Текст книги "Тот самый яр…"

– Всё-то ты чуешь… всё-то ты знаешь… Даже временный провал памяти у фронтовика определил твой кошачий мозг… Пройдёт, Дымушка, пройдёт…

Сев на крыльцо, снайпер пристально всмотрелся в сучок на плахе. Что-то напомнило это округлое, гладкое пятно. Попытался пропустить палец сквозь смолёвую преграду – ноготь царапнул поверхность и соскользнул. Он с ожесточением тыкал пальцем, как стволом пистолета, в почти костяной кружок и завыл от бессилия и неудачи.

– Череп! Непростреленный череп… не моя вина… мои пули достигали цели.

– Успокойся, родной… пойдём до кровати…

«Скорую» Октябрина не стала вызывать. Надеялась: пройдёт беспамятство, наваждение.

По улице Железного Феликса шёл вразвалку Губошлёп, базлал:

 
Зачем кулачить мужика?
Пашет, сеет хлебушко.
Раскулачить бы ЦК —
Посветлеет небушко…
 

Звучно высморкался, плюнул в сторону обрушенного яра:

– …Отольются волку овечьи слёзы… Чё вы, окна, вылупились? Слушайте, слушайте Васькину правду-матку…

За ворота выскочила Октябрина, крикнула:

– Вася, сюда!

– Завсегда готов, Красный Октябрь, выполнить твои поручения.

– Ты чё горланишь против власти?!

– Частушки… народные… не боись – мы их давно поём.

– Сейчас чинов разных понаехало – заберут.

– Пусть забирают. Ваське тюряга не приелась… там – зона, тут зона…

– У меня, Васенька, беда – вояку-то нашего привела из больницы – он памяти лишился. Избу не узнаёт, меня Варварой называет…

– Дело поправимое, – заверил Губошлёп, – вылечу.

– Каким способом?

– Вот таким.

Подойдя к воротному столбу, жваркнул по нему ладошкой.

– С ума сошёл…

– Зато воин в ум войдёт… У меня кореш был: запился, ум набекрень… ерша от карася перестал отличать. Звезданул ему по затылку – извилины кое-какие выправил и порядок… Красный Октябрь, у нас телевизоры, холодильники от встряски оживают. Мозги тем более… Как войдём – ты сразу время останови: хайластые у тебя ходики. Операцию буду проводить в полной тишине. Нальёшь потом?

– Не вопрос…

– Тогда пойдём хирургией заниматься.

– Ой, соседушка, боязно мне.

– Не бзди, кума – лечение проверенное.

Заговорщиков Натан Натаныч встретил чистым, осмысленным взглядом.

Узнал Василия, Октябрину, прыгнувшего на постель Дымка.

– Словно очнулся… недавно была палата, сейчас знакомая комната. Ходики в чувство привели.

Васька осклабился:

– Фронтовичок, я тебя телепатически вылечил: испугался, небось, подзатыльника?

– Не понимаю.

– И не поймёшь… надо закончить академию народного хозяйства или на зоне попотеть. Доставай заначку, Красный Октябрь! Будем выздоровление праздновать.

Напуганная хозяйка глядела подозрительно на гостя: сердце находилось в объятиях житейской тревоги.

Снайпер уловил чувство растерянности.

– Не беспокойтесь обо мне. На меня иногда что-то находит… лунатиком не был, но испытываю чувство полуотрешения, замутнённости сознания. Реальный мир перестаёт существовать… кто-то тянет в прошлое.

– Меня в него двумя арканами не затащишь, – Василий, словно заправский массажист, сильными пальцами разминал ветерану шейные хрящи. – Прошлое – злое существо… молодыми да сопливыми мы творим в нём невесть что…

– Философ, шею не сломай больному.

– Он здоровее нас. На такую бычью шею не вдруг ярмо подберёшь.

– У меня, Василий, душа обессиленная…

– Знамо: настрадался на войне, повидал такого ада.

