Текст книги "Тот самый яр…"

«Террор! Только террор!» – выл вожак стаи. И клацали зубы агонизирующих приспешников.

Ярзона набирала лютость.

Близость места, где смертельный исход одолевал жизнь, притягивала стаи голодных собак. Они кучковались за обширной зоной, по-волчьи выли не на Луну – на околюченную проволокой ограду, на сторожевые вышки с вертухаями. Псов отлавливала загонным способом хозобслуга, передавала на съедение голодной братии спецпереселенцев. Вдоль береговой кромки крутояра дымились их наспех отстроенные хижины. Дымы вырывались из нор-землянок, слоились над потемневшими снегами.

Собачатина была желанным приварком в скудном рационе для людей принудительного переселения.

Бродячих собак вокруг Ярзоны не уменьшалось. Они прибегали из соседних деревень, заимок. Кого не сумели порвать в дороге отощалые волки – попадали сперва в обмётные сети ловцов псин, потом на огонь любителей жареного мяска: деликатес пользовался особым спросом у туберкулёзников.

С вышки Натану хорошо виднелись костры, разбросанные земными созвездиями по береговым снегам. От занудного воя псов на нутро накатывались муторные волны. Затыкал уши. Скорбные звуки умного зверья проникали в мозг… Поэт «…братьев наших меньших никогда не бил по голове». Кто-то предлагал отстреливать с вышек мастеров панихиды. Отказались от затеи. Нельзя пугать колпашинских мирян лишней огнестрельщиной. Да и патроны надо беречь для зачётных нужд.

Недолго пустовали ярусы зонных нар. Вскоре нагнали очередников.

Любил Никодим спать на спине. Пришлось снова переходить на боковое довольствие, втискиваться между тел.

Барачная теснота, озлобление, поруганное право на свободу угнетали. За что попал в разряд каторжника, не знающего за собой никакой провинки?

Поймали несколько беглецов-кулаков. Оставили места ссылки, возжелали волюшки. В назидание другим их закандалили. «Узнают, кто отковал вериги для кандальников, убьют», – опасался Тимур. Отец успокоил: «Не бойся, сынок, железо умеет молчать».

Лучи с решёток по-прежнему лили тусклый несогревающий свет.

Староверец Влас шепотил молитвы. Внимательно слушал их святой Георгий Победоносец. Счетовод Покровский продолжал дотошно искать запутанные ходы в годовом отчете. О своей правоте знал всё. О гнусном подлоге могла внести ясность кипа бухгалтерских бумаг. Они заперты в несгораемом сейфе. Бумаги сгораемы. Возможно, важные улики давно уничтожены, разлетелись пеплом по двору бревенчатой конторы. «Дали бы пять лет поражения в правах – тогда можно перебедовать… Будет время выиграть победу после поражения… Всех выведу на чистую водичку…»

О сыне, о Праске все думы Тимура. Взор простреливает сквозь барачные стены, долетает до захудалой деревеньки… Вот крошка Никодимка грудь сосит… Вот матушка гремит сепараторными дисками – готовится молоко в сливки перегонять… Не отобрали бы корову, кузницу… Подлец Фесько – холопских кровей… барские иметь не будет… Родича Ганьку – пьяницу и недавнего зэка – в надзиратели пристроил… По всем статьям выходит – батя в гражданскую за власть лживую воевал. Кривда верх взяла, зубы скалит…

Заподозрил Натан: Горбонос знает о посещении избы кузнеца. Молчит дьявол, но по глазам чирьястого чикиста можно прочесть осуждение: «Распочтарился… записочки да посылочки носишь».

«Прекращу посещения… до греха докачусь… Но как не бегать в недальнюю деревеньку. Праска тянет. Чувства кипят. После родов краше стала. Глазёнки остяцкие расширились, сияют, магнитят… Груди сарафанишко теснят…»

В последнее посещение перед Натаном большой связкой собольих шкурок трясла.

– Освободишь мужиков – все твои.

– Не такой у меня, Прасковьюшка, чин, чтобы запросто вызволять осужденных. Имей я власть – без соболей освободил бы.

– Не темни, комендатурец! Все вы там прелой дратвой шиты. Для безвинных легко ворота распахнуть.

В зыбке покачивался Никодимчик. Натан перегонял ревнивый взгляд со спящего младенца на Праску – видел слитость её черт, Тимура. Природа умело и бережно перемешала на личике отцовское и материнское. Никто не скажет – суразёнка в подоле принесла.

