Текст книги "Тот самый яр…"

Три лета назад наезжали в Авдотьевку бородатые парни. Ходили по избам, просили продать иконы, книги, написанные церковно-славянской вязью. Долго вертели в руках, разглядывали бронзовые подсвечники, медные створчатые иконки ювелирной работы. Предлагали Мавре такие деньги, какие она не накопит и за год, получая не заркую колхозную пенсию. Ни с чем уехали бородачи. Никто не продал ни распятия, ни икон, ни книг. Приезд скупщиков насторожил отшельницу. Уходя из избы, стала прятать Святое Писание, толстенную Библию, требник, иконы в сундук. Положит на дно, завалит тряпьем и уходит по грибы, ягоду.

Не раз какой-то ушлый серафим голосом пророка внушал Мавре:

– Истопи-и-и печь кни-и-и-гами. Пусти-и-и на лучины ико-о-оны…

– Ты – бес. Ты – оборотень, – шептала староверка, вытирая холодный пот с испуганного лица.

Неотвязный глас влетал в глуховатые уши:

– От книг помутился твой рассудок. Все на земле и ничего на небе, кроме звезд и пыли недостижимых миров. Жги! Наступит благостный миг. Ты отрежешь сухую пуповину, которая держит тебя всю жизнь… Жги, жги, жги.

Отшельница зажимала ладонями уши, ныряла головой в пуховую подушку. Долго лежала неподвижно. Иногда морил сон. Засыпала. Проснувшись, не находила присутствия странного вещуна. Хватала первую попавшуюся книгу, прижимала к груди и ходила с нею по избе, словно баюкала малое дитя. Несколько дней жила в глубокой тревоге: она ослушница, не исполнила волю пророка.

Старушка приходила к Гориславе, говорила о видении, высказывала опасение.

– Не бойся, Мавруша. Жил бы сынок рядом, защитил бы тебя горемычную. Пужливая ты, листом осиновым трясешься. Говорила тебе не раз: молись чаще солнушку. Тремя пальцами молись. Веревка втрое скрученная реже рвется. Солнушко не человеком сотворено – всем миром небесным. Лучиной землю не осветишь. Природу иным светом не проймешь, кроме лучезарного. Чего старозаветные книги без конца мусолишь? Поднимешь в мольбе свои два перста, словно кому в глаза ткнуть собираешься. Ты веру блюдешь, да не по вере живешь. Курящих, пьющих речников привечаешь. Шантрапу тунеядную. На кой ляд они тебе? Живешь и живи одна. Сына жди. Повезет – амнистия ему выпадет.

– Дай бог, дай бог.

Мавра тянулась к Гориславе, как цветок к свету. Побудет рядом несколько минут, заронит в душу не божью – человеческую благодать. На ветвистом древе жизни Найденовы были крепкими, жизнестойкими побегами. С сотворения колхоза до его кончины не отрывались от артельных работ и забот. Горислава считала: праведная жизнь состоит не в услужении богу – в служении земле и людям. В последние годы существования колхоза не везло на председателей. Появлялись присыльные из района номенклатурные штрафники. То бабник заядлый, то виношник. То радетель своему двору. Строили мало. Надои – козьи. Если спросят в райцентре какого-нибудь авдотьевца «Где работаешь?», отвечал:

– В колхозе «30 лет как нет урожая».

Ударная стройка нефтяников ударяла по нарымским хозяйствам. Молодые притягивались к ней, как металлические опилки к магниту. Оставался пока непотревоженным зернородящий черноземный пласт – старожилы, создатели колхоза. Но и этот пласт постепенно будто резали дисками, отваливали по частям. Не справится закоренелый крестьянин с самодурством присыльного председателя – семья перебирается в райцентр, город, подается в леспромхоз, на нефть. Падал, валился колхоз. Уходили на пенсию те, кто успел провести исторический спор с кулачеством, кто выпотел на пашнях и лесозаготовках. Сколько могли, держали Найденовы в деревне сынов. Старшак Григорий на Колыму с семьей махнул. Младшак Васька переметнулся в передвижную механизированную колонну: она резала крепкими плугами бросовые задернованные и закустаренные земли. На бывшие поля напускали даже пнекорчеватели. Лезли по уши в болота, нарезали водоспускные каналы. Срезали язву лугов – косматые кочки.