– На войне и на миру опоганенном…

Хозяйка сомневалась: выставлять-нет заначку… Оба во хмелю… Васька частушки непотребные горланит.

Телепат местного значения прочитал мысли Красного Октября:

– Ставь, ставь крем-соду.

– Частушки про власть орать не будешь?

– Про какую власть – на которую хочется кучу накласть? Такую ошпарю частушками.

 
Льётся кровь народная —
Наверно, беспородная.
Самодуры красные
Для страны опасные.
 
 
…Культ морды давно осудили…
Плачет русская земля —
Все злодейства из Кремля.
Знаем мы врагов народа.
И в Кремле не без урода.
 

Ветеран Великой Бойни вслушивался в песенный настрой. Сливались на лбу морщины… отблески далёкой муки проблескивали в прищуренных глазах. Разряд памяти не пробивался сквозь толщу годин.

Где-то в лабиринтах извилин отложился запретный текст частушек, но Воробьёв, утомлённый грузным временем жития, не мог припомнить точки отсчёта дней услышанного фольклора. Из мучительного состояния погружения в прошлое вывел Губошлёп:

– Их давно поют в Колпашино… не косись, Красный Октябрь, не пугайся красных… сейчас правят серо-буро-малиновые… Устроили гады вторую смерть землякам через утопление…

От самогонки сердечник отказался. Не хотелось ни водки, ни коньяка… опустился парной туман прозрения, окутал существо. То, что сулило погибель, было неприемлемо для снайпера и разведчика. Брать на мушку свою жизнь? Нет! Придётся выдержать последний бой за себя, за отпущенное время, оставленное Всевышним. Отдалить роковую черту… засеять душу новыми всхожими семенами…

На больничной койке гвардеец продолжал казнить себя: зачем потащился в Колпашино, где взбудоражил память, стал свидетелем нового падения власти: мир её изощрённой лжи ширился, калечил души. Правителям не помогут молитвы, Отче наш не воскресит испоганенной правды. «Не воскресит и мою душу, которую сатана покрыл несмываемым позором…»

Осматривая простое убранство почти деревенской избы, Натан Натаныч перевёл взгляд на разговорчивого Василия, пожирающего самогон. В этом шустряке бурлила энергия жизни… над башкой словно сиял нимб свободы.

– Болезный, чё приуныл? Подсаживайся. Опрокинем тоску… Если судьбу не смачивать водкой, напитками народными – до петли додумаешься. А так шарахнешь стаканеус – и всё чин чинарём… Давно говорю корешам: наша страна – стартовая площадка для алкашей…

– Для ракет тоже, – добавила Октябрина.

– Эээ, Красный Октябрь, на хрена нам светлый космос, если в головах тьма. Надо не Всевышнего в небесах вышаривать, а на земле бога искать. А божество земное – народ. Его нашла вульгарная партия да просмотрела за всей своей трепотнёй… Рабами были, рабами подохнем… Я в армии на политзанятиях мозги офицерам вправлял. Они страшатся солдатеусам матушку-правду представлять, а я ложь крушу ломиком… Посмотри, Красный Октябрь, какая ситуация с утопленниками. Они лежали в яру нашем под охраной двух улиц – Железного Феликса и Ульянова. Яр – на крови… Подсунули нарымчанам подарочек… Ох, не подарок нам власть, ох, не подарок…

– Сосед, я на тебя самогонки не напасусь.

– Красный Октябрь с улицы Железного Феликса, я тебе мешок сахара привезу, дрожжей куплю.

– Гони её, проклятую, сам.

– Терпежу нет. Начнёт змеевичок яд целебный сбрасывать – дегустацию устраиваю… После третьей пробы хорошее словечко дегустация уже не произнесу.

– Всё, Василий, заканчивай фестиваль.

– Не гони, кума. На хозработах пригожусь.

– Человеку отдохнуть надо…

– Отдохнём в тюрьме…

Глава восьмая

1

Невинная Обь несла великие воды в бескрайние дали.