На молодой матери просторный ситцевый халат: по полям ткани разбежались крупные ромашки.

Соломонида справляла хозяйство в хлеву, гремела вёдрами.

Внезапно ромашковый луг раздвоился, смятые половинки распахнутого халата повисли в дрожащих руках Праски. Околдованный гость раскрыл от дива рот… отмахнулся как от наваждения… отшатнулся от обнаженной бесстыдницы… глаза полностью не зажмурил. В просвет щелочки любовался притягивающей красотой живота, ног, чернеющего холмика…

– Растерялся, соперничек?!. Ослепила тебя… Ради Тимура на всё пойду… Пожертвую честью… собственной соболюшкой. – Праска бесстыдно взъерошила кудрявые волосёнки, магическим пасом прикрыла мех. – Хочешь ведь, хочешь соболька?..

Сглатывая обильную слюну, ошарашенный ухажёр спешно покинул избу.

Не ожидал такого крутого поворота событий. Большая связка серебристых соболей… кудрявое пятно в матовой излучине ног… Видение сливалось во что-то необычно туманное, бесстыдное, ослепляющее.

«Ведьма… истинная ведьма… – бубнил вышкарь, крупными шагами покоряя деревенскую накатанную дорогу. В спешке забыл взять у Соломониды письмецо и съестное. Не стал возвращаться… – Надо заканчивать почтарскую канитель. Горбонос наверняка ударит припрятанным козырем… Конечно – Праска – молодуха козырная, но не годится для той картёжно-шулерской игры, которая ведётся в Ярзоне… Что, если предложить соболей коменданту?.. Вариант отпадает. Сочтёт за подкуп. Тогда и меха не увидишь, и свобода мужикам не выгорит… Рисковая Праска. Любит гармониста до беспамятства, до откровенной стыдобы… Или во имя любви позор аннулируется, становится легким простительным грешком… Бестия! Ведь ничего не обещала. Блеснула остяцким бесстыдством – и всё… Авансик выдала…»

«Нет – Натан не оподлился в кошмарной зоне… Перемешались в девке две крови, превратились в воспламеняющую жидкость… вырвалось пламя… Ловко ошарашила внезапной наготой… А грудь! Грудь! Соски красными пулями. С первого погляда на них хоть кого убьёт наповал…»

Яркое видение затмило околюченный периметр Ярзоны, караульные вышки-шишаки, мелкую снежную пелену, наползающую с Оби.

Недавно вызывали в комендатуру, предлагали вернуться в расстрельный взвод. Сослался на частое головокружение, на потревоженную психику. На стрельбищах нарочно рассеял пули от центра мишени.

– Может, хочешь подать рапорт об отставке?

– А можно? – обрадовался Натан.

– Нельзя! – рявкнул комендант. – Кровью повязан. Тайны разбазаривать начнёшь… По посёлку хлопьями сажи частушки летают. Эту кто сочинил:

 
Воробьёв – палач плечист.
У него наган речист.
Только речь произнесёт —
Тачка к яме труп везёт.
 

– Честное комсомольское – не знаю… Впервые слышу.

– Впервые!

– Не буду же я сам на себя частушки писать.

– Кто тогда сочинитель?.. Увлечение Есениным тебе даром не пройдёт… Нашел кумира… Маяковским, Демьяном Бедным интересуйся. Блоку за четыре строки можно памятник поставить:

 
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем.
Мировой пожар в крови.
Господи, благослови!
 

– Есенин – наш попутчик:

 
…Знать, оттого
так хочется и мне,
Задрав штаны,
бежать за комсомолом…
 

– Комсомольское поручение тебе: узнай, кто умишко напрягает, наши органы позорит:

 
Заслужил в народе мат
Всеразбойный Наркомат.
Он – кровавый игрок.
НКВД, как матерок.
 

– …В зоне гада сгноим… Присягал органам честно служить, вот и служи нерушимо НКВД… На сегодня это один оберёг для республики… Ступай!

«Вот кто-то складно шпарит, – ликовал в душе Натан, выходя из кабинета грозного чина в хромочах и кителе. – Кто прознал про мою наганную службу?.. Не Праска ли с Сонькой-учётчицей сочиняют?»