Приезжал на побывку младшак, ходил по избе козырем. Бросал в отца обидные слова:

– Батёк, еще из артели не утек? Не надоело в дерьме ковыряться? От колхоза пуп остался, ты все к нему жмешься. У меня чистыми по триста рэ выходит. Северные, колесные, премиальные. Давай я тебя выкуплю из колхоза? Денег куча.

– Выкупщик отыскался! – взрывался отец. – Нынче кто вздумает – прет из колхоза. Раззявили рты на экспедиции разные, на смехколонны. Обогатели. Заелись. Хозяйство надрывается, хлеб, картошку убирать некому, а ты – выкуплю. Скоро, как в войну – старичье да детье останется в деревне.

– Ладно, батя, слышал не раз.

– Еще послушай. Не перебивай! Напихал тысяч на книжку сберегательную, думаешь – лады. Теперь сам черт не страшен. Скотину сдал-продал. Молоко и мясо у нас, стариков, берешь. Выходит: наше подворье – твое подсобное хозяйство? Эх вы, детки-детки – не из той пятилетки. Спрашиваешь: не надоело в дерьме возиться? Надоело. Твой отец бригадиром значится, а ломит и за скотника, и за другого работника. Пока дюжу. У меня военная закалка осталась.

– Отец, дай слово молвить. Посмотри – кто колхозом правит? В хозяйстве развал, анархия. С коров хоть груши обколачивай: дерьмом по уши заросли. Доярки не с молока песни по избам орут, дойки срывают. Техника у приполья брошена. Ржавеет.

– При тебе не ржавела?

Младшак секанул рукой по воздуху.

– И при мне ржа ела. У меня давно руки к колхозу не лежали. Ломишь-ломишь, пашешь-пашешь, к концу года убытки. Круг заколдованный. Посмотри – сколько начальства развелось. На каждый литр молока, на кило мяса по уполномоченному. Статисты, ревизоры, контролеры. Скоро бумаги будут вилами ворочать, а надо сено. Директорам совхозов, колхозным председателям надо заводить замов по циркулярным делам. Бумаги на сводки и отчеты тоннами тратятся. Помнишь мое выступление на колхозной сходке? Не понравилось оно кое-кому из района.

– Ты тогда перегнул дугу.

– Чего перегнул?! Резанул правду. Ранешняя деревня знала барина и управляющего. Вот и вся бухгалтерия.

– Ты чё царское время трясешь? Тогда мужика особые думы терзали. Не от хорошей жизни поговорка родилась: один с сошкой, семеро с ложкой.

– Сейчас за ложку не семеро хватаются. Не сочтешь.

– Вот и ты от сохи отпал. А место у ложки не уступил.

– Я не отпал. Пнекорчевателем лесные завалы расчищаю. Ты тоже вождя пролетариата изучал на политзанятиях. Знаешь его железные слова: главной движущей силой всего человечества есть трудящийся человек. Мы – трудящиеся. Мы – мощь. Над нами всякие бумажные мощи висят. Скоро без инструкции, указаний рта не раскроешь.

– Не убегай от главного вопроса. О деревне говорим. За что воевали мужики, революцию делали? За волю. За землю. Получили и то, и другое. Это два кита. Третий кит самый упористый – труд. Вот тут и собака зарыта. Самый шаткий кит оказался. Разленился народец. Ему бы галушки в рот сами скоком валились. От труда, как из тюрьмы, побег совершают. Всякое тунеядное сволочье расползлось по стране. Свои дворы, дома обороняют от жулья. Колхозный, совхозный двор, заводские склады хоть сегодня по крохам растащи… Эх, Василий, Василий. Как мне на фронте светло мечталось. Думал: забастричим фрица в Берлине, вернусь в деревню с песней победной. Ух и заживем тогда. Дом новый пятистенный срубим, чтобы всем найденовским миром в нем жить: с сыновьями, снохами, внучатами-пострелятами. Срубили. Гришка первый женился и… отделился. За ним ты в райцентр сбежал. Разве мы чем обидели вас? И хлеб и слово ласковое – все поровну от родителей получали. Ученые атом в раскол пускали, до ядра добирались, а по деревням семейное ядро давно в раскол шло. Дележ скота, инвентаря, полушубков… Позорище. Ну, ладно – отделились. Сделали от родителей малого кругаля. Но ведь и на большой потянуло: деревню бросили, колхоз на погибель оставили. Давай, Васька, я тебя выкуплю из смех-колонны. Вертайся. Машину подарю – «Волгу».

