Текст книги "Тот самый яр…"

6

Коллективизация расползалась по Нарымскому краю по-черепашьи, но целенаправленным курсом, проложенным в горячих головах кремлёвской верхушки.

Кузнеца Никодима Селиверстова пока не окулачили. У единоличника отобрали хорошие покосы, предложив закочкарённые неудобицы.

Дотоле смиренная молчунка Соломонида разразилась клокочущим гневом:

– Ироды! Иуды! Антихристово отродье!..

Не договорила, зайдясь надсадным кашлем.

– Успокойся, жёнушка, не перегревай душу.

– Кузницу отберут. Пашню. Нас раскулачат.

– Сдюжим. Я им при деревне нужен. Такого мастера поискать. Недавно из комендатуры наведались, заказали тридцать решеток на окна. Из артели «Металлист» прутья железные привезли… Всё ковать приходилось – подковы, предплужники, зубья для борон, кресты, даже вериги для староверов. На решётки тюремные первый заказ.

– Откажись.

– Нет, Соломонидушка, буду заниматься данным Богом рукомеслом. Комендатуре понадобился – значит, охранную грамоту получил. Колхозу можно кукиш показать. Организую артелишку. Будем кузнечить, хлебушко насущный добывать. Жаль добытчика Тимура не дозовусь. Придётся тебя, мати, на выручку посылать. Материнское слово весомее.

– Не поеду. Боюсь Колпашино. Увижу на улице форменников, оплетённых пур-ту-пеями, – ноги подкашиваются. Нечисть… Рассказывала намедни свояченица, что за стенами тюремными деется, – волосы дыбком.

– Врёт, поди.

– Стерлядку в мешке не утаишь: носом-шилом рогожу прорвёт… Пытают, грит, там, пока наветы на себя не выбьют. Гробовщика Панкрата недавно забрали.

– Час от часу не легче. – Никодим перекрестился. – Этого-то за что? Мужик – тише воды озёрной.

– Сказывала свояченица: был супротивником красных, когда бушевало Сургутское восстание.

– Честь ему – на стороне замордованного народа стоял. Хорошо помню грабительскую продразверстку. Хлебушек подчистую выгребали.

– Нехристи! Душегубы! Кровопийцы!

Разгорячённая разговором Соломонида огнестрельно выкатывала из гортани слова-ядра. Снова сопроводила их хриплым частым кашлем.

Никодим Савельевич обнял за плечи жену. Хотел нежно. Соломонида ощутила груз медвежьих лап.

– Экой ты кряжистый? Не наковальню милуешь…

Лейтенант госбезопасности Горелов тяготился грубой надзорной службой. На широкую кровавую плаху ложились головы ни в чём не повинных русских, украинцев, латышей, белорусов, поляков, мордвы, татар… Примешался к списку даже китаец родом из провинции Шаньдун. Плотничал в Томске, не помышлял ни о каких заговорах. Загребли под гвалт репрессий.

– Моя ничего не понимай… – твердил смуглец, направляя на следователя страдальческий наивный зырк.

«Ты думаешь, моя что-нибудь понимай», – размышлял Сергей Горелов, запустив палец под кожаный ремень портупеи. Пришла на ум слышанная недавно каламбурщина: «Как надену портупею – всё тупею и тупею». Поневоле отупеешь от творимой масштабной инквизитчины, бумажной несуразицы, дичайшего произвола. Запущенный механизм смертей по разнарядке набирал дьявольские обороты.

По Оби в низовье тащились перегруженные баржи с живым товаром, заранее списанным в расход. Часто соседились с Колпашинским берегом. Из вместительных трюмов выползали массы черни – лишенцев, обложенцев, кулаков, заговорщиков. Никто не ведал, по каким заговорам их обвиняют. Всплыла какая-то старообрядческая контрреволюционная организация, состоящая из попов, начётчиков, монахов. Затесались в нее кулаки и каратели. Собрали до общей кучи бандитов, стражников.

Не мог не видеть гэбист Горелов: распарывались по гнилым швам дела о вооружённых формированиях, о повстанческо-вредительских организациях.

