страшась наказания, преследования и даже репрессий, провёл бы по истории социализма не красную – чёрную линию неприятия российской действительности…

Учёный отрешенно смотрел куда-то в жуткую даль отмерших событий. Что-то спрашивала Полина, что-то отвечал чикист – снайпер.

– Серж, что с тобой? Переходишь в параллельный мир?

– Жуй, жуй икру… разговор во время еды – удар по пищеварению.

С улицы доносилась бравурная музыка, её прорывал девичий визг, приглушал рассыпчатый смех парней.

– Гвардейцы, не унывать! Или не ваш день сегодня?

– Наш, наш! – Натан встал размять раненую ногу. Прошёлся до двери, обратно.

– На танцы тянет? – донимала Полина. – Кавалер, приглашай даму.

Поднялась, встала в позу ожидающей невесты.

– Извините… не могу… нога от ранения подсекается…

– Серж, заменяй однополчанина.

– В другой раз. Исторический момент неподходящий.

– Мне что – со стороны искать танцора?

– Иди ищи! – разозлился учёный.

Его раздражала напускная весёлость, назойливость женщины, так скоро забывшей о бесчеловечности властей, готовых подвергнуть трупы второму насильственному уничтожению.

– Фи! Какая скука!

Снайпер предложил пройтись по городку. Он чувствовал себя виновным, третьим лишним.

Фронтовики дружно направились к двери.

– Мужики! Вы чё?! Ну ладно – фронтовое братство святое, но разве можно меня бросать?

Ноги невольно шагали к пристани, к яру.

Военных и шустряков в штатском заметно прибавилось.

Оцепление начиналось на верхней точке спуска к речному вокзалу.

Троицу не пропустили, потребовав специальные пропуска.

– Вы что из трагедии военную тайну делаете? – геройски спросила Полина. Она сейчас отважилась сверкнуть доблестью. Пусть знают однополчане, что не они одни Победу делали.

– Нельзя… говорят, нельзя…

Сержант грубовато отстранил воительницу.

– Позови капитана!

– Вы его знаете? – сбив спесь, поинтересовался розовощёкий юнец.

– Я и генералов знаю, – врала напропалую подогретая вином чиновница.

– Не велено… не положено… мы при исполнении…

Фронтовики знали о силе приказа, поэтому молча повернули в сторону омытого первым дождём городка.

– Вы что меня не поддержали? – напустилась на молчаливых бойцов героиня недавней схватки с безусым сержантом.

– Мы подумали, – усмехнулся Сергей, – что ты с генералами и… маршалами знаешься… куда нам, рядовым, соваться в цепь охраны.

– Втроём мы бы пробили брешь.

– Зачем? – спросил равнодушно Натан Натаныч. – Мы плывущих трупов на войне насмотрелись… здесь их аккуратненько, со всеми водными почестями приберут… на каждый скелет груз… и путешествуй мешок с костями в придонных водах до Обской Губы, может, и до Северного Ледовитого…

– Варвары! Вот варвары! – кипела неуёмная дама.

– Вот теперь ты мне нравишься, – обнимая за плечи, похвалил учёный. – Когда выплёскивается непритворное негодование, человек молодеет. Кровь особую очистку проходит.

– Тогда она успела очиститься за годы правления крикливой показушной власти…

Нравилось Горелову вот такое ударное восприятие почти коммунистической действительности. Полина черпала энергию историка. Была очарована смелостью идей учёного, его упорством в отстаивании неколебимых позиций. Его затаскивали в партию на крепком аркане убеждений. Стоило аналитику истории вспомнить грехи малые и великие рулевого, его курсы, протащившие страну по рифам, – отпадала всякая охота даже говорить на упёртую тему. По его прямой наводке не вступила в ряды и Поля.

Оглянувшись на растянутую цепь солдат, Горелов увидел парня, защищающего свой фотоаппарат. Сержант его вырывал, а плечистый малый в фетровой шляпе тянул к себе.

Подбежал на выручку ефрейтор, завёл фотографу руки за спину.

Вытащив и засветив плёнку, служивый с широкими лычками на погонах вернул фотоаппарат владельцу.

– Беззаконие! – негодовал парень.

– Снимать запрещено…

– Концлагерь, что ли, на плёнку попал?

Чертыхаясь, юноша нехотя потащился по широкому взвозу.

