Текст книги "Грибники-2. Станция забытых людей"

Глава 7. Сеанс связи

– Ну что, Кристик, как там ваши дела? Кормят хорошо?

– Да, мама.

– А как у тебя с Джафаром?

Кристина задумалась. До сих пор было непривычно, что имя механика употребляется в рутинном контексте. Как будто он какой-нибудь соседский «хороший мальчик» Ваня или Петя, к которому непременно нужно присмотреться, чтобы сделать приятное маме.

Как у нее с ним? Ну, свой гнев на употребление Кристининых эмоций не по адресу он изжил вместе со смертью конкурента (о конкуренте Кристина до сих пор вспоминала с болью и чувством вины, хотя наблюдала его в обеих обличиях), да и холода между Кристиной и Джафаром почти не осталось. Но осталось недоверие Джафара к самому себе. К собственной мнительности. Недоверие человека к собственной мнительности – это же вообще оксюморон, думала Кристина. Это замкнутый круг, из которого не выбраться. Нырок в слепое пятно. К этому его ощущению вины добавлялось еще одно, такое же… Кристина не понимала, по какому поводу оно добавилось, и пыталась уговорить себя не задумываться об этом: мало ли заморочек у людей. Правда, Яша был тем человеком, заморочки которого должны были волновать ее всерьез. «Он стоит того, чтобы попытаться к нему привыкнуть». Но можно ли привыкнуть к ламии, которая никогда не спит? Которая думает о том себе, живущем в другом мире, отделенном – временем? пространством? – и которой явно не хватает того, потерянного себя? Что за опыт у того, «нулевого» Джафара, маркированного вставленной в фамилию буквой «о»? Жизненного опыта самой Кристины точно не хватало, чтобы ответить на этот вопрос, но говорить про это маме тем более не стоило. Либо она велит не заморачиваться ерундой, либо, в лучшем случае, абстрактно призовет понять мужика и не быть эгоисткой, что является бытовой мудростью, а применять к Джафару такой пошлый инструмент, как бытовая мудрость, было неприятно и отдавало кощунством.

– Спасибо, мам, у нас все хорошо, – сказала Кристина в итоге.

– Вот и славно, – обрадовалась Арина. – А то я тут собирала твои вещи и думала – вдруг рано? Вдруг ты еще вернешься? А если ты…

– Мои вещи? – опешила Кристина.

– Ну да. Мы ведь решили, что ты переедешь? Я просто подумала, что пока ты работаешь, я могла бы полностью посвятить себя ребенку…

– Мама, какому ребенку? – взвыла Кристина. – У тебя он что, уже есть?

– Нет, но я подумала, что мне стоит поторопиться, потому что потом будет поздно. Я ведь хочу…

– Мама, ты сошла с ума! – заорала Кристина в микрофон. – Я пошла работать, чтобы ты отдохнула. Ты практически одна поднимала нас с Лешкой, тебе нужно восстановить силы, какая такая новая беременность? Инвалидом хочешь стать?

– Ну что ты, каким инвалидом, просто я подумала…

На все здравые доводы у Арины был один ответ. Точнее, строился он по одной схеме. Сначала «ну что ты», а потом «просто я подумала». Просто подумала и выселила дочь из дома. Просто подумала и лишила ее своей помощи, потому что срочно захотелось ляльку. Просто подумала и решила на старости лет добавить себе нагрузки или испортить здоровье.

– Успокойся, – тем временем увещевала Арина. – Ничего страшного, подумаешь, второй брат… или сестра… вон, раньше женщины рожали всю жизнь, и были бодры…

Ну, подумала Кристина, кто рожал, а кто был бодр. Рожающими были одни люди, а бодрыми, как правило, другие. Бодрость и репродуктивный труд редко совпадают.

Получив уверения, что с ее вещами пока ничего плохого не случилось, просто они собранные ждут в чемоданах, Кристина закончила разговор. Некоторое время стояла в шоке, пытаясь осознать всю глубину проблемы, которую ей подкинула судьба, потом вышла из переговорной.

– Ну что? – спросила ее мрачная Данка. – Пообщалась?

– Угу. Можно и так сказать. С тех пор, как батя бросил пить, предки меня из дома выставляют, потому что я сама зарабатываю и вообще замуж выхожу.

