Текст книги "Тот самый яр…"

2

Неотвратимый сердечный приступ свалил разведчика и снайпера Воробьёва на крыльце избы Октябрины. Встревоженный кот учёный, громко мяукая, с минуту ходил торопливо вокруг присевшего на ступеньку больного.

После ухода гостя на улицу хозяйка ждала его возвращения.

Дымок звал на помощь.

Валокордин не влил в сердце энергию защиты.

«Скорая» прилетела не скоро.

Отнялись ноги. По слабым рукам пробегала частая дрожь.

Санитары с трудом переложили с крыльца на носилки обмякшее тело.

В больницу Октябрина не поехала, решив навестить сердечника утром.

После обезболивающих уколов ветеран обрёл мутное сознание.

– Меня зовут Наган Наганыч… Натан Натаныч Воробьёв… отдельная рота снайперов…

– Лежи, лежи, фронтовичок, потом честь отдашь.

– Сестричка, как я сюда попал?

– С улицы Железного Феликса привезли… На яр ходил, что ли? Сердце не выдержало?..

Смутно прорисовывались Обь, обрыв, кот, череп на штакетине.

– Сердце – моё слабое место… Отговорила роща золотая…

– Пока шумит… пить не бросишь – точно отговорит.

– Сестричка… я немного… Победный день…

– Вот и полёживай, победитель, набирайся сил.

Соображение очищалось.

«Разговаривает со мной деваха как с последним алкашом… так с Васькой Губошлёпом можно болтать… Дурак! Оставил череп на заборе… Ты зачем его в руки брал, пулевую смертельную дырку ощупывал?»

К полудню навестила Октябрина, принесла свежий творог, пару яблок, картофельные шаньги.

– Дымок привет передаёт.

У больного вид виноватый, с налётом суровости.

Старушка успокоила:

– С кем, милок, беды не бывает… поправляйся… Утром сосед прибегал, про оставленный череп талдычил. Боялся нас напугать… Говорю: «Запился ты, Васька!»

– Был дымокурный череп… я его за поленницу дров положил.

– Вот леший! Губошлёпина нарымская!

Увидев медсестру, показывающую пальцем на циферблат наручных часов, Октябрина кивнула и заторопилась. Она поняла сигнал «свидание закончено».

– Что вкусненькое принести?

– Беленькую, – прошептал Наган Наганыч.

«Слава Всевышнему – без инфаркта обошлось… водочки запросил – значит, осилит недуг… Надо Варваре в Томск позвонить, обсказать всё… навязала мне гостенька…»

Придя домой, Октябрина осмотрела дровяник, за каждую поленницу заглянула – череп исчез.

– Ах ты, губошлёпина!

– Вот и я! – точно из-под земли появился Василий. – Звала, Красный Октябрь?

– Я сейчас тебе устрою революцию! Из-за твоего костяного дымокура гость в больницу угодил – сердце не выдержало.

– Разведчик черепов не боится…

– Голову ломаю: как он твоего негритосика ночью увидел… Приходил? Нашёл его?

– Нашёл. Песочком почистил… покаялся перед ним… Красный Октябрь, я ведь дурак не круглый – квадратный… тащит меня по жизни – углами упираюсь… налей стопарь…

– Свалился на мою головушку, лешаина!..

В городской гостинице Полина заждалась штрафбатовца.

– Распутник, где шляешься?

– Старика встретил – золото!

– А я тебе что – чугунина?!

В номере коробки, пакеты, свёртки.

– Откуда дровишки?

– Из склада, вестимо… Набросали подарков… теперь ревизии, проверки стыдно проводить… Вот клялась не брать ничего, но так шельмы торгашеские подъедут на тройках расписных – поневоле возьмёшь… У них не убудет… Мы раболепствуем перед Москвой. Они перед Томском… Лесть по ступенькам шагает… Без блата, Серж, не проживёшь. Ты думаешь: реклама – двигатель торговли? Нет и ещё раз нет! Блат, взятки, подношения – хоть «Волгой», хоть борзыми щенками, хоть устройством оболтуса в престижный вуз… Не имей ста рублей, а женись, как Аджубей… Политика, друг, как и Восток – дело тонкое… Пили коньяк армянский. Чем тебя золотой старикан потчевал?

