Текст книги "Тот самый яр…"

2

Иногда приближение обморока Натан Натанович чувствовал за версту. Сознание гасилось медленно, реальность куталась в дымку.

Недавно в толще могучего обского яра была свалка бывших существ, отведавших и его смертельных пуль… Колпашинская драма, в которой никудышный актёришка Воробьёв сыграл не второстепенную роль.

Слова обличителя Глухаря доносились из гнусной захлорированной преисподней. Её сейчас не существовало, она уплыла через береговой проран вместе с обитателями. Но толща земли дышала смертью… яр вроде очистился, оставив для чикиста бессмертный призрак сжатого кулака. Не его ли ожившие пальцы злорадно мяли шею, продавливали вершину позвоночника?

Одолевало похожее на сон ломучее состояние… мозговые извилины сплетались в змеиный клубок.

Потянуло к обрезной черте яра. С земли поднимался медленно, с задышкой. Лунатично побрёл в сторону Оби. Горелову померещилось: даль ужалась, в страхе отодвинулся синеющий, выгнутый полукружьем горизонт.

Влекли уплывшие трупы… берег расчёта не представлял опасности, не грозил вечным укором.

За секунду до рокового шага штрафбатовец ухватился за воротник плаща, но резко не дёрнул. Он развернул фронтовика лицом к жизни, схватил в объятия и дружески отвёл от песчаной вертикали.

Губошлёпу желалось другого исхода. Привыкший не доверять своей судьбе, он и на чужие смотрел с опаской и недоверием. В начальную фазу момента Глухарю не терпелось схватить чикиста за руку, подвести к смертной крути. Созрела мысль столкнуть в Обь нерешительного фаталиста. Где ему набраться сухого пороха, чтобы решительно шагнуть в бессмертную стихию воды?

– Наган Наганыч, пойдём, повторим подвиг, – встретил ехидством невменяемого гвардейца наследственный алкаш. – В тебе жизнь борется со злыдней-смертью: дай ей потачку, уважь…

– Замолчи! – оборвал Сергей Иванович бестактного говоруна.

– Слушаюсь! Замолкаю.

– Иди, вызови «Скорую».

– Есть!

– Мы потихоньку пойдём к больнице… ты – мигом!

Сунув в карман энцефалитки початую бутылку водки, ломтики колбасы и сыра, Глухарь враскачку полетел в городок.

Отрешенный взор, дрожащее обмякшее тело пугало сослуживца комендатуры и Ярзоны.

Горелов поддерживал:

– Крепись, Натан, крепись! Фронт вспомни, окопы…

– Ко-ман-дир… за-да-ние выпол-нил…

– Молодец!

– Ты кто?

– Штрафбатовец Горелов.

– Ообь зоовёёт…

– Забудь… нас жизнь зовёт…

Всё тяжелее становилось быть подпоркой малоподвижному телу. Присели на пятачке прогретого песка. Отсюда не виделся даже краешек могучего плёса, зато небеса раздвинули границы, притягивали к себе: синий магнетизм ощутил даже больной:

– Таам хоороошоо… – в поблёкших глазах Воробьёва оттиснулся свет зовущих высот.

– Там, Натанушка, лучше, чем на земле, – заговаривал сердечника историк, – там непогрешимая свобода… воля вольная…

В вялом разговоре больной прикусил язык, струйка крови с пеной скапливалась в устье губ.

Промокнув носовым платком розовое скопление, Сергей Иванович слегка потормошил товарища. Потрогав руки, ощутил проникший в них коварный холодок.

– Снайпер, держииись!

Массажировал островок тела над сердцем по часовой стрелке, чтобы продлить часы и дни жизни: они тоже текут в одном направлении. Поглядывал на дорогу – скоро ли покажется «неотложка».

О попытке добровольного полёта к Оби и горизонту учёный не стал рассказывать врачам. Психическое расстройство переживал и сам. Историку представлялось: нет на советской земле человека из низов, который бы сберёг своё сердце от продуманного насилия властей, от общегосударственного психоза. Адская машина управления массами, давления на умы работала от политической смазки, строгого контроля над паствой.

Разуверился в истории. Разуверился в тягомотине времени. Паразитический класс управленческой элиты решил обессмертить себя и семейные кланы.