– Дари. В райцентре пригодится. Здесь куда на ней махнешь? Выруба. Болота. Луга. Скоро с мамой совсем остареете. Все равно вас к себе заберу.

– Забе-е-еру-у-у… не лукошки мы.

– Не придирайся к слову. Там больница. Врачебный пригляд будет.

– Ничё, тут за нами кладбище присмотрит. Днем и ночью кресты на дозоре стоят. Не проспят, позовут в нужный час.

– Ба-тя! Не вешать носа! Гвардеец, сапер бывший.

– Вешай не вешай – переправу через жизнь все равно придется когда-нибудь наводить. На домовину тоже, чай, доски идут. Топор, пила, гвозди – все пригодится.

– Отец, чё вы крестьянским сходом председателя не сковырнете? Гребет себе. Подкормыши из района приезжают. Председатель в каждом смутьяна видит. Не успеешь рот раскрыть, затычки готовы: молчать! Свободы лишу! Размагнитил колхоз – дальше некуда.

– Ге-рой! Перебежал в дальний окоп, кричишь оттуда: сковырните председателя! Он тебе не табачина на губах. Человек. Партеец. И ленивого жеребца не лишай овсеца. Плохо, но тащит воз колхозный. Поставь другого – совсем остановится. Скоро, Василий, и везти нечего будет. К закату хозяйство идет. Всякую мелочовку сливают в один сосуд. Мы с Гориславой из Авдотьевки уезжать не собираемся. Небо от нас никуда не уйдет. Васюган тоже. Огород, тайга, озера рядышком. Сколько сможем, скотину будем держать, вас подкармливать. Пока мы живы – мясоедничайте. Потом не обессудьте. Будете кукурузными хлопьями питаться, брюкву грызть – нам все равно.

– Не про-па-дем.

– Мы разожгли колхоз в свое время, как яркий костер. Вы его задули. Всяким поганым хламом забрасывали: ленью, пьянкой, бегством от труда… Молчи! Тоже не всегда в стахановцах ходил. Иногда размочишь горло – неделю просушить не можешь.

– Так без выходных, без проходных.

– Матери, мне каково доставалось? Придет смерть – общий вечный выходной – наотдыхаешься. Не ты ли плакал над книжкой, когда о несжатой полоске читал? Бедный хлебушко… да как он под снег не убрамши уйдет… сколько караваев испечь можно… Вспомни, как три года назад наш хлеб под дожди да под ранний снег ушел. Не полоска – поле большое. Списали. Сеялки, культиваторы, трактора, хлеб на корню одним росчерком пера – в мертвецы. Укорачиваем век технике, скверно храним, неряшливо ремонтируем. Обращаемся и того хуже. Подойдет черед – деревню спишут. Чего с ней, Авдотьевкой, чикаться?! Мало ли таких пристяжных кобыленок в Сибири, в стране? Натерла холку – шасть с дороги. Далеко дело идет. Мы и совесть потихоньку в расход списываем. Эх, сын ты мой, сын младший. Тебе после нас жить. Запомни слова отцовы: разрушение труда пострашнее самой лютой бомбы. Разучимся работать, станем потребленцами – схватит нас любой враг когтями, не пискнем. Щит поднимать силы нужны. А сила от хлеба плодится.

Недавно деревня Федула Стахеева похоронила. Восемьдесят с гаком прожил. Напоследок ноги отказали. С кровати не вставал. Приду попроведать, Федул улыбочкой встречает. Говорит: смерть давно пограничный столб вкапывает на моей территории, да вкопать не может. И сияет глазами, и подмигивает. Хворь нутро разъедает, несколько глотков жизни осталось, а старичок весел, словно готов в клуб идти, балалаечников слушать. Все мастерит-мастерит что-нибудь. Веретенце при мне строгал, шкуркой наждачной шлифовал. «Вот, – пояснил мне Федул, – подарочек Матрене готовлю. Старушка моя милая с прялкой не расстается, шерсть доит, ниточки вьет». Через два дня вкопала-таки смерть пограничный столб. Старичок сухонький, легковесный. Гробик почти детский. Говорила Матрена: «Перед самой смертью лукошко попросил и зерна. Насыпала ему пшенички. С подушек подняла, посадила. Он руку в лукошко. Поцеловал зерна, зажал в кулачок и стал пол пшеничкой засевать… да все вправо, все вправо развей пускал… так и помер…»