Всегда униженный, оплёванный выходил волк из логова вожака стаи. Примерещилось Натану: из его мягких шелковистых волос полетела обильная перхоть. Приблизил лицо к зеркальцу, потрепал волосы – серая мошкара не взлетала. «Ну, слава Богу… просто наваждение летучее…»

 
Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам,
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором…
 

«Ушёл бы, Серёжа, удрал из Ярзоны куда глаза нацелятся. Ни побродяжничать, ни освободиться не могу. Вольным в каземат посажен. Змей Горыныч о рапорте спросил – краешек надежды показал и… спрятал свободу…

 
…Не храпи, запоздалая тройка!
Наша жизнь пронеслась без следа…
 

Нагоняешь, Серёга, грусть-тоску. И светом солнечным озарять умеешь… Очисти душевной поэзией… По моей наводке бесовской исполнитель стрелу в Тимура всадил… Не просил его отравленную пускать. Гармонист каким-то чудом жив остался… уберёг Всевышний для Праски… Разное про неё говорят: вертихвостка, потаскушка… на выпивку и на блуд сговорчивая. Прихватывали её на сетях с бригадиром рыбартели… знамо – не чебаков выпутывали из ячеек… Болтают. Сплетничают. Красота всегда ракушками обрастает…

 
Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось…
 

Ничего тебе не осталось, Натан Натаныч… Хотели кличку прилепить Наган Наганыч – клей оказался слабый. Один Горбонос мусолит…»

Всплыла в яркой памяти бесстыжая полукровка, зимняя дорога из деревеньки. Шел в оглушенном состоянии, представлял себя в непритворных объятиях раскосой бестии и всё-всё последующее за предлюбовной разминкой… «Ах, Серёга, Серёга, да за обладание этой сисястой засольщицей и сам раздобуду соболей, чернобурок. Склад Сибпушнины обворую… Отупеешь, оглупеешь от воспалённых дум. Ожидание жаркой страсти огнит тело, ослабляет волю… Разливается недуг – буйство крови…»

От всех переживаний, сильных эмоций начало потрескивать в голове. В висках сильно запульсировала кровь.

Хилый эсер с золотым кольцом в потайном кармашке лишал Кувалду покоя. В пытальне ни разу не ударил щуплеца со взглядом волхва.

– Заговорщик?

– Нет.

– Оружие прятал в тайнике на сеновале?

– В руках не держал.

На исчерпывающем диалоге допрос заканчивался.

Долго, испытующе смотрел Тюремная Харя в синие доверчивые глаза слабачка. Ощущал потоки исходящей энергии.

– Не колдун?

– Заглядываю в недалёкое будущее.

– Загляни в моё.

– От правды во зло не войдёшь?

– Слово зэка.

– Будешь расстрелян.

На груди Кувалды вздрогнула татуировка вождя пролетариата с ликом татарина или монгола.

– Подробности.

– Из Томска приедет следственная комиссия. Найдёт в комендатуре, Ярзоне много грехов. Твой не забудут. Поставят в вину отрубленные пальцы старовера…

– Заглохни!

Убийца приметил: золотое кольцо из потайного кармашка переместилось на палец.

– Сними, – посоветовал надзиратель. – В зоне полно головорезов – отымут.

– После смерти.

– Неужели и свой последний час чуешь?

– В живых останутся мало. Я в счастливый остаток не попадаю.

Заголив рубаху серого сукна, Тюремная Харя показал синюшную татуировку. Прохрипел:

– Поклянись на Ильиче, что всё правда?

– Не икона, не признаю… огромная удалённость от Христа.

Снятое с пальца кольцо легло на грубо сколоченный стол перед надзирателем.

– Возьми на память. Жаль – она будет короткой… Давай протокол. Подпишусь подо всей наляпанной чушью… Тебе зачтут моё признание… Мне смертный приговор без подписи вынесут… и с подписью тоже…

Пальцы по-факирски слизнули золотой дар. Кувалда заговорщицки прошептал:

– Хочешь – побег устрою.

– Поздно. Через час меня поведут в подземелье… Глупо называть расстрел высшей мерой. Самая подлая низшая, низменная мера…

Вскоре провидца увели. Вечером, зайдя в казарму, Тюремная Харя не увидел его на широких нарах. Блошино-вшивое место занял другой отсидник.

Предвидение, полное магическое совпадение слов ошеломили Кувалду. И над ним нависла смерть со всей незримостью предсказанной жути. Глагол случится наливался чугунной тяжестью, давил неотвратимым исходом.

