Текст книги "Грибники-2. Станция забытых людей"

Вынув из кармана, Джафар протянул ее Эйзену.

– Если ритуал проводится без согласия, то он тёмный, – пробормотал тот, рассматривая заколку. – Марина… что с ней?

– Пара царапин на спине. Она от них проснулась, как раз когда я спугнул главного жреца.

– Кто он?

– Не рассмотрел.

– А Марину рассмотрел?

– Насколько мог. Я, видишь ли, зашёл в ангар, а она там стоит. Без ничего. И явно сама разделась и встала в центре.

– Типично для ритуалов, – заметил Эйзен, но потом, видимо, вспомнив, что Марина все же человек, а не объект исследования, с беспокойством спросил: – И точно не было, ну… никакого насилия?

– Она говорит нет, да и непохоже было. Ну, насколько я мог судить с полуметра, – Джафар смущенно пожал плечами, чувствуя себя совершенно некомпетентным в ритуалах.

– На что были похожи царапины?

– На покосившийся небесный свод, Эйзен, – ответил Джафар с грустью. – Или на часть циферблата… Это тебе о чем-нибудь говорит?

Эйзен задумался, крутя в пальцах пустое солнышко.

– Ритуал не закончен, ее могут позвать ещё раз… а если проследить?

– И сколько ждать второго сеанса? Может, его и не будет. И кто возьмётся стеречь Марину круглые сутки? Девчонки обещали принять меры, чтобы она не выходила, – резко сказал Джафар. – А мне вполне хватило одержимых в начале лета. Я, конечно, нахожу занимательным еженощно обнаруживать в заброшенных ангарах голых девиц, но в целом тенденция мне не особо нравится. Да и Марине вечно достаётся. Сначала руку порезали, теперь это.

– У неё такой склад психики, – вздохнул Эйзен. – Зависимый. Ее легко подчинить. Была бы на ее месте Данка, хрен бы им это удалось.

– А как обстоят дела с твоей психикой, герцог?

– Плохо, – положив солнышко на ручку кресла, Эйзен снова прижал к носу салфетку. И на этот раз салфетки не хватило. – Пытаюсь успокоиться, но снова накрывает, и снова… вот это. Так что для вас я ныне бесполезен. Даже вреден и токсичен, ибо деморализован и деморализую.

Джафар встал, затем осторожно, за локти, поднял Эйзена. Тот повиновался.

– Давай-ка, ложись, – осмотрев, приказал механик Эйзену. – А то потеряешь всю кровь, и завтра теще будет нечего пить… да и жену порадовать станет труднее.

– Я тебя обожаю, – хмыкнул Эйзен.

– Меня можно обожать платонически, – с нудным вдохновением продолжал Джафар, укладывая пациента обратно, – я потерплю, а вот жену…

– Яша! – всхлипнул Эйзен. – Эти твои шутки…

– Твоей канонизации отнюдь не помешают, великомученик ты христианский.

Определив герцога на диван измазанным и небритым подбородком вверх, Джафар подсунул ему под шею подушку и выдал под нос чистую салфетку. Затем аккуратно собрал предыдущие, разбросанные по комнате, в мусорный пакет и поставил у двери. После чего вернулся к дивану и устроился рядом с ним на ковре.

– Чего ты ждёшь от меня, – пробормотал Эйзен. – Я не боец. Я наблюдатель.

– Любое благополучие рано или поздно теряется, Лёша, – сказал Джафар. – И либо ты борешься, чтобы его вернуть… либо отходишь на заранее подготовленные позиции. Как бы ты не решил этот вопрос… будущее все равно наступит. И мы с тобой будем дружить. И наши дети, я надеюсь, тоже.

– Если б я что-то мог сказать о характере этого будущего, – пожаловался Эйзен. – Но я ничего не предчувствую. Я захвачен настоящим, и оно… оно мне ничего не предлагает.

Джафар некоторое время молчал, потом решился:

– Знаешь, несмотря на некоторую твою религиозность, – начал он, явно анонсируя длинную, в его понимании, речь, – твоя личность управляется разумом. Я полагаю, даже твои сакральные убеждения – всего лишь философская позиция. Ты излишне цивилизован, даже изнежен, и… не слушаешь свои предчувствия. Или не веришь им.