Часто историк обтачивал в мыслях вывод веков: «В России было две напасти: сперва власть тьмы, теперь тьма власти…» И народ пребывает во тьме, и знать расплодилась тьмою ночной. Какую может иметь власть безгласная тьма? Разве устоит она против сплочённых сил тьмы власти?

И новое историческое полотно оказалось прелым. Партия помыкает людишками… даже трупам нет защиты, покоя в земле. Отказ от перезахоронения невинно убиенных не прибавит уважения и славы правящей верхушке, её многочисленной прожорливой свите.

Нынешнее состояние нации можно назвать затяжной апатией. От безразличия к серой жизни и лозунговой напасти у народа оставался старый проверенный способ сошествия с ума – питие. Учёный, путешествуя по городам и весям многострадальной Родины, видел: народ спивается. До коммунизма вроде рукой подать, отсветы рая долетают из будущего, а глупый народишко хочет обезуметь, забыться, уйти в новую тьму существования.

Давно уяснил Горелов: на историю брюзжать не надо. Хотелось бы видеть её не зигзагообразной, не кровавой, не хищной. Такой не будет. За власть бьются не ради процветания народов – ради сохранения правящего класса, мечтающего о баснословной наживе. Чернь на полях, у станков, в шахтах, на стройках. Знать сколачивает капиталы…

Азбучные истины лезли в голову в гостиничном номере. Вековое бессилие и бесправие народа представилось его расплатой за безразличие к собственной воле и свободе. Людишек несло в мутном потоке истории брошенным щепьём. Они тащили необременительное ярмо дураков. У власти ума оказалось на полушку больше, это дало право быть вечными погонялами.

Чувство ревности Сергей Иванович научился отгонять порывами сильной воли. Загостилась где-то мадам Лавинская – пусть. После проверок, ревизий застолье – обычное дело. Но сегодня провидение бесновалось, выставляя картинки напоказ: Полина с кем-то в постели… проявляет свой безудержный бабий пыл… самец намного моложе дорожного любовника… усердствует на пышке…

«Расстанусь с ней в Томске без сожаления…»

Стал припоминать изречение какого-то зарубежного писателя о таких вот любвеобильных особах: «Добродетель, которую надо стеречь, не стоит того, чтобы её стеречь…»

«Действительно, не стоит. Кто она мне? Полужена? Полулюбовница? Держит на привязи, и верёвочка не рвётся… Где-то терзается муж… разводись скорее с пугалом…»

Вчера полячка-гордячка потешила слух бравой частушкой:

 
Эй, подружка, не зевай,
Кто попросит – всем давай,
Не фарфоровая чашечка —
Не выломится край.
 

«Мера её испорченности даже мне неизвестна. Вроде не чужая душа, а потёмки непроглядные…»

Она ввалилась в номер пьяной.

– Ссерж, вот и я… прости… потасканная…

– Вижу.

– Козёл! Видит он!..

– Молчи и… присядь…

– Мне прилечь надо… с тобой…

– Полина Юрьевна, я провожу в ваш номер.

– Мои номера везде… даже… хочешь, срифмую?

Большого труда стоило историку угомонить бунтаря в юбке. Пришлось включить радио почти на полную катушку, чтобы заглушить местное би-би-си.

Такой развязной, изрядно выпившей любовницу раньше слышать и видеть не приходилось. Боялся одного: не появилась бы дежурная, не увидела Лавинскую в состоянии постельного режима. В свой номер идти отказалась наотрез… Проводил часа через три, пока не выклянчила беглой, безвкусной встречи…

Медики Колпашинской больницы настаивали на долгом лечении фронтовика Воробьёва, но он через три дня сбежал в больничном халате. Глухарь сходил к главврачу, принёс халат, письменный отказ от лечения, забрал одежду боевого снайпера.

На Губошлёпа находили волны озлобления. Его почти на каждом шагу попрекали знакомством с бывшими энкавэдэшниками.

– Фронтовики они, – отбояривался Васька, – вас, дураков, спасли от чумы фашистской.

Он бесцеремонно брал из бумажника Натана Натаныча по пятёрочке да по десяточке, радуясь тому, что у пенсионера их почти что не убывает.