Из топкого болота сфабрикованных дел всплывали свежие заговоры против соввласти, как будто она была настолько беспомощной, что не могла справиться с конюхами, бондарями, пекарями, стекольщиками, табаководами, сапожниками, сплавщиками. Такие фигуранты – пешки на шахматной доске произвола.

Лейтенант госбезопасности Горелов на одном из закрытых оперативных совещаний поставил под сомнение обоснованность выбиваемых изуверством признаний.

– Молчуны-протоколы рта никогда не раскроют. Мы – живые свидетели – вправе сказать: катится вал злодеяний против нации. Какую власть привел на престол Отечества народ? Такой ли ужасной доли достоин?

Отважился воззвать к совести коллег, спросить на оперативке угрюмых особистов: почему вершится неправедный суд. По угрюмым лицам, нахмуренным бровям понял: вопрос засосало в кабинетную трясину, остались лишь пузыри выпученных в страхе глаз. Прозвучал глас вопиющего в Васюганских стовёрстных болотах.

Комендант по кличке Перхоть скрежетнул зубами. Скрежет бобами сухими рассыпался.

– Лейтенант Горелов, где отбывает ссылку ваш отец?

– Не знаю, – утаил правду.

– Когда раскулачен?

– В тридцать втором.

– За что?

– Похоже на допрос…

– Отвечай!

– …Семья имела две коровы, жнейку, три тулупа, пасеку…

– Не жизнь – мед.

– Нет, жизнь была не сладкой. Семья – десять ртов. Мать больная. Отец на гражданской саблями мечен…

– Довольно биографии. Садись!.. Чужаки в комендатуре – минус общему революционному делу… Всякая контра поднимает бучу. Заговор на заговоре. Позабыл изречение вождя о беспощадном терроре? С нами белогвардейцы не цацкались. Звезды на груди вырезали. Животы вспарывали, зерном набивали, конфискованным по продразверстке: «жрите, мол, утробы ненасытные»… Мы ради народа страдали.

– Видно по Ярзоне – какое это попечение великое. Кровавая опека…

Комендант побагровел.

– Все свободны! Бунтарь, задержись.

Из избы-пытальни раздался душераздирающий вой. Когда-то хибара была избой-читальней в соседней деревне. Бревна раскатали, перевезли в Ярзону.

– Горелов, иди разберись. Доложи.

От Перхоти сочилась энергия ярости. Лейтенант ощутил летящие стрелы. Забыв поднять руку под козырек, гэбист поспешил к читальне. Здесь зачитывались протоколами допросов, захлебывались кровью и блевотиной. Выплевывали выбитые зубы. Ощупывали треснутые ребра. Однажды у несломленного на допросе смолокура после оглушительного удара пестиком чугунной ступки выкатился на щеку глаз. Сгусток слизи, нервов и крови сползал ко рту. Черный зрачок будто призывал всех во свидетели кары.

Перешагнув порог, Горелов обомлел: на сосновой чурке лежали обрубыши пальцев. Прижав к животу руки, старовер Влас катался по грязному полу, выл в три волчьих глотки.

Тот, кого назвали в карцере Тюремной Харей, стоял поодаль и машинально размахивал окровавленным тесачком.

– Что произошло?!

– Моляку-двуперстника приласкал… Нас вызвали на допрос вместях…Оставили с глазу на глаз… не выдержал его нравоучений… признание он успел подписать… Я и подумал – зачем ему теперь пальцы…

Из дрожащей кисти Власа сочилась тёмная густеющая кровь. Тюремная Харя, не выпуская тесачок из корявой лапы, ухмыльнулся:

– Поссы на ранки – ёд заменит.

Офицеру не терпелось разрядить обойму в ненавистную рожу.

Узнав о случившемся, Ярзонная верхушка взяла Тюремную Харю на особый учёт. Такие усердные дерзкие зонники были нужны позарез. Несколько месяцев мучились с таёжником древней веры, не могли выбить подпись. Бандюга в пытальне мигом дело решил… ну, проявил вероломство… отчаюга, однако… Без гореловского слюнтяйства действует – напролом…

Тюремную Харю перевели в обслугу.