– Опупели вояки! – Полина развела безнадёжно руки. – Ни посмотри. Ни пофотографируй.

Вдруг из охранной цепи, сильно жестикулируя, вышел знакомый снайпера Натана. Васька был без меры возбуждён, выдыхал тягучее ээххх! Увидев квартиранта Октябрины, обрадовался. Ускорив шаги, подошёл, точно к родственнику.

– Рассказать всё начистоту?.. Значит, так… Пригласили нас, лодочников, трупы… топить… По два ящика водяры – цена расплаты… Согласился по-глупу… Как увидел оскаленных мертвецов, дохнул хлорки – блевотина полилась… Старшой орёт: «Стаскивайте из-под яра, вяжите, цепляйте груз».

Отблевался, говорю: «Братцы, вы как хотите, а я на эту военную операцию не пойду…» И дёру! Пропади она пропадом, водочка трупная! Думали, что потомственный алкаш Васька Глухарь без их паршивой водки не обойдётся… Дюральку черти конфисковали временно: горючки сожгут много. Там место водобойное…

Выслушали откровение Васи молча.

С любопытством и почтением посмотрел Горелов на потомственного водкаря. Понравился мужичок в камуфляже. Чистотой, верой в дух русский веяло от него.

Штрафбатовец задумал подкузьмить:

– Два ящика водки – не шутка. Сорок бутылок всё же. Двадцать литров. Не жалко?

Не отвечая на такой пустой вопрос, Губошлёп с возгласом «Вот им!» согнул в локте правую руку и показал жест, известный на всех широтах мира. Натан крякнул. Полина стыдливо отвела взгляд от грубого, но выразительного рукоположения.

– Мужики, вижу, что вы фронтовых кровей – сотворите на бутылочку… Карасями рассчитаюсь…

Порывшись в сумочке, Полина извлекла драгоценную бумажку. Женщина поняла, кто изливает перед ними душу.

– Будете поставлять к столу императрицы Полины таких же икряных карасей.

Васька галантно поклонился:

– Царица небесная! Я вам таких пузанов наловлю – сковородки оконфузятся от малого размера.

Токуя слова счастья, Глухарь заспешил в магазин.

– Вот я о чём подумал сейчас, – начал, словно лекцию, учёный. – Оказывается, люд наш русский не только по капле умеет выдавливать из себя раба, а целыми литрами. Вот вам живой пример противления злу. Молодец, рыбак! Наш, нарымский мужик!

– Мой сосед! – с чувством гордости дополнил снайпер. – Снимаю комнату у одной замечательной горожанки.

– Перебирайся в гостиницу, – предложил Горелов.

– Там у меня личный доктор Дымок.

– Интересная фамилия…

– Императрица Полина, умный дымчатый кот меня от сердечного приступа спас. Хозяйку от угара…

О походе на яр, о внезапном обрушении земли промолчал. Не та ли огромная глыба расшевелила мертвецов, обнажила поленницу костей? Натан Натаныч не раз задавал себе жёсткий вопрос. Вот во что вылилось неосуществлённое покаяние…

По взвозу поднимался сутулый, будто невменяемый мужичок. Отплёвываясь, бормотал что-то и качал головой из стороны в сторону.

– Товарищ, вам плохо? – царица небесная сочувственно посмотрела на прохожего.

– Мне-то не так плохо, землячка, а вот у них, – махнул рукой прохожий в сторону яра, – ни стыда, ни совести, ни чести… КГБ все паскудные замашки у НКВД перенял. И то: ворон ворону глаз не выклюет…

– Вы что – там побывали? У трупов?

– Побывал, дамочка, побывал… Тут Васька Глухарь не проходил?.. В форме зелёной – под чёрта таёжного. Молодец! Первый дёру дал.

– Вы от яра как ошпаренные несётесь… За водкой кореш побежал… хочет принять для очищения души, – прояснил береговую ситуацию Горелов. – Трупы топят?

– Стали топить, когда по третьему ящику водки пообещали… Страх божий! Никогда бы не подумал, что у мертвецов самый пристальный взгляд… Стали мы баграми кости с яра сдёргивать – гул по земле пошёл… недовольство… Меня кто-то невидимый по руке долбанул, прошипел над ухом: кощщщщщунство!

