Текст книги "Тот самый яр…"

4

Нотка мучения дребезжала в душе Горелова. Зачем так неожиданно оборвал встречу. «Выходит – на бабу променял давнего сослуживца… плохо подумал о фронтовике. Какой он стукач?!»

Май окрашивался не только в красные цвета. Вместительная душа примешала и тёмный колер неожиданной встречи.

Запах вяленой рыбы перешибал в каюте струи французских духов.

Блаженная Полина, рассыпав по подушке белокурье пышных волос, улыбалась во сне.

Лёгкое запоздалое раскаяние выпало в осадок дум. Хотелось плыть одному, но у этой похотливой бестии неожиданно выгорела недельная командировка в Колпашино. Будет инспектировать какую-то контору. Она стояла на грани развода, заранее забрасывала удочку в залив его одиночества. Даже под страхом смертной казни он не пойдёт на сближение душ… на тесное сближение тел подтолкнул ехидный бес – они наловчились подстраивать разные фокусы, проникая не только в слабое ребро.

За жизнь Сергей Иванович успел перемучиться эпидемией ревности, теперь не хотел повторения пройденных исторических ошибок.

Ему попадались на тропах любви женщины разных пород. Одних недооценивал, других наделял массой несуществующих достоинств, пока не обжигался от какой-нибудь вместительной сковородки.

Попадались такие откровенные дамочки, словно считали Сергея верной подружкой, которой можно выбалтывать всё подряд.

Разбитная Полина несколько раз внушала:

– Ты, Серж, в предыдущей жизни был женщиной голубых кровей… из знатного рода…

– Кто же кровь поменял?

– Никто. Она такой же осталась… С тобой приятно говорить о сексе – высшем проявлении постельной мудрости… Ты готов жертвовать ради женщины своими чувствами пыла… это мы ценим…

– Кем же ты была до реинкарнации?

– Обыкновенной шлюхой. Я перешла вверх на три ступени развития. Этим закончилось моё космическое преобразование…

«Последняя встреча с ней… последняя… вампирша… всё высасывает… даже душа мелеть стала…»

Попутчица открыла для разведки правый с чернинкой глаз, оценивающе посмотрела на любовника:

– Иди, иди ко мне!

Собирался тихонько выйти из каюты, бегство не удалось.

– Голова разболелась… пойду прогуляюсь, освежусь…

– Устал, рысак?! Подниму пары, взвеселю без кнута.

Не отвечая на издёвку, Горелов распахнул дверь.

– Не долго броди… ты мне нужен…

«Последняя встреча… не ласки стали – сплошная каторга… вот ненасытная особа…»

Огни на Оби весело перемигивались.

Осколочные, пулевые ранения отозвались на холод по всему радиусу разброса. Фронтовик ощущал, что шрамы реагировали и на болезненное состояние души.

Сказать в Томске решительное нет постеснялся и вот за эту слабость расплачивался гнетущими мыслями. Заканчивалась эйфория постельного сближения, начинался анализ рассудка. Всё дальнейшее казалось мелочным, ненужным, лишним. Слишком дорогая расплата за дешёвое увеселение. Вспомнил слова какого-то классика: «Секс без любви – проституция». Какая может быть любовь пусть и к смазливой, стукнутой ненормальной страстью женщине запущенной молодости?! Блуд по разновидностям можно делить на много категорий. Не знал, под какую статью можно подвести вот это воровское путешествие на Север… Тут еще чикист подвернулся – свидетель зверств Ярзоны…

В эту тревожную ночь кошмары мучили Воробьёва беспрестанно. Вздрагивая, просыпался в поту, но неумолимый распорядитель сна тащил его в пучину, где мерзостные существа вытворяли что хотели, злодействовали во всю шабашную прыть. Винные пары в голове являлись для них самой подходящей средой обитания. Натан Натаныч, как на мутном экране, видел резвую нечисть, не в силах изгнать её из потустороннего мирка прилипчивого сновидения.

На трезвую голову ему часто удавалось пресекать бесчинства бесплотных тварей, но теперь они дорвались в отведённой нише мозга до полной, безнаказанной вакханалии.