В сети рыбаков, на перетяги с самоловными крючками попадались трупы с пригрузом. Нарымчане их не выпутывали.

Кто с оторопью, кто со страхом осматривали диковинный улов, обрезали сети, лишались многих остро отточенных крючков.

Труп на плаву занесло в густые тальники. Шапка пены прикрыла остаток косоворотки, бессмертный крестик на прочной шёлковой нитке.

Бурение на кости прекратилось: бур перестал натыкаться на останки.

Винты поработали основательно, остолбенелый яр затих в скорбном уединении.

Время в Колпашино раскололось на две глыбины. Одна, опозоренная чекистами в конце тридцатых, была притоплена по макушку, другая, тоже опозоренная органами новой формации, вздыбилась яром, продавленным вглубь городской территории.

Приречные улицы Железного Феликса и Ульянова перекрещивались, будто неумолимый век поставил жирный крест на кровавом событии эпохи.

Без гадалок горожане знали: неподкупная Обь доберётся до имён ярых хозяев красной истории. Дело оставалось за временем и недюжинной силой воды.

В секретные папки легли отчёты об успешно проведённой операции по сокрытию следов давнего преступления.

Новые органы считали: недавнее преступление забудется, зарастёт травой забвения… Поболтает годик-другой беспамятный народишко, заботы о молоке и хлебе насущном вытеснят рассусолы о скопище трупов, спрятанных воровски в матёрый Колпашинский яр.

С мнением народа давно перестали считаться. На фоне грандиозных дел, космических запусков, вскрытия целины, покорения рек невесомые мнения не представляли реальных угроз Отечеству. И Обь покорилась: приняла эстафету яра с молчаливой покорностью.

Раздумывал историк об этой вакханалии в тишине гостиничного номера, даже не удивляясь предприимчивости твердолобых генсеков. Пропаганда отбивала морзянку героическим ключом.

Учёный успел разувериться в кривой линии партии, в театре абсурда, где народу отводилась зачуханная галёрка.

Знал Горелов: неугодных запихивают в психушки, почти на каждого интеллигента в недрах КГБ хранятся тайнички дел – со всеми проколами, прегрешениями, выпадами против правящего сообщества партийцев.

Не однажды фронтовик-штрафбатовец пытался добиться, чтобы его допустили до архивов НКВД, но гриф секретности охранялся будто крылатым хищным падальщиком с одноимённым названием.

Было что подводить под статью секретности.

«Но память мою не засекретить… Все ужасы Ярзоны уложены, как на полки истории… Сплав трупов – продолжение кошмаров…»

Изредка брало сомнение: по той ли стезе направил усилия историка. Сколько можно шляться по смрадным помойкам веков. Возможно, народ и не нуждается в заступничестве, его устраивает положение смиренного раба. Спивается нация, да и чёрт с ней, дураковатой массой, которую ничему не научил сложный исторический путь. Клюнули на обе наживки большевиков – на белую и красную. Рубились друг против друга заклятыми врагами. Ненависть разгоралась сухим хворостом. И разве догадывались – кто поднёс спичку раздора, кто с демоническим хохотом, ядовитым злорадством потирал руки, набивал местечковые сундуки награбленным добром.

Из треклятой жизни перекочевал в сказки спокойный Иванушка-дурачок. Отвели ему роль полоротого победителя, сдобрили легендами – у него от радости рот до ушей. Усыпили твою бдительность, Иванушка, царевну выторговали у истории…

Какие истинные демократические силы были брошены в предыдущих веках на спасение духа народа. Какие яркие имена просверкали в высотах художественной литературы. Художники-обличители на своих полотнах выражали неподдельную любовь к простолюдью. Неужели мимо сердец проплыли не утлые чёлны культуры? Неужели века унижения вживили в сознание рабов истины: из нужды не выломиться… плетью обуха не перешибёшь?..