Страх нагнал на горожанина волну словесную. Забыл о Глухаре, о тридцати литрах напрочь потерянной сорокаградусной жидкости. Ему хотелось выговориться, излить тряские впечатления:

– Сцапал я багром одного горемыку… рубаха на нём истлела… какая-то наколка – синюшная рожа сверкнула…

Подёрнул плечами штрафбатовец, икнул. «Не надзиратель Кувалда под крюк багра угодил? Только у Тюремной Хари в Ярзоне была наколка в полный размер головы вождя…»

– Оплетаю проволокой труп, груз прилаживаю… старшой орёт: «По два, по три предателя в сцепку берите, а то траков не хватит…» Действую машинально… чую: сон дурной, но не прогонишь… утопил пару, базлаю бригадиру: «хочу в туалет… по густому… мочи нет…» Ну и освободился от каторги…

– Неужели так страшны кости?

– Кости, дамочка, не страшны, когда они кучкой… вот трупы с руками, ногами, черепами – другое дело… казалось, тот, что с рожей синей, сейчас тебя за горло схватит и закричит: «Кто тебе, подлец, разрешил руки распускать?»

Словоохотливый потоптался на склоне и, махнув отрешённо рукой, лунатично побрёл от удивлённой троицы.

По взвозу металась раскосмаченная старушка. Подковыляла к приезжим из Томска:

– Милаи… вижу вы – не нашенские… приезжие… видать, начальники… помогите мово Каллистратушку из-под яра извлечь… узнала его… в носках моих вязаных лежит… всех прошу – никто горюшку не поможет…

Снайпер-гвардеец скрежетнул зубами. Горелов отвёл от старушки рассеянный взгляд. Полина нежно положила руки на плечи Нюры. Да, это была она, потерявшая мужа в тридцать восьмом и нашедшая в семьдесят девятом…

Растерянные томичи никогда не испытывали такого беспомощного состояния. Всё свершалось по чужой дикой воле, и они в три умных головы не могли ничего придумать, чтобы облегчить участь обеспокоенной христианки.

Историку Горелову лезли в голову старые мысли об опричнине, о временах инквизиции, о разгуле ощерившихся на Русь татарах, монголах, псов-рыцарей и прочей нечисти, охочей до великих границ.

– Что же это такое? – вопрошал Натан Натаныч и тонул в тине вопроса.

2

Вечерело. В преддверии белых ночей природа готовилась положиться на долгий спасительный свет. За Обью гуртились тучи. Взволнованный закат не предвещал тихой ночи.

Проводив парочку до гостиницы, снайпер побрёл к уютному пристанищу. Он выцеливал взором названия береговых улиц, отыскивая пространство Железного Феликса… Давно сгинул ярый страж революции, а дело его живёт и даже процветает не только по городам и весям Сибири… улицы свои заимел, колхозы… одной бронзы на памятники Ильичу и Эдмундовичу ушли несчитанные тонны.

Идёт, размышляет ветеран о превратностях судеб… клокочет душа… сердце захлёбывается жаркой кровью… Вот сегодня всех ткнули носами в дерьмо, указали на дверь новейшей истории… Интересно, какое негодование кипит в жилах учёного, которого прогнали сквозь штрафбатовский строй с социалистической направленностью… Приехал собирать материал для докторской диссертации… Хочет тот зонный клин выбить новым, более весомым… сюрпризец подоспел аховый: обрушение яра…

Заждалась Октябрина гостя. Несколько раз выходила с Дымком за ворота.

Заявился пьяный Губошлёп, надерзил соседке. Швырял щепки несвязных слов, тыкал в небо согнутой рукой: «Вот вам, гады! Хотели на Ваське Глухаре прокатиться!.. Я вам не шакал – столяр пятого разряда…»

Дипломатия у Октябрины отточенная – долбанула по затылку, домой отправила. Сегодня потомственный алкаш показался женщине агрессивным, невменяемым. После подзатыльника, не сказав ни слова, отправился до припасённой браги. Затрещина даже понравилась Ваське, точно соседка разом сняла с него лодочный грех.

– Вон гулеван наш. Видишь, Дымок?

Степенный сибиряк на правах старого друга оказался у ног гостя, принялся накручивать кошачьи восьмёрки.

– Задержался вот… давнего товарища встретил. – В голосе гостя прозвучали нотки раскаяния.