Перед совестливым лейтенантом госбезопасности Гореловым широко разворачивалась панорама жуткой действительности. Он был свидетелем полного обрушения правды, чести, совести и законов. Парализованная страхом страна замерла в ожидании новых бесчинств. Кожанки особистов, будто вторые охранные шкуры, надёжно защищали, обещая безнаказанное существование. Вот они, оберегатели внутреннего порядка, вершители бесславных дел чудовищного Наркомата. Никогда Русь не знала такого ярого нашествия доморощенных врагов. Адмирал Колчак не по уму распорядился огромным запасом золота попранной Родины. Не прятать бы его в дебрях, болотах Сибири – пустить в дело до последнего рубля на организацию надлежащей Армии. Советы не брезговали ни наёмными китайцами, ни латышскими стрелками. Что получилось в итоге? Любители кладов ищут золотишко проигравшего битву адмирала. Родина ищет исчезнувшую свободу, обливается кровушкой. Куда заведут поиски – никто не ведает.

В Томском государственном университете студент Горелов вполслуха внимал вранью красной профессуры, выставленной партией большевиков на передовые позиции науки. Не верил в их постулаты, окрашенные кровью революций и гражданских войн. Истинная правда лежала не в догматической ерундистике надуманных суждений. Историки марксистско-ленинского толка врали напропалую. Спекулировали идеями, защищая политдельцов и нэпманов. Оправдывали продразвёрстки и массовое раскулачивание крестьянства.

Посулы пряничной жизни обернулись ударами резиновых дубинок.

Отца беспричинно раскулачили. Турнули в Нарым, где отбывал лёгкую ссылку Иосиф Джугашвили. Он же Коба. Он же Сталин. Жил там, как в пионерском лагере, получая немалые деньги из царской казны. Брюхатил нарымчанок. Устраивал театральные постановки. Скоренько сбежал. Теперь вот из Кремля, словно из суфлёрской будки, шепчет слова кровавого спектакля. Лёгкой житухой обернулась ссылка другого пламенного революционера – Якова Свердлова. И этот беззаботник, сосланный в Максимкин Яр, жил припеваючи и тоже дал дёру из таёжной глухомани. Лейтенант силился вспомнить настоящую кручёную еврейскую фамилию псевдонимщика – не мог. Зато маскировочку Лейбы Давидовича Бронштейна видел и при слабом свете: Троцкий. Ужаснулся Сергей, когда в университетской библиотеке прочитал в газете «Русское слово» откровение Троцкого-Бронштейна: «Мы должны превратить Россию в пустыню, населённую белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, какая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока. Разница лишь в том, что тирания эта будет не справа, а слева, не белая, а красная. В буквальном смысле этого слова красная, ибо мы прольём такие потоки крови, перед которыми содрогнутся и побледнеют все человеческие потери капиталистических войн…»

Сбылись пророчества Лейбы Давидовича. Прицел был дальний, выверенный. Курс – на уничтожение нации: сейчас она предстала перед алтайцем не бесформенной массой, насильно загнанной в колючие границы Ярзоны. Она имела цвет каждого отдельного лица – шорника-татарина, хлопкороба-узбека, единоличника-эстонца, моториста катера-кержака, которому Тюремная Харя беспричинно отрубил два пальца. Влас стал прилаживать обрубки к сочащимся суставам, обматывать лентами разорванной рубахи. Выродок только припугнул старовера, не собираясь пускать в ход отточенный топорик, спрятанный в углу пытальни. Непостижимо – как унюхал сталь камерник с грубой наколкой Ильича. Когда ловкое топорище оказалось в руке, Харя уже плохо соображал что делает. Наступило затмение рассудка. Подпись выбита… лезвие опустилось на растопыренные пальцы богомольца…

«Бес попутал», – оправдывался «мясник», подавая Горелову протокол и улику – тесачок.

Лейтенант бегло взглянул на подпись: на бумаге вприсядку плясали буквы – невинный. Может, Тюремная Харя на подсознании прочитал отказ и острая блестящая штуковина машинально вынесла беспощадный приговор пальцам. Начальная Н была крупнее остальных букв. Особист вспомнил: фамилия старообрядца была Невинный. В бардаке Ярзоны это было многопроцентное совпадение. Влас буксировал плот по Кети. Лопнул стальной трос. Усмотрели вредительство. Власа Невинного пришили к делу «Староверческая контрреволюционная повстанческая организация „Сибирское братство“».