– Брагой…

– Фи, гадость какая! До чего докатился, кандидат исторических наук…

Каким-то глубоким, отточенным чутьём Горелов догадался: полячка побывала в чьих-то крепких объятиях. Когда разглядел на шее возле ключицы засос – захотелось наотмашь ударить стерву томского разлива.

Сдержался. Скрежетнул зубами и покинул номер.

Удары судьбы даже на уровне любовных отношений историк привык встречать стоически. На стук в дверь не отвечал: пусть чиновница подумает – ушёл в город.

Раскрыл дневник, долго сидел задумавшись над снежной страницей. Пока не знал – какие семена мыслей лягут на ждущее поле.

Историка давно терзал вопрос: где же разминулись цивилизации на путаном пути эпохального развития. Почему тропы войн уводили их всё дальше от солнечного предназначения. Религии только усугубили положение людских сообществ. Они загоняли гурты двуногих в безвыходные лабиринты страха, толкали их в грехи и сами же замаливали, прощали прегрешения.

Душа – вечный символ свободы – досталась церковникам, как экспериментальная площадка для усложнённых опытов.

Хотелось проникнуть в далёкое прошлое взором генетической памяти. Виделось только Солнце – главнейшее животворное Существо, которое изначально призывало к миру и любви. Не существовало богов, идолов. Не бродил неприкаянно золотой телец. Мир Природы переживал мучительную стадию становления. Свет явился первоосновой радости.

Враждующие дикие племена кочевали в поисках пригодных мест. Солнце не повинно в том, что не могло образумить воинствующие орды. Оно продвигало по земле науку света, подписывало лучами не приговоры – дарило свободу.

«Мы все вылупились из света, – легли в дневник первые слова. – Мы предали Солнце, Землю, Природу, Вселенную – праматерь всего сущего в обозримых галактиках…»

Требовательный стук в дверь.

– Откройте! Это администратор.

Повернув ключ влево, Горелов приоткрыл дверь.

– Извините… Ваша сотрудница беспокоится, не случилось ли что с вами.

Из-за спины администратора сверкнули хитрые глаза.

– Всё в порядке… работаю…

– Ещё раз извините…

В комнату Полина вломилась на правах ревнивой жены.

– Что за фокусы?! Прятаться от друга!

– Друзья не предают… Засос успела запудрить?

– Ты вот из-за какого пустяка убежал… какая-то молодая дурында – видно, местная лесбияночка – от души приложилась губами к шее… торгашка – что с неё возьмёшь?

– Уходи… хочу поработать…

– Говорю тебе: не предавала…

– Брысь!

Разоблачённая бестия знала: сейчас надо быть сдержанной, хитрой.

– Серёженька, на меня бабёнки летят, как мухи на мёд… ну что во мне от лесбиянки?! Я полная натуралка – балдею только от мужиков… Давай сегодня в твоём номере… глупенький, ну иди же…

Чувство брезгливости, отвращения не впервые нападало на опытного любовника.

«Самка… такая изощрённая самка… Ни стыда. Ни раскаянья…»

Она попыталась избитым путём бесцеремонности овладеть своей собственностью. Знала этакий развязный приёмчик, высекающий искру возбуждения… Номер не прошёл. Уходя, пробубнила:

– Знала бы – в коллективе осталась… зубы почисти – брагой воняешь…

Удаляясь, мурлыкала песенку.

Зайдя в свой номер, расхохоталась.

– Дурак! «Засос успела запудрить»… запудрить можно мозги, засосы припудриваются…

Достала стеклянную фляжку армянского коньяка – тоже из подаренных дровишек – отвинтила пробку. Стояла в раздумье – наливать в стакан, не наливать. Когда темноватая жидкость забулькала – ощутила прилив энергии…

Жизнь Полины Лавинской складывалась сказочно. Со студенческих лет потускнел романтизм любви, но в остальном всё крутилось по орбите привычек, интриг, зависти, вожделений.

На третьем курсе университета с ней переспал сотрудник особого комитета, предложил одно пустяшное дельце – пофлиртовать с директором крупного завода. Флирт закончился банкетом в ресторане, баней… добытыми в постели сведениями, необходимыми комитетчику. Она вошла во вкус промышленно-куночного шпионажа. Давали задания идеологической направленности. И с ними смазливая постелюха охотно справлялась за приличную плату.