– Оперативно, – оценила Данка. За свойственной ей холодностью явно просматривалось сочувствие, выражать которое глубже она не умела.

– А у тебя как? – спросила Кристина, пытаясь не расплакаться. – Как Наташка? Не срывалась?

– Нет. Гнедич свою часть договора выполняет безукоризненно. Только вот предки говорят, что Наташка завела себе мужика, Генкой зовут, и поселила его дома. Отец пытался этого Генку к себе на работу устроить, так этот дебил там и месяца не продержался. Сам работу не ищет. А выгнать его – значит, расстроить Наташку, которая из-за этого может сорваться. Вот они терпят, только мне жалуются. Ну и часть тех денег, что я им отправляю, теперь уходит на содержание Генки и в счет будущей Наташкиной квартиры, куда родители собираются ее вместе с этим трутнем отселить.

– Охренеть, – посочувствовала Кристина, тоже грубо, но с максимальным пониманием.

…А вечером на обстоятельства, связанные с исполнением заветных желаний, посетовала и Марина.

– Совсем тощая стала, – вздохнула она. – Юрик ноет, что я, конечно, девушка привлекательная и изящная, и человек золотой, но подержаться не за что. А Оксанка мне сказала, что видела, как он вчера у Вацлава нажрался и Катьку лапал. Катька, конечно, возмутилась, но знаете…

Дана и Кристина кивнули. Они знали. Юрик тоже был золотой человек, но не без чертовщинки. И это Марину огорчало.

К вечеру решение оформилось в слова.

– Надо сегодня встретиться с Гнедичем и спросить, нельзя ли немного поменять условия договора, – убежденно сказала Марина.

– Чтобы наши желания, исполненные им, не имели побочки, – добавила Кристина.

– Тащи книгу, – кивнула Данка.

*

Граф Гнедич встретил их на бесконечном шахматном поле, которое сначала показалось Кристине трехмерным и даже что-то смутно напомнило. Местами торчали кубики, которые по приближении оказывались черно-белыми клетками. Зато теперь девушки были втроем и даже видели друг друга.

Граф же снова не показывал лицо. Правда, сегодня вместо парика и камзола на нем была серая накидка и серый же капюшон, расшитый по краю знаками, напоминающими Кристине загадочное летоисчисление Октагона – непонятные значки, форму которых невозможно запомнить.

– Вы хотите знать, можем ли мы изменить условия договора? – переспросил он раньше, чем кто-то из девушек задал этот же вопрос. – Конечно, можем.

– И это не удлинит срок служения? – уточнила Кристина, вспомнив, что в договорах всегда следует читать мелкий шрифт. Поскольку в их договоре не наблюдалось никакого шрифта – ни мелкого, ни крупного, следовало хотя бы оговорить детали.

– Не удлинит. Но это добавит вам задач, – сказал Гнедич. – Вы добавляете задач мне, я добавляю задач вам. Согласны?

– Смотря какие задачи, – осторожно заметила Данка.

– Непростые, – кивнул граф. – Но вы хорошо отработали первые полтора года. Я многое узнал.

– А зачем вам узнавать, – осторожно спросила Марина, – вы же мертвы, ваше сиятельство?

Граф Яков Виджен рассмеялся, и торчащие кубики на шахматном поле замерцали и поменяли цвет.

– О, если б я был мертв…

По истечении долгой паузы он серьезно и с некоторой грустью пояснил:

– Обстоятельства сложились так, что я не очень мертв. Что, знаете ли, неприятно. Неестественно как-то. Потому что когда человек мертв, он не ощущает ничего. А я вот уже почти два века ощущаю тоску и нечто сходное с удушьем. Моя смерть не состоялась. Я застрял в междумирье. Здесь есть рычаги управления вашей реальностью, но нет двери в вечный покой. Точнее, дверь есть, но ее нельзя открыть. Выходит, я получил то, что хотел при жизни, и понял, что хотел совсем другое.

– Как и все мы, – пробормотала Данка. – Вы исполнили наши желания, но их исполнение повлекло за собой новые обстоятельства и новые проблемы.