Хрип и стон человека озвучивали немые бесчинства бесов. Несколько раз сильно стучали в тонкую перегородку, тишины не прибавлялось: истязатели не хотели отступать от завоёванной вольницы.

Теплоход брал широкие воды сильным дизельным измором.

Ночь тянулась беззвёздной. Небо куталось в тучи. Огни бакенов и створных знаков словно посылали сигналы бедствия…

В Колпашино у Варвары жила двоюродная сестра. Предупреждённая по телефону, Октябрина ждала гостя. Улица Железного Феликса отиралась неподалёку от изгибистого яра, угрожающего строениям и огородам ненадёжностью грунта. Обь каждогодно шла в надвиг, отваливая пласт за пластом от крутого берега.

Несколько лет подряд Октябрина выставляла брусовой домишко на продажу, но ушлые земляки не покупали его даже за малую цену. «Яр даром возьмёт, – говорили горожане, сочувственно поглядывая на растерянную женщину, – дом проще разобрать да перевезти от греха подальше…»

Кому разбирать? Кому перевозить? Семь годков как мужа похоронила. Деточки по Северам разбежались, чёрное золото лопатой гребут.

Варвара зовёт, говорит: сольём две старости в одну – весельше будет.

Навязала вот своего постояльца… приюти денька на три… фронтовичок телом и душой не крепок, обиходь его, покорми хорошенько.

С порога не понравился гость. Октябрина научилась распознавать местных виношников с первого зырка. Этот под первую статью алкашей подходит. Морда красно-бурая, взгляд просящий, болезненный, в глазах зов: дай опохмелиться…

Поборов в себе первую брезгливость, залепетала:

– Проходи, гостенёк, проходи… вот сюда сумку поставь… вот тапочки…

– Как вас по отчеству – Октябрина чеевна?

– Да я, милок, уже и забыла чеевна я… кажется, Петровна.

– Приютите, дорогая Октябрина Петровна, бравого солдата войны… не стесню, не обижу, не объем…

«Обходительный, однако, фронтовик, вежливый…»

– Вы в Колпашине перед войной не жили?..

От Варвары узнала о страничке биографии постояльца, но решила блеснуть проницательностью, сильной памятью.

– Был и жил.

– То-то смотрю черты лица знакомы… Не сотрудником НКВД служили?

– А вы, Октябрина… свет Петровна, наверно, в береговой агентуре были? Такую осведомлённость только от Варвары можно получить.

Разоблачённая хозяйка не сдавалась:

– Истинно говорю – лицо ваше на яру видела много раз… кожанка на вас ладно сидела… В комендатуре полы мыла несколько раз, так ваши охальники под юбку лапищи запускали…

После кошмарной ночи фронтового снайпера мутило. Головная боль не отступилась, будто шла подвижка мозговых тектонических плит.

– Можно, хозяюшка, крепкого чая?

– Водочки не желаете?

– В моей сумке такого добра полно. Не позволю вам тратиться на моё главное лекарство.

После третьего стакана крепчайшего чая высокая боль отступила, но дала о себе знать низкая – сердце обмолачивали усердными цепами. Обиженное, оно рвалось наружу.

– Приму валидол и в постель…

– Видок у вас – краше в гроб кладут.

– Ночь была гнетущая. К грозе, что ли, погоду тянет…

– Раны на непогоду отзывчивы… чай, и контузии случались?

– Всего хватало…

Пошатываясь, держась за грудь обеими руками, гость побрёл к широкой кровати.

– Может, «скорую» вызвать?

– Не надо… «Всё пройдёт, как с белых яблонь дым…»

Последние слова Октябрина приняла за бредовые и покачала седой головушкой.

Спал без сновидений в провальном пуху большой подушки.

Не мешал шум дизеля, успокаивающая тишина просторной горницы действовала расслабляюще, как в незапамятные времена истлевшего детства.

Спал на спине с похрапыванием и короткими всхлипами.

Крупный дымчатый кот ходил около кровати, верхним чутьём проверял воздух. Винный дух, исходящий от спящего, настораживал пушистого сибиряка. Прыжок вверх дался легко. Долго обнюхивал грудь, пока не улёгся над больным сердцем фронтовика. Во весь кошачий талант замурлыкал не сразу, раскладывая приятный голос по знакомым нотам. Когда запел – горница наполнилась сказочными волновыми мелодиями.