Примитивная психология самцов временами давала сбой, наступало прозрение. Её уличали, разоблачали, давали пощёчины. Однако заказы от комитетчика и гонорары поступали регулярно.

Учёному Горелову внушали не раз: держись подальше от Лавинской, про которую в областном центре гуляет такая слава: «Зовут в кругах особых леди, в кругах постельных просто бледи».

Была тревожная настороженность, как перед штыковой атакой. Знал: при наступлении опять будут глазеть в затылок погонялы из СМЕРШа, чтобы ни один штрафбатовец не выломился из оцепления, не дрогнул в бою, не перебежал на сторону врага.

После ухода леди крепко призадумался: «Вдруг лебёдушка окажется обыкновенной подсадной уткой… Костерил при ней власть, называл сукой паршивой… Чем может обернуться откровение? Увольнением из института, помехами при защите докторской…»

Перебирал варианты минусов, и плюсы путешествия растворялись в черноте сомнений.

Новый стук в дверь вынудил вздрогнуть.

Виноватым голосом леди сообщила:

– Забыла тебе сказать: твой однополчанин в больнице… как узнала?.. по городскому сарафанному радио… сердце…

– Зайди, Поля.

– Принесу коньяк.

– Не надо… Хочется с тобой поговорить по душам…

– До сей поры на каком языке говорили?

– На плотском.

– Новенькое что-то…

– Завтра с утра навестим гвардейца…

– Не смогу – важная проверка.

– Полина Лавинская, скажи откровенно: ты мне не целишься в затылок?

– Целюсь и давно… даже мушка стёрлась от времени… Эх ты, курица мокрая… нет никакого желания тебя с потрохами сдавать… ты мне наговорил наяву и в постели – на три статьи хватит. Не уголовного – морального кодекса…

– Юлишь…

– Да, я агент особого назначения… моя клиентура не пистолеты – презервативы в карманах носит…

Часто шокирующие подробности из жития святой леди обезоруживали клиента Сержа. Он утонул в густой смеси лжи и правды, остались наружу рот и нос.

– Стерва же ты, полячка!

– Не отказываюсь от столь громкого титула.

Она приблизила губы к его посинелым губам: бражный дух убила импортная зубная паста. Леди по достоинству оценила быструю исполнительность штрафника…

Утром их пути разошлись.

Разведчик и снайпер больше удивился, чем обрадовался появлению в палате давнего сослуживца по комендатуре.

– Узнал вчера вечером о победителе с больным сердцем.

Горелов долго жал руку больному. Выложил на тумбочку яблоки, печенье. К стоящей на полу бутылке крем-соды, от которой несло спиртным, поставил литровую банку виноградного сока.

– Вот угодил на больничную койку, – с напускной бравадой подтвердил Натан Натаныч.

– Конспиратор, крем-водка не противопоказана?

– Давно, – не растерялся сердечник. – Приходил Васька-дружок… выручил… Тоска смертная хуже смертельной водки… Что на берегу? Говорят, многосильные теплоходы подогнали, развернули их сраками к яру и размывают берег…

– Не слышал. Вчера весь день с лихим стариком про жизнь говорили.

– В Томск хочется… Колпашинская земля выдавливает отсюда. «Ты лишний здесь, лишний!» – кричит она.

– Мы оба здесь отвергнутые…

– Что делать будем? – снайперские глаза выцелили крем-соду.

– Жить будем…

– И пить… Не хотите, особист, крем-водочки? Помогает разметать чёрные тучи над душой…

В палату по-хозяйски вошла пожилая женщина с пластмассовым ведёрком и «ленивкой». Тёмно-синий халат висел мешковато. Из-под косынки – серебряный свет. От обилия глубоких морщин смуглое лицо сморщилось.

Началась уборка палаты. Горелов нашёл удобный повод уйти.

– Поправляйся скорее…

Даже намётанный снайперский обзор не вдруг позволил определить в техничке незабвенную полуостячку Прасковью.

– Ты ли?!

– Полужену давнишнюю не узнал… хорош воробей.

– Узнал, но с трудом…

– Хорошо забывать не знамши… мы-то постель мяли не один годок.

В трёхместной палате ветеран остался один, никто не мешал откровенному разговору.

Швабра-ленивка искусно елозила по густо накрашенному полу. Возле бутылки крем-соды замедлила движение. Техничка нижним чутьём обнюхала пробку.

– От сердца лечение? От водочки?