– Мироздание живет по своим законам, – кивнул граф. – Каждое желание, исполненное вопреки обстоятельствам, меняет реальность непредсказуемым образом. И часто бывает так, что эти обстоятельства оказываются тяжелее, чем прежние, так что вам еще повезло.

– А если вы уберете и новые обстоятельства, то может стать еще хуже? – жалобно спросила Марина.

– Не знаю, – сказал граф Гнедич. – Я только переключаю рычаги. Я не мог предположить, например, что каждая из вас здесь найдет себе пару. Это немного усложняет наши цели. Но есть вещи, которые я четко вижу за вуалью времени. Например то, что в ближайшую неделю никто из вас не погибнет.

– Это, разумеется, утешает, – мрачно порадовалась Кристина.

– Должно, – согласился граф, кивнув расшитым капюшоном. – Розе Авдеевне повезло меньше.

– А что хотела она?

– Она всего лишь хотела вечной молодости. Мечтала завладеть вещами и явлениями, которые отматывают время назад. Я поискал, и это оказались грибы, растущие тут. А в ответ она должна была проникнуть в секту гуру Теребилова, который, несмотря на все своё эгоистичное шарлатанство умел создавать…

Гнедич прервался, задумавшись.

– Лучше будет рассказать все по порядку. Я вырос, как вы наверно уже догадались, в семье польских аристократов. В юности путешествовал по разным загадочным местам, в Сербии взял себе второе имя Виджен, что значит «видящий». Владел землями в четырех разных княжествах, но в итоге мои родители продали все лишние земли и поселились в единственном поместье, окруженном густым лесом. Я любил выезжать в тот лес на охоту. Однажды во время конной прогулки по лесу я услышал плач младенца. Повернув на звук, углубился в чащу, и увидел, как некая женщина, устроив возле своего дома алтарь из пенька, пытается на нем принести в жертву младенца. Я никогда особенно не благоволил к младенцам. Они казались мне какой-то странной, омерзительной формой жизни. Но в тот момент я вдруг почувствовал, насколько это ужасно – быть беспомощным и обречённым. Словом, ребенка я отнял, ведунью приложил плеткой. Она прокляла меня в ответ.

Гнедич рассказывал историю, которую некогда маленькому Ромке не успел дорассказать Рэнни. Как Гнедич нашёл сначала кормилицу, а затем – юную крестьянку, мать младенца, и с облегчением вернул ей это странное существо, которое только и умело, что хныкать и – что выглядело куда приятнее – спать. Как этот несчастный мальчик проспал почти три дня, пока графские гонцы ездили по деревням и искали девицу, прижившую сына от проезжего трубадура. Как потом этот мальчик вырос и оказался талантливым музыкантом и рассказчиком, черпавшим сюжеты своих историй из снов, потому что засыпал он от любого огорчения и от любой радости – так сказалось на нем похищение.

Как потом граф Гнедич несколько раз женился, терял детей и как отчаялся. И как в итоге не сдался проклятию и сговорил за себя Анфису. И про то, как его приемный сын разрушил проклятие, и вслед за тем у Гнедичей родились ещё две дочери.

– Я увидел своих внуков и даже правнуков, – похвастался граф. – К тому времени я многое знал про изнанку мира, про то, как она выглядит для нас. И вот – до сих пор неприятно об этом вспоминать – я умер. Несмотря на то, что от старости, в семьдесят четыре года, книга моя о тайнах бытия осталась недописанной. Может быть, в силу своих умонастроений, а может, из-за практикуемых мной ритуалов, после своей, отнюдь не безвременной кончины я попал в это место, откуда я могу сниться и дописывать книгу чужими руками. Откуда видно сопряжённые миры, находящиеся на том же витке вселенской временной спирали, что и ваш нынешний. Все это время, почти сто пятьдесят лет, я провёл здесь. Я могу управлять вашим миром, но не могу умереть по-человечески. Я, увы, бессмертен. Но душа человека не рассчитана на бессмертие, и мне иногда кажется, что я… возможно, я просто в чистилище или в аду, и он таков. Гуру, он же Светоч, знает путь отсюда в вечный покой. Но все, что узнала для меня Роза – это, что парадокс Ворот может быть как-то связан с моим заточением.