Вот она, сынок, тяга человеческая. Труд – вечная заповедь земли. Руки не для безделья природа дала. Уходят Федулы, землю вам поручают. Посчитай, сколько веков Русь стоит, сохраненная трудом и войнами. Пот и кровь – влага соленая. Она сохраняет жизнь и нашу землю. Война великая не сама по себе сгинула: народ наш свалил ее. Не позволил врагу замутить родники, ярмо на шею набросить. Войны, Василий, те же стихийные пожары. Затушишь – дальше жить надо. Наиглавнейшее мужичье дело – земля: пашни, сады, луга. Федул перед смертью лукошко с зерном попросил. Пшеничку поцеловал – не винтовочный приклад.

С войны мы на крыльях Победы летели. Ликовали: кончилась распроклятая! Берлин повержден. Рейхстаг стоит индюком общипанным. Колеса под теплушками выстукивают: до-мой, до-мой, до-мой. Один рябоватый ушлый солдат пристал к старшине: «Поделись, герой, медалями. Куда тебе столько – плитой могильной грудь давят». – «Снимай любую, – отбоярился старшина, – да заодно раны осколочные с ноги прихвати». Весело ехали. Общий котелок с вином, как братину, по кругу пускали. Мимо земли чужие проплывают, речки, а мне бросом в глаза поля авдотьевские, Васюган половодный. Изба виделась: Горислава на крыльце и Гришутка-первородок. Он в тылу не баклушничал. Сгреб меня при встрече – косточки хрустнули. Стою с ним грудь в грудь, думаю: никогдашеньки не расстанемся больше. Будем землю пахать да невод в речку заводить. А он навар денежный колымский иметь захотел. Погнался за ним, поле труда, как поле боя, оставил. Учти, Васька, закатится колхоз в тучу – и мои детки в том повинны будут. Между нами стариками и между беглецами колхозными широкая межа пролегла. Дерн на меже крепчает. Колючник разный прет – осот да молочай.

– Распашем! – усмехнулся младшак. – У нас плуги-други надежные.

– Вертайся, Васька, вертайся. Зачем землю колхозную шельмовать? Она нас вскормила. Васюган вспоил. Смех-колонна твоя год-другой поковыряет пустоши, потопчет болота и смоется куда-нибудь. И вас, дураков, сорвет. Будете перекати-поле да перекати-луг. Я тебе передам бригадирство. Всеми кормами управлять будешь. «Волгу» ведь обещаю в подарок.

– Надоело, батя! Зае-зае-заело тебя на этом колхозе, как иголку на старой пластинке. Не будет мехколонны – нефть есть. Вон город новый северный на попа ставят. Работенки везде – по ноздри. Я пока знаю одну беспроигрышную карту – карту страны. На любую новостройку ставку делай – не прогадаешь. Я не лодырь, работы не трушу. Сольют авдотьевский колхоз с другим или, по твоим словам, спишут, под уклон пустят – значит, на данном этапе жизни он не нужен. Сейчас крен на хозяйства крупные. Всякие колхозики-заимки только в ногах путаются. Нам в мехколонну сторож нужен. Пойдешь? Денег с надбавками, с накрутками не меньше будешь получать, чем в колхозе.

– Нет, сынок, на бездельную должность я не потяну. Если детей при деревне не усторожил – грош мне цена. На этот грош никакие накрутки не нужны.

Мавра-отшельница потирала укушенное короедом место на шее. Горислава редкозубым костяным гребешком расчесывала ее жидкие с сильной проседью волосы.

– Почему ты, Мавруша, сама жука с шеи не сняла, ко мне прибежала?

– Я его, большого, сзади ловила… не ловился.

– Кого большого?

– Да беса. Рукой хвать-хвать… пальцы по воздуху… думала, хоть за шерсть ухвачусь, сдерну поганца, шмякну об пол. Не давался. Оборотень проклятый. Беси – шельмы ловкие. Жуком, таракашкой прикинутся… Витеньки нет. Он бы им навел жару. Скоро отлистает последний тюремный календарь. Как думаешь, Славушка, вернется грешник домой?

– Должен мать попроведать. Сердце ведь есть.