7

Крупный рабочий посёлок Колпашино в тридцатые годы мог смело носить название тюремное поселение. Нагнали сюда с Алтая, Кузбасса, Казахстана, земель томских, тюменских трудливый народец. Подняли из угольных шахт. Оторвали от станков, строительных площадок, пахотных земель. В молодой республике испытывался кадровый голод. Сотни комендатур утоляли лагерный голод. Развёрстые пасти следственных тюрем требовали на прожор свежие порции лишенцев воли и веры в справедливость. От земли отваливали основной питательный пласт – рабоче-крестьянский. Красные ярлыки враги народа навешивались на учёных, директоров предприятий, деревенских зажиточников, словно все разом обезумели, забыв о добыче хлеба, угля, стали, подались в заговорщики.

Дважды особист Горелов начинал писать Сталину доверительное письмо, хотел обсказать истинное положение в той сторонушке, из которой он совершил побег. Приводил выдержку из «Дневника писателя» Достоевского. Возможно, вождю народов слова лейтенанта покажутся неубедительными. Пришлось прибегнуть к помощи классика-провидца. Вот что писал Фёдор Михайлович в 1876 году: «Безбожный анархизм близок, и наши дети увидят его. Интернационал распорядился, чтобы европейская революция началась в России, и начинается, ибо у нас нет для неё подходящего отпора, ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнётся с атеизма и грабежа всех богатств, начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы, стойла… Евреи сгубят Россию и встанут во главе анархии… Предвидится страшная колоссальная революция, которая изменит лик мира всего. Но для этого потребуется 100 миллионов жертв. Весь мир будет залит кровью».

Автор письма к вождю пытался оттолкнуться от чёрного провидения Достоевского, перейти к описанию беззакония в Ярзоне. Не имеет права молчать. Неужели кремлёвский сиделец не поймёт горячего порыва человека, увидевшего современную историю во всей неприглядности.

Писал, рвал страницы в клочья. Сжигал. «Пустая затея, – подсказывал инстинкт самосохранения, – доберётся послание до Томска, но первый чин из почтовского ведомства, увидев на конверте страшный адрес: „Москва. Кремль. Товарищу Сталину“, не отправит письмо, передаст его куда следует. Органы бдят. Органы оценят смелость перехватчика послания».

Терзался боязнью за отца, угодившего под раскулацкий молот. За себя не переживал: юношеского пыла было достаточно – пережгёт любые сокрушительные мысли.

Вспыхнула фраза из «Дневника писателя»: «Весь мир будет залит кровью…» Пока заливается кровушкой Россия, первая хлебнувшая горького пойла Интернационала.

В университетских аудиториях студент-правдоискатель не мог спокойно смотреть на портреты главного подстрекателя, оглушившего мир грузным «Капиталом». Карл Маркс с его неопрятной бороденью вызывающе смотрел на студенческую аудиторию, будто похохатывал: «Ну что, отпрыски революции, дождались весёленького часа… История будет пересчитывать вам рёбра не одно десятилетие…»

Тюремную Харю поставили подручным к главному сокрушителю зубов и рёбер. Всё до мелочей рассчитал уголовник со второй кличкой Кувалда.

Терять нечего: один хрен – подведут под пулю… Разминулся с волей… Разминётся с жизнью… А вдруг… над башкой просиял затейный луч, обогрел душонку. Учуял большим шишковатым носом: будет замечен в комендатуре, пригодится Ярзоне. На нём висело два убийства. Органы знали об одном, вызывающем: полоснул заточкой буфетчика в ресторане.

Без дрожи налил коньяка, бросив дольку лимона. Медленно выцедил содержимое, шарахнул хрусталь о бетонный пол. Пошел от буфетной стойки спокойно, не озираясь на ошарашенную публику за столиками. Его схватили на автобусной остановке.

Непредсказуемый тюремщик Кувалда имел плоть с массой бесстрашной крови, костей и жил. Много раз стоял на половице смерти, доска каким-то образом не проваливалась в тартарары.