Гнедич надолго замолчал.

– А ваши дети? – вдруг спросила Марина. – Они не знают о вас?

Граф пошевелился.

– Аарон Шнайдер, – сказал он. – Один из моих прямых потомков, хотя он мне не очень нравится, как человек, но я им горжусь, как профессионалом. – Вы готовы выслушать новое задание?

*

– Это нереально, – хныкала Марина утром, когда девушки, проснувшись, обсудили свои сновидческие приключения. – Как мы сможем уговорить человека уйти за Ворота и остаться там? Это же будет равнозначно убийству.

– А главное, – заметила Данка, – без пользы для урожая. Если бы мы зарезали кого-нибудь в лесу, это принесло бы нам новые грибы. А что принесёт бессмысленная трата биоматериала ради Ворот? Да, Гнедич рассчитывает увидеть выход глазами этого человека, но как? Гарик, почитай, пожалуйста, книгу, а потом поди за Ворота и останься там навсегда? Чтобы тебя в полночь перемололо этими… что ты там, Крис, видела? Кубики? Вот ими.

– А что если туда все же отправится Джафар? – жалобно спросила Кристина. – Мы же уже читаем про него тамошнего. Это может быть его личное будущее, которое стало для нас замороженным прошлым.

– А что может заставить его прочитать книгу? – с сомнением сказала Данка. – Только если я пообещаю тебя зарезать.

– Тогда он Кристинку непременно спасёт, – возразила Марина. – А читать не станет. Он ведь очень осторожный.

– Если, – рассуждала Данка, – Рейнольда попросить? Он и книжку читал, и никому особо не нужен. И самоубиться хотел когда-то. Пусть с пользой убьётся. А Маринка поплачет.

– У него документы на нашу землю, – возразила Кристина, – поэтому при удачном исходе плакать придётся всем. Кроме того… если у того пацана, которого Гнедич спас в лесу, были потомки, то это наверняка Рэнни. Надо сначала от него самого каких-нибудь детей получить, даже самых чахлых, а только потом утилизировать.

– Я не готова детей, – отозвалась Данка. – Нет, Рэнни, конечно, очень мил… и внешность опять же… но лирические музыкальные дети не для меня. Я сама их ведьме отдам.

– А у меня они толстые получатся, – сокрушалась Марина. – Вся внешность насмарку. Вот если Аня…

– Дадим Ане книжку?

И все трое серьезно задумались.

*

– В смысле? Книжку, исполняющую желания?

Аня Кубик сидела в центре девичьего кольца, источавшего немного агрессивный энтузиазм.

– Ну, – рассказывала ей Данка, – смотри… у меня была сестра-наркоманка, я прочитала книжку и заключила во сне пакт с приснившимся мне ее автором. Он собирал для этой книжки всякие удивительные явления, а потом он закончился, а явления – нет. Поэтому он просит людей собирать дальше. А за это исполняет их желания с того света.

– Добрые или злые?

– Нам добрые исполнил, – сказала Кристина. – А другим – не знаю. У Эрика тоже доброе желание было, но… как бы это сказать… не христианское.

– Короче, – пошла с козырей Данка, – тебе нравится Рейнольд?

Аня слегка зарумянилась.

– Ну… Рэнни хороший… Но вообще-то у меня Олег. Ну, то есть я не знаю, есть ли у меня Олег, но вчера на сеансе связи он таким тёплым голосом со мной разговаривал…

Дана и Кристина переглянулись.

– Зависимые отношения, – резюмировала Дана.

– А с Димой я больше не общаюсь, – заметила Аня. – Ему сначала надо научиться нормально себя вести.

– Все, что ему надо… – начала было Кристина, но Дана ее прервала:

– …он с тебя уже получил. Это внимание. Крис, тащи Гнедича. Вместе с его магией.

– Ой, – испугалась Аня, – а мне непременно надо будет что-то делать? А если я не умею?

– Синдром самозванца, – вздохнула Данка.

– Читать умеешь? – строго спросила Марина.

– Да вроде…

– Вот и читай.

И Кристина вышла, а потом вернулась с книжкой.