Когда квартирант ввалился под вечер в больничном халате, стоптанных тапочках – удивилась не одна хозяйка. Напуганный кот Дымок, выгнув спину, попятился к порогу.

– Туда ли я попал?.. Изба вроде знакомая… Варвара тут…

Напряжённо всматривалась Октябрина в измождённую фигуру, в землистое лицо. Раскрытый рот, испуганные глаза, дураковатый вид привели хозяйку в недоумение и налётный испуг.

– Натаныч?!

– Наганыч… Не ошиблась, Варвара…

«Неужели так люди сходят с ума?»

Октябрина проводила больного к постели, с трудом убедила прилечь.

– Отдохни, дорогой, дома… больница хоть кого сомнёт.

«Навязала на мою головушку постояльца… о Варваре бредит… пусть приезжает, забирает героя… умрёт – с похоронами возись…»

Участковый кот обходил кровать стороной. Его лечебная миссия закончилась. Дальше пациента брали на поруки иные силы. Дымок чуял веяние наступающей погибели.

За глубокими провалами памяти наступали минуты и часы прозрения. Рождался совсем другой человек с осмысленным взглядом, связной речью. Ветеран стоял на пограничной черте между миром реальным и давящим – потусторонним. Его кто-то перетягивал туда-сюда через линию неравной борьбы.

Красный Октябрь с улицы Железного Феликса тоже подвергалась обстрелу земляков:

– Хорош у тебя квартирант… палач – одним словом…

– Вовремя появился – своими жертвами полюбовался…

– Расстрельщик!

– Гони его в шею!..

Заступалась опешившая Октябрина:

– Его война простила… изранен весь… Сам маршал Жуков снайпером восхищался…

Нюра – вдова расстрелянного Каллистрата – отважилась плюнуть в Красного Октября:

– Приду с кочергой – пристукну твово гада…

Взвешивала пожилуха Октябрина все «за» и «против» – выходило по-народному: напрасно она до сих пор не отказала в жилье сомнительной личности… Но как прогонишь – увечный войной и памятью человек…

Глухарь по-прежнему выуживал из бумажника ветерана водочные… Не стеснялся снайпера:

– Не горюй. Отработаю на побегушках.

– Вася, ты меня не бросай… я тебе машину-инвалидку по завещанию отпишу.

– Не надо, Натаныч, мне позорную машинёшку. Порадовали фронтовиков чудо-техникой. Сами тыловые засранцы на членовозах разъезжают, а вам – инвалидки. Я подкоплю деньжат – новую дюральку куплю. На той, с которой трупы топили, ездить не могу. Шагну в лодку – хруст черепов слышу.

– Помогу дюралевую лодку купить с самым сильным подвесным мотором. В Томске на сберкнижке деньги есть.

– Тогда я за тебя, Наган… Натан Натаныч, век молиться буду.

– Не надо… Ты своди меня к Прасковье Саиспаевой.

– К гулёне городской? Зачем она тебе? На ней только ленивый не валялся. Но Глухаря брезг берёт. Я – пас.

– Поменьше болтай, гусарик!

Двор полуостячки Праски оказался запущенным. На чурке у рассыпанной поленницы щучьи головы. Со сломанной изгороди взлетели две вороны, рассерженные приходом нежданных гостей.

Давняя любовь чикиста Воробьёва валялась на кровати в грязном мятом платье.

Сердце Натана Натаныча ёкнуло и сжалось от боли.

– Здравствуй, Прасковья!

Расширила затуманенные глаза, медленно потянулась за полотенцем. Швырнула его в бывшего полумужа:

– Изыди, призрак! Чё припёрся?

– Сама приглашала.

– Когда это?

– В больнице.

– Ааа…

Глухарь направил в Саиспаиху стеклянный оружейный ствол: бутылка водки подействовала ударом гаубицы.

– Поставь гостинец на стол и… сматывайтесь оба… Уходи, стрелок, уходи… Какую стыдобу от людей наслушалась! С того и запила… Несчастье ты мне принёс… В ворота не выходите, огородами проберитесь… Марш!

– Вот так встреча! – развёл руками Губошлёп. – Водку зря оставили.

– Мы куда сейчас заходили?

– К твоей Праске, – уточнил Василий.

– К Варваре?

– Далась тебе эта томская Варвара… Остячку по молодости топтал?