– Налить? – не растерялся разведчик. – Выпьем за любовь и за память.

Оглянулась на дверь.

– Наливай!

– Узнаю смелую Праску…

Крем-водку запили виноградным соком.

Усердная швабра не мешала беседе.

– Сколько воды утеклооо…

– Много, Натан, много… Обь даже яр успела подмыть, обнажила невинных… Через сорок один год на солнышко захотели посмотреть, водицы свеженькой попить…

– Как тебе пожилось со свеженьким чекистом? Измена пошла на пользу?

Техничка бесцеремонно отхлебнула из горлышка три крупных глотка.

– Все вы энкавэдэшники – дрянь! Лучше моего первого мужа Тимура не знала никого…

Пожалев сердечника, добавила:

– Тебя зря бросила. Свеженький меня часто под дулом держал, избивал… раннюю седину нагнал. Ревнивая сучка Сонька – учётчица с засольни – слух про меня распускала: остячка гулящая, с любым членом в обнимку спит… – Оглянулась на дверь: – Главврача боюсь.

Ещё приложилась к горлышку.

– Строгий?

– Ууу! Прихватил меня за приёмом медицинского спирта – уволить хотел… По такой статье судить – медперсонала не останется…

– Да ты не стесняйся – допивай крем-соду.

– Не указывай… сама знаю.

– Всё такая же, Прасковья, всё такая же.

– Тебя-то каким ветром сюда надуло?.. По Ярзоне соскучился? Всех зонников теперь в Обь пихают.

– Неужели специально берег винтами размывают?

– А что палачам остаётся делать… надо все косточки утопить… будут земляки дважды убиенными…

– Прасковья, оставь глоток.

Вороватый взгляд на белую дверь палаты. Правая рука привычно нырнула в потайной карман халата. Протянула плоскую никелированную фляжечку.

– Глотни – чистый медицинский. От твоей разбавленной крем-соды изжога приключится.

Домыла пол. Взялась за удаление пыли.

Время вело прицельный огонь по судьбам. Не увернуться. Не спрятаться. Не отвести кучное пламя.

Под яром гремели водяные залпы. Мощные струи из-под винтов теплоходов-толкачей превращали глину, песок, прибрежный ил в тёмное месиво.

За десятки лет под натиском хлорной извести истлело не всё тряпьё на трупах. Мёртвые будто обносились, и теперь лохмотья на задубелой коже мертвецов болтались в водяном напоре сломанными крыльями воронья.

Теплоходы толкали обскую водицу на новое нежелательное вероломство, она испытывала принуждение, но, обречённая, летела в наступательном рывке на оробелый яр.

Сползали новые пласты береговой крути, докатывались до изрыгающей лавы винтов. Мелькали черепа, руки, ноги… иногда выпрыгивали из воды трупы, отдельные кости… вот показались будто воздетые в мольбе руки, сам скелет, но небеса, Всевышний не успели расслышать последнюю молитву. Расстрелянный в тридцать восьмом, мученик станет утопленником в семьдесят девятом.

Даже Небеса, Солнце не проявляли равнодушие. Плакала синева. Плакал свет…

По блату Полину допустили к представлению ужаса.

Обходительный капитан с катера связи подробно рассказывал о стратегии силового обрушения яра.

– Под берегом идёт сплав трупов: не соваться же лодочникам под винты… Вчера буровая установка решила проверить – на каком расстоянии от берега зловонная ямина, сколько ещё придётся работать белым речниковским силачам.

– Ну и что? – кокетливо поинтересовалась обольстительница, прижимаясь разгорячённым боком к черноусому военному.

– А то: бур подцепил кишку – кобра стала подниматься… Машу буровику, кричу: «Майна!» Выскочил из кабины, орёт: «У меня буровая установка на воду – не на черепа и кишки! Ищите другую машину…» Пришлось припугнуть, про дело государственной важности напомнить.

В каюте были вдвоём.

Шум дизеля почтовского катера мешал капитану сосредоточиться на главном. Он наклонился к уху дамы, поцеловал тёплую пухлую мочку.

– Губы на что?

Но когда обрадованный вояка, погладив в обе стороны усы, наклонился для страстного поцелуя, баловница шаловливо погрозила пальцем:

– Спрашивать, однако, надо…

– Красавица, отрада, любовь… можно?