– Умница! – похвалила от стола хозяйка, – лечи, лечи, добрая душа.

Добродушный намурлыкивал лечебную песню мастерски, даже спящий стал придерживать дыхание, вслушиваясь в потустороннее исполнение певца.

Часа три безмятежного сна вернули силы, наполнили энергией жизни. Давно Натан Натаныч не испытывал подобного ощущения бытия.

Кот глядел на него дружелюбно, тёрся об ноги, выписывая восьмёрки.

– Какой красавец! – восхитился гость и взял на руки тёплое мохнатое существо.

Существо не сопротивлялось, оно ждало благодарности от мягкого голоса и широких ладоней.

Довольная Октябрина видела семейную идиллию, улыбалась.

– Дымок – идеальный кот… часть моей души… угорела однажды сильно, чуть Богу душеньку не отдала, так он будил меня, будил, руки исцарапал, но всё же на улицу – на свежий воздух вывел. Спас меня, Дымок, спас. Памятник надо таким рыцарям ставить… Ваше сердце перестало болеть?

– Облегчение полное.

– Лекаря благодарите. Долго на вашей груди боль в себя перекачивал… Мой котик – доктор участковый: с соседних улиц на сеансы лечебные берут. Кто сердцем, кто печенью, кто радикулитом мается… выручает… Вы ему колбаски докторской купите… любит шельмец подношение…

В хорошем расположении духа вышел на крыльцо пациент Дымка. Доктор не отставал, вышагивая рядом, задевая правую ногу пушистым хвостом.

– До магазина будет преследовать, вымогатель. Он слышал мои слова о колбасе… не отстанет…

– Дымок золотой, будет тебе угощение. Докторскую, если хочешь, полтавскую колбасу получишь. А сейчас, мой спаситель, на яр сходим. С таким настроением покаяние вымолить легко. Ты – мудрый, учёный кот. Продала бы тебя хозяйка, да где там. Легче с домишком расстанется, чем с тобой.

За сорок лет Обь изрядно сократила территорию бывшей Ярзоны. Воробьёв не узнавал обрисовку пространства, заставленного добротными домами. Высокие крашеные заборы мешали ориентироваться.

Дымок жалобно мяукал, хватал за штанину острыми когтями. Ему не нравилось левое направление, ведущее к яру. Вправо знакомая улица вела к центру, к магазинам, к желанному угощению.

– Да что с тобой, доктор?!

Дымок указывал головой курс от яра. В мяуканье слышались нотки кошачьего недовольства.

– Убиваешься, сердечный, из-за простой колбасы. В Томске она стоит два двадцать, здесь подороже. Ну и что?! Куплю кило, наедимся от пуза.

Завиднелась Обь во всей шири плёса и затопленного заречья.

Подступила горечь содеянного на этом пятачке вздыбленной суши.

«Где же вышки сторожевые стояли?.. Боже, время не отдалило коварные годы… так и выпирает отовсюду позорное правдоподобие…»

Яр сильнее выгнулся вовнутрь: время, напористая вода сгорбатили его, проточили овраги.

Было страшно подходить близко к кромке: земля под ногами плющилась, пружинила мшистой подушкой.

Дымок отстал. Он не переставал жалобно, назойливо мяукать. На спине взъерошилась шерсть. Кот передними лапами рыл песок, по-собачьи разбрасывая его по сторонам.

Что-то непривычное, странное было в поведении дымчатого существа, недавно спасшего ветерана от сердечного приступа. Видно, не одна докторская колбаса отпечаталась в голове участкового лекаря.

Дикое мяуканье мешало настроиться на «Отче наш», на исповедальные слова.

Вспомнил вышку Ярлага, резкую встряску земли под скрипучими сосновыми столбами. «Не кровь тогда взбунтовалась… не мертвецы расшатывали твердь… это яр проявлял слабину, шевелил спёкшиеся за века глыбы песка и глины…»

Кот принялся выпускать урчащие рулады. Отступая от яра, он звал за собой бестолкового человека, который так долго не может понять кошачий язык. И всё же пришло запоздалое озарение. Метровым прыжком Натан Натаныч покинул опасную зону, оттолкнул от себя большой пласт яра. Земля просела, серая глыба медленно поползла к воде.