– Не помню.

– В НКВД служил?

На лице снайпера выступили пятна, похожие на сыпь. Налитые испугом и недоумением глаза округлились: озеринки наполнились слезами. Даже подсознание было оглоушено таким резким анкетным вопросом.

Плач навзрыд тронул не совсем затянутую ряской душу Глухаря.

У ворот обиженные гости остановились. Васька посчитал унижением воровски пробираться огородами. Пусть ветеран порыдает не на улице – у шаткого воротного столба. Если жизнь получилась кривая, расшатанная судьбой – можно её оплакать на грязном дворе Саиспаихи. Ведьма! Так позорно изгнать из грязной халупы… водки зря лишились…

– Натаныч, успокойся. Пускай весь городок восстанет против тебя, проклянёт за старые грехи – я тебя не предам… Прости меня, дурня, за грубые штучки на яру… Васька Глухарь – не совсем конченный алкаш… мы с тобой – божьи коровки, испятнанные точками…

Словесный поток самозваного ординарца приглушил рыдание гвардейца. Вскоре иссяк поток слёз.

Покинули неуютный двор Саиспаихи. Шагали медленно, ни от кого не таясь, никого не боясь.

– Мы где?

– Идём по улице Железного Феликса, – уточнил маршрут ординарец, – чтоб она под яр провалилась… именами отъявленных палачей сотни улиц в стране названы… мавзолеи… памятники… Твой грех, Натаныч, – ничто по сравнению с массовиками-затейниками, потопившими страну в народной кровушке… Понимаешь меня, снайпер, обласканный маршалом Жуковым?

Ответа не было.

Урывками историк Горелов записывал в дневнике разрозненные мысли. В городке образца семьдесят девятого года работалось хуже, чем в тридцать седьмом – тридцать восьмом годах. Причину сбоя в труде он видел в Полине Юрьевне: добродетель успела наследить в спокойной душе учёного. Её отлучки по делам затягивались до полночи.

Временами Сергей Иванович представлял историю Руси Великой огромной свалкой, куда набросали за века массу хлама. Он – старьевщик – роется в полуистлевших армяках, зипунах, кафтанах, мундирах. Покрылись ржавчиной короны, ордена, сабли, пики… хронология событий превратилась в расшатанный частокол.

«Бреду по этой свалке всю сознательную жизнь, стараюсь кристаллизовать чистую правду. Я – алхимик веков – оплакиваю жертвы, осуждаю палачей. Есть жертвы – найдутся виселицы и гильотины. Сыщутся палачи.

Что делают правители, если жертва – весь народ? Они усиливают полицейский режим, готовят карателей специального назначения. Отсюда тюрьмы, концлагеря, такие вот Ярзоны, куда падалью сброшены сотни трупов в расстрельные годы и отправлены в глубины Оби в новое равнодушное время…

Докторскую диссертацию мне не защитить. Не пропустят новейшие воззрения на продажную власть, на партию-колосса: на глиняных ногах, но стоит на подпорках услужливой пропаганды… Без всеобщего покаяния клан коммунистов долго не продержится. Но он и не думает признавать промахи, допущенные даже в новейшей истории. Пример тому – предание воде трупов совсем не врагов народа. Правители той эпохи без зазрения совести перевели предательскую стрелку на белых, пропитав их не только кровью, но и ненавистью оглуплённых масс… Революции, сотворённые ядовитыми умами махровых властолюбцев, услужливыми руками недальновидного простолюдья, не принесли ни свободы, ни земли, ни полноценной радости труда. Одна формация рабства перетекла в другую – изощрённо хитрую, скрытую во лжи, похожей на правду… Власть – от дьявола… Солнцем предоставлена свобода задолго до богов. В его благотворных лучах сосредоточена истинная суть правления миром… Человек вторгся в пределы света со своим непродуманным уставом, приняв Вселенную за тихий заброшенный монастырь…»

За дверью номера гудел пылесос, мешая сосредоточиться на главной мысли трактата.