– Сдурел, что ли?! Часу бабы не знаешь, а тычешься слюнявыми губами.

– Полечка, когда увидел вас у оцепления – обомлел… Кстати, кто тот старикашка… вместе были… муж?

– Любовник… и не плохой.

– Не разжигайте кровь.

– Прогораешь быстро? Смотри: вон новая глыба сползла… матушки! И там трупы…

– В конце тридцатых тут многих почикали… бандиты, контрики, недобитки…

– Увози меня отсюда… не могу…

С Оби хорошо просматривалась панорама унылого яра.

Гвалт дизелей дробил не только тишину – время.

Великая река не видела такого кощунства.

Было видно буровую установку на берегу, прощупывающую толщу грунта. Неужели мёртвые кобры всё еще поднимали головы и крошево черепов налипало на бур?

От выпитого после внезапной ревизии коньяка Полину поташнивало.

– Зачем ты меня вывез на мерзкое обозрение?

– Прости, золотко, вину принимаю.

Служивый боялся упустить столь удобный для победы случай. Потянулся за поцелуем. Полина оттолкнула.

– Дурак! Нашёл место и время!

– Не обижаюсь на грубость. Неслучайно мы встретились… всё предопределено… не встречал подобных зажигательных особ…

Ей льстило запальчивое враньё, нравился пыл, раскочегаренный похотью. Она царила над мужланами и наслаждалась неограниченной властью.

Сегодня нагрянула с проверкой в жирную торговую точку. Главные недостачи всплывают после праздничных дней. На это и рассчитывала хитрая ревизорша.

Со школьной скамьи запомнились некрасовские бессмертные слова:

 
Торгаши просыпаются дружно
И спешат за прилавки засесть.
Целый день им обмеривать нужно,
Чтобы вечером сытно поесть…
 

Главная формула торговли действовала на все века.

На мелкие и крупные недостачи, махинации закрывала глаза… Знала, когда открыть свой карман для пополнения семейного бюджета.

Выходит из подсобки с подношениями – у прилавка капитан с бутылкой коньяка… Клюнула на приглашение…

Самочка в годах смотрела на молодых жорким взглядом. Давно познала их необузданную, нерастраченную постельную силушку. Бросится в омут интриг сломя голову, одумается – насторожится. Вот и на катере… заранее знала: капитанишко её… пугала скорость желания, неразборчивость… и всё это на фоне береговой трагедии.

Вымолив на прощание поцелуй, распалённый рыцарь неохотно свёл на берег пухлощёкую интриганку.

Обвязка трупов грузом шла споро, но помощнику руководителя операцией процесс казался затянутым. Он накричал на рябоватого обвязчика, который на легковесный, почти детский скелет выбрал крупный трак.

– Соображение есть?! Такой груз труп сразу на дно уложит… надо, чтобы его на глубине к Обской Губе тащило. Там Северный Ледовитый океан эстафету примет… Рассчитывай вес на глазок… За плохую работу буду штрафовать водкой. Вместо трёх ящиков – по два получите.

Никто не огрызался. Обещанный тридцатилитровый расчёт не должен оказаться просчётом.

Обвязчики прищуривали глаза, страшась запускать в себя видения нового судного дня.

«Скорее бы заканчивалась скелетная канитель, – торопил события офицер с восьмью звёздочками на погонах, – вышел в отпуск – отозвали, на мокрое дело кинули… Яр недоволен. Обь недовольна. Мне что радоваться? Вот и рыбка с крючка сорвалась… Наверно, аппетитна смазливая самочка…»

Трупы норовили прибиться к правому берегу, не желая покидать обетованную землю. Их баграми выводили на стрежь. Кто-то догадался укутывать кости в сетку-рабицу – груз дополнительный и все сочленения в сборе.

За линией оцепления скапливались горожане. Некоторые вооружились биноклями, приближали мерзостное сокрытие потревоженных зонников.

В толпе навзрыд голосила Нюра, убиваясь о муже:

– Кал-листра-тушка… за что они тебя, изверги, земле не поручили… на могилку не походить, горе не выплакать… носки тебе вязала тёёплыыее…

– Нехристи! – возмущались в толпе.

– В тридцать восьмом невинно расстреляли, в семьдесят девятом топят…

– Да кто на эту власть поганую управу найдёт!..