Дымок встал на задние лапы, оборвал нудный крик.

– Ах, я старый дурак! Не мог сразу догадаться о причине кошачьего беспокойства… не о колбасе – о жизни шла речь…

Глыба уходила в распростёртые объятья воды. За спиной образовалась новая трещина… ещё одна. Кто-то начал распарывать яр на песчаные лоскутья…

Обиженный Дымок короткими перебежками направился домой. Его перестали интересовать колбаса, знакомец, чудом не ушедший под яр.

Переживший на войне всякие потрясения, Воробьёв пребывал сейчас в странном ощущении нереальности. Добрые ангелы поднимали над злосчастным местом его плоть или оболочку? Может, душа по забывчивости, с некоторым опозданием покидала бренные пределы и влекла за собой в путь своего обладателя.

Прихлынувшая к лицу кровь собиралась прорваться жаром плазмы.

«Что происходит?! Везде срыв перед покаянием, после произнесённых слов „Отче наш“ возникают сомнения, как на заброшенном кладбище под Томском, или опасность, как вот здесь – на берегу Оби… Неужели Господу Богу и земле не нужны мои пустые слова позднего раскаянья?.. Они отвергают молитвы…»

Ощущение лёгкого надземного полёта прошло, тело налилось свинцовой тяжестью. Брёл наугад. Его сторонились прохожие. Дворняга, поджав хвост, прижалась к забору, понарошку тявкнула и жалобно заскулила.

Какие волны страха могли идти от человека, не успевшего покаяться на отвесном яру? Он знал: под толщей спрессованного песка лежат вповалку мертвецы, кого чикисты из расстрельного взвода отправили из социалистического мира в мир иной – глухой и вечный.

«Зачем вышагнул из опасности? Скатился бы с глыбой до воды, песок утопил бы в Оби, как самую распоследнюю паршивую суку… Не могу больше носить в себе тяжкую мерзость…»

Подошла стайка пионеров, конопатенькая девочка отдала салют, протянула разрисованную в классе открытку:

– Вы воевали? С днём Победы, дорогой товарищ!

Взял машинально, без слов благодарности продолжил путь.

Из центральной части городка доносилась музыка, слышалась барабанная дробь. Ребятня салютовала из поджигов – хлёсткие выстрелы вынудили вспомнить о наградном оружии, о ярых штыковых атаках, о фронтовой, почти всегда пригорелой каше.

Мужики у продмага соображали на троих. Кадыкастый воевода в замызганной шляпе обрадовался появлению недостающего собутыльника:

– Кадра, третьим будешь?

Ветеран молча протянул червонец.

– Гляди-ка – какой фарт! Упиться можно… Я мигом…

– Колбасы докторской кило возьми, – напутствовал ветеран.

– Может – «собачьей радости», она дешевше.

– Какую сказал – такую бери.

– Понял!.. Всё понял, командир!

Пили неподалёку от речного вокзала. Ветерану нужна была хоть какая кампания. Надо было облечь одиночество не в траур – в красный цвет праздника.

Три бутылки кислого вермута, колбаса, купленная для кота, исчезли с поразительным ускорением.

Кадыкастый икал, хлопал по плечу фронтовика:

– Батя, я тебя сразу раскусил – боевых кровей мужик. Верно?

– Почти.

Вино не разожгло душу пламенем даже небольшой радости.

Случайные сотоварищи ждали финансового вспоможения. Дал им пятёрку и стал подниматься по взвозу в пределы городка.

5

Долго искал улицу Железного Феликса, домишко Октябрины. Если бы не Дымок у калитки – прошёл мимо давно крашенного зелёного забора.

Принёс полную сетку продуктов, бутылку шампанского для хозяйки.

Позабыв старую обиду, Дымок опять исполнял у ног извечный кошачий танец. Он чуял докторскую колбасу, наверно, за версту.

– Ох, бесстыдник ты этакий!.. Будет тебе мясоед – вон какая бомбочка в целлофановой обёртке…

Хозяйка радовалась богатому гостинцу, возвращению гостя.