– А ты своим веришь? – слабым, но заинтересованным голосом спросил Эйзен. Он ещё не знал, к чему ведёт Джафар, но предполагал, что мысль за наездом на его мировоззрение стоит важная.

– Половину меня набирали прямиком из колыбели человечества, – напомнил Джафар. – Знаешь, сколько раз меня называли чёрным?

– Не поверю, что ты эту фигню считал, – с надеждой простонал Эйзен. – Ты же не идиот.

– Польщен, – промурлыкал Джафар. – Ты прав, это не те цифры, которые достойны запоминания. Но на какой-то из них я понял, что за моей спиной людям видится то, от чего они хотят отказаться из-за своей гордыни.

– Миллионы лет эволюции?

– Отказаться, Лёша, от них и сразу пересесть в золотую ладью. И я для них – символ их тёмного эволюционного прошлого. И на правах этого символа я немного лучше чувствую… по каким законам работает Вселенная, что ли. И я думаю, она нас ещё удивит.

– А мне казалось, ты это чувствуешь, потому что ты – бог Ра, – капризно произнес герцог.

– Грешно ходить в чужие пантеоны, – погрозил Джафар смуглым тонким пальцем, вокруг овального ногтя которого едва заметным ободком въелась солярка.

– Я сегодня молился, – сказал Эйзен жалобно. – Но с платком у носа это глупо выглядит. Высшим силам все равно, а меня отвлекало.

– Если я правильно помню исповедуемое тобой учение, то платок у носа в список смертных грехов не входит.

– Но своим несовершенством я дискредитирую божестведдый забысел, – сказал Эйзен, зажав нос салфеткой. Изнутри снова подступила кровь.

– У тебя прекрасный нос, Эйзен, – печально заверил Джафар, наблюдая за ним. – И все остальное, я уверен… Мы тебя, твоя неповторимая светлость, очень уважаем и ценим. Мы – это жители посёлка. Ну, а про меня ты знаешь…

Джафар надолго замолчал, ожидая, что Эйзен прервёт его, дабы не терять легкости беседы, однако Эйзен прижал салфетку, молчал и ждал. Он явно нуждался в чём-то большем, чем ирония.

Что ж, подумал Джафар. Сам напросился, герцог.

– В начале нашего знакомства, – тихо продолжил он уже совсем другим тоном, – я мучился от невозможности умереть за тебя. Долгое время это была моя главная потребность. Вынуть огонь моей жизни и отдать тебе, чтобы у тебя этих жизней стало две. Сашка тогда сделал для меня все, что мог, но мог он немногое… разве что вот найти тебя. Ну а ты – человек с другими возможностями. В армии и в тюрьме быстро учишься разбираться в людях, и я многое понимал с первого взгляда. В итоге ты спас не только мою жизнь и мою репутацию, но и мою психологическую идентичность. А это как раз то, что я больше всего боялся утратить. Когда ты был в коме, я помимо немыслимой боли испытал ещё и облегчение, потому что снова мог держать в безопасности ту часть моей души, которая вечно пребывала на связи с тобой… с твоим образом. Ты единственный человек, которого я принимаю безоговорочно, и общение с которым рождает у меня ощущение чуда, словно я впервые вижу мир. Я говорю с тобой, и все, что меня окружает, обретает смысл. Так что замысел ты воплощаешь достойно. Просто его тяжесть… слишком велика.

Некоторое время Эйзен размышлял над услышанным, скосив зелёный глаз на Джафара, потом прошептал:

– Яша… спасибо. За то, что ты облёк это в слова. Я, конечно, не могу отвечать за твою душу. Я и за свою-то не всегда отвечаю. Но тем не менее я очень… я очень тронут и даже вдохновлён твоими словами… если я не сдохну от анемии, я непременно посмотрю на тебя так, как ты хочешь, и даже улыбнусь.

– Договорились, – засмеялся Джафар. – Насчёт анемии… Я так ещё не пробовал, но попытаюсь помочь.

Эйзен закрыл глаза и ощутил, как горячие пальцы Джафара трогают какие-то точки на его скулах, потом касаются глаз, а потом синхронно перемещаются на шею. Эйзен не ощущал запахов, но откуда-то помнил, что руки механика обычно пахли загаром и минеральными маслами для двигателей. Это успокаивало, как дымы воскурений в каком-нибудь индийском салоне.