В пытальне после дикого случая душегуб вызывающе поглядывал на растерянного офицера. «Попадись ты мне под горячую руку – изничтожу. Разве такие слюнтяи должны охранять государственную безопасность… Простокваша на губах…»

И о редком гаде собирался написать лейтенант пусть и не родному отцу народа. «Отец-грузин, разве такие подонки – твои сыновья? Посмотри с горной вершины Московского кремля на бесчинства „троек“, конвойников, надзирателей. Товарищ Сталин, может, за многочисленными отрогами бесхозной Родины не видны беды всей твоей родни? Баржи не успевают завозить подневольников, мотки колючей проволоки, мешки с хлорной известью. Плывут циркуляры, доносы, списки мнимых врагов».

Из бревенчатой избы-пытальни теперь не доносились крики, стоны и взвои. Тюремная Харя смастерил деревянную затычку, обезвреживал окровавленные рты допрашиваемых.

Истязателя пытались убить: всякий раз выручало сказочное везение. Ему нравились отчаюги вроде него. Он даже не отбирал ножи, стамески, кирпичи, зубья борон. Отдавал нападающим со словами: «Бери, ещё пригодится». О покушениях начальству не докладывал. Зачем прекращать азартную игру со смертью… ставки на свободу всё равно не растут. Зонная рулетка крутится без смазки и скрипа.

Звериным чутьём догадывался: пуля не минует его округлый лбище, изрытый оспинами. Ильичем на грязной груди не прикрыться… Шарахнут в черепок… веская участь, завершающий этап зонной житухи. Месячишка два-три поцарит над трусливой толпой, не способной разнести в пух и прах заборы с вышками, переколотить вонючих стражников.

«Зачем я не родился во время атаманства Стеньки Разина, Емельки Пугачёва? Был бы правой рукой у того и другого. Приходила мыслишка поднять бунт, перебить вышкарей-вертухаев… проломить трактором забор, вывести на свободу околюченную орду. Возводил затейку в степень отваги да тут же хоронил в кудлатой башке. Не пугачёвских кровей детки. Кучка служак в форме правит целой безоружной армией. Вооружиться можно даже палочками, заточенными до острых веретёнец… В зоне песок, мешки с цементом. Палицы можно отлить бетонные, – любые головы разможжат…

„Не май, дурак, буйную головушку. Не разинской породы людишки. Ходят парализованные нешуточным страхом. Смертушку неминуемую чуят. Сорвиголов в зоне на неполных пальцах старовера можно пересчитать. По глазам вижу – замышляет неладное против меня… терпелив, подожду… Зря поиздевался над двуперстником, каюсь. Шахматный ход за ним. Эта пешка в дамки никогда не прорвётся…“»

Соломонида съездила к сыну в Колпашино. С трудом уговорила Тимура вернуться в деревню.

– Поеду не один – Праску возьму.

– Возьмуу… не вещь – девка на выданье.

– Давно не девка. Живчик копошится под пупом.

– Твоя проделка?

– Каюсь, принимал участие.

– Бандюги вы с отцом по части юбочных дел.

– Смиренным баб не достаётся… настоящих.

– Прасковья – настоящая?

– А то…

Праску с засольни не отпустили – времечко многорыбное. Пообещали к воздвиженью подписать заявление.

Место в боку, куда вонзилась стрела, гноилось, вздулось, опалилось опасной краснотой. Праска предположила – наконечник был смазан отравой. Она пересказала разговор с ревнивцем Натаном.

– Его поганых рук дело.

– Убью змеёныша, если узнаю. Не посмотрю на холуя из комендатуры.

– Не связывайся с ним… не ему целовать меня – губы не созрели. Поезжай в деревню, бабки-травницы вылечат.

Батя распахнул рот, вытаращил глаза:

– Вернулся ослушник! Хватит гармошкой забавляться. В кузнице дел невпроворот. Молотобойца ладного не подыщу.

– Слышал – решётки для тюремщиков мастеришь?

– Сынок, они в плену не по нашей воле. Кто завинил – тот и ответ перед Богом держать будет.

После обеда Никодим нежно, без тяжести лап обнял жену.

– Золотко ты моё! Уговорила-таки беглеца.

– Его уговоришь. Стрелу в бок вонзили. Может, и отравленную. До пули докрутится… Девку-полуостятку успел обрюхатить…

Новости ошеломили Никодима. Первая – острая – про стрелу. Вторая – тупая – заставила ухмыльнуться:

– Вот шельмец! Моих жарких кровей.