– А я, Петровна, чуть под яр не свалился.

– Как так? – всплеснула руками Октябрина.

– А вот так – подошёл близко к обрыву, земля и потекла из-под ног.

– Там не только земля исчезает – трупы ныряют… Изверги! Нашли место, где бесправных зарывать… не хоронить по-христиански, а именно зарывать. Городок наш опозорили поганцы из НКВД…

– Меня снова Дымок спас – так мяукал, так отзывал от крутояра! В последние доли секунды сообразил – бежать надо.

– Он мудрец! – похвалила любимца хозяйка, нарезая ломтиками фирменную колбасу. – На, спаситель, на… заслужил…

– Трупы перехоранивают?

– О, родненький! Кому до них есть дело… Вода спадёт, иногда черепа на песке валяются. Ребятня гоняет костяной футбол, и что им школьные уроки о патриотизме, о героическом прошлом страны.

– И не героического прошлого хватало.

– О нём умалчивать любят… как будто массовых расстрелов не было, баржи с обречёнными в Оби не топили.

– Разве было такое?

– Всякое говорят, – испуганно ответила хозяйка, мысленно поругав себя за излишнюю болтливость. Переключив внимание на пушистого любимца, разулыбалась:

– А Васька наш слушает да ест… видно, к празднику свежую колбасу завезли…

От пережитого на яру волнения сердце фронтовика перекачивало кровь сбойно: грудь то ощущала толчки, то замирала в тревожном ожидании.

«Вот и победный день наступил, а в душе полное поражение… Время не лечит, оно маскирует боль под толщей пережитого… детушки черепами играют на песке… всплывают в памяти народной затопленные баржи с заключёнными… трудно верится в домыслы… про Назинский остров смерти страшные легенды ходят… Господи, да что это за власть на Русь навалилась… её Есенин воспевал, боготворил, а главари мифического коммунизма кровушкой заливают…»

– Ветеран, чего грусть по лицу разлил? Али не светлый праздник сегодня?!

– Октябринушка, муторно на душе – спасу нет. Лучше бы не ходил на мёртвый яр, не ворошил былое…

– Не убивайся, соколик. К жизни и к смерти надо относиться спокойно, как к делу, не нами решённому. Вот через три двора живёт алкаш по прозвищу Губошлёп. Этому гаврику всё трын-трава. Отобрал на берегу Оби у ребят череп, дымокур в нём развёл. Начнёт жар загасать, он прочистит палочкой дырку от карательной пули, раскачает череп на проволоке, как кадило церковное, ждёт появления дыма… Сорок один годок пробежал с тридцать восьмого лихолетья – быльём-будыльём всё проросло… Не казнись, что в палаческой организации службу нёс… Вы все слепые котята были… вас НКВД ослепило…

– Говори, говори… облегчи душу…

– У меня девять классов образования да три академии народных, но в делах житейских и политических кое-что смыслю. Люди в стране – тьфу! Ничего не значат, ничего не стоят. Новые берии не каждый год вызревают. А вылупится вдруг какой из дикого яйца – чины-прихлебатели вознесут его до небес, на пустую демократию не посмотрят… Вот тебе и вся политграмота жизни…

– Наливай, мудрый политик!

– Шампанское открывать не умею: вдруг пробка контузию сделает.

Сидели, застольничали два ветерана – войны и труда. Дымок объелся лакомого кушанья, с ленцой отвалил от личного блюдца.

Гирька стареньких ходиков вытягивала из времени чёткие секунды.

В разгар пира заявился мужичок в камуфляжном костюме, принёс крупных, ещё живых карасей.

Протянув Воробьёву широкую ладонь с пятнышками чешуи, весело представился:

– Васька – сосед… Он же Губошлёп… он же алкаш высшей категории.

Бесцеремонно налив рюмку водки, выдохнув старый перегар, пояснил:

– Мы с Красным Октябрём на правах родни… За Победу, кума! За Победу, гость…

Ветерану понравился разбитной земляк. Было в нём много бесшабашности, задора, житейской отваги.