Глава 8. Парад проклятий

Огромное мертвое здание откликалось на любые звуки шуршащим, вкрадчивым эхом. Шелестели обрывки бумаг, за ноги цеплялись сгоревшие провода. Казалось, все тут намеревались сжечь, но от чего-то не успели. Теперь об этой возможности думал Эйзен, наблюдая, как Джафар закрывает дверцу электрощитка и всматривается в свежие лица глянцевых портретов, украшающих стенд при входе в один из коридоров. Все здания Октагона, находившиеся в мире за Воротами, отличались длинными коридорами. Даже подвал, в целом квадратный, состоял не только из комнат, но и из коридора, закрученного в спираль.

– Помню такого парня, – мягкий баритон Джафара, прозвучавший в безвременьи, побудил регента вздрогнуть. – Студент, не доучившийся в медицинском и отправленный в наше подразделение. Боялся скальпель в руках держать, но теорию знал отлично. Кто-то на базе пустил слух о его якобы нетрадиционных склонностях, хотя на мой взгляд их не было вообще никаких. Его интересовала только наука. Во всяком случае, – Джафар улыбнулся, – первые дни. А потом начались всякие подколы да издевательства со стороны личного состава, потому как шибко умных у нас не любят. Странных тоже. Пока это дело не переходило определенных границ, я молчал. И командир тоже. Мне было не до него, знаешь ли, – искренне покаялся Джафар. – Вокруг цвела Африка, а я был молодым и безмозглым… Словом, я морально разлагался от безделья и совершенно забыл бы про этого студента, если бы однажды после отбоя ко мне не прибежал дежурный и не сообщил, что травля этого тормоза приобрела опасность для его физического и психического здоровья. Я тут же известил командование и отправился в казармы. Увиденное там вызвало во мне приступ такого гнева, какого я себе обычно не позволял. Вызвав к себе зачинщиков, я поставил их на трое суток охранять склады, каждые три часа сменяясь. А поскольку военной формы они не достойны, рассудил я, каждый из них будет на посту исключительно в комплекте старого белья буфетчицы тети Маши – лифчике и панталонах. Наша любезная тетя Маша весила больше центнера, работала при нашей части восемь лет и накопила приличный гардероб, коим охотно поделилась…

Джафар сделал паузу, ожидая, пока Эйзен отсмеется.

– Так вот откуда запись в твоём досье «нетерпим к покушениям на свободу личности, может быть опасен». Я думал, ты кого-нибудь прирезал.

– Эйзен, я был молод и глуп, но настолько простые меры пресечения вызывали у меня отвращение и неприязнь. Поскольку мои подчинённые унижали студента, следовало поместить их в его шкуру, только более гуманным способом. Три дня они отстояли по правилам, на потеху всей части. Командование недоумевало, но одобрило. Больше этого студента никто не трогал. Что ты так смотришь?

Эйзен засмеялся снова.

– Скажи, Джафар… а ты вот когда все это делал, ты практиковал такую же литературную речь, как сейчас?

Джафар задумался.

– Тогда у меня получалось куда менее связно, – признался он с некоторым недовольством. – Да и сейчас от совершенства далеко. Но опыт показывает, что человека с моей боевой выучкой и литературной речью боятся куда больше, чем чем человека, обладающего только одним из этих качеств. Вербально обозначенный разум с финкой в руках внушает куда большее уважение…

Эйзен замахал на него рукой и вытер слёзы.

– Яша, ты невозможен…

– Но я существую, и не только в теории, – серьёзным тоном возразил Джафар.

– Ох… перестань. Что же было дальше?

– Ну, через месяц я подхватил тропическую малярию. Это смерть, если вовремя не начать лечение. И вот этот студент… он взял мазки крови, правильно распознал в них вид паразита – фальципарум – добыл препараты, ставил мне капельницы. Конечно, я его запомнил. И этот портрет, – смуглый палец Джафара ткнул в фото черноволосого бледного человека с миндалевидными глазами, – похож на него как близнец.

– Здесь изображён состав преподавателей биологии Октагона, – Эйзен вглядывался в сумрачный угол, где висел стенд, пытаясь прочитать мелкий, плывущий от автоматического межмирного перевода шрифт. – Всего четыре человека. Три женщины и один мужик. Он и правда весьма томного вида. Яша, ты точно не умолчал о чём-то романтическом?