– Знамо. Шиш-лыки захочет. Сынка любит шиш-лыковать. Карты от него подальше спрячу. А то опять в услужение тузам попадет. Пропащее дело. Вернется, избенку подладит. Будем с ним сено овечкам ставить. Они у меня жраткие. Хрумстят и хрумстят. Что нам никто на Васюгане второе лето не пошлет? Дали одно и то бедное. Жара стоит обманная. Скоро захолодит, заненастит. Славушка, меня сестренница в Пермю зовет жить. Ехать?

– Не рискуй, – вмешался Тереша. – Тут грибы сами к огороду подбегают. Схватишь удочку – чебаков, окуней из реки натягаешь. Малина, черника, клюква, колба… Лампадка в углу горит, книги старозаветные рядом.

– Да-а, кни-и-иги, – благоговейно произнесла отшельница и засобиралась до своей избы. – Кни-и-иги, кни-и-иги, – словно заклятие, вытверживала Мавра, сразу забыв про сестренницу, про Пермю, про переезд в далекий город.

Горислава проводила ее до сенной двери, вернулась.

– Куда ей, бедненькой, ехать? Место на кладбище для себя присмотрела. Колокольчиками, ромашками да анютиными глазками обсадила. Пришла однажды, ее застала. Гладит землю, цветочки. Нашептывает им что-то. Меня увидала, вздрогнула от неожиданности. Мавруша так за своей избой не следит, как за могилками. Дома тенеты, печка сажная, пол грязный. Там все прибрано. Старые кресты подправила, оградки покрасила. Ей речники краску привозят голубую, зеленую. Красит и красит оградки кладбищенские. Веселое у нас кладбище. Любо на нем стоять, мысли даже мраком не окутываются. Придешь в Пасху, в родительский день или в иной погожий, глядишь на смирные кресты и себя там видишь… руки сами по себе на грудь покойно ложатся. Уйдем туда, оставят наедине с землей, но руки вместе лежать будут. Работали вместе, покойтесь вместе.

У Мавруши от староверства мало что осталось. Забудется иногда, тремя перстами в лоб ткнет. И мы – язычники размытые. На уста Христа зовем. Главное: солнушку – божеству нашему молимся. Нынче мало кто на крепкой, стойкой вере стоит. Поповщина, беспоповщина – все одно бестолковщина кругом. Каждый волк имеет свой толк. Не знаю, земля под богом ходила или нет, но под солнушком вечно ходит. Иисусу непотребных слов каждый навешать может, но кто, когда светило матерным словом обругал? То-то… Мы живем в тайге, с чертом не равной ноге. Ничем нас запужать нельзя. Все налоги пережили, все займы, поставки. Тереша на войне был, мужички-тыловички ко мне подсыпались. В свою религию клонили. Известная религия – лежачая. Вот при Терешеньке говорю: вины моей бабской даже на огарочек нет. Подушку ночами кусала, работами тело трудила. Подолом ни разу не схлопала. Сукиной дочкой никто не называл и не назовет. Был у нас в войну учетчиком Небюдкин. Рожу ему господь по ситу выкроил. Красная, круглая. Сам рыхлобрюхий, с бугристой лысиной. Охальник первой гильдии. Почему на войну кобеля не взяли – до сих пор загадка. Он бы лбищем танковую броню прошибал. Ну, ладно, учитывай выработку, снопы, суслоны, турнепс. Чё шмон по юбкам наводить? Подсыпался ко мне всяким манером. Заниженными трудоднями давил. Сторожихой на ток посылал, отбивал от общего бабьего гурта. Облизнется, порычит от неудачи. Схватится за свою подручницу-сажень и айда пахоту замерять. Хлестала его по щекам – пальцы как по тесту шлепали. Раз на току подняла его перед бабоньками на смех. Говорю:

– Небюдкин, ты – гад, но в ад не попадешь. И на том свете чертей замаслишь. Обратишься к ним с такой речью: «Товарищи черти! Много о вас на земле всякой пакости наговорено. Лично я отношусь к вам благосклонно… парнокопытных уважал всегда. Мне бы хоть с краю, но поближе к раю. Устройте дворником аллеи подметать. Копытца ваши обрабатывать смогу. Шерстку расчесывать». Главный черт ответит: «Ты, Небюдкин, в колхозных активистах не числился: в твою пользу зачтется. Но каждый заработанный тобою трудо-день мы превратим в адо-день. Минимум отработаешь надзирателем у котла. Местечко теплое. Следи, чтобы вар не выплескивался и никто из котла не вздумал выпрыгнуть. Дрова, уголь в нашей котельной экономь. Отправим тебя на землю денька на четыре. Привези кочергу, ножи, топоры. Клещи в кузнице утащи. Бери на заметку всех, кто чертей нехорошими словами поминает. Послужишь у котла – повысим в должности. Без работенки не оставим…» Ведь ты, Небюдкин, ползком, на карачках, но до рая доберешься.