Скоро тяжёлой голове стало холоднее, и через полчаса кровотечение действительно ослабело.

– Завтра будешь как новенький, – пообещал механик, убирая руки и стряхивая с них что-то невидимое. – Я тут ещё час посижу, понаблюдаю, потом пойду. Нижних тоже надо проконтролировать. У тебя жратва есть, или святой дух в холодильнике петлю мылит?

– Нет! – возмутился Эйзен. – Не дух.

– А что?

– Сельдерей…

– Твою мать, Лёша!

– …и две отбивные.

– Ничего, если я съем обе?

– Ты только что вообще хотел за меня умереть.

– Но не голодным же помирать, ваша светлость.

Легко поднявшись на ноги, Джафар поклонился и исчез.

Глава 12. Благие намерения

Спустившись на кухню и пообедав в одиночестве, Джафар ощутил прилив сентиментальности. Почему-то вспомнился последний (на нынешний момент) прокурор, с которым пришлось общаться. Как-то уже после завершения судебного процесса случился у них личный разговор, точнее, Джафар молчал, а тот, после уточнения каких-то данных минут пять выговаривался. Я жесток, признался прокурор тогда. И поэтому сентиментален. Все жестокие люди, говорил он, сентиментальны. Джафар, прошедший заключение, не спорил. Он и в себе иногда улавливал подобную связь, но прокурору, даже после полного оправдания, говорить об этом не стал бы.

Это картина памяти объясняла желание Джафара выйти из внешней двери и взглянуть на туманные долины с наружной стороны горного кольца. А вдруг, надеялась инфантильная часть сознания, внешний мир исчез, и вместе с ним – министерство и его интересанты. Он даже был бы не против, если бы в какой-то реальности оно всего добилось, а посёлок оставило бы в покое. Казалось, если герцога отобрать посёлок, первый действительно истечёт кровью, ведь кровь – это символ души, а что ещё делать человеку, если у него отбирают собственную душу? Конечно, Эйзен достаточно прагматичен, чтобы найти другой источник заработка. Купит себе дом на островах или построит в тайге… Но это будет акт с отпечатком потери. В одну реку нельзя войти дважды ещё и потому, что ты сам – река…

Солнце только пересекло зенит начало уходить к западу, ветер утих, и посаженные Марией Семеновной астры – желтые и фиолетовые – замерли в полуроспуске.

Приблизившись к площадке лифта, Джафар взглянул вниз – туда, где Эйзен парковал машину, между двумя давно уж необитаемыми конюшнями.

Взглянул и замер.

На асфальтовом пятачке, словно всегда там была, стояла «сига тендума», машина из ниоткуда, выглядящая точь-в-точь как обычная «газель».

Словно и не падала она с обрыва, не разбивалась и не исчезала бесследно, убив четырёх людей…

Джафар оглянулся на дом и спросил себя, стоит ли говорить об этом Эйзену. Решил, что не стоит – вдруг тому от волнения опять станет плохо. Но вот спуститься самому и взглянуть на машину стоило – вдруг именно сегодня он найдет разгадки всех ее поступков?

Поразмыслив минуты две, Джафар открыл дверь лифта и ступил на платформу.

*

Не дождавшись появления гостя через час, Эйзен осторожно, чтобы не расплескать ничего из оставшегося в его скудной кровеносной системе, спустился на кухню. Обещанное было съедено, тарелка в желтый цветочек аккуратно помыта, определена на сушилку, и даже почти высохла.

Однако больше никаких признаков разумной жизни не наблюдалось.

Герцог вышел из дома, поискал в саду, затем на прилежащих тропинках и даже возле лифта. Лифт – скрипучий, позвякивающий и жужжащий на ветру натянутыми тросами – покоился на платформе, и свежие потертости на ржавых тросах свидетельствовали о том, что им, возможно, сегодня пользовались.

Облокотившись на перила, Эйзен наклонился – это был риск, но осознанный – и всмотрелся в подножие горы. Парковка выглядела как обычно – две конюшни и гараж. Даже въездные ворота, насколько он мог видеть, были прикрыты.

Эйзен забеспокоился: Джафар точно не ушел бы просто так. Он человек ответственный.