Предчувствовал надзиратель, пыталец: бильярдный шар жизни скоро закатится в лузу. Он отдалял роковую минуту, зная о горькой неизбежности ухода в мир сырой тишины. Иногда храбрился, ни во что не ставил жизнь – полушку. Сейчас замаячила такая реальность, которую невозможно разрушить никакими таранами.

«Бежать! Бежать сегодня же. Сейчас».

Расстрел, предсказанный до часа щуплым ясновидцем, перетряс неуравновешенную психику, больную душу, опаскуденные мысли. «Возможно, удастся откупиться от смерти скопленным золотишком? Семь зубов, выбитых на допросах. Кольцо золотое. Деньжата припасены… Нашла тогда дурь, накатилось на ум затмение – рубанул пальцы старовера… выходит – жизнь свою топориком порешил. Падла! Судьба давно шиворот-навыворот… сам пинка ей поддал…»

Закандаленных беглецов-кулаков надзиратель Ганька презирал.

– Дядя в колхозе искрутился от забот-работ – шушера на нарах отлёживается.

– Кто просил кулачить нас, с хозяйства ссаживать?! – пробасил рыжебородый мужик с Алтая.

– Поговори мне, кандальник!

Цепи на тяжелых «веригах» были соединены ржавыми болтами и гайками. Железил беглецов Ганька: даже под ключом гайки прокручивались туго, с визгом.

Утром надзиратель получил приказ: раскандалить кулаков.

– Ну, наконец-то, – обрадовался бывший тюремец, – а то пули по головам соскучились.

Топать в мастерскую за гаечным ключом лень. Кивнул Никодиму:

– Бугай! Иди подмогни!

«Не сболтни, дурак, чья кузнечная работа…»

Брезгливо притрагивался к самоковочным веригам мастер кузнечных дел. Подумал: легче разорвать цепи, чем справиться с болтами. Но когда обхватил грани гайки зажимом пальцев – она неохотно стронулась с резьбы, поползла вверх.

Нарники с разинутыми ртами наблюдали за вызволением беглецов из плена цепей.

Припомнил Ганька, как он мучился с болтами, в полную силу нажимая при закрутке на гаечный ключ.

«Надо подсказать дяде – пусть вызволяет из плена слона… чё делает шельмец – ржавчина из-под пальцев летит… Кузнец в деревне позарез нужен… Евграф замучился без него…»

Гордо глядя на отца, Тимур каждой черточкой лица выражал восхищение: «Не скоро волью в себя этакую силищу… успею ли влить?»

Наглый, с душком самогонным Ганька подковырнул плотника, думы порушил:

– Небось, на гармошке поиграть хотца, девок побаламутить?

Вместо ответа Тимур попросил:

– Передай привет нашим. Узнай, как и что.

Племянник Евграфа попытался плюнуть под ноги плотнику – слюна опять предательски повисла на устье губ.

«Мухомор! – на лице гармониста блеснула усмешка. – Даже отплеваться не можешь».

Раскандаленных уводили под общее молчание казарменного сборища…

Послышался набатный звон скорой смерти.

Невольников сгуртили в вонючих бараках, огородили рослыми заборами, околючили острозубой стальной проволокой. Глазастые сторожевые вышки завершали серую картину Ярзоны.

Вышкарю Натану не единожды навёртывалась ядовитая мыслишка о пулевом расчёте с никчемной опозоренной жизнью. Секунда… оборвётся тягомотная повседневщина… за мгновение бытие перетечёт в небытие. Разом захлебнётся свинцом судьба-неудачница. Перечеркнется куцая биография комсомольца, вовлечённого в союз юнцов, облапошенных НКВД. Какие зажигательные речи гремели на сходках. Какую заманчивую будущность сулили спецы красного террора… В песчаной глуби яра до срока прогорают жизни моих соплеменников. Неужели вышку нельзя заменить разными сроками заключения? Если Сталину хочется иметь много рабов, так пусть люди с полонённой свободой ишачат на стройках, приносят пользу стране. В мире нервозная обстановка. Развяжет Германия войну – надо ставить под ружьё солдат. В Ярзоне погибают воины, шахтёры, дровосеки, землепашцы, студенты, инженеры, агрономы… Неужели все они повязаны единой враждой против своего же народа?! Не верю. Не верю… Вот ты, Натан, учился в индустриальном техникуме на мастера по электрическим сетям. Строил заманчивые планы. Заманили по комсомольскому замёту в органы… Итог плачевный: жизнь перестала искрить, наполнять сердце энергией радости и молодости… Дослужил – сверлят мысли о самоубийстве… могут дырку просверлить…

Текут мысли журчащими ручейками, скатываются в душу. Водоём большой, но и его переполнила жгучая тревога за братскую общину.