– Рабы и те не в гробы… падалью зарыты, падалью топят…

– Жил разбойник Кудеяр. Он не прятал трупы в яр. Что-то наши Кудеяры На расправу очень яры…

В толпе сочувствующего люда находился штрафбатовец Горелов. Он пришёл с Киприаном Сухушиным. От него исходил стойкий сибирский бражный дух.

Спетая кем-то частушка принудила вспомнить избу-пытальню, разгневанного Пиоттуха, который под шумок неудачного допроса валил частушки против НКВД на приговорённого к расстрелу Горелова.

Не отыскав в толпе исполнителя давно забытой песенки, историк обратился к Сухушину:

– Ты слышал когда-нибудь эту частушку?

– И не раз.

– Кто автор?

– Народная… Поют в застольях. Общий роток и шалью не закроешь…

3

Повеселевшая от выпитой крем-водки Прасковья озорно подмигнула сердечнику Натану:

– Помнишь квартиру Фунтихи в Заполье?

– Три века не забудешь.

– Помнишь, как я распахнула ромашковый халат, а там – диво…

– Бесстыдница!

– За Тимура на всё была готова.

– Не мог его вызволить из Ярзоны.

– Ты пешка…

– Не знаешь, какова судьба беглецов?

– Никодима Савельевича – царство ему небесное – медведь у берлоги одолел. Повалил рогатиной да оступился… Сын в медведя целил, да в отца попал. Рассказывал про смертельную оплошку – слезами заливался…

– Тимур в Заполье приходил?

– С месяц ночами крадучись объявлялся… Тимурёнка обнимал до синячков. Боялась – задушит в объятьях… Выдала его паскуда ревнивая – Сонечка с засольни… моя вина – пьяная проболталась… задумала убить тварь – ревнивица в ноги: «Хочешь подробности о Тимуре узнать?» – «Хочу». – «Не тронешь?» – «Живи и мучайся, предательница…»

– Не тяни, рассказывай.

– Авеля Пиоттуха знал, небось?

– Как не знать.

– Придумал изуверство… ой, не могу…

Сделав глоток медицинского спирта, поведала жуткий рассказ из жития Тимура, в кого в молодости по вине Натана вонзилась отравленная стрела.

Ярзона бурлила от известия: одного из убийц председателя колхоза и двух надзирателей поймали.

Старший лейтенант госбезопасности Пиоттух ходил гордым. Вдалбливал в головы зонников твёрдую истину: «От кары чекистов не уйдёт никто!»

Устроили показательное судилище.

Смертники окружили дощатый эшафот. Массивные слесарные тиски на нём не предвещали рая.

Кисть правой руки Тимура зажали в стальной пасти: пальцы сплющились, на доски струйками потекла кровь.

Шестиколенный Авель Пиоттух демонстративно повертел в воздухе ножовкой с ржавым полотном. Передал инструмент убийце.

– Именем НКВД к особой казни приговаривается Тимур Селивёрстов… Нет никакой пощады тем, кто поднимает руку на верных дзержинцев, позорит несокрушимую Советскую власть… Сейчас разбойник отпилит себе правую кисть руки… если хватит духу… потом продолжит каникулы в зоне. Убийца, тебе предоставлено перед казнью слово…

«Бутылку спирта и ножовку по металлу… Мои кости – не стволовая гниль…»

Принесли слесарную ножовку.

На помост поставили бутылку денатурата.

«Жри химию!» – рявкнул Пиоттух.

«Спирт и неразбавленный».

Условия убийцы привели офицера в негодование:

«Ты что… твою мать… обезьяна облезлая, корчишь из себя… геройчик поганый… натворили с отцом… вашу мать, кучу убийств…»

«Спирт! Полную бутылку…» – перебил Тимур гневного оратора.

Особисту не хотелось, чтобы представление казни обернулось провалом.

Ярзонники, придерживая дыхание, наблюдали за бородачом, удивляясь его хладнокровию и твёрдости духа.

Жизнь на заимке староверов отложила отпечаток на характер и на лицо молодого беглеца. Борода вызрела мировецкая. Расчёсанная самодельным гребнем, она большим клочком лунной ночи свисала на широкую грудь силача. За годы отцовская сила незаметно перетекла в сына – столяра, кузнеца, гармониста, неслуха и умеренного выпивоху.

Все ждали развязки.