Снова цепко, оценивающе Октябрина обозрела квартиранта, не обнаружив глубоких следов опьянения.

– Варвара звонила из Томска – кучу поздравлений насыпала.

– Вы обе – добрые, сердечные…

– На кого и за что злиться? Человек – что дерево, если гниль в себе завёл – дело пропащее.

Глубоко задумался фронтовик над этим житейским выводом. Кодовое словцо гниль задело за живое, проникло в самую сердцевину плоти. Вон она откуда трухлявина – из юности, из волчьей должности… А кто тебя гнал в чикисты? Спросил двойника, а пальцем в лоб ткнул себя, да так сильно, что ноготь зарубку оставил.

В церковь для полного раскаяния его не тянуло. Он не верил попам с их заученной обрядностью, обильным молитвословием. Рясники представляли особую культовую касту, которая занимается чужими оробелыми душами по совместительству. Он рифмовал приходи доход, находя в слиянии совсем не тайный смысл.

Выйти на площадь, бухнуться в ноги толпе? Да лучше исповедаться Дымку, чем отдавать людскому скопищу душу на растерзание. Не поймёт. Не простит. Растерзать может. Толпа всегда ждёт жертвоприношение… малой кровью не обходится…

Перед Есениным винился, и не раз. Падал перед портретом на колени, как на духу выкладывал сомнения и тревоги. Во свидетели мук призывал и Господа, но его вечное тягостное молчание всегда обескураживало. Певец земли Рязанской говорил с Натаном стихами, пропитывал образами, освещал раскидистой лучевой аурой. Осуждал. Корил. Выравнивал курс. Наставлял. Поддерживал… Наука поэта не имела озлобления. Её волновая сила распространялась на все закоулки души. Помогала на войне. Вселяла уверенность в буднях. Она отвела от второй попытки покончить счёты с жизнью…

Перед трупами тоже не оправдаешься.

«Не душа ли самостоятельно должна совершить внутренний обряд покаяния? Перед лицом сердца. Перед всеми прожитыми годами?.. Душе одной блуждать по мирам… она будет твоим послом после тленья… Очисти душу от скверны, которая наслоилась по роковой случайности…»

Внушал себе Натан Натаныч мысли, выверенные добрыми чувствами, не надеясь на их исполнение. Кто-то перехватывал благие порывы, разносил их в клочья. Слишком коварен и мстителен был двойник-подселенец. Обличьем – полное зеркальное отражение, но поступки перенял от стаи бесов. Каким пламенем выжечь расквартированную в тебе нечисть? Помогала мудрая Варвара, но и её опыта, подручных средств не хватило для изгнания замаскированной сущности. Вот ведь тварь – тонюсенькая оболочка, а силу какую набрала!

Они стояли у калитки, не решаясь покидать мир северного вечера.

Глядели в сторону яра, где целый день разворачивалась многоактная драма.

Ветер-свежак гнал по улице Железного Феликса скомканную газету. Мелькали две крупные буквы ПР. Фронтовик догадался, что бумажное перекати-поле – «Правда».

Кот мяукал не просяще. Он, наверно, осилил не всю докторскую колбасу.

– Что в городе о мертвецах говорят?

– Многое говорят, хозяюшка, и всё хорошее. В отличие от живых.

– Неужто топят? Приходила поплакаться Нюра. Мужа по носкам нашла. Я её Каллистрата знала. Тихой был мужичок… в каком-то заговоре обвинили… Кто в Ярзону попадал – тот оттуда не возвращался.

– Василий, ваш сосед, плюнул на обещанную водку, не стал кости тревожить.

– Вот так Губошлёп! А я ему недавно оплеуху дала. Извинюсь. За такой подвиг бутылочку выставлю.

– Он вернулся?

– Прошёл пьяной, бормочет что-то несуразное.

– От волнения пережитого.

– Да и как, гостенёк дорогой, не печалиться – этакое позорище устроили. Васёк наш – рыбак со стажем. Рассказывал: несколько раз кости человечьи на самолов попадали. Тянешь, говорит, перетягу в надежде стерлядку, осетрёнка вытащить, а на крючке… нога в ботинке стоптанном… Значит, и раньше Обь под мертвецов подкапывалась. Не хочется нашей реченьке такой берег униженный иметь… Ты голодный? Пойдём, ухой накормлю, пирогами с осердием.