Не верит чикист и вышкарь, околдованный лирикой синеокого рязанца, в явную ложь органов. Осуждает скорую свинцовую расправу над обезволенными жертвами.

Под хлёсткими ударами нагонного ветра вышка скрипит, подрагивает, испытывая корабельную качку. Куда ты плывёшь, Ярзона? В какую свободную страну, где нет объявленного кровавого террора?.. Жутковато стоять комсомольцу на дозоре в дощатой клетушке. Уплывают куда-то – и зона, и настил, и сам высоченный яр, успевший вместить в себя многие бесценные жизни. Защитники и кормильцы Руси уже никого не защитят, не накормят никого запашистым хлебушком… Не пройдутся по лугам и пашням, не кивнут ромашкам, травам и колосьям…

Северный ветер-разгонник крепчает, злится на зону бесправия, насилия и обречённости. Даже природа ветров восстаёт против озверелой расстрельщины.

Внезапно вышкаря качнуло. Ощутил: настил попытался выскользнуть из-под ног. Вздрогнул, после секундного замешательства обрёл устойчивость.

– Столбы проседают? Яр лопается?

Задал себе и вышке тихие безответные вопросы. Онемелые от мороза губы шевелились неохотно.

Неведомо кем подстроенное секундное землетрясение не испугало охранника. Наоборот – молниевая встряска на вышке влила в тело живительный грозовой разряд. Даже ощутилось шевеление пальцев в тесных подшитых валенках. Недавно испытывали онемение, теперь от разгонной крови ожили… Захотелось крепко обнять Праску. Мерцающая надежда на обладание набирала световую силу. Будешь моей, приобская дикарка, будешь… Стоял, корил себя за слабину тёмных мыслей. Захотелось жить, не помышлять о саморасправе над короткой судьбой. Разве виноват песок, намытый веками и суетливой Обью? Разве виноват я, песчинка такого вот яра… А может, я – не песчинка – самосплавное бревно, занесённое неразборчивой водой на Колпашинский берег?..

В минуты, когда томила залётная жалость к себе, Воробьёв любил повторять родное, есенинское:

 
Цветы мне говорят – прощай,
Головками склоняясь ниже,
Что я навеки не увижу
Её лицо и отчий край…
 

«Заплакать? Пересохли слёзы в глубоких руслах…»

Под частые взвои леденящего ветра клонит в сон. Дорвёшься до кровати – подстерегает бессонница. Отведённый покой рушат видения. Вновь вырастает из темноты кулачище-возмездие. Грозит из охолоделой ямы всему миру не голодных и рабов – верхушке человечества, которая низвела большинство во имя наглого и бесстыдного меньшинства.

Кулачище жил обособленно. Когда хотел – вылетал на волю, парил над свидетелем расправы… грозил, посылал предупреждение: эта смерть с рук не сойдёт.

Не мог промахнуться Натан-Наган, не найти погибельную точку на черепе. Зачем заглядывал в зияющую глушь яра, светил фонариком?.. Воображение обрастало повседневной болью. На время водочные пары укутывали волнистым туманцем расстрельные картинки. Мозг впадал в состояние забытья и покоя. Винился перед светозарной памятью Есенина, называя себя идиотом, выродком. Угнетало безволье. Мерещились размытые очертания будущего. Не было посулов на укрепление характера, на осветление надежд.

Вышка казалась костяной, скелетом пещерного чудовища. Ветер долетал сюда от широт Ледовитого океана, разгуливал по-свойски.

Повторный толчок вынудил охранника инстинктивно присесть на корточки. В громоздком тулупе проделать такой трюк нелегко, но сейчас всё произошло с лёгкостью натренированного спортсмена.

«Что за чертовщина!.. Может, мой мозг просекают удары, которые принимаю за колебания почвы? Ощущаю реальность оползня».

Головной боли не было. Мысли текли по привычным руслам извилин.