– Я не до рая – до тебя доберусь! – закричал учетчик.

– Стращал петух барана, да сдох рано.

В чистых глазах Гориславы ни на минуту не потухает яркий свет. Рассказывает о давно минувшем, омертвелом в памяти, но испытывает словесную пылкость, будто перебранка с колхозным учетчиком произошла совсем недавно.

Назойливые настенные часы бдят за жарким июльским днем. Маленький черный ус на циферблате начинает свешиваться, подползать к цифре 5. Кукушка давненько подбросила своего птенца в гнездо ходиков. Он там окреп. Скоро высунет из теплого лаза головку и пропоет извечную птичью аллилуйю.

И снова громовым раскатом врывается в избу неожиданный вертолетный гул. Неулетная птица севера теперь проносилась низко над деревенскими живыми и мертвыми крышами. Горислава и Тереша невольно осадили головы на плечи, исподлобья посмотрели на потолок. Казалось – и потолок, и матерая лиственичная матица, и вбитая в нее самоковочная загогулина для зыбки сейчас задрожали, качнулись над полом на рокочущей звуковой волне.

– Вот жеребец! – выдохнула Горислава.

– Добрый скакун! – подтвердил Тереша и заголил листочек календаря, прихватив его вверху черной резинкой. – День почти прожили со старым числом. Непорядок.

Листки настенного численника Найденовы отрывали редко: всю начинку дней перегоняли снизу вверх. Кончался год, они снимали пузатую книжку, перелистывали вновь. Смотрели дни рождения великих людей. Читали разные советы. Сличали долготу дня. Долги, бесконечны были зимние ночи. Нарымские деньки скоротечно просвистывали с метелями, с ветрами, улетали непойманными. Тягучая темнота накрывала авдотьевский мирок. Морозы умерщвляли белую округу на много верст. С исчезновением последней полыньи на Васюгане кончалась зримая жизнь вихлястой реки.

Вертолетный гул накатился, камнепадно отгрохотал. Долго вибрировал в ушах назойливый, давящий шум.

– Давно к Авдотьевке нашей приглядывается сверху, – высказался Тереша. – Не облетает стороной – напрямки прется. Внук сказывал: мы на нефтях сидим. Может, приедет наш Васька скоро с дружками да и резанет деревню бульдозерами.

– Не посмеет. Мы тут живем.

– Прикажут – посмеет. Просеку за корчевками под ЛЭП прорубили. Буровую вышку где-нибудь поставят. Видал их – силища! Посмотришь на верхушку – шапка на затылок катится. Земля – не доска, центровкой не возьмешь. На два-три километра буром колят.

– Сегодня не первое апреля, чё сказку рассказываешь? Три километра. До Черничного болота столько. Неужто такой путь под землю стоймя опустить можно? Васька приедет – врет-врет, и ты ему подвираешь… три километра…

– Верно, – поддерживаю хозяина. – Есть скважины значительно глубже.

– Чё туда нефть залезла? Лежала бы подо мхом, подходи, черпай ведром. Мороку только людям создала… Пойдем, Анисимыч, к Нюше. Захватим ее да на могилки… переселенцев попроведать надо. Тереша, пойдешь с нами?

– Ступайте без меня. Сетенку довяжу.

Мы вышли на крыльцо. Полуденный жар схлынул. С болотной стороны тянуло легкой прохладой. У первой крылечной ступеньки на тротуаре свернутым черным кнутиком лежала гадюка. Приживалка даже не пожелала уступить нам дорогу.

– Грейся-грейся, – поощрила змеиное нахальство Горислава. – Кот оленивел, мышей не ловит. Она мышкует. Славная ползушка.

Неужели гадюка не пряталась от вертолетного гула, принимая его за гром?