– Ничто в горло не полезет. Разве водочки.

– Вот под ушицу и налью.

Ушли в избу.

Вскоре вернулся молчаливый Василий с черепом под мышкой. Октябрина удивилась быстрому протрезвлению соседа.

Кот издал злобное мяуканье.

Фронтовик-снайпер схватился за сердце.

Хозяйка пробку от шампанского швырнула в Губошлёпа:

– Изыди, нечистая сила!.. Свят-свят-свят…

– Чего трухнула, старая? Кость ведь.

Щелкнув для пущей убедительности по черепу, вышел во двор, водрузил на штакетину.

Вернулся с довольной рожей, хотел подсесть к столу.

– Уходи, Васька, от греха подальше!

Негодующая Октябрина не находила себе места.

– Чего я такого сделал?! – Потомственный алкаш таращился на испуганную знакомку, на опешившего гостя. – Хошь знать – я покаялся перед черепом… простил он меня… да, дурак был, кощунствовал, дымокурил в нём… раза два всего… он даже прогореть не успел…

– Уходи, говорю, уходи! – не унималась старушка. – Уноси ноги и череп…

– Хозяюшка, может, простим грешника, – заступился Натан Натаныч. – Трупы топить не стал. Раскаялся.

Вспомнив о благородном поступке Васьки, о напрасной затрещине, Октябрина задумалась, не проронив ни слова.

Священное молчание было истолковано соседом знаком прощения.

Дымок, запрыгнув на колени фронтовика, стал тереться головой о руку, приложенную к сердцу. Догадался убрать её. Обрадованный кот замурлыкал, более энергично заутюжил мордочкой больное место. Высунув от усердия язычок, облизывал тёплую клетчатую рубашку: огонёк языка постепенно испепелял боль.

Наблюдая за священнодействием своего любимца, Октябрина укорила шалопая:

– Чуть до инфаркта человека не довёл…

– Да человек войну прошёл, крови и трупов повидал – на сто яров хватит. Сейчас по фронтовой дозе примем – нервные клетки реставрируем. Сегодня я, Красный Октябрь, человеком стал… точно всю накопленную дурь выжгло. Отвесила мне оплеуху у ворот – благодарствую. Отказался во имя чести от халявной водяры – тоже пойдёт в зачёт непутёвой судьбы…

– Заговорил красно, – удивлённо качнула головой хозяйка. – К чему бы?

– Жизнь наша – копейка, с каким рублём её слить – нам решать.

– Ты, артист, зубы не заговаривай… Зачем череп приволок?

– Хочу с умным человеком, – посмотрел на Воробьёва, – идейку важную обговорить.

– Какую? – Фронтовика всё больше интересовал чудаковатый типик нарымского производства.

– Вот сейчас перетопят всех расстрелянных и сброшенных в яр энкавэдэшниками. А мы череп с дыркой от пули захороним прилюдно и объявим: могила неизвестного зэка… Поклонение будет, память сохраним…

– Баламут ты районного масштаба! – Октябрина сдёрнула цветастый платок, отмахнулась от соседа, как от шершня. – Да кто тебе позволит изгаляться над черепом? Закоптил его, опозорил дымокуром и собираешься на посмешище выставить.

– Ты не права, Красный Октябрь. В Могиле Неизвестного Солдата тоже косточки безымянные, а Вечный огонь горит. На поклон даже нынешние царедворцы приходят…

– Сравнил тоже.

– Идея твоя, Василий, заслуживает внимания, – поддержал фронтовой снайпер…

– Ну вот! – не дав договорить, возликовал сосед.

– …Задумка хорошая, только если перезахоронить те обвальные трупы. Но власти не позволят. Им надо вышвырнуть из истории позорные страницы, чёрную память.

– Вот мы и напомним…

– Поздно, друг… Паровоз революции промчался мимо всеобщей правды, окутал просторы дымом лжи.

– Ну вот что, умники! Без вашей фронтовой водочки не обойтись. И мои мысли наперекосяк пошли.

Кот не спрыгивал с колен сердечника, тёрся и тёрся о ноющую грудь.

Губошлёп к столу подлетел мигом. Фронтовик от выпивки отказался.

– Давай, Красный Октябрь, выпьем за помин душ… они сейчас, бедные, над яром вьются, оплакивают горемык.