Пришлось спускаться. Оказавшись у подножия, Эйзен осторожно обошёл закрытые постройки, изучил отпечатки на сухой земле. Они, увы, мало о чем говорили: дождей не было давно, а оттиски в тончайшем слое глинистой пыли маркеров времени не несли.

Некоторое время герцог медитировал на следы протекторов больших шин, оставшиеся в пространстве между гаражом и конюшней; размышлял, не новые от они, пока не увидел, как вниз улетела первая рубиновая капля, мгновенно скатавшись в серый пылевой шарик.

– Твою мать, – выругался он, распечатывая новую упаковку салфеток и досадуя на собственную немощь. Оставалось только вернуться – чтобы успокоиться и по возможности связаться с Сашей на предмет местонахождения Джафара или инициации его поисков. Сам он сейчас все равно ничего не мог.

*

– Стефан! Стефан, куда ты бежишь? – звала нянька. – А обед?

– Я Лодочку ищу!

Ромка привык в некоторых своих снах называться Стефаном. Перед каждым из этих снов ему непременно снилась Дорога, и по ней он попадал в поместье графов Гнедичей.

Лодочкой звали местную кошку. Когда в окрестных деревнях в последний раз случилось наводнение, она орала из самой стремнины, сидя в выдолбленной из сосновой коры деревянной лодке. Тогда-то Стефан ее и выловил. Кошка сначала была маленькой, а потом увеличилась, приобретя вместо грязного благородный мраморно-серый окрас. Таких кошек в их краях не знали, и приходилось говорить, что животина заморская, дабы избежать пересудов о колдовстве.

Лодочка знала каждый закуток графского имения. Особенной ее любовью пользовалась кухня и кухарки, но в периоды сытости – лес манил больше.

Стефан часто находил кошку стерегущей возле норки во мху, находил на дереве или во время прогулки по лиственным зарослям. С кошкой, знал он, в лесу куда интереснее, чем без кошки.

Вот и теперь Лодочка отыскалась довольно далеко, через две тропы, настороженная и увлечённая выслеживанием кого-то в куртинах мха. Стефан тоже заинтересовался.

За растительной преградой открывался вид на косогор. Пробежав по нему, Стефан, не заметив как, забрел в странную расщелину с песчаным дном. Спустившись, он прошёл сотню шагов изучая грибы и пауков на стенах. А потом завернул в Первую балку.

В ее стене, он откуда-то помнил, был грот. И сегодня этот грот стал пещерой.

– Лодочка! – крикнул Ромка-Стефан в темноту.

– Мяу! – отозвалось из сырой глубины.

Пришлось осторожно, держась за песчаную стену, углубиться внутрь. Некоторое время под ногами шуршали и скрипели остатки деревьев, а потом пол помещения выровнялся и превратился в песчаный.

Ромка оглянулся: вход виделся маленьким светлым пятнышком, на фоне которого виднелся тонкий кошачий силуэт.

Вот зараза, подумал Ромка, завела меня сюда и проскользнула обратно.

– Ну что ты за человек, Лодка, – проворчал он. – Теперь обратно топать.

И тогда, снова повернувшись вперёд, Ромка увидел огромные тяжелые Ворота.

Забыв о кошке, он осторожно в них постучал.

Ему ответил женский голос, показавшийся таким знакомым, что Ромка проснулся в ужасе.

За окном стоял прозрачный, жаркий август; Ромка услышал, как бабушка ставит на крыльцо молочный бидон, а рыжий Пушок на кого-то лениво брешет.

*

Теперь Рейнольду и Ане стало совсем легко разговаривать.

– Я хочу создать что-нибудь такое, понимаешь… красивое, – говорила Аня.

Она раскладывала камни и посыпала их песком.

– Понимаю, – сказал Рэнни, и это не было формальным словом.

– Такое, чтобы люди при взгляде на это перестали быть злыми. Забывали о мести. Вообще о всяком таком низменном забывали. Чтобы хотели быть как это красивое. Но я ещё не тот, кто может это создать… не тот человек.

– Ты всегда тот человек, Аня. Каждый из нас связан с гармонией. Но иногда, чтобы обнаружить в себе эту связь, нужно надломиться. Отрешиться от земного и понять, что оно не важно, – поделился Рэнни метафизическим опытом.

– Ты отрешился?

– Да. Даже покушать забывал. Писал музыку.