«…История равна отпущенному времени на производство войн, лет мира… Греховное человечество развивается по чьей-то навязанной спирали. Если так, то цари, короли, шахи, рабы – простые марионетки веков. Немногие дорвались до сладкой жизни, большинство горбатятся на прохиндеев в коронах и мантиях… Существует одна защита от навязанных идей – слитая воля миллионов. Вот с этим водоёмом землянам не повезло. Разброд в умах – колоссальный. Государства – вотчины. В каждом – свой удельный князёк и масса прикормленных холуев, сторожей заведённого порядка. Полиции, тюрьмы, суды, чиновничество – класс, который никогда не будет раскулачен… Ненавижу жадную свору притеснителей, обирал народа. Помыкают чернью во имя личных дворцов, не хилых окладов, жирных пенсий…

Не даёт покоя Колпашинский многострадальный яр. Трупы вопиют. Не души ли казнённых засветились ритуальными огнями во время размыва берега? Последний всплеск траурного света… Прощание с землянами перед уходом в придонные струи Оби…»

Настойчивый стук в дверь привёл историка к тихому матерку.

Лавинская пропустила вперёд капитана, он с заискивающей улыбкой протянул учёному пухлую руку.

– Сергиенко Вадим… а вы знаменитый Горелов, труды которого мы изучали в благословенных стенах КГБ… Рад, весьма рад познакомиться с боевым сотрудником органов госбезопасности.

От капитана попахивало коньяком и трубочным табачком.

Победно посматривала Полина на растерянного борца за народ.

Сражённый бесцеремонностью, даже наглостью надоедливой любовницы, Сергей Иванович в первую минуту растерялся. Он осматривал ладную фигуру молодого офицера со всей тщательностью постельного соперника.

«Чтобы моя золотая стерва да не переспала с этим усачом… домогался её на катере связи… не получилось на водомёте – дожал бабу на суше…»

– Серж, Вадиму очень хотелось познакомиться с легендарной личностью…

– Да, да, – запальчиво подтвердил капитан. – Только героическая личность могла в расстрельные годы бросить вызов НКВД.

– Почему же грозный КГБ не бросил вызов нынешней системе?.. Топить трупы на глазах встревоженных горожан.

– Сергей Иванович, НКВД чикал, нам досталось разгребать завалы…

– Чисто разгребли?

– Обь разберётся, – ушёл от честного ответа капитан. – А вы – молодчага! Настоящий чекист!

– Я – учёный, разгребающий завалы истории.

– Интересно будет почитать ваши новые труды, – искренне пожелал капитан современной госбезопасности и так же искренне водрузил на стол бутылку армянского коньяка.

Не успел защелкнуть на замочки дорогой портфель из чистой кожи, услышал резкое:

– Вон из моего номера, доблестный сотрудник! Убирайтесь вместе с этой шлюхой!

– Не понял, – вздрогнул от неожиданной развязки усач.

– И никогда не поймёшь резкой правды.

– Что взять со штрафбатовца?! – заступилась Полина Юрьевна. – Сделаем поправку и скидку на его психическое состояние… контузии, ранения…

– Непредсказуем учёный народец, – вымолвил офицер, опуская коньяк в нутро коричневого портфеля…

3

Белые ночи были на ближних подступах к Оби, яру, игрушечному городку.

Блаженный матовый свет дольше обычного задерживался в поднебесье, прилипал к разгонистому плёсу, крышам, тихо оседал на улицы и переулки.

Городок Колпашино можно было отнести к столице Нарымского края. Трудная судьба передёрнула карту времени, вручив ему две эры: первую – до обрушения яра, вторую – после страшного берегового позора.

Обь и раньше точила земную твердь. Ни природа, ни люди никогда не таили обиды на недюжинную силушку реки-великанши.

Властители выдували из народа священный национальный дух, гнули в бараний рог коренную волю. Скрипело высушенное ярмо веков.

Даже вольных гордых сибиряков сломила коварная власть, привыкшая черпать из родникового труда людей золото и уголь, железную руду и зерно. К тронам правителей ползли прихлебатели, увивались возле доходных, кормёжных мест. В головах – крупные оклады, награды, пышные мундиры.

Города Глуповы были в щедринские времена, хватало их в сталинские, хрущёвские, брежневские.

Уютненький город Колпашино глупостью не отличался. Северный форпост труда поставлял стране лес и рыбу, меха и богатый опыт по селекции картофеля. Город содержал в безопасности воздушные ворота Нарыма: к самолётно-вертолётному гулу здесь привыкли так же давно, словно к музыкальному погуживанию комарья.