Вскоре водочка развязала последний узелок на языке. Вася пролистал целую энциклопедию про рыбалку, охоту и непутёвых баб-с. Вдруг вспомнив важное, пробасил:

– Чё на Оби деется – ужасть! Обрушился яр с мертвецами… трупы, как после бомбёжки плывут… военных нагнали, территорию оцепили… Я раньше корешам говорил: добром дело не кончится, вода доберётся до правды…

– Васюта, расскажи всё по порядку.

Обеспокоенная Красный Октябрь сама налила повествователю полстакана «столичной».

– То и говорю: все проделки НКВД разом высветились… Подъезжаю на мотолодке к яру, смотрю – какая-то палка торчит из песка… разглядел ближе, а это рука с зажатым кулаком мне грозит… сухенькая такая, но ощеренная… Вдруг как отпадет от крути тонн двести грунта, а там, а там мертвецы вперемешку… не совсем до воды сползли, а как бы в нерешительности остановились… кому охота тонуть даже мёртвым…

– Дальше что? – торопила Октябрина.

– Дай, кума, водке по глотке разлиться – словами закусывать не привык… ты карасей в воду холодную опусти, дня два живые будут…

– Вот непутёвый! Тут трагедия людская, он про рыбу талдычит.

– Трагедь не сегодня произошла… Её НКВД сочинили и на яру поставили.

– Это мы знаем.

– Ну, сегодня я первым зрителем был… Нарезаю круги у берега. Дюралька аж дрожит от негодования… На высоте откуда-то военные появились, мне машут, мол, проваливай отсюда… вижу – автоматы в руках… наверно, с парада всем гамузом сюда припёрлись… какой-то старшой целит в меня… думаю – полоснёт сейчас, первого очевидца уничтожит… помчался к своему причалу… и вот я здесь… Пойду карасей водой залью…

Не проронив ни слова за время пересказа события, Натан Натаныч встал и пошёл за повеселевшим рыбаком.

– Василий, неужели ты кулак разглядел?

– Вроде внушительный был… успел отсыреть в подземелье…

Губы у Василия просились навыворот, глаза слезились.

Рассказ о воскресшем кулаке подействовал на фронтовика панически. Не находил себе места, суетился около рыбака, выпытывал подробности:

– Разбух, говоришь, отсырел кулачище?

– Может, и местью налился… разберись сейчас… сорок лет на волю рвался… Обь задаст жару мертвецам. Раньше по одному-два трупа с яра скидывала, нынче, по всему видать, до главной ямы добралась. Иди, наливай по полному стакану, останки помянем.

– Людей помянем, – осердилась на Губошлёпа Октябрина.

– Были люди, а сейчас – кости на блюде.

– Эх, сосед ты мой ненаглядный, разве так о земляках-страдальцах рассуждают?

– Красный Октябрь, слезливую философию разводить не надо… Конечно, рабу под мечом гладиатора погибнуть приятнее, чем от пули НКВД… Кому какой фарт выпадет…

Издалека музыкальным наплывом цедились победные марши.

В дверь громко постучали.

– Вваливайся! – гаркнул Василий.

– Не командуй! – приструнила хозяйка.

Появился щупленький мужик в добротном шевиотовом костюме, поздоровался.

– Привет, Ефим! – ответил за всех рыбак в камуфляже. – Садись, гостем будешь.

– Вась, я к тебе. Некоторых владельцев дюралек в спешном порядке приглашают на пристань. Ты в их числе.

– Зачем понадобился?

– Я к тебе на квартиру, сказали, у Октябрины, – заминая конкретный ответ, схитрил Ефим.

– Не юли, конторская душа!

– ЧП на Оби… обрушение яра…

– Нуу?

– …Вроде как трупы до воды сползли…

– А мы, значит, их на лодки будем собирать, свозить на берег для перезахоронения?

– Наверно, – соврал конторщик, поглядывая на водку.

Мудрая Октябрина перехватила взгляд, пригласила к столу.

– Спасибо, спешу. Мне ещё адресов восемь оббегать надо. – Артистично опрокинул поданную хозяйкой рюмаху. – Так ты, Вася, без опоздания. По ящику водки на рыло обещают…

Такой калым устраивал владельца дюралевой лодки.