Догадался: наверно, лютый мороз подрезает ледяные жилы. Замерзают родники, накапливают взрывную силу… Или сатанинская Ярзона порушила вековой покой песков, вторглась в святые места молчаливых глубин… Зашевелились трупы? Тесно же им лежать в мёрзлом грунте… холод пробирает…

Скорее бы сменщик избавил от мыслетрясений… Жаркая бесстыдная Праска спит на пуховой перине… Не войду в её сон смелым рыцарем. Открыто презирает мою пёсью службу… Распахнула передо мной ромашковый халатик, соблазнила заманкой… Захотелось лета…

Глава третья

Язвительный надзиратель Ганька, окатив Тимура волной перегара, прошептал на ухо:

– Сознавайся про топор. Иначе скоро самому секир-башка будет.

– Будет так будет, – хладнокровно пробасил плотник. – Зайди к нашим, узнай о здоровье.

– Заходил. Жена говорит: мне каторжник на дух не нужен.

– Бандюга ты, Ганька! Не раз дрались в детстве. Сопли подо мной распускал – пощады просил.

– Нынче ты у Ганечки пощады попросишь.

Поднеся к роже надзирателя обожженный в кузнице пудовичок с фигой, Никодим прошипел:

– Это видел?!

– Ничё, бугай! Увидишь и не это.

Смолчал племянничек Евграфа, что кузница, пашня и пятистенок отошли колхозу. Что Соломониду, Прасковью и младенца приютила знахарка Фунтиха.

Председатель Фесько, заручившись поддержкой свояка из органов, действовал споро и нахраписто. Уведомил своячок: под высшую мерочку попадают Селивёрстовы. Сейчас не то время, чтобы из следственной тюрьмы на волю вертались. Пусть затупится меч правосудия, но головы и впредь отваливаться будут, как из-под гильотины.

Клейкая слюна мешала бывшему тюремцу оттачивать словечки, пулять в бугая и злоглазого бугаёнка. Шкуру иногда просекала дрожь: «Пришибут по злобе… им терять нечего… чуют, поди, час смертный… В последнюю ночь сдёргивали с нар дюжинами… хоть бараки проветрятся от вонючих полутрупов. Смердит контра, голодовки объявляет, а от вони штанной не продохнуть…» Ганьке хочется разом покончить со вшивыми пленниками классовой войны. Из всех нор повылазила воинственная орда, оружие прячет. Прячьте! У чекистов оно всегда на виду, в деле.

Видел усердный надзиратель: как на дрожжах растёт огромная могила, вспучивается трупами. Лучше перестрелять, чем недострелять. Дальше так славно пойдёт дело – новую ямину рыть придётся. Одно отвратительно – густым смрадом тянет из подземелья, дыхание ссекается. Скоро без противогаза не войдёшь в преисподнюю.

Давно ли его – Ганьку Фесько – шпыняли тюремные надзиратели. Сокамерники изгалялись… Танцевал с парашей – шлюхой вонючей. Чашка с кашей-размазнёй на роже повисала. Всё! Кончено! Отцарила камерная сволота. Теперь Ганя – полководец. Не сила, так власть сломила сопротивление обильной нарной рвани. Свистит нагайка. Кулаки зубы пересчитывают. Деревенцам Никодиму, Тимуру прощает грешки. Кузнец могучую лапу с фигой поднёс – не жиганёшь его казацкой плёткой – на глазах толпы разорвёт… Скорее бы деревенщину в расход пустили. Пятистенок Ганю заждался. Печь русская, ладная. Дымоход сажей не забит. Матица из листвяка могучего. Пол – плахи не скрипучие. Гладкие. Крашеные… Введёт женушку в дом – не стыдно будет, хоромами блеснёт. Вот, к примеру, Праска. С привесом? Не беда. Тимурёнка пусть Соломонида нянчит. Фунтиха её не прогонит. Праска – стерва зажигательная. Думаю – кочевряжиться не будет. Затащу в постель не с первого, так с третьего разочка…

Размечтался надзиратель. От приятных блудных мыслишек пошло шевеление в отвислых штанах… Переменилась власть, Тимур, навсегда переменилась. Даже запросишь пощады – не подмогну…

Сгущались беды до плотности свинца. В недрах сибирских органов – в высшем начсоставе, на поверхности – в среде исполнительных служак. Подкатывался девятый чудовищный вал. Посыпались директивы – на уничтожение многотысячных масс народа. Шло азартное соревнование по отлову недругов соввласти. В крупные и мелкие ячейки НКВД попадали жизни, пойманные загонным способом. Со времён зарождения Руси не велась такая дичайшая узаконенная облава с последним разрешительным приговором в/м: высшая мера. Тройки, бешеные тройки гремели по городам и весям земли великой, полонённой обестыженной властью насильников.