В продолжение трактата о жертвенном народе историк непременно вставит некрасовское умозаключение:

 
…Люди холопского звания —
Сущие псы иногда.
Чем тяжелей наказание —
Тем им милей господа…
 

Вот где таится кручёная плеть для холопа, его житейское понимание о бесспорной мордобойной силе барина.

Стон – не вечная народная песня. Бывший лейтенант государственной безопасности верил в коренной разум нации. В ней на генетическом уровне сияла свобода, с лёгкостью облаков проносились мечты о будущем счастье.

Грозы сеет жадная власть, громы и молнии пожинают холопы.

В гостиничном номере работалось не так продуктивно, как в относительной тишине домашнего кабинета. Там мысли группировались в атакующий строй, не прятались по окопам. Мешала сосредоточиться мадам Лавинская: спусковой крючок её непредвиденности мог опуститься в любую минуту.

Вспомнилась частушка, услышанная на берегу, допрос Авеля Пиоттуха в пытальне. Перед расстрелом на Горелова вешали рифмованную правду о злодеяниях Ярзоны. Разбойник Кудеяр – именно он вклинился в память с тех роковых дней допроса.

Условный стук в дверь вынудил вздрогнуть.

Ухмылка Полины часто выводила из равновесия.

– Не помешала Ломоносову?

– Помешала!

– Фи! Какой неучтивый! Долго будешь держать на пороге?

С ответом медлил. Сглатывая слюну, смачивал словесный гнев.

В номере полячка предприняла попытку обнять своего неласкового Сержа, он сбросил с плеч неуверенные руки.

– Ты чего?

– Надо уезжать отсюда… немедленно…

– Катись колбаской по малой Спасской… У меня ещё дел под завязку.

– Не все склады обобрала?

– Не все… Серёженька, да что сегодня с тобой?

– А то: раздражаешь меня своей бесцеремонностью…

Ей не раз удавалось сломить сопротивление учёного бесстыдным напором чересчур вольных рук. Она не любила проигрыша на поле наигранной страсти и заученной наглости. Обезоруженный противник вскоре тискал доверчивые груди шантажистки, и захваченные врасплох губы втягивали её преданный язык… Теперь она могла отсечь всякое неповиновение. Власть похоти смяла власть сердечных чувств…

Закончилось кипение недавней злости: не оставалось и пузырька на поверхности их сумбурных отношений.

Некогда было разбираться штрафбатовцу в скорой ломке мужской воли. Из него свили пеньковую верёвку и завязали морской узел…

Частушка о разбойнике Кудеяре заставила Горелова предпринять поиски остальных стихообвинений. Если сорок лет едкая сатира жива, разгуливает по городку – значит, будет легче дойти до её истоков.

Могутный старичина Киприан Сухушин подсказал:

– Толкнись к Анне Колотовкиной – она в годы расстрельщины в газетке местной служила.

Былая красота семидесятилетней северянки лежала на поверхности её миловидного лица, не совсем порабощённого старческими морщинами.

Отложив вязание носка, поднялась с дивана. Встретив гостя роскошной улыбкой, пригасила её, узнав о цели посещения. Насторожилась.

– Вы не из органов?.. Ну, слава Богу… Эти частушки энкавэдэшники искали. Позже кагэбэшники наведывались. Вот до сей поры не знаю, кто сочинитель. По тем временам это был смелый вызов блюстителям порядка… точнее непорядка. Нам так хотелось их в газете пропечатать, чтобы знали земляки всю правдушку о судьбе обречённых, о том позоре, который пережил Колпашинский яр… Видели, что на берегу творилось в эти дни?

– Анна Сергеевна, может, у вас сохранился текст частушек?

– Что вы! Столько лет кануло.

Подозрительность Колотовкиной усилилась.

– Со сцены пелись они?

– Не слышала. Народ-то страху натерпелся… запуган… в открытую на власть не пойдёт даже с рогатиной.