– И где она, эта музыка?

– Вот тут, – Рэнни приложил палец к голове. – Или я могу ее сыграть.

– А как же люди? Ты ведь хотел донести ее до людей.

– Хотел. Но люди… некоторым она нравилась. Некоторые были против. Кто-то ее украл. Но это ладно… тут я не против. А вот непонимание сбивало меня с толку. Поэтому я редко… дохожу с этим до людей. Чтобы не сбивать себя с настроения. А коммерциализация так и вовсе делает меня творческим импотентом. Прямо сразу. Нельзя думать о деньгах во время творческого момента. Сразу переходишь на грубые уровни и перестаёшь чувствовать. Это как… как если ты пытаешься расслышать далёкую музыку, а тебе в ухо вдруг заорали. И все. Это куда больнее, чем если ты просто шёл по улице, и заорали. Или ел. Или срал. В этих случаях ор вообще не цепляет.

Аня хотела ответить, ну тут заметила, что Рэнни уснул. Внезапно, без предупреждения. Впрочем, кто будет предупреждать тебя днём, что он сейчас уснёт?

Наладив зонтик, чтобы закрыть музыканта от солнца, Аня пошла купаться. После пляжа следовало еще к рыбам зайти.

*

Итак, Кристине нужны были деньги на будущего брата. Или на сестру. Может, оно будет ничего так, думала Кристина. Все ж человек. Да и мать наконец-то найдёт, чем себя занять, перестанет тревожиться по одному поводу и начнёт тревожиться по другим. Все же надо иногда менять точку приложения тревоги.

Поэтому накануне ночи похищения Марины она договорилась о странном – отправиться за тридерисами со Светой и Никитой, в обмен на половину того, что она соберёт. Учитывая их объемы, пары походов Кристине, точнее, ее семье, должно было хватить на полгода.

Никита был весёлым, полноватым шатеном, симпатичным внешне – правильные черты лица, серые глаза – и умным внутренне. Пока Кристина ходила мимо, осторожно сужая круги, он играл на гитаре для Схен и Елены. В его репертуар входили старые дворовые песни, весёлые пародии и советский «душевный» набор вроде «у природы нет плохой погоды». Когда Кристина подошла, звучало:

Я знаю, ты прекрасна,

И в этом спору нет,

Но для меня твоя краса потухла —

Ведь человеку нужен человек,

А ты – бесчувственная кукла…11
  Подростковый фольклор


[Закрыть]

Незаметно присев рядом, Кристина дослушала песню.

– Привет, – улыбнулся Никита. – Я тут у всех спрашиваю, как их зовут, так вот…

– Кристина.

– Прекрасно! Теперь красавиц вокруг меня три. Что для холостого парня не только приятно, но и перспективно.

Эти слова обращены ко мне, догадалась Кристина. Значит, Света все же его сестра.

– Ну, – влезла Схен, – вообще-то Крис у нас не свободна…

Никита махнул рукой, улыбнулся и так ударил по струнам, что Схен, как бы сильно она не хотела закончить фразу информацией о парне Кристины, вынуждена была замолчать.

– А ты знаешь, – вписалась Кристина в следующую паузу, – песню про дачу в тропическом лесу?

– Хаха, – сказал Никита. – Конечно!

В тропическом лесу купил я дачу,

Она была без окон, без дверей,

И получил ещё жену в придачу —

Красавицу Мальвину без ушей.

Одна нога была другой короче,

А левый глаз фанерой был забит.

А правый был доскою заколочен,

А третий глаз на лбу где-то висит…22
  Детский фольклор


[Закрыть]

Схен жеманно повела плечами и сказала вдруг, что песенка так себе, вот про «мы желаем счастья вам» было лучше. Кристина удивилась – такого рода кокетство раньше этой девушке было не свойственно. Рейнольду, например, она никогда не указывала, что петь, просто слушала, даже хулиганский репертуар, который тот себе, как и Никита, иногда позволял. А в следующий момент Кристина мысленно обозвала себя тормозом и догадалась: Схен тоже приняла «холостого парня» на свой счёт, и выходило, что сама Кристина теперь – одна из сторон любовного – вернее, пока ещё флиртующего – треугольника. Или четырёхугольника, если считать Джафара и его заочное участие.