Джафар усмехнулся.

– Про здешнего препода мне сказать нечего, я его не знаю.

– Здесь его зовут Асан Халкой, если я правильно прочитал.

– Студента звали Алекс Хакимов. Те же инициалы.

– Многовато совпадений, – вздохнул Эйзен. Он ощутимо погрустнел.

– Лёша?

– Что, Яша.

– Что тебя огорчило?

Эйзен задумался.

– Раньше я считал, что этот мир придуман для тебя, раз ты тут есть, и в тетрадке про тебя написано. Но пока ты тут изучал электрику, я нашёл у гардеробщика портрет их императора. Не знаешь, почему именно гардеробщики и швейцары так любят императоров? Сейчас покажу.

Порывшись в карманах, Эйзен вытащил сложенную вчетверо карточку, полчаса назад добытую им со стены гардероба.

Секунду Джафар смотрел на неё, потом аккуратно сложил и вернул Эйзену.

– Холуйству покорны любые профессии, – пробормотал он. – Ты ведь, – продолжил он глухо, но с нажимом, – тоже о чём-то умолчал в прежние годы, ведь так?

Эйзен не ответил; сунув карточку обратно в карман, он кивнул вниз и сам начал спускаться.

Когда они вышли на воздух, и на крыльцо снова села тёмная бабочка, Эйзен сказал:

– Сейчас этим никого не удивишь. Но тогда… мне было девять, в гостиной сидели родители и ещё масса гостей, а дядя Андрей заманил меня в соседнюю комнату и достал альбом с неприличными картинками. С порнухой то бишь. Я убежал, меня вырвало. – Эйзен рассмеялся. – Я тогда нежный и ранимый был. Но до сортира добраться успел, что говорит о глубокой внутренней дисциплине. Конечно, родители меня осудили и долго отчитывали, а я не мог объяснить, в чем дело. Мне бы все равно не поверили.

Джафар молчал. Император погибшего мира так сильно походил на противного дядьку Андрея Михайловича, что накатили воспоминания.

Только минут через пять, справившись с приступом явно нешуточного гнева, механик опустился на одно колено и взял руку Эйзена. Посмотрев на него снизу вверх, он спросил:

– Стало быть, в те годы ты меня и придумал?

– Что? – смутился Эйзен. – А, ну да… что-то такое было. Каждый, кто испуган, так делает… я сочинял истории про того, кто меня защитит.

– А я примерно тогда и родился, – кивнул Джафар. – Когда тебе исполнилось около девяти.

Они помолчали. Джафар замер, опустив голову, и Эйзен видел только его чёрные переливчатые волосы, жесткой копной спадающие на левую сторону от острого, как птичий клюв, носа.

– Тогда возвращаемся к изначальному вопросу, – решил продолжить герцог. – В чьём мы мире? Кто автор?

Джафар поднялся – пугающе легко, словно весил не больше листа картона. Руку герцога он продолжал держать.

– Скорее всего, это наша общая песочница. Включая девчонок. Фантазии всех, кто сюда приехал. Посредством неизвестного нам механизма каждый населил «заворотный» мир кем-то из собственной головы.

Теперь Эйзен видел лицо механика. Это выглядело забавно, но когда Джафар делился плодами собственных размышлений, его голос был ровным и монотонным, словно он отвечал урок. Возможно, это была старая школьная привычка, ставшая одной из граней его фоновой сдержанности.

– И в то же время заворотный мир – давнишний, и погибший, – добавил Эйзен.

– Да, – сказал Джафар. Он смотрел, не моргая, и его левый глаз казался светлее, чем обычно. Некогда обожженная радужка выглядела почти белой.

– Выходит, здесь ещё минимум два измерения, – резюмировал Эйзен. – Застывшего древнего времени и материализации тех образов, которые своими ударами выбивала из нас судьба.

– Ты поэт, Эйзен, – моргнув, негромко сказал Джафар. – Если уж быть кем-то созданным, то именно тобой.

Эйзен посмотрел на небо.

– Пора возвращаться. Отпусти меня давай.

– Нет, – улыбнулся Джафар. Его глаз приобрёл нормальный оттенок.

– Почему?