Подходя к избе Нюши-хромоножки, услышали ее раскатистый смех. Наше появление она встретила звонкой частушкой:

– Говорила голоску: раздайся, голос, по леску. Чтобы милого, красивого ударило в тоску.

Расставила широко руки, загребая разом бабушку Гориславу, меня.

– Три березки – не лесок, мой миленок невысок. Ладный и подбористый, веселый, разговористый… Молодцы, что явились – не запылились. Старик, усаживай гостей. Думала: вы отдыхаете, приковыляла бы за вами. Старик, мечи хрусталь на стол.

Молчаливый, насупленный муженек Нюши поставил рядышком хрусталь – два граненых стакана сомнительной чистоты. Сгорбленный, небритый старичок, словно почиканный молью, постоянно озирался, пощипывал куценькую бородку. Одергивая фланелевую, навыпуск, рубаху, запускал пятерню под мышку и усердно чесался.

– Чего чешесся? Начерпай из фляги.

– Там… гуща… осталась… – виноватым, блеющим голоском сообщил муж.

– Ну и к чертям! Горислава, дай мне тряпку завернуть мою домашнюю тяпку. Я полью святой водой, может, станет молодой. В наказание, что ли, такой рохля достался?

Рохля, насупившись, молчал и тянул подол рубахи вниз – разглаживал матерчатые бугры.

Заступилась Горислава.

– Нюша, не шумкуй на Савву. Послушный, исполнительный, добрый.

– Немтырь! В день по полтора слова клещами тащу… а так хороший старик… чего грешить. Трава подрастет, выйдем с ним корове паек готовить… Савва, изыщи!

Старичок сощурился, собрал гармошкой складки на лбу. Нехотя расклеил губы:

– На дне… гуща…

Нюша ожгла рохлю острым взглядом. Подошла ко мне, схватила за руку, пытаясь закружить по горнице.

– Не горюй, подружка Феня, нынче новые права. Если парни не подходят – ты тяни за рукава… Перестану я любить своего касатика. Завтра смоюсь на Луну, завлеку лунатика… Славушка, почему солдата ветеранного оставила?

– Сеть вяжет.

– Зимы мало?

– Тереше без иглицы, что курящему без курева. Говорит: нервы успокаиваются. Собирайся, на могилки пойдем. Забыла?

– Ой, и верно. Гуща, убери со стола да мух поколоти.

Из деревни к запольному кладбищу текла узкая тропинка. За долгие годы много смертей проструилось по ней. Обрывались для кого-то петушиные поклики, застолья, полевая и луговая страда, рев скотины в хлевах. Из шумной деревенской круговерти тропинка вела к могилам, к немоте крестов, оградок, шатких столиков, увядших венков. Из надземного сосуда с названием жизнь все переливалось в земной сосуд с названием смерть. Горьким осадком выпадало на дно вечного сосуда оборвавшееся время.

Мавра-отшельница не давала затравенеть кладбищенской тропе. Часто навещала переселенцев, подновляла деревянные и металлические оградки. Подметала листву и хвою. Рыхлила лопатой, грабельками землю на могильных холмиках. Пересаживала на них лесные и полевые цветы.

Много видел разных погостов городских и сельских. С дорогими надгробиями, гранитными и мраморными памятниками, с витиеватыми оградками, сделанными из прочной арматурной стали. Ни одно кладбище не могло сравниться с авдотьевским. Оно представляло собой большую клумбу, любовно ухоженную, оберегаемую добрым, заботливым человеком. Погибающая деревня и воскресший голубо-зеленый городок за пустующим, заросшим будыльем и березняком полем, были разительным контрастом. Понятно стало желание Гориславы почаще навещать переселенцев.

Знавал одну московскую семейку, которая усердно, многие годы столбила местечко на Ваганьковском кладбище, да еще по соседству с известной личностью. Не только, оказывается, важно при жизни, кто твой сосед по лестничной клетке. Вот ведь какое дело. Надо и по гробу настоящего соседа подобрать. А то пролежишь всю смерть рядом с каким-нибудь прохиндеем. Хорошего мало.