Никита перешёл на старые песни и теперь пел неизвестное Кристине:

взлетаем,

под куполом из радостных надежд,

над нами

мелодии торжественный кортеж

кругами33
  А. Суханов, «Музыкальный полет»


[Закрыть]

Кристина подумала, что эту песню мог бы исполнить Рэнни. Но Рэнни она не видела уже два дня, и подозревала, что он вообще из дома не выходил. При том, что Аня к своим рыбам наведывалась с прежней периодичностью, как и было положено по контракту.

Кристина смотрела на неё и думала: как бы ты не влюбился, главное – не забывать о работе. А ей иногда очень хотелось забыть, потому что работа выглядела для неё более внешней частью ее души, чем глубокая и многогранная личность Джафара, которую она поселила чуть ли не в свои центре своего сознания. Влюблённость, думала она, сначала вываливает тебе аванс, а потом начинает отнимать силы. Когда-нибудь у неё с Джафаром накопится много взаимных долгов, и их груз приведёт к очередному кризису. Вроде бы так обычно выглядят длительные отношения. Их постоянно надо ремонтировать.

– Тебе вообще сильно повезло, – говорила ей прагматичная Данка. – Джафар – тот редкий мужик, – хоть бы даже и мерзкого байронического типа – который не морочит девушке голову и не пытается самоутвердиться за счёт ее эмоций. Если ему хреново – сразу говорит, что ему хреново. Если хорошо – тоже не скрывает. И не трындит почем зря. Бесцельных отношений тоже не признаёт, не пустобрёх какой-нибудь. Ответственность на себя брать не боится. Не нудит.

– Не бухает, – поддакнула Кристина. – Но я давно уже не люблю байронических. Я люблю уютных. Вот типа Сашки, только без кроликов.

– Кролики – нагрузка за уют, – сказала Данка. – Хотя его жена их тоже явно не особо любит – вот куда его с этими кроликами выгнала…

– А вот я бы, – сказала тогда Марина, – на ее месте просто завела кота. Если у мужа кролики, жена должна их чем-то уравновесить. Или собачку.

Тоже, подумала тогда Кристина, взаимные долги. Хорошо, что хотя бы в компании Никиты и Светы никто никому ничего не должен, и это легко и приятно.

На следующий день к новой компании присоединились Катя с Оксаной, а на третий, собственно, и состоялся важный разговор.

– О, не вопрос, – сказал Никита. – Я бы тебя взял с нами в лес и просто так, но Светка будет настаивать на гешефте, поэтому…

– Я согласна на 50%, – быстро предложила Кристина.

– И неразглашение, – добавил Никита, строго подняв палец. В глазах его в это время было веселье, обычная беспечность и что-то ещё, на что Кристина тогда не обратила внимания.

– И неразглашение, – кивнула она.

– Договорились, – сказал Никита, и они стукнулись кулаками.

*

Этот этап в жизни Джафара аль Кемнеби обещал быть неприятным. Тревожно было ощущать несвободу. Запястья и щиколотки держало какое-то, явно профессиональное железо, справиться с которым не представлялось возможным. Голову сдавливала повязка, она же не позволяла открыть глаза. Спина упиралась в какой-то шершавый столб – судя по окружающим звукам, это был ствол дерева – и все конечности были зафиксированы железом по другую сторону этого образования.

Последнее, что помнил Джафар – как его удивила щеколда. На «сиге тендуме» она была представлена текстурно, словно нарисованная на компьютере и размазанная по кубику, а здесь – оказалась настоящей. И ему, конечно, не стоило бы хвататься за неё рукой и пытаться открыть. Совсем не стоило.

Рука ничего не ощущала до сих пор, а весь прочий организм вот только очнулся. Сколько ж там было вольт, думал Джафар. Сильный ли ожог? Но если было, на что нацепить наручник, значит, как минимум запястье цело. Может, и пальцы…

Пахло лесом, сыростью, нагретыми солнцем травами и – довольно сильно – обожженной плотью.

Вот так оно все и складывается, с тоской подумал Джафар. Жизнь теряется часть за частью, с того самого момента.

«Газель», конечно, была настоящей. Значит, за ним следили давно и предвидели его интерес к подобного рода технике. Неужели никогда нельзя расслабиться?