– Слава Богу, – перекрестилась Октябрина после ухода деловых мужиков, – хоть по-христиански, с почестями захоронят.

Беседа с гостем разладилась. Сидел насупленный, отрешённый от праздника и застолья. События дня толклись мошкарой, кусали, зудили душу.

– Вы прилягте, отдохните. – Хозяйка взбила подушку, погладила наволочку. – Дымок дожидается… он успокоит, сон намурлычит…

«Какое роковое совпадение…»

Кулак, торчащий из яра, лишал покоя и сна. Натан Натаныч глазел в потолок, отлавливая разрозненные мысли, пуская их по руслу недавнего события… Вся жизнь представилась никчемной, пустой, и в этом бытейском вакууме скапливалась гарь сплошных огорчений, обид и тревог. Никогда не понимал – кто вёл чикиста и фронтового снайпера по стезе судьбы. Годы обрушились, как Обской яр. Чей-то пропитанный хлорной известью кулачище опять пригрозил с густо побелённого потолка. Полетел над кроватью лепесток отшелушенной извёстки, будто кулак сбил её и нацелил на давнего служку расстрельного взвода.

Сытый Дымок опять лежал над сердцем. Мурлыка успокаивал, лечил, услаждал слух, но теперь его лекарские способности улетучились, напев потерял магизм. Боли не проходили, настырными буравами ввинчивались в плоть.

Праздник выливался в панихиду.

«И почему это случилось в мой приезд?.. Мне не нравится такая разновидность мести… Выходит – дуэль с жизнью заканчивается не моей победой… Дуэль с судьбой тоже… Есенин, помоги… где твои пластыри для души, микстуры для сердца?»

Стал придрёмывать… над постелью закачался череп с дымокуром… скалил зубы Васька и по-лешачьи хохотал на всю горницу…

Трупы покоились на песке, на самой вершине песчаного скола. Обь пребывала в раздумье: поглотить их или оставить людям для окончательного мудрого решения.

Мудрецы из обкома партии, слегка напуганные праздничным выкрутасом великой реки, обзванивали просторные кабинеты столицы. Они ждали ЦУ от главного партийного руководства, от КГБ, запамятовав второпях, что дни впереди праздничные и мягкие кресла пустуют. Пришлось прибегнуть к аварийной – прямой дачной, квартирной связи.

А груз ответственности был не велик. Первый из гуманного соображения мог дать распоряжение о перезахоронении останков. Никто бы не посмел снести голову, поднятую во имя добра и справедливости.

К скверному замыслу пришла трусливая верхушечная рать.

Выпадал удобный случай покаяться за бесчинства сорокалетней давности, за подлые делишки убийственного наркомата.

Главная партия страны не нашла в себе духа чести и совести. Комитет государственной безопасности услужливо обезопасил её от непозорного поступка покаяния… Вот бы когда заговорить во весь голос о бесчинствах наднародной структуры, укрытой под грифами совершенно секретно, для служебного пользования.

Никто не задумывался – почему народ выламывается из-под пригляда власти, почему ежовщина, бериевщина, науськанная партийным кланом ЦК, бесчинствует на просторах Великой Руси.

Заокеанскому оевропеенному меньшинству было на руку палачество, кипевшее в застенках НКВД. Агентурные данные из страны Советов были самые утешительные: дух нации сломлен, народ отброшен в эпоху крепостного права.

Проявить бы местное геройство партийному лидеру Фигачёву, послать на Север успокоительную депешу: «Останки перезахоронить в братской могиле». Так нет. Заручившись поддержкой Москвы, отдал категоричный приказ сокрыть останки в глубинах Оби…

На пристани галдела группа лодочников. Почти все навеселе. Градусы сделали земляков хайластыми, жуткое событие на Оби – возбуждёнными.

Чиновник, сколачивающий артель, подстраивался под общий развязный тон:

– Земляки! С праздником всех! Правда, праздничек сегодня омрачён. Обь вывела на свет божий давних врагов народа… тут и колчаковцы, и дезертиры, и предатели Родины… Поступил приказ: кости утопить… И то, что им лежать в земле. Только наш яр позорят… Сейчас подъедет «Беларусь» с тракторной тележкой. Разберёте груз – траки, цепи, арматуру, другое железное ломьё и по моторам… Будет, будет водка, – глядя в сторону Губошлёпа, подтвердил распорядитель, – за такую непыльную работёнку – по ящику водки… каждому.