– На яру, когда трупы топили, кто-то пропел частушку про разбойника Кудеяра…

– Немало лихих разбойников по Сибири прошлось, – уклончиво ответила Анна Сергеевна. – Сейчас я чаем вас напою… варенье малиновое ещё живо в подполе.

– Спасибо. Пойду дальше поиск вести.

Поймав во взгляде старушки с блёклой красотой лучи недоверия, историк отказался от продолжения беседы и покинул избу.

Май набирал силу Солнца, радовался его благодати.

Из всех ликований птиц выделялись звонкие трели наших аборигенок – синиц. Горелов любил их пташью вольницу, весёлый неугомон.

Возле продуктового магазина встретил снайпера.

– Натан, ты ли это?!

– Всей армейской мордой.

– В больницу заглядывал, говорят – выписался…

– Мало сладости на больничной койке.

– Сердце укрепил?

– На двух скрепках держится.

– Рад встрече… сослуживец… Мы с тобой одно жестокое время нюхали…

– И сами занюханными стали… Не обижайся, офицер госбезопасности. Когда в Томск?

– Да хоть завтра… Дельце одно появилось: хочу частушки собрать о ратных делах НКВД.

– В моей памяти осталась какая-то закваска… силюсь вспомнить – не могу продраться сквозь толщу лет… точно муха села на мушку нагана и мешает прицелиться. Сегодня за столом кореш Васька какие-то частушки горланил.

– Не помнишь какие?

– Нет. На мой рассудок затмение находило… Ты знаешь, фронтовичок, у меня такое ощущение, точно я по тому свету начинаю бродить. Этот уже не мой, и туда с опаской запускают, чтобы ничего плохого не натворил.

– Не грусти, Натан. Жизнь продолжается… время течёт реальное. В потустороннем мире побывать успеем.

– А пустят туда?

– Без пропуска.

К продмагу матросской походочкой плыл Василий. Завидев знакомца, сбавил качку.

– Натанушка, выручай – душа воспламенилась… даже четушка устроит…

– Вот, Серёжа, мой верный кореш… – Посмотрел в сторону Губошлёпа. – Только тебя вспомнил – нарисовался.

– Мой пейзаж, – обвёл пальцем невинную рожицу, – часто у магазина возникает… цыганю у кого могу, у кого не могу – тоже цыганю.

Понравился Горелову городской тип честного свойства. Сергей Иванович смотрел на него с надеждой: вдруг всплывут частушки, так необходимые для продолжения трактата.

Встречу закрепили силовым рукопожатием. Лапа у Васи была мускулистая, твёрдая.

– Его карасей в гостинице ели, – уточнил Натан Натаныч.

– Крепкие лапти, – похвалил Горелов рыбака.

– Нашенские озёра и не такие плетут, – подстраиваясь под тон шутки, подбодрил разговор измученный винной жаждой нарымчанин. – Один красавец забрёл в сети – ловушку на дно озера осадил… выпутал, положил на лопасть весла – хвостище не уместился…

– Василёк, не сверли меня очами жгучими, – улыбнулся снайпер-разведчик, – будет тебе, телепат, угощение… Он хотел вылечить меня подзатыльником – собирался перевести в голове стрелку в нужном направлении.

В магазинную дверь Губошлёп юркнул с ловкостью опытной лисицы.

– О частушках надо заговорить, – торопил штрафбатовец.

– Не спугнуть бы, – проявил осторожность Воробьёв. – Нарымчане – нация ущемлённая, но хитрая.

Срывая зубами колпачок с «особой московской», рыбак раскровянил нижнюю губу. Душе было невтерпёж – в магазине успел приложиться. Не навлекая взоры покупателей, сделал глотков пять без бульканья. Он умел шифровать мокрые звуки.

– Натанушка, болезный ты мой, не уезжай… Айда, мужики, на яр – помянем убиенных-утопленных… Я две бутыленции взял. Каюсь – без спроса кредитора… ну и закуси кое-какой…

Униженный Колпашинский яр поугрюмел. Огромная вымоина, похожая на овраг, безнаказанно наползла на материковый берег. На кромках скола свешивались пласты дёрна, плети оборванных корней.