– Он очнулся, – сказал женский голос. Знакомый. – Слышишь, Вадим?

Вадим не ответил, но Джафар явственно услышал мужские шаги, которые приблизились.

– Хорошо получилось? – спросил женский голос. – Я там восемь дней сидела.

– Да, – ответил мужской голос, который тоже Джафар где-то слышал. Давно. И даже вычеркнул из памяти.

– А ты сиди, – с насмешкой сказала девушка, явно обращаясь уже к Джафару. – Мы тебя уже приговорили.

Несмотря на все своё самообладание, механик вздрогнул. Если бы она сказала «мы тебя убьём» или «на ремни порежем» или… да все, что угодно, он бы не придал этому особого значения. Ему это часто говорили. Угрозы Джафар привык воспринимать как фон. Но вот слово «приговор» было из мирной жизни и подразумевало, что это именно он должен быть не в ладах с совестью, а не его похитители.

Лиза?

– Смотри, Вадим, – заметила девушка, – наш герой зассал. А был так крут!

Точно, это девушка, которой я вызвал «скорую», понял Джафар. Лиза. Она выжила.

И тут загадочный Вадим наконец-то подал голос. Голос был хриплый, надорванный и тягучий, словно пользуясь им, человек смотрел в стену и раскачивался. Таким тоном говорят зеки, когда что-нибудь клянчат (а они вечно что-то клянчат), но едва ли этот человек сидел. Джафар точно знал, что нет.

– Иди в машину, Судья, – сказал Вадим. – Не годится тебе видеть то, что сейчас произойдёт. А я исполню приговор. Зло своё получит.

Несмотря на явные органические помехи, голос этого Вадима имел тот же тембр, что и тогда… Тогда.

Все психические постройки, возведённые Джафаром в собственном сознании, в это мгновение дрогнули и испарились в нахлынувшем узнавании. Все годы благополучия обесцветились, потеряли своё значение и пропали, оставив тревогу, тоску, смертный страх и бесконечное сожаление. И… радость. Словно внутри у него была некая струна, все это время ранившая его с привычной жестокостью, и вот она лопнула, принеся облегчение и одновременно разрушив, офальшивив несколько лет его жизни.

Не было никого. Не было Сашки, Эйзена, Кристины, плотоядных грибов и рыбки в аквариуме. Не было волшебного музыканта Рейнольда. Все они – лишь призраки, заполнявшие ожидание встречи. Оказывается, Джафар все это время ждал, когда вернётся настоящая реальность.

Шурша высохшим опадом, Лиза недовольно удалилась.

А Вадим наоборот, подошел.

Джафар снова дёрнулся, вновь ощутил железо на руках и ногах, ощутил, как часто забилось сердце, и как горячая кровь ударила в мозг, затуманив рассудок.

Склеив из осколков последнее, на обломках исчезающей воли, желание, Джафар глухо произнес:

– Ильнур. Развяжи мне глаза.

*

Сейчас Джафару было все равно, что с ним произойдёт в следующий момент. Имел значение лишь момент настоящий. Ильнур Каримов, потерявшийся в северных лесах, оказался жив. Астрологи не обманули. Проморгавшись и сощурившись от солнца, Джафар разглядел лицо в шрамах, обмороженные пальцы, узнал мягкую, охотничью походку.

Ильнур что-то говорил; Джафар не мог связать услышанные слова. Человек, вернувшийся с того света, тот, кого не сожрала нефтяная вышка, продолжающая время от времени сниться спасённому.

Сосредоточившись, Джафар понял, что Ильнур обвиняет его в смерти своей жены; Джафар молчал. Следовало сначала привыкнуть к мысли, что Ильнур жив, и только потом составлять фразы из звуков, им произносимых.

– Не понимаю ни слова, – признался Джафар. – Я думал, ты погиб.

– Я явился с того света, чтобы отомстить за неё, – сказал Ильнур.

– Это ты убил Рогова?

– Наши люди. Он хотел предупредить тебя, как сообщника. Но не успел.

– Предупредить?

– Ну да. Ты ведь оставил Касси, фактически, выдал ее этим изуверам. Я был у них. Один потом сбежал.

Обвинение звучало несправедливо. Но Джафар знавал людей, которые рассуждали и менее логично.

– Значит, узнать правду ты не хочешь, – поразмывслив, сказал он. – Тебе просто нужна кровь, я правильно понял?