– Можно и по два, – увеличил запрос Васька, одёргивая на себе мятый камуфляж, – дело-то опасное… вдруг сам с грузом за мертвецом нырнёшь.

– Тебе ли о технике безопасности говорить, – перебил организатор необычной артели, – самоловы ставишь – перетяги с грузом, как орешки, из дюральки мечешь.

– То искусство особое – рыбацкое…

– Не хочешь – в сторону.

– Сразу в сторону… торопыга какой…

Считая вопрос о вознаграждении законченным, чиновник городского масштаба сообщил:

– На помощь несколько катеров связи подойдут с таким же заданием.

– Заданьице больно щекотливое, – не унимался хмельной Васька. – Какие тут в яру враги народа?! Наше общее быдло… раскулаченные, краснолампасники из казаков…

– Всё, философ! – озлился партиец. – От выполнения важного задания отстранён.

– Он прав!..

– Наш брат – народ униженный…

– Кощунство – топить земляков после первой несправедливой кары…

Галдёж нарастал. Плевались. Размахивали руками.

Общее возмущение грозило перейти в полный отказ.

Срыв партийного задания мог обернуться для розовощекого малого строгим выговором.

– Мужики! Верьте на слово – ваши враги лежат сейчас под яром. Не расстреляй их в конце тридцатых годов, может быть, и вас на белом свете не было. Шла великая драчка за страну, за свободу народа…

– Хватит агитки разводить! – резко оборвал словесную нудистику неуёмный Губошлёп. – Последнее слово артельной братвы: по два ящика водки за почти военную операцию…

– По полтора ящика!

– Торг неуместен… По два! И чтоб «особая московская» была. Заданьице-то из столицы поступило… крепкое, почти стоградусное…

– Хорошо, – сдался руковод артели, – по два, так по два.

– Расписку пиши… партийное слово хлипкое…

– Ох, Васька, Васька! Рано тебя по досрочному пункту из тюрьмы выпустили.

– Ничего не рано. В самый раз. Иначе меня в этой ватаге не было бы.

Получив письменное подтверждение о двух ящиках «особой московской», Губошлёп крикнул:

– По моторам!

– Погоди, лётчик! Вон трактор бежит. В каждую лодку по багру, по мотку проволоки…

– Всё предусмотрело начальство! – похвалил химик прораба затопления трупов. – А фронтовые сто грамм будут перед операцией?

– После окилограммишься…

Обь внимательно прислушивалась к болтовне, но ничегошеньки не понимала…

Обновлённые воды медлили, не торопились пустить серую глыбину грунта с трупами в свободное плавание. Обь ждала от людей божественных действий, проявляла глубокое сочувствие к горушке обнажённых костей.

В отдалении от яра металась старушка в серой жакетке, причитала:

– Там… под яром мой муж Каллистрат… по носкам шерстяным узнала… люди добрые, помогите извлечь… он в кладбищенском покое нуждается… носки-то не сопрели… вязала – по верху пустила восемь рядочков крашеной шерсти…

– Нюра, перестань убиваться, – успокаивали земляки.

Подвыпивший верзила громко отсморкался в кулак:

– Чего реветь?! Столько лет носки мужика в земле грели…

– …Тянуло меня ко кромочке яра, – не услышав кощунственных слов, продолжала голосить сибирячка, – подползла на коленках, глянула – обмерла… глядит на меня Каллистратушка пустыми глазами… узнаёт…

– Рехнулась баба!..

– Извлекут – похоронишь по-людски…

– …Печником работал, – вела воспоминания Нюра, – отказался бесплатно очаг рыжему комендатурщику мастерить…

– За такую провинку не наградят пулей…

– Контрой, поди, был, – язвил верзилистый.

– Сам ты бандюга! – пошла в наступление Нюра, – зенки залил и ржёшь. Чужое горе – не твоё… Помоги достать убиенного – пенсии не пожалею…