– Скажи мне что-нибудь. Например, что я хорошо получился.

Эйзен снова засмеялся, но потом шагнул к Джафару, поднял их сцепленные руки и поднёс к лицу ту, что была потемнее.

– Потомок богов плохо получиться не может.

И тут Джафар, который только что безо всякого стеснения признавался в своих африканских подвигах, смутился сверх всякой меры.

*

– Мне пора, – с сожалением сказал Джафар, после ужина в доме Эйзена. – Крис волноваться будет. А ещё я обещал зайти к Рейнольду.

– Пока ты спустишься, наступит полночь.

– Вот в полночь и зайду.

– Я тебя провожу.

У начала тропинки вниз Джафар обернулся и увидел, что герцогу нехорошо: Эйзен стоял бледный, его сильно колотило, однако ж он молчал. Как показалось Джафару – растерянно.

– Леш? – спросил он.

– У меня дурное п-предчувствие, – сознался герцог. – Мне кажется, что я в-все потеряю.

– И меня? – Джафар поднял бровь. У него никаких предчувствий не было.

– Ты останешься. Но в-вот это, – Эйзен обвёл рукой полукруг, указывая на окружающие его горы, погружённые в сырой сумрак и стрекот сверчков, – может пропасть.

– Ты переутомился, ваша светлость, – приблизившись, Джафар обнял его. – Заворотный мир всегда действует на тебя плохо. Иди спать. Если тут что и пропадёт, то только вместе с нами, а мы уже столько пережили… что точно не пропадём.

Отпустив герцога, Джафар отступил в темноту. Эйзен ещё какое-то время стоял, прокручивая в голове его голос и его слова. Но если вдруг возникнет угроза, спрашивал он себя… готов ли он будет прибегнуть к последнему средству?

– Яша, – крикнул он в темноту, – подожди. Я пойду с тобой и внизу заночую.

Обернувшись, Джафар секунду молчал, потом, осознав, что начальство не переубедить, кивнул.

– Ладно. Надеюсь, у Рейнольда все ещё нет личной жизни, и у нас будет, куда определить тебя на ночь.

– Я бы не хотел быть личной жизнью Рейнольда, – пробормотал герцог.

– Зря, – Джафар явно обрадовался возможности больше не говорить о предчувствиях. – Это он только на нашем фоне такой придурок. А сам по себе – довольно здравомыслящий человек.

– Здравомыслящий человек, – заметил Эйзен в темноту, – не влюбился бы в эту малохольную Аню. Я бегал за ней в лесу. Можно даже сказать, охотился на неё, если учесть, как часто мне хотелось ее придушить. Хотя внешне она девушка привлекательная.

Из-под армейских ботинок Эйзена выскальзывали невидимые камни. Он оступался. Джафар же двигался бесшумно, и его ночная походка ничем не отличалась от дневной.

– Ты женат, – строго напомнил он, с обычным своим бытовым великодушием отбрасывая с пути корягу, не замеченную Эйзеном, и деликатно направляя того в обход неровного места.

– Только это меня и удерживало, если честно, – беспечно признался герцог, отцепляя от себя неизвестно откуда взявшуюся колючую ветку.

– От чего?

– От того, чтобы заинтересоваться ею всерьёз.

– Не советую. Анечка держит Рейнольда на скамейке запасных уже второй месяц. То приблизит, то оттолкнёт. Мне кажется, он заслуживает большей определённости.

– А ты с Кристиной, конечно, вёл себя по-другому! – съязвил герцог, припомнив тот далёкий день, когда Кристина пришла к нему за утешением. Он до сих пор испытывал некоторую неловкость по этому поводу, сам не понимая, почему в тот момент искренне верил, что эти люди не сойдутся никогда. Или вообще не думал об этом? Ему было грустно и страшно, а тут…

– Я был неправ, – согласился Джафар. – Я и сейчас иногда срываюсь, но уже значительно реже. И я очень благодарен Кристине за то, что она понимает меня… да и тебе, впрочем, тоже. И Сашке. Вы трое в полной мере осознаёте, что я не всегда адекватен. А вот Аня… она своей нелогичности совсем не осознаёт. Только Рэнни, он ведь не такой рохля, каким кажется. Обычно он не прощает тех, кто злоупотребляет его пофигизмом.