Ни к лику святых, ни к лику грешных нельзя было причислить горожан после болевого майского события семьдесят девятого года.

Никто не взял на себя смелость перезахоронения обнаруженных останков. Обь предъявила их людям в доказательство своей преданности к истине бытия. Но солюдие прищурилось от позора и страха, дало добро на недоброе дело.

Винить ли горожан, не отстоявших вековую честь яра?

Выгнанный из номера капитан КГБ являлся мелкой сошкой. За него решили в верхах. Ему оставалось одно – разъезжать на водомёте, осматривать широкую панораму обнажения яра, следить за правилом затопления трупов.

После изгнания из гостиничного номера снюхавшейся парочки Горелов испытал солоноватое чувство: правильно поступил? Не оскорбил офицера?.. Разве капитан не опозорил коренного любовника, не вторгся нагло в чужую область?! И полячка хороша! Заявиться с наглецом, прихватив для примирения армянского пойла.

«Может быть, к лучшему… К границам сердца приближен разрыв отношений… В Томск улетаю один… без этой обременительной связки ворованных ключей…»

В детстве Сергей любил смотреть в широкий окуляр бинокля: даль была беспредельная, предметы лилипутскими. Подумав о годах адской работы в комендатуре, о Ярзоне, Горелов увидел даль лет в тот самый окуляр удаления, ощутил призрачность прожитого времени. Он дрался за вверенную судьбу до крови, до томительной свободы. Что вышло?

После часовой прогулки по городу захотелось доверить дневнику новые записи. Он прятал общую тетрадь для исповедей под матрасом, в ногах. Не обнаружив на прежнем месте, испытал головокружение. Перерыл постель – доверительная толстушка в коленкоре исчезла.

Номер пока не убирали, с горничной спроса нет.

Дежурная посмотрела на кандидата исторических наук с нескрываемой презрительностью.

– У нас вещи из номеров не пропадают… обслуга честная… К вам дама частенько похаживает – подшутила, поди…

В доказательство своей невиновности Лавинская неумело перекрестилась.

– Вот те крест, Серж, не брала твои записи. К чему они мне?!

– Капитану служишь? Мстите за выдворение из номера?

– Фи! Опупел совсем.

– В дневнике – моя жизнь, мои сокровенные труды… Полина, именем Бога прошу – верните тетрадь.

По хитрым, затуманенным ложью глазам Горелов догадался: нудная любовница причастна к исчезновению выстраданных записей.

Заявилась без стука администратор гостиницы, огорошила:

– С двенадцати часов дня освободите номер… общее решение администрации…

– Похоже на ультиматум! – возмутился учёный.

– Решение! У нас порядочный отель, не ночлежный дом.

– Прикуси язык! – заступилась Полина Юрьевна. – Не дадим вторгаться в нашу частную жизнь.

– Частной жизнью занимайтесь в Томске, здесь общественная, на виду всех проживающих… К вам, чиновница-инспектор, такое же требование: освободите номер к полудню… заселяем других. Не советуем поднимать шум – очень сильно отразится на карьере… аморалка сейчас карается строго…

Подскочила разгневанная Полина Юрьевна, еле сдержалась, чтобы не надавать пощёчин наглой администраторше.

– Подавай заявление по собственному желанию, работать в гостинице не будешь.

– Коренная нарымчанка – не из пугливых… Удержись сама за тёпленькое местечко в Томске.

– Ах ты, дрянь, запугивать вздумала.

– От дряни слышу…

– Хватит ругани! – оборвал историк. – Убирайтесь обе.

Ошеломляющие, лавинообразные обстоятельства обрушились с утра: они не предвещали покоя мыслей.