– Правда в том, – внезапно разозлился Ильнур, – что тебя отмазали твои богатые друзья, а те, кто победнее, те пошли срок мотать. Но рано или поздно я доберусь до всех. До всех… Мы поступаем просто.

Ильнур отошёл и вернулся, волоча бейсбольную биту. В остатках его на треть отмороженных пальцев она держалась плохо, постоянно выпадала, и он вынужден был наклоняться и поднимать ее.

С такими людьми надо было разговаривать по-особому, помнил Джафар. Для бесед с ними привлекали специально обученных переговорщиков. Но он сам, к несчастью, такими не располагал.

– Ильнур, – попросил он, – расскажи, как ты выжил.

Как выжила Лиза, я знаю.

Ильнур остановился.

– Меня подобрали местные, – сказал он, вытирая пот со лба. Солнце висело прямо над поляной и жгло, как адское пламя. – Я лежал у них до конца лета. Потом долго был в больнице.

– Значит, суд ты пропустил?

– Я поехал в зимовье, – не слушая его, продолжал Ильнур. – Прошлым летом. Я нашел дневник Касси. Она писала про тебя. Ха-ха! Вот скажи: все эти ваши лемминги правда думают, что ты в Эйзенвилле для того, чтобы их защищать? И никто до сих пор не заподозрил, кто ты на самом деле?

– И кто я? – спросил Джафар, обреченно рассматривая биту.

– Не притворяйся хоть передо мной, – рассердился Ильнур. – Я читал твоё досье.

Когда он злился, его голос становится высоким и визгливым. Раньше Джафар за ним такого не замечал. Даже там, в зимовье, Ильнур до самого своего последнего похода производил впечатление здравомыслящего человека. Впрочем, это было давно.

– Такое ощущение, – вздохнул Джафар, сдувая со лба прилипшие волосы, – что весь мир читал мое досье, и только я был лишен приятной возможности понять, что же в нем такого увлекательного.

– Ты будешь умирать увлекательно, – ухмыльнувшись, пообещал Ильнур. – На жаре. Смотри, как получается. Я чуть не замёрз насмерть, когда ты прошёл мимо, по противоположному краю котлована. А ты умрешь от жары. Но сначала я переломаю тебе все кости. Даже если тебя найдут в ближайшие сутки, то вряд ли снова возьмут туда, где ты на самом деле работаешь. Кому нужен переломанный инвалид? Согласись, это справедливо.

– Не соглашусь, Ильнур… послушай себя. Тот Ильнур, котрого я знал, я хочу, чтобы он слышал тебя нынешнего.

– Ильнур умер.

– Но Касси там одна, – оттягивал Джафар время расправы, как мог. Он думал: так бы сказал Эйзен. – Если бы ты умер, ты был бы с ней. Она ждала тебя до последнего дня. Я думал, вы теперь вместе. Она…

Ильнур всхлипнул и замахнулся битой. Тяжело опустив ее Джафару на плечо, он, однако, не удержал рукоять, и бита, вырвавшись, подкатилась под ноги.

Джафар дёрнулся, проклиная свой низкий болевой порог. Удар пришёлся в сустав, но по касательной, и, хоть получился болезненным, ничего не сломал.

– Не надейся, – поднимая оружие, пообещал Ильнур. – Здесь у меня много времени.

Он хочет переломать мне кости и оставить на жаре, подумал Джафар. Он будет смотреть на меня. Помнить. Как я сам помнил. Зачем ему это? Убей и уйди. Я так делал, и моя память была свободна от ненужных терзанмй.

– Выходит, – уточнил Джафар, – ты создал целую секту, чтобы отомстить одному мне?

Ильнур покачал головой. Он стоял, опираясь на биту, напротив заходящего солнца, и красноватые лучи создавали за его головой инфернальный светящийся нимб. Его волосы, некогда чёрные, ныне наполовину поседели и, проводя солнечный свет как оптоволокно, делали нимб ярче.

– Я встретил Вадима, – возразил Ильнур. – Он сказал про тебя, кто ты. Показал твоё досье. А потом я нашел дневник Кассиопеи. Мы с Вадимом нашли.

– И где теперь Вадим?

– Я Вадим.

– Но ведь был другой человек?