Опершись на руку Джафара, Эйзен преодолел невидимую в темноте ступеньку но тут же споткнулся о следующую.

– Не знаю, – проворчал он, – что хуже: наворачиваться в темноте по горному склону или обсуждать отношения.

– Да, – согласился Джафар, придерживая его на скользящей осыпи, – с женщинами сложно. Это тебе не сумасшедшего меня парой тумаков угостить.

*

Кристина выглядела бледной, уставшей и тоже собиралась спать.

– Еремей оперировал ногу овцы, – сообщила она заплетающимся языком. – Мы три часа шили сосуды.

– Спасли? – живо заинтересовался Джафар.

– Вроде бы. Теперь овца если сдохнет, то с целой ногой. А то б выжила, но трёхногая.

– А мы в заворотный мир ходили, – сказал Эйзен.

Вокруг надрывались цикады. Где-то кричала сова.

– Заворотный – это вы хорошо придумали, – вяло похвалила Кристина. – Главное, ноги себе не ломайте. Второй операции я не выдержу. Тем более, когда овца ломает одну ногу, у неё ещё три остаётся, а если каждый из вас сломает по ноге, то у вас останется всего по одной.

– Это если мы сломаем свои, – мягко поправил ее Джафар. – А можно ведь и чужие.

– Не травмируй гуманиста, – окоротил его Эйзен. – Вся твоя боевая выучка – ничто против праведного гуманистского гнева.

– Простите, не подумал.

Поцеловав Кристину в лоб и ощутив тонкий аромат хлева, крови и антисептиков, Джафар попрощался, и они с герцогом двинулись дальше.

В доме «три» горел свет.

*

– Видишь ли, я это не могу. Правду сказать, могу, но не советую. Это потребует слишком больших изменений. Один, два, три человека, даже десять… но заставить забыть о директиве целое министерство – это значит уничтожить его и парализовать его работу. Это потребует от тебя примерно восьмидесяти лет службы. Проживёшь ли ты столько, особенно, если включатся последствия? И что будет с остальными?

Рэнни смотрел на графа Гнедича, катающего рукой большое деревянное колесо. Под колесом мялись кленовые листья, насыпавшиеся из неизвестного источника прямо на черно-белые квадраты.

– Единственная реальная вещь в моем заточении, – признался граф. – По крайней мере, ощущается как реальная. Все прочее меняется непрерывно.

– Значит, средство, которое я считал последним, не сработало?

– Увы.

– А как вы планируете дальше изучать этот ваш портал? Девочки, работающие на вас, больше не смогут сюда приехать.

– Есть и другие порталы, – сказал граф. – Остров с одним из них недавно купил господин Раунбергер. Если у вас отберут эту землю, девушки поедут в другую. Это я сделать смогу.

– Даже если Раунбергер не захочет?

Некоторое время Гнедич молчал, потом сильно толкнул колесо за обод, и оно, сделав круг, вернулось к нему.

– Даже если этого не захочет ваш главный враг, – сказал он.

– Кто он?

– Я не знаю. Я вижу лишь мутную фигуру где-то на грани моего бытия. И пока никто из вас его не видит, я на него воздействовать не могу.

– Кто-то из девочек должен видеть?

– Да.

– А кто-то другой его видел?

Гнедич помолчал.

– Ты прямо как дознаватель заговорил. Может, и видел. Я не могу видеть глазами каждого из вас. Только глазами девушек, и только то, что касается меня. А ваш враг пока что от меня очень далёк.

…Рэнни проснулся от стука в дверь. Реальный мир давил своей тяжестью, стеснял грудь, слепил до темноты в глазах.

– Сейчас! – крикнул Рэнни и, перебирая руками по столу, двинулся из комнаты в прихожую.

*

Легко прикрыв дверь, Джафар вошёл и замер при входе. Эйзен остановился чуть поодаль, за его спиной.

– Ваше величество?

Рэнни продрал глаза и кивнул. Потом улыбнулся.

– Рад видеть верных мне людей, несмотря на то, что оный титул мне осталось носить недолго.

Он вернулся к себе на кровать и сел, уперев руки в колени.