Холмистый участок земли на ветродуйном берегу Васюгана жители деревни приглядели давно. Умели ранешние поселенцы выбирать места для деревень, церквей, ветряных мельниц и кладбищ. Надеялись на верные, неподводящие глаза. Смотрел на кладбищенский городок, ловил себя на мысли: хорошо бы после отведенных судьбой лет лечь вот в этот песчаный ярок, под зеленые купола берез, сосен и лиственниц. Их будут постоянно обновлять, подкрашивать весны. Природа позаботится об этом со всем врожденным усердием, со всей безотказной исполнительностью.

– Вот тут наш любимый председатель лежит – Колотовкин. – Горислава низко поклонилась могилке в обильных цветах. – Царство тебе небесное, Павел Евграфович. Радел ты о колхозниках, как о детках своих.

– Верный был мужик, – подтвердила Нюша, ухватившись за крашеные прутья оградки.

– …Пахать, хлебушко жать, сено косить – наравне со всеми. Все меня Песней звал. Сам певать любил. По Терешеньке сердце ныло, так я через песню-отдушину тоску выпускала.

– Замуж выскочила – распелась, – напомнила Нюша и улыбисто, хитро погрозила старушке пальцем. – А то, дурочка, топиться удумала. Теребили бы тебя до сих пор речные ерши да окуни. Вот тут лежать будешь. По-людски, по чести. Верно?

– Тут хорошо, – подтвердила Горислава. – На смерть запрета нет… ляжем… стоймя не закопают.

– Если просеку через нас проведут? У нынешних тайгопутов правила строгие: отшнуруют на карте дорогу и прямиком прутся. Воткнут на кладбище опору высоковольтную: нас лихоманка в землице от тока заколотит. Не живые, а ногами дрыгать станем.

– Свят-свят. Чё болтаешь?

– То и говорю: гри-лянда с опоры сорвется да гробы сотрясет. Подбросит нас в домовине – лицом от вселенной отвернемся. Могут бур через нас пропустить. Вышке прикажут: стой здесь, она и расставит копыта на наших могилках. Так лягнет – черепа расколятся. Запросто.

– Ну тебя… выдумщица.

– Мавра у нас – политик. Красит оградки, цветочки рассаживает, чтобы на красоту могильную не покусились. Ишь, чертолет, разлетался над деревней. Неспроста.

– Дай, Нюша, доскажу о председателе.

– Валяй. Крепкий был мужик. Пальцами ущипнет, но чтобы трудоднем, словом обидеть – ни-ни… С солдатками грешил, но народ не в обиде. Смотрим: то у одной бабоньки живот охапкой, то у другой… как на одну колодку строгал: волосы дегтярные, носы крепкие, тугие, глазенки капсюлями сверкают. Породистые суразята… грех плохое молвить про Колотовкина. Крепкий мужик был. Валяй, подружка, расскажи про него.

– Ты Павла Евграфовича не осуждай. Грешил… суразята… Если война восемь мужиков от деревни нашей отчекрыжила, восемь горьких вдов оставила – его винить, чё ли?

– Я и говорю: мужик что надо… Спи, спи, Евграфыч, не слушай… Охота, поди, усы покрутить, бабенок за титьки пожамкать?.. Спи, спи, не слушай.

– …У вдовицы Бурундиной сынок в сорок третьем народился. Горе наполовину забылось. Чернявенький, кучерявенький. Все знают, в кого, да губы на защелочку. Тетёшкает мать голопузого Ванечку – в честь мужа убитого назвала – грудь тугую в губешки сует. Бабе радость – детной стала. Не успели с Иваном до войны своим ребеночком обзавестись. У горя крутой берег, обрывистый. У радости пологий, чистый. В войну через эту жизнь-реченьку почтальоны под круть многих возили. Похоронку веслом не оттолкнешь, не утопишь в омуте. В начальный год войны по зимнему первопутью сразу два засургученных конверта пришли. Лютые бумаги.

Горислава помолчала, пристально посмотрела на могилу-цветник.

– Я о другом Колотовкине сказать хочу. Вернулся осенью сорок первого изрытый осколками. Старики с ним парились в бане, все дивились, каким манером Павел Евграфович выжил. Рана на ране. В фуфайке-стеженке столько рубцов не насчитаешь. В работах колхозных – первый прилежник. На песни меня подбивал. Говорил: «Горислава, заводи „Катюшу“. Хорошая, дружная песня, она звено колхозниц заменит».

– И я подпевала, – напомнила Нюша.

– Знамо. Так голоса совьем, так совьем… не рвались.

– …Про платочек синий.