– Разжарило вас на баб, – незлобиво проворчала Соломонида.

– Покажи бок, – попросил отец.

Заголив рубаху, Тимур сверкнул гладким налитым телом. В боку возвышалось красно-синее вздутие.

– Чё сразy калёным железом не прижег?

– Кто знал…

– Если до сих пор яд не свалил – значит, вылечим. Забыл про бабку Фунтиху. У неё каждое лихо по фунту весом. Думаю, и твоё на пуд не потянет.

Кузня гремела во все свои прокопчённые косточки. Никодим не мог нарадоваться точным сильным ударам сына. Вот кого ждала наковальня. Вот по кому тосковал молот. Давно песня стали и огня не производила на хозяина-единоличника такого весёлого хмельного переполоха.

Через неделю с казацким шиком подъехал к деревенской кузнице Горбонос. Гнедая откормленная лошадь остановилась у коновязи, принялась грызть подгнившую перекладину.

– Эге! Кузнец! – забазлал посыльный.

Вышел Тимур, недовольно оглядел седока.

– Чего базлаешь? Не глухие.

– Решётки готовы?

Заняв весь проём двери, возник Никодим.

– Сперва здороваются, потом о деле говорят.

Собирался Горбонос бросить дерзкое «кулацкое отродье», но выпихнул из протабаченной глотки: «здрасте!»

– Решётки, спрашиваю, готовы?

– Нет. Договаривались – через месяц заказ поспеет.

– Командование торопит. Ещё неделя сроку… Кандалы ковал?

– Не приходилось.

– Вот чертёж. Пока семь сделаешь.

– Металла нет, цепей.

– Найдёшь… вон сколько борон, плугов старых. Прутья от решёток останутся. Обратись к председателю. Евграф Фесько мужик добычливый – поможет.

Лошадь перестала грызть перекладину, уставилась влажными линзами глаз, будто спрашивала: «Мужики, не понятно вам, что ли?»

Копыта гнедухи перестали стучать по песчаной, перевитой корнями сосняка, тропе. Мужики стояли, не проронив ни слова.

У Тимура заныло в боку. Бабка Фунтиха наложила повязку, пропитанную живицей. Боль утихонилась, даже притерпелась к ударам молота. Однако резкая боль слов посыльного гордеца будто палкой саданула по нарыву.

Ошарашенный известием Никодим жестко потирал ладонь о ладонь.

– Батя… до чего дожили… ковать кандалы из своего же металла.

– Даа, сынок… всё мог предположить, но такое… Наверно, в Ярзоне буйных хватает, если ножные браслеты понадобились.

– Не будем заказ выполнять.

– Ссылка обеспечена. Евграф давненько мечтает нас окулачить… Какой ухарь – гонец. Даже с лошади не слез, не поздоровался по-человечески.

– Отец, они все там ослепли от власти, спирта и ненависти.

Прасковью Саиспаеву стал тяготить тошнотворный душок засольни. Мутило. В горле постоянная горечь.

Учётчица Сонечка подозрительно косилась на подругу, прострелила туманными глазками живот. «Неужели?»

Чикист Натан поджидал несломленную любовь у палисадника.

Недавно прознал об отъезде соперника, надеялся на сговорчивость метиски.

– Привет, красавица!

– Чего припёрся? У окон маячишь.

– Твоя изба давно для меня маяк.

– Не тебе светит.

– Терпеливый. Подожду. И для меня помаячит…

– Ни-ког-да!

– Фраерок смотался?

– Любимый заболел от твоей поганой стрелы.

– Не возводи напраслину.

– Всё! Уходи! Устала на работе… Мордовороты! По комендатурам расползлись. Подались в охранники. Нарымчанки за вас пашут, рыбачат, коровёнок доят, в засольнях ишачат. Не стыдно?! Пристроились обслуживать паскудную власть…

– Окороти язык! Доболтаешься.

– Ступай – сексоть… докладывай. Ничего не боюсь. Скоро Обь от вашего позора в другие края убежит. Народ в баржах задыхается – не селёдка ведь. Ваша зона малой становится. За Обь на остров мучеников согнали. Говорят, барак новый скоро строить начнёте.