Над поруганным яром кружилось вороньё, заглушая гвалтом шум дизеля теплохода-толкача, везущего в низовье на двух осевших баржах гравий.

– Кыш, падальщики! – шумнул на галдёжниц Василий, размахивая энцефалитной курткой.

Расстелил полинявшую одежинку на робкой травке, по-хозяйски сервировал «стол».

Здесь была граница земли не надмогильной – свободной, не опозоренной органами трусливой власти.

Подойдя решительными шагами к самой кромке яра, Воробьёв заглянул туда, где недавно была преисподняя. Обь привычно плескалась у подножия песчано-глинистой крути. Она завела свои мутноватые воды в проран: там шевелилась пена, похожая на мозги всех невинно убиенных в безумные годы. Извилины шевелились, сматывались в живые клубки. Всё, что когда-то было сгустками памяти, нервов, живительных импульсов созидания, будто стекло сюда из позорной ямины и пребывало в нерешительности.

Чикист далёкой позорной поры принялся приплясывать у самой обрывистой границы. Твердь не поддавалась обрушению.

– Снайпер, не испытывай судьбу! – крикнул Горелов.

– Серёжа, на хрена мне такая судьба… с мерцающей памятью… Помнишь классика: «Есть упоение в бою, у бездны мрачной на краю…»

– Фаталист, не нырни вослед за трупами.

– А может, это мой штрафбат… игра в рулетку…

Обь видела человека на границе опасности и… поощряла его.

Ветеран-гвардеец стал подпрыгивать ещё выше под громкие строки:

 
Край ты мой заброшенный,
Край ты мой, пустырь,
Сенокос некошеный,
Лес да монастырь…
Избы забоченились,
А и всех-то пять…
 

– Натан, не дури!

– Тёзка Есенина, не бойся… не здесь моя погибель…

– Болезный, иди к нам. Помянем христианские души.

С походным стаканчиком водки Василий направился к фаталисту.

– Не подходи – опасно… сейчас приду…

– Боишься прыгнуть? Помочь? Сейчас столкну…

– Дуролом! Как со старшими разговариваешь? – напустился Горелов.

– Чё он дрочится? Водка простаивает…

– Подзатыльниками да страхом человека не вылечить…

– Вот и я говорю, Сергей Иванович, особый случай: «особая московская» в уважении нуждается, а он время в тянучку превратил.

Штрафбатовец недоумевал: почему Губошлёп так развязно ведёт себя.

– Василий, ты чего грубишь ветерану?

– За защитника Отечества выпью, за Нагана Наганыча – нет… В магазине сейчас ткнули носом: «Земляк, ты чё с энкавэдэшниками дружбу водишь?.. Один из них фамилию Воробьёв носит»… – Губошлёп нагло уставился в растерянное лицо снайпера. – «Ведь Воробьёв ты?.. В НКВД служил?.. Слушай частушку про себя»:

 
Воробьёв – палач плечист.
У него наган речист.
Только речь произнесёт —
Тачка к яме труп везёт.
 

Насторожился Горелов: частушка из той ярзоновской эпохи. Спросил:

– Всегда за правду горой?

– Не горой – Колпашинским яром… – хмель высекал искры честного гнева. – Сознавайся, Наган Наганыч, в грехах – может, спишем тебе старый должок.

Снайпер и разведчик давно ждал очистительной клизмы правды. Он не обижался на рыбака… Вот когда припомнилась встреча с комендантом, поручение Перхоти найти сочинителя частушек… Не покаяние – смелый глас народа в лице отъявленного выпивохи поможет очищению заскорузлой души… Напряжённо ждал от Василия продолжения атаки. И она наступила.

– Как ты мог, Наган Наганыч, своих – по черепам? Гестаповец хренов!