– Думаешь, прилетят?

– У них транзит вечный…

Глубинная боль отлегла от сердца. Воробьёву не верилось в её дальний уход: где-нибудь да притаилась, выжидает удобный момент.

Захмелевший философ ушёл. Когда вышагивал за порог, Октябрина перекрестила его с глубоким вздохом.

Через минуту, когда остыл след, заметила:

– Земляк честный, добросовестный. И в огороде поможет. И рыбой пойманной поделится… Беда – сезон трезвый недолго длится.

– На какие шиши пьёт?

– Самой дивно: заработки – шиш, а рублишки водятся… Воровать?! Ни-ни… Он скорее портки на четушку обменяет… по кражам не мастак. Такой грех за Васькой не водится. Выклянчить у имущих на опохмел может – тут он политик партейный.

От забавного словосочетания гость улыбнулся.

Ходики били по мозгам размеренными ударами.

Часы усердно отчитывались за сумбур сегодняшнего дня.

Катилось бестолковое время, которое для дальнейшей судьбы фронтовика Воробьёва было лишним, незачётным сроком. Волны меланхолии вздымались выше, дыбились до пика отчаянья.

«Почему не свалился под яр вместе с трупами, припудренными хлоркой? Потом в Обь? Один конец, но не беспамятный расчёт самоубийцы, а естественный, подстроенный мудрой природой… Стихийное бедствие… наказание звёзд…»

Пробьёт сердце искра неложной тревоги, опомнится.

«Чего казнишься, солдат? Кто постоянно мутит твою вроде отстоявшуюся совесть? В чём вина твоя, стрелок?.. Да, дырявил головы по приказам НКВД… воля стреноженной была… Знаю: память не примет оправдания. Она полна жути Ярзоны, гильз, из которых вылетала смерть… всплывают потушенные взгляды обречённых, смирение и непогасшая злоба… Не казни меня, мозг, приютивший невзрачную память… Каждая буква из спайки НКВД хлещет по совести, стреляет в сердце… Снайпер, тебя оправдала война, победа…»

Грудь налилась жёсткой болью. Мозг испытывал напряжение.

Отгонял прочь неласковые воспоминания, они с прежней настырностью взламывали запоры воли.

Темь давно подобралась к окнам, тихо владычила не только на улице Железного Феликса.

Хозяйка тихонько пошевеливала в картонной коробке картошку для посадки. Зеленоватые ростки давно проклюнулись, радовали огородницу нарымской настырностью.

Самодовольный котяра уплетал колбасу, урча от усердия и благодати.

– Приятного аппетита, Дымок!

– Ммрр…

Вразумительный толковый ответ понравился фронтовику. Он нежно погладил дорогого врачевателя, пообещал купить завтра свежей докторской. Побрызгав семенную картошку рассеянным изо рта дождиком, Октябрина предостерегла:

– Не перекормите пузана – от мышей отречётся.

– Профессию не забывает?

– Ооо! Когда в настроении и охоте – добычу на крыльце рядком кладёт. У него азарт на мышей спортивный.

От пышной перины тянуло пуховой духотой. Струила стойкое тепло протопленная печь. Поддавала жару топка ходиков.

Гость снова умостился на спину. Тут же Дымок занял привычную оборону над сердцем. По всему выходило – его лечение было рассчитано не на один сеанс. Натан Натаныч полностью уверовал в лекарские способности заядлого мышелова.

Пожелав спокойной ночи, потушив свет, хозяйка ушла в смежную комнату.

Уснул под струйное мурлыканье кота.

Тьма часто предъявляла фронтовику неоспоримый чёрный счёт. Засыпал он, просыпался несговорчивый двойник-подселенец, выводил на подмогу мерзкие сущности: они обливали густой мутью сновидений. Тело невольно вздрагивало… просыпался, включая гремучий счётчик памяти. Подселенец передавал гнусные полномочия нечисти. Они тешились вволюшку.

Пациент не уследил – когда Дымок закончил врачебную вахту. В области сердца – затишье боли. Грудь не подвергалась прострелам.

Откуда выплыл коварный надмогильный кулачище – проследить не удалось. Он вроде просочился со стороны Оби через закрытую форточку. Медленно надвигался к широкой деревянной кровати, осыпая комнату бледным фосфорическим светом.