– Понадобится – дюжину новых бараков поставим. Свежую контру задушим в зародыше…

Пулял Натан свинец слов, поражаясь их пустому разлёту. Он тоже мучался, происходящие события были для него дикостью. Перед засольщицей храбрился… гадко было на душе… командёр поганый, перед кем революционную прыть проявляешь?

Его понесло с крутой политической горы, не мог остановиться.

– Ты трибуна революции Маяковского читала? «Кишкой последнего попа последнего царя задушим».

От каверзных слов Праску замутило. Нырнула в калитку, словно плотвица в омуток.

По Колпашинской широкой улице гарцевал Горбонос. Остановился возле одновзводника.

– Кралю свою пасёшь? Паси, паси, пока пастух в деревне. У него сейчас другая гармонь – меха кузнечные.

– Тимура видел?

– Ему с отцом работёнки столько подбросили, что тебе хватит времени охмурить полукровку. Поваляйся на ней – сверкни доблестью.

Неприятно Натану выслушивать тягомотину чикиста-передовика. Рожа красная. Чирьи-пистоны отвоевали на щеках и подбородке новые поляночки.

Мимо прогремела телега с вонючей бочкой. Каждый вечер содержимое зонных параш сливалось в объёмную посудину, отвозилось за посёлок.

Стрелки зажали носы. Ездовой – дураковатый малый в рваной фуфайчонке – аппетитно жевал на телеге сдобную булочку.

В эти минуты Натан подумал о себе: «Всё твоё никудышное существование пропиталось подобной зонной вонью… пронзилось занозистой матерщиной… Ощущение несмываемого позора… Никчемная суетливость… Бросить к чертям проклятую расстрельщину, сбежать куда угодно, лишь бы не видеть пропитанный кровью лагерный мрак… Прасковья правильно устыдила. Узнает про непыльную работёнку палача – прибьет на месте…»

Плохо складывалась линия жизни. Ещё хуже линия любви. Спирт, самогонка нагоняли болезненную дурь, насылали страшные сновидения. Маячили в темени снов мерзкие рожи – безротые, безглазые, похожие на большие плохо заросшие шрамы. Уши тестообразные. Крупные. Оттопыренные. Вслушивались во что-то далёкое, таинственное…

Вся вшивая масса заговорщиков, контры, деклассированных элементов многих зон сгонялась во сне в огромный жердяной загон. Хлесталась плетями, похожими на отвилины молний. В людском стаде царило убийственное спокойствие, хотя жгуты молний отсекали головы, руки, оставляли рваные рубцы на грязных телах.

Пытался оборвать жуть сна, добирался до полуяви, но и в ней плясала мерзость неземных рож. Однажды из преисподней поползли черепа. Они с хрустом яичной скорлупы разбивались друг о друга. Крошево взвихривалось над землей, летело в лицо сновидца…

Лошадь Горбоноса тащилась рядом, дышала затхлостью, вылетаемой из пасти. Чирьястый стукач восседал гордо, снисходительно посматривал на пешего одновзводника. Не Натан получил боевое задание съездить в деревню, узнать про решётки, отвезти чертежи ножных кандалов. Горбоносу нравилось упрямство засольщицы. Выбрала рослого красивого парня. Выпивоха. Гармонист. Толковый плотник. Скоро его оторвут от кузнечных дел, заставят строить просторный барак. Народец валом прёт. Такого массового отлова вражин революции не знала молодая гордая республика. Органы дознания умело фильтровали промытую мордобоем грязь общества.

Всячески выслуживался чикист-стукач перед строгим комендантом. Предложил пойманных, возвращенных в Ярзону, наградить кандалами. Пусть вонючие кандальники потаскают довески к тюремной пайке. Похоронят дерзкие мысли о новых побегах. Параш в зоне много. Решётки куются крепкие. Засовы на дверях – слону не проломить. Позиция силы – самая надёжная точка опоры бесстрашной страны Советов. Без лишних политагиток уяснил мудрый стрелок: с отребьем не стоит цацкаться. Смелее расправляйся со второй, третьей волной белогвардейщины, с кулачьем, казаками-лампасниками. Главное – не дать очухаться отсидникам от глобального страха.