«Капитанишка мстит… они из органов все с гонором… с генеральскими заскоками… Табак „Золотое руно“ покуривает… помню аромат трубочного зелья… сам баловался трубкой, вырезанной из корня вереска… У офицеров могут быть одни пристрастия, но шкурничество – беда индивидуальная… Если бы собрал частушки времён действия НКВД – хоть сейчас на самолёт… Давно тяготит красноцветное время мая. Давно выталкивает меня городок, Обь поглядывает недружелюбно. Яр наэлектризован, исходит по ночам свечением загубленных душ… Прочь отсюда… Ночи две переночую у Киприана Сухушина… старичина добрый – не откажет…»

Вспоминал последнюю запись в дневнике: «Народ до сих пор не научился распознавать врагов внутренних. Они существуют, притом изощрённее, коварнее внешних супостатов…»

Пропажу дневника переживал до обмороков сердца. Временами оно переходило на полумёртвый режим. Пробовал прощупать пульс – он не подавал признаков биения. Участились головные боли. Нудной дрожью затряслись руки. Ладони покрывались липким потом… Не так часто историк, штрафбатовец Горелов чувствовал свой возраст. После кражи дневника грузно навалилась старость. Заныли раны тела и души. Время начинало обретать тяготы бессмысленности. Обесцвечивалось бытие. Кто-то с высот звёзд подавал сигналы никчемной вечности…

Долго не могла заснуть Октябрина с улицы Железного Феликса. Тяготил болезный фронтовичок, стонущий на перине. Учёный кот Дымок давно перестал общаться с недугами квартиранта, хотя докторская деликатесная колбаса доставлялась Васькой Глухарём с завидным постоянством.

Натану Натанычу снился странный сон: кудлатый бог обжигал горшки. Он заправски ставил большой горшок на широкую деревянную лопату и отправлял поделку в огромную русскую печь.

«Отче наш, дай помогу, – услужливо предложил снайпер военных времён, – смотреть больно на хилую твою фигуру…»

Охотно передал лопату бледнолицый бородач.

В руках нового мастера горшки странным образом превращались в оскаленные черепа и не хотели лезть даже в устье пышущей жаром печи.

Больной застонал.

Вдруг из нутра кирпичной махины показался огненный кулак и подлетел к лицу ветерана. Вспыхнули ресницы, брови. Оранжевое полымя втягивало голову в жерло огромного кулака – предвестника страшной беды.

Попав под гипноз обрушительного огня, сердечник со стажем стал дожидаться спасительной кончины. Она походила на вхождение в ад и вполне устраивала раскаявшегося грешника… Усилился нудный, затяжной стон.

Встала хозяйка, потрясла за плечо.

Квартирант лежал на спине, глаза светились страшным фосфорическим огнём.

Долго не мог прийти в себя человек с больным сердцем, травмированной душой. Сегодня сон не выпускал из огненной тайны.

Напуганная Октябрина зажгла свет.

– Натаныч… проснись… сон дурной прогони…

– Зачем разбудила? – осерчал сновидец… мир иной был так близок…

– Не долечился, соколик. Зря сбежал из больницы…

Когда подбелённая светом ночь полностью окунулась в темь, снайпер вышел на крыльцо и попал под гипноз живого огонька лампады. Успокоительное пламя посылало золотистые лучики.

Человек медленно побрёл на новый свет.

Зрение фронтового снайпера не совсем осеклось от времени мира: в центре двора различил табуретку, дымокурный череп на ней. Лампадка стояла рядом, бросая нежные отсветы на опозоренную кость.

Сознание работало без сбоя.

Поставив доверчивый огонёк на донышко черепа, ветеран побрёл к калитке. Она не скрипнула в ночи, пугаясь лишнего шума.

Пространство улицы, носящей имя грозного поляка, уходило в перспективу ночи. Жидкий свет уличных фонарей не позволял Железному Феликсу скатиться в сплошную темноту.

Из черепа выбивался лунный свет.

Во дворе Красного Октября явилась спасительная мысль пройти с лампадкой мимо окон, совершить ночное запоздалое покаяние.

– Простите, люди добрые… простите великого грешника Руси…

Держа череп, как драгоценный сосуд, Воробьёв обходил дом за домом, вымаливая прощение за себя, за равнодушную власть, за прикормленные государством органы внутренних дел.

Не тявкнула ни одна собака. Не встретилось ни одного запозднившегося выпивохи.

С Оби налетел порывистый ветер, обрадовался огоньку лампады, словам покаяния.

Неожиданно под ногами качнулась земля. Натан Натаныч мгновенно припомнил сторожевую вышку Ярзоны. Вот так же происходило лёгкое землетрясение и тогда, только ночь была морозной и долгой, как вечность.

– Сползёшь в священную Обь и ты, Железный Феликс.