Созревший кремлёвский заговор расползался беспрекословными директивами, развязывал руки палачам. Скачут, скачут тройки, а ямщик-правщик в столице восседает. Упрёк гневный летит: чего медлите, окаянные… отстреливайте всех супротивников шаткой власти.

Были, конечно были честные, совестливые, не бессердечные сотрудники в органах госбезопасности. Летели правдивые письма Сталину, но тексты рассыпались прахом за зубчаткой кремлёвских стен. Некоторые возвращались по адресам местных НКВД. Возврат карался беспощадностью принятых экстренных мер.

Вершилось судилище неправое, беспощадное. Оно повергало лейтенанта г/б Сергея Горелова в оторопь, раздражение, грузную досаду.

Пока он вдалбливал школьникам опасное военное дело – на песчаной глубине Ярзоны в мирное время отлетали невинные души собратьев. Он, офицер запаса, бессилен помочь приговорённым к в/м. Плотно прижатые буквочки несут смерть. Оценивают человеческую жизнь высшей мерой безразличия к погибающим. Они – твари земные… хранители Руси. Плоть – сосуд с живой кровью – разбивается вдребезги, чтобы уже никогда не заявить о себе ни светом глаз, ни теплом души… Всевышний, останови череду свинцовых преступлений. Облей сердца гонителей ярким заступническим светом. Образумь очумелое непослушное племя, ведущее на Голгофу оклеветанное простолюдье.

Догадывался лейтенант запаса о вражеском стане: скучковались в зашоренной Москве разнузданные большевички с центральным комитетом, поощряют всесветный разбой. В столице гудело пламя зла, оттуда катились валы насилия.

Природный инстинкт самосохранения позванивал в колокольчик, предостерегал: надо скорее покинуть рабочее поселение с благозвучным названием Колпашино. В чистом имени населённого пункта слышались глухие отголоски опасности: посёлок соседствовал с грозными врагами – комендатурой и Ярзоной. Опасный треугольник не внушал доверия, не вливал покой в сердце, облитое ядовитой ложью.

Комендант – зверь хитрый, с лисье-волчьими повадками. Прикажут завтра – пусти в расход сомнительного лейтенанта с университетским образованием – не дрогнет. Две гибельные буквы в одну погибель сольются. Пули и гильзы тайны не выдают. Просвистит свинец, выговорит запоздалое раскаяние… никто не справит поминки по чувствительному историку… Изучал масштабную историю страны, не подозревая, что в скором времени она разбухнет до яра, до масштабов уничтожения нации.

Подозрительно легко, даже охотно подписал Перхоть рапорт об отставке. Очистился от строптивого офицера, отец которого запятнал судьбу раскулацкой статьёй. «Органы не должны колебаться маятником часов-ходиков. Часы истории точны, выверены по времени большевиков, дзержинцев». Учитель военного дела вспомнил излюбленные фразы Перхоти, увидел воочию портрет Феликса в кабинете коменданта. Сергею легендарный чекист Дзержинский казался на портрете бодливым козлом революции. Не обломали рога красным, теперь они крушат всех подряд, отыгрываются за череду позорных поражений от белой гвардии…

«Первым пароходом уеду отсюда… Скорее заканчивайся, несносная северная зима… Обь, сбрасывай ледовый гнёт…»

В каждом занудном вое ветра Сергею слышался скорбный плач о невинных жертвах Ярзоны… Сердце испытывало неуют, словно искало и не могло найти новые границы существования, заболевало недугом неведения дальнейшей судьбы, страхом за обитателей следственной тюрьмы.

На колпашинских улицах преподаватель военного дела натыкался на толпы оборванных, голодных спецпереселенцев. Повылазили на свет божий из землянок, хибар, пристроек. Пасутся неподалёку от базара, клянчат съестное. Один тип в надорванной замызганной ушанке, кровеня зубы, грыз на ходу кружок замороженного молока. Другой с жадностью волчонка расправлялся с картофельным пирожком.