Лагерщина расползалась по отдалённым и не столь отдалённым местам стоглавыми чудовищами. Горбонос радовался за бдительные органы, умеющие постоять за обновленную Отчизну, способную поднять на охрану внутреннего порядка всю мощь стражников. Он достойно стоял на страже светлого покоя нации, оберегал её от всяческих посягательств злобных недобитков.

Гипноз от политзанятий проник в мозги, усыпил самоконтроль, нарушил самоанализ правды. Чикисту успели вдолбить истину о другой правде, хитро замаскированной под ложь. Горбонос и не ведал, что он оказался одним из многих тысяч служак, попавших в тенёты антинародной политики. Ослеплённые пропагандой оправданных действий, необходимостью жестоких расправ, грубого насилия, готовые на всё новоиспеченные опричники ломились напролом на стенку народа. Красная ложь парализовала сознание, травмировала психику, множила ряды бездумных. Слова враг народа, контра действовали оглушающей яростью, как багровый цвет мулеты на быков корриды.

Сослуживец Натан был для стукача объектом неустанной слежки. Чутьём унюхал лёгкую поживу. Стихолюб Есенина до хруста челюстей зевал на политзанятиях. Прокололся с рапортом об увольнении. Нельзя бросать бойцов зримого фронта в момент развёрнутой крупной атаки на всё наглеющую деклассированную сволочь. Идёт полное очищение рядов молодой республики, омовение террором.

Со склада Горбоносу выдали поношенную кожаную куртку. На чикиста не так бы благостно подействовало повышение по службе, как знак особого внимания. Кожанка, прожжённая на рукавах, воротнике папиросными искрами, залоснённая, исжульканная от долгого ношения, словно повышала в ранге палача, всецело преданного делу борьбы с плодливой сворой.

– Сопли отстирай с подаренной одёжки, – съязвил Воробьёв.

– Завидно?! У тебя и такой никогда не будет.

Волны непримиримости захлёстывали служак.

Время катилось хорошо смазанным колесом истории. В директивах с грифом «совершенно секретно» держалась непотопляемыми буйками зловещая сцепка НКВД. Роковая. Беспощадная.

Колпашинская Ярзона напоминала разворошённый палкой муравейник. Прибывали свежие покусители на власть.

Бригада плотников достраивала барак. Помогали контрики – конопатили стены, подносили доски, готовили цементный раствор. Угрюмый Тимур ласкал топор:

– Вот, дружище, какую подлую работёнку нам подсунули… Ничего, я потом топорище отскоблю, нагар зонный сниму.

Строителей предупредили: следите за топорами, пилами, стамесками, молотками. Контингент опасный – всякое может случиться.

Опасники не навевали страха на смельчака. Люди как люди. Взгляды не хищные. Речи рассудительные, мудрые. Вот в глазах вспыхивает обречённость, томит предчувствие свинца.

Щуплый счетовод, арестованный по оговору, умело конопатил стену барака, повёрнутую к Оби. С реки налетал напористый ветер. Для него не являлась преградой зонная ограда с вертухаями на вышках.

Вкрадчивым голосом Тимур спросил:

– За что арестовали?

– Не знаю. – заозирался по сторонам. – Завинили за честность, за несговорчивость с начальством-жульём…Ты с воли?

– Какая воля! – усмехнулся плотник. – Вот эти решетки мы с отцом принудительно ковали. Теперь вот согнали мастеров-топорников барак возводить. Разве по своей воле стал бы я на позорном объекте топором тюкать.

Появился украдкой Кувалда, зыркнул на собеседников.

– Любезничаете? Плотник, ты разве не предупреждён: с контрой ни слова.

– Объяснял, как паклю лучше в пазы умащивать.

– Смотри! Умащу обоим…

Отхаркиваясь, Тюремная Харя скрылся за бараком.

– Зверюга! – послал во след счетовод. – Староверу Власу два пальца отрубил. Ни за что. – Огляделся, зашепотил: – Оставил бы кто-нибудь топор в тайном месте. Влас отомстить хочет. «Нарушу, – говорит, – древний закон „Не убий“, но этого гада вычеркну из жизни…»

– Без топора можно расправиться.

– Остановился на остром оружии. «Сначала, – толкует, – башку размозжу, потом Ильича татуированного искромсаю…» У него дед волхвом был. Сам чует: расстрел уготован.