Слова были произнесены взволнованно и громко, даже пламя лампадки ощутило волнение ночного каяльщика.

Красный Октябрь шла по пятам. Она, ночь, избы, ветер с реки могли подтвердить на исповеди праведные слова покаяния.

Чудаковатый Васька Глухарь в благодарность за водку-хлеб-соль выставил лампадку у черепа в надежде на помощь святого огонька. Если Дымок перестал врачевать сердечника – навыки лекаря должны перейти к кадровому алкашу.

Утром с радостью узнал о покаянии полуночника.

К Нагану Наганычу явилась напускная весёлость. Запросил у Красного Октября чарочку. Сожалел о хрустальной рюмахе сапожком, оставленной у Варвары.

– Загостился я у вас, дорогая хозяюшка, давно пора в град старинный возвращаться.

– Там и врачи – не чета нашим, – поддержала Октябрина.

– На врачей надейся – сам не плошай.

– Ты у меня, Вася, настоящий философ, – похвалил фронтовик. – Твоя лампадка меня воскресила.

– Какая лампадка? – схитрила удивлённая пенсионерка.

Она незаметно проделала весь путь раскаяния чикиста времён НКВД. Лампадку оставила на табуретке. Дымокурный череп упрятала надёжно – никакие сыщики не обнаружат.

На вопрос Красного Октября Губошлёп не нашёл ответа. Обсасывая ломтик колбасы, причмокивал от восторга:

– До чего скусная! Не зря её Дымок обожает… Оставайся, Натаныч, у нас. Моя хата – твоя хата.

– Нет, кореш мой ненаглядный, в Колпашине мне жизни не будет… смертью сквозит каждый клочок земли… Поеду умирать на родину Сергея Есенина… рязанщина примет… Поэт меня не раз спасал.

 
Эх вы, сани! А кони, кони!
Видно, чёрт их на землю принёс.
В залихватском степном разгоне
Колокольчик хохочет до слёз.
Ни луны, ни собачьего лая
Вдалеке, в стороне, в пустыре,
Поддержись, моя жизнь удалая,
Я ещё не навек постарел…
 

…Пусть моя жизнь не удалая, но что постарел не навек – точно. За жизнь цепляться не надо – всё равно выскользнет из рук. Я, дорогие мои, прошёл ад НКВД и войны, хочется немного и в раю социализма посибаритничать. Уеду на реку – Оку, поселюсь в Константинове. Буду учить ребятишек снайперскому искусству.

– Натаныч, возьми меня с собой, – после съеденной колбасы Губошлёп смачно облизнулся, – буду верным твоим ординарцем… слугой.

– Пенсия не густая, чтобы слугу содержать. Обещанную мотолодку с сильным мотором куплю.

– И на том спасибо, – буркнул обиженный столяр, – меня Колпашино не отпустит. Тут я каждую речную протоку назубок знаю, каждый подводный карч в уме держу. На Оке рыбачить будешь?

– Обязательно. На фронте крючок с леской всегда при мне были. Правда, вода рек кровью пахла, рыба клевала плохо: наверно, уходила в чистые придонные воды… За Одером ссадил я с дерева вражеского снайпера. Позже при осмотре в кармане маскировочного халата такую же снасть удильщика обнаружил. Пошутил тогда: «Вот рыбак рыбака убил издалека».

– Мог и тебя грохнуть первым.

– Мог, Васенька, мог. За мной немецкие меткачи долго охотились. Меня в разведроте десяточкой прозвали. Фрицы листовку забросили: «Всё равно в „десяточку“ пулю всадим».

Хозяйка слушала, вздыхала. Короткий военный эпизод привёл в глубокое раздумье.

– Не сидели бы мы с тобой, Натаныч, не выпивали за жизнь… И зачем войны проклятые придумали…

– Чтобы мир слаще казался, – подсказал весёлый Глухарь.

– У тебя на всё про всё всегда затычка найдётся.

– Хочешь знать, Красный Октябрь, я и винной бочке понадоблюсь. Пусть заткнут Васькой – всё содержимое высосу.

Октябрина косо посмотрела на свистуна. Давно собиралась спросить гостя о приёмном сыне Никодиме. Саиспаиха скупилась на правду. Рассказывала: Воробьёв увёз его крадом.