Рабоче-крестьянский класс страны Советов выбросил сосланную рвань из своих крепких рядов. Не по своей воле произвёл выбраковку. Горелов болезненно переживал несправедливость. Ну какие они деклассированные? Это не выдуманные элементы. Это люди, выброшенные властью на обочину жизни. Комендатура была для них общей надзирательницей. Разношерстная голодранщина являлась для засвидетельствования своего присутствия на приписанной колпашинской земле. Куда удерёшь из царства широт, снегов и льдов? За первыми белыми вёрстами ищейки обкусают ляжки. Распотешатся пасти. Потом потешатся конвойники, прикладами и пинками срывая злость на незадачливых отбросах общества.

Из гибельных мест мог дать дёру Сталин. Сытый, с деньжатами, тепло одетый грузин-политссыльник, возможно, воспользовался услугами охранников, получивших на молочишко звонкие монеты. Увёртливый Коба по молодости совершал налёты на банки, крутился в воровском мирке. Подозрительно легко выпутывались из ссыльных мест еврей Свердлов, грузин Джугашвили. Будто их специально посылали в Сибирь на стажировку: разузнайте всё. Подойдут ли места для массового принудительного переселения непокорных людишек.

«Придёт первый пароход… просверкает белизной бортов и кают… и всё! Прощай суровый беспощадный край… Ярзона, пожирающая жизни и судьбы…»

Долго не было весточки от отца. Не перехватывают ли письма на почте для прочтения в комендатуре? Сергей знал: родитель на лесоповале в верховье Васюгана. Валит сосны для строительства бараков. Возможно, и ярзоновское жилище для подследственных построено из того сосняка.

Какой грех за отца обязан замаливать Сергей? Великий грех лежал на властителях: раскулачили наиболее усердных и предприимчивых земледельцев. Резанули по мужикам продналогом и продразвёрсткой. Выгребли из амбаров зерно, из душ терпение. Какого смирения ждали от ограбленного крестьянства? Грубый язык закона о раскулачивании оказался не русским. Приложили хитрость иноземцы да инородцы. Кто блистал богатством в 20-30-е годы? Везде на единоличном кону стоял труд всей семьи. В нем таилась основа сносной жизни. Беднота плодилась за счет лености и пьянства. Испытывали апатию к земле. Боялись каждодневного труда. Напористые мужики личными примерами показывали верные пути к благополучию.

Крепкое личное подворье имел родитель неподалёку от Бийска. Если взять на пересчёт всю живность – за пару дюжин перевалит. Большая семейка харчилась. Одеть-обуть, в школу собрать. Любил родитель некрасовское стихотворение «Школьник».

 
…Вижу я в котомке книжку.
Так учиться ты идёшь.
Знаю: батька на сынишку
Издержал последний грош…
 

Не последнюю копеечку тратили на учеников родители. Вместо котомок новенькие ранцы. Учебники все в сборе. Тетради, карандаши, пеналы, краски. Раскулачивание смазало все радужные краски жизни и детства. Главного кормильца ткнули носом в северную болотину…

Нетерпеливое, даже болезненное ожидание первого грузопассажирского парохода рождало звуковое наваждение. В завываниях северного ветра-бездомника слышались зазывные гудки пароходов, шумок усердных колёс.

Сергей торопил время, призывал весну. Где ты, тепло-копуша? Очнись, золотое половодье света майского…

В университете студент Горелов урывками работал над трактатом о русском жертвенном народе. Над простолюдьем изгалялся и царизм. Однако взращённый на терроре и лжи большевизм словно задался страшной целью стереть с липа земли отеческой главную нацию. Пропитанная лютой ненавистью политика главарей революции выдавливала из истории, из памяти народной всё великое, гордое, патриотическое. Многое удалось сделать русичам за долгие века сурового существования. Продуманно стравив белых и красных, ограбив народ и церкви, изгнав за рубежи Отечества доморощенные умы, ушлые большевики руками и волей полуграмотных чекистов ломились напролом к покорению Руси. Не гнушались безумным террором, голодомором, расслоением классов. Заграница снабжала деньгами, идеями, комиссарами, разработанными стратегиями по ускоренному порабощению тех, кто не ослеп от ярких лозунгов Советов, не оглох на митингах от трепотни хайластых агитаторов. Какую свободу готовили пришлые умники, если даже после двух десятилетий от рождества революции покрыли страну концентрационными лагерями, комендатурами, жестким беспаспортным режимом.