До последнего момента шестиколенный Авель не был уверен в успехе своей иезуитской задумки.

И вот началось.

Хладнокровный Тимур сорвал зубами колпачок с бутылки спирта, прицельно послал его губами и языком в оробелого палача.

«Ну ты, деревенщина!»

Медленно, со сладострастием отпил треть содержимого бутылки. Обмыл лезвие ножовки. Смочил спиртом место, куда вскоре должны вонзиться зубчики полотна.

Замерли приговорённые… сжали зубы… напружинили челюсти… кто-то высморкался и высыпал полгорсти матерков…

От скрежета кости и слесарной ножовки у Пиоттуха стали подбеливаться крупные зрачки.

На стальное полотно, на сосновую плаху брызнула яркая кровь.

Тимур отпиливал кисть не с гримасой боли – с натянутой театральной улыбкой. Он чуял: улыбки свободы не будет, так пусть перед смертью земляки-сибиряки увидят не труса, не сломленного казнью бородача.

Многие смертники отводили взор от самоистязания. Некоторые гипнотически вперились в смельчака, не затыкали уши.

Правая рука без кисти оказалась на свободе.

Смочив струйкой спирта срез, допив остаток, Тимур шарахнул бутылку о равнодушные тиски.

«Первый акт пьесы закончен. Второй будет?»

Захлебнулся несвязной речью Авель, знавший всё о своём роде до шестого колена. Надеялся на трусость молодого кузнеца. Не удалось переломить через колено волю к свободе.

Конвоирам и надзирателям с трудом удалось усмирить гвалт зонников. Резиновые дубинки гуляли даже по головам. Пиоттух опасался бунта.

Восторженно смотрели на Тимура. Кто-то проорал «урра!» В толпе плескались аплодисменты…

Снайпер и разведчик Воробьёв усомнился:

– Может быть, это выдумка ревнивой бабёнки?

– Слухи до меня и раньше доходили… с другими подробностями… будто озверелый Пиоттух столкнул моего Тимура с настила со словами: «Контры, поссыте на рану!» Герой ответил: «Постой! Кисть заберу… моя всё же…»

Закончив уборку палаты, техничка сунула под подушку ополовиненную фляжку с крепачом.

– Допьёшь… Тимура помянешь… В память о нём пью спирт из горлышка… он нас роднит.

– Его расстреляли?

– Господь ведает. Раз до сих пор не объявился – значит, был в яме… сейчас в Оби… Натан, выпишут – заходи… родня ведь – дальняя…

В приоткрытую дверь палаты прошмыгнул кот, огляделся и в три прыжка очутился на постели больного.

– Дымок! Родной!

Сердечник старался не дышать перегаром на мяукающего умника.

Вошла озабоченная Октябрина.

– Вот ты где, шельмец! Ищу по всей больнице, а он – разведчик сам палату нашёл… Ну, здравствуй, ветеран!

– Привет тебе, Красный Октябрь, – подделываясь под тон Васьки-Губошлёпа, ответил больной.

– Сегодня тебя выпишут. Градусные лекарства можно и дома принимать.

– Рад-радёшенек от такого известия.

– Сосед Васька ждёт не дождётся – такого собутыльника лишился.

 
…Не храпи, запоздалая тройка!
Наша жизнь пронеслась без следа.
Может, завтра больничная койка
Успокоит меня навсегда…
 

– Стишки тут сочиняешь – значит, здоров.

Не хотелось объяснять хозяйке с улицы Железного Феликса, чьи это строки. Сегодня после общения с Прасковьей на него накатилось тёплой волной ребячество… Захотелось любви, озорства. Вымываемые из яра кости гремели под струями в другой эпохе, не в нашем существовании. После войны в земной толще разлагаются миллионы трупов… лежит для острастки всеобщей совести неизвестный солдат… молчит он… молчит Кремлёвская стена… только Вечный огонь ропщет за всех убиенных…

Историк попросил у мужчины в чёрном короткополом плаще бинокль, навёл на катер связи. В окуляре мелькнул офицер… рядом вертелась женщина, похожая на Полину… Не может быть – она… копёшка волос… просторный голубоватый жакет.

Когда поднималась от речного вокзала по некрутому взвозу, подошёл учёный.

– С приездом!

– Серж! Да ты шпионишь за мной.

– Нет. Вместе со всем честным народом наблюдал сплав трупов…

– Поехала, чтобы узнать подробности, тебе передать.