– Шерсти его, шерсти!..

– И ты хорош, Сергей Иваныч! В НКВД служил?

– Служил.

– Яр трупами заполнял?

– Нет. Как мог, защищал невинных.

– Другой табак… Думали – ссудили на водку, так Васька Глухарь будет вас нежно по волчьей шерсти гладить… Прощу вас за давностью лет – фронтовики всё же… Помянем уплывших на Север… пусть им обская вода пухом будет…

Словесная пощёчина благотворно подействовала на снайпера военных лет. Он сидел и наблюдал за разомлевшей от тепла божьей коровкой. Травинка, на которой сидело существо с точками, была пока слабенькой, прогнулась под легковесным тельцем. И вновь благословенный мир природы предстал перед человеком во всём распахе космического величия. Дела земные, ничтожные, греховодные не уплыли облаками, не растворились в прохладной синеве. Травинки, божья коровка, обвальный небесный свет полонили свой безгрешный мир существования.

Безмятежная Обь задумалась о далёком холодном океане. Её не смущали ни дали, ни тягость преодоления трактового пути.

Реке поручили перехоронить останки, и она в глубинных потоках пронесёт их в низовье без особого желания, но с усердием течения.

Глухарь перестал токовать, виновато глазел на снайпера.

Новых частушек от Губошлёпа ждал штрафбатовец. Чтобы не спугнуть птицу, не напоминал о них.

Водка расходилась вяло, безвкусно. Даже виночерпий потомственной выучки перестал сокращать объём коварной жидкости. Молча подошёл к Нагану Наганычу, осторожно приступил к массажу шейных мышц.

– Не серчай на меня, стрелок! Нашла дерзость – еле остановился.

– Зря остановился… Век ждал осуждения… Я, землячок, не по своей воле пошёл во чикисты… Комендатура принудила…

– Плохо, когда волю гнут в три колена. Меня в тюряге сломить хотели – не поддался. Зэковский главарюга сунул заточку в руки, приказал: пришей вот ту падлу в тельняшке. – «За что?» – «Не твоё дело собачье…» Согнул заточку из гвоздя полукругом, швырнул под ноги пахану… Перед сном избили до полусмерти… подлечился… снова тварь зонная отточенный гвоздище суёт… две секунды на раздумье – и острая самоделка в ляжку принудилы вошла… удивился: как в маргарин влетела… В шестёрках в зоне не ходил. Дашь послабление – затюкают… На птицефабриках есть процент списания цыплят по статье расклёв. И людей заклёвывают не хуже, чем в птичнике.

По мере напряжённости повествования пальцы Глухаря перешли почти на садистский массаж. Ветеран терпел, считая физические нагрузки рук дополнением к словам недавнего обличения.

– За что сидел, гусар? – Штрафбатовец тоже перешёл на полугрубый тон.

– За групповое убийство врага народа… Когда вскрыли язву культа личности, мы в городке вычислили орла с когтями мокрой курицы: Орлов. Докопались до настоящей фамилии: Пиоттух… В НКВД зверствовал Авель – смерть – Борисович… Прихватили на рыбалке, ерша в задний проход запустили: хлебнул сибирской коренной казни… После такой рыбной операции не выживают…

– Столяр пятого разряда, а ты, оказывается, герой! – восхитился Горелов. – Выходит, и за меня отомстил… Пиоттух на допросах статью под моё дело подобрал… страшная статья – высшая мера… так вот вышло – не расстреляли, десятью годами тюрьмы заменили…

– Дорогуша, Сергей свет Иваныч, да мы, оказывается, одного поля колоски.

– Одного поля… оба у межи росли…

– И вот этот василёк рядом. – Губошлёп изо всей силы сдавил шейные позвонки мастера снайперских дел. – Он по черепам дубасил… я трупы топить отказался…

– Связь времён, – перебил героя Сергей Иванович. – Не суди человека, которого жизнь протащила по ухабам… Путь судьбы самый извилистый…