– Какая трогательная забота.

– Не ревнуй меня. Чиста…

– Ты знаешь аббревиатуру СМЕРШ?

– Смерть шпионам – чекисты хреновину придумали.

– Сейчас СМЕРШ расшифровывается так: смерть шлюхам.

– Фи! Грубиян с учёной степенью… Убей меня, Отелло, задуши свою Дездемону.

– Полина-Полина!..

– Не суди, да не судим будешь… Что я попёрлась с тобой на Север? – повела наступление пышноволосая леди. – Ты впадаешь в старческий маразм, к чужим штанам ревнуешь… По природе я обыкновенная курица, а петухи пошли квёлые…

Упрёки в постельной слабости были высоким коньком неудовлетворённой дамы. Она не признавалась себе даже мысленно, что поезд её страсти давно пронёсся мимо главной станции жизни. Не те годы. Не та плоть. Не те зарничные чувства, пылающие в молодости восходящими в небеса огнями.

Злые, насупленные вернулись в гостиницу.

Оскорбляло, унижало историка открытое предательство человека, к которому он питал когда-то искренние, объёмные чувства. Пробивался пусть не яркий, но солнечный свет любви… Наплывали тучи окончательного разрыва. Не было очистительного ветра разогнать их.

– Полина Лавинская, какими увиденными деталями можете поделиться с историком Гореловым?

– Фи! Какая официальщина… Зря поехала. Такого кошмара насмотрелась… Приставал… домогался офицеришка… – Давно прожжённая страстью женщина привыкла обезоруживать любовника едкой правдой. Она не впервой применяла беспроигрышную оборону. – «Но я другому отдана. И буду век ему верна…»

Классическое враньё немного успокоило учёного.

– Детали, только детали интересуют. Хорошо разглядела с катера место размыва яра?

– Следы преступления видны, как на ладони… Жуткая картина! Такого кощунства матушка-природа не видела… да и земляне тоже… Струи из-под винтов месили кости с землёй… поодаль от берега бугрилась желтоватая пена… Трупы отлавливали баграми. Флотилия лодок растянулась на версту. Одному трупу удалось отбиться от стада, он подплывал к нашему катеру… борода сохранила черноту, волосы на голове полуоблезли… мертвец плыл на спине… на шее болтался клочок косоворотки… бросился в глаза крестик… лучи солнца высветили его и… задумчивый лик христианина… не ошиблась – именно задумчивый… Ой, не могу… труп подплыл к катеру связи, струи перевернули его, притопили слегка. На поверхности показались руки… одна была без кисти… Ни рулевой, ни офицер не видели мольбы мертвеца: он будто просился на катер, умолял нас полной и укороченной рукой… Зажала зубы… промолчала… проводила взглядом… подумала: пусть хоть этот не будет утоплен, поплывёт свободно по Оби…

Молчали долго, напряжённо.

– За такую улику массового затопления можно простить тебе часть грехов.

– Чиста – стёклышко… Серж, пойдём, помянем души расстрелянных и утопленных…

На крыльце Васька-Губошлёп чистил наждачной шкуркой дымокурный череп. Сошла не вся чернота: вместе с нагаром сыпалась мелкая костная мука.

– Дурак! Спрячь скорее – больной возвращается.

– Красный Октябрь, задержи его на минутку на улице.

– Уматывай огородом… и дух свой винный уноси…

Не ожидала Октябрина встретить на своём крыльце вездесущего соседа. Сдула со ступеньки тёмную пыльцу. Подошёл Дымок, принюхался к воздуху и чихнул.

Гвардеец шагнул за ворота, развёл руками.

– Куда меня привели?

– Гостенёк, моя изба, мой двор.

– Чья изба? Варвары?

– Октябрины… Красного Октября…

От больницы шли молча. Долгое молчание сердечника настораживало старушку. На вопросы он не отвечал. Тупо уставясь на дорогу, еле волочил ногами.

– Вот те раз! Вылечили, называется. В палате стихи шпарил. Сейчас памяти лишился. Ветеран, имя-то своё помнишь?

– Наган… Наганыч…

– Правильно – Натан Натаныч, – не расслышав оговорку, подтвердила хозяйка.

У ног сердечника Дымок выплясывал восьмёрки. Тревожное мяуканье насторожило старушку.