Текст книги "Грибники-2. Станция забытых людей"

– Что же случилось? – спросил Эйзен, как показалось Рэнни, с облегчением.

– Как обычно, – угрюмо ответил Рейнольд.

Джафар прошёл вперёд, изящно развернулся и оказался сидящим рядом с хозяином.

Эйзен сел напротив, верхом на стул.

– Мы слушаем – сказал он.

– Мне сегодня прислали уведомление, – Рэнни вздохнул и поднял брови. – Нас хотят национализировать. Сама процедура, если верить посланию, начнётся весной, но комиссия по приему появится уже через месяц. Министерство хочет снова возродить в этой долине военную часть. Страна в кольце врагов и другие, столь же неоспоримые аргументы. Мне обещали компенсацию по кадастровой стоимости участка. Вам – возможность завершить сезон. Сколько-то заплатят за постройки, но большую часть будут переделывать, – Рэнни вздохнул. – Сдаётся мне, если против частников средства есть, то против государства – едва ли.

Некоторое время все трое молчали, и только ходики на стене нарушали тишину.

– Можно что-то сделать? – наконец спросил Джафар, изучив письмо.

– По закону – не имеют права, – ответил Эйзен. – Но если им надо… ты ж понимаешь. Лучше не связываться. Зальют тут все отравляющим газом и скажут, что он природный.

– И что же, – сказал Рэнни, – мы закроем этот сезон и с достоинством примем удар судьбы? Знаете ли, я уже привык. Я же проклят. С детства причём…

Левой рукой Джафар обхватил его за плечи, а правой сложил его руки крестом на коленях.

– Мы поделим твоё проклятие на троих, – сказал Эйзен, – и оно устанет работать под руководством трёх начальников. Представь – ты одно, а нужно успеть нагадить каждому…

Рэнни улыбнулся.

– Спасибо. Со мной ещё никогда не разделяли проклятий.

Сон Ани Кубик

С самого его начала Аня жила в огромном селе, с почти сотней дворов. У отца было три коровы и стадо овец, новый колодезь да огромный сеновал, куда два брата ее, Архип и Матвей складывали на зиму все, что получали с угодий. Отец ее, Касатон Гордеевич, был уважаемым на селе человеком, мать в молодости первой красавицей считалась, да и сейчас выглядела куда там сверстницам! А то и некоторых девок справнее.

И все бы хорошо шло у этой зажиточной, благополучной семьи, кабы не Аня, которую от рождения знали в селе как Анфису. Даже будучи Анфисой, Аня все ещё любила Олега со старой работы, а как встретила его однажды на вечернем гулянии, так и вовсе голову потеряла. Так-то он был хлыщом в офисном костюмчике, с жиденькими русыми волосенками, придирчивый и унылый, а в селе – красавец с квадратной челюстью, косая сажень опять же, а когда вилы один раз в небо запустил, так они в воздухе со свистом вертелись, словно геликоптер какой (что это такое, Аня-Анфиса помнила смутно, но допускала существование неведомых ей технических средств). Правда, звали поселкового Олега Петром Савушкиным, и смотрел он на Анфису более ласково, а вовсе не так невротично, как Пётр, то есть, Олег офисный. А когда Анфиса с Петром стали под ручку ходить, под злобный шепот подруг, Ядвиги и Ксении, весь посёлок начал подмигивать да намекать. Пётр, однако, не торопился. Были у него какие-то тёмные дела с городскими торговцами, были враги в соседнем селе, за балками, поэтому говорил он Анфисе:

– Вот погоди, любая, с делами разберусь, а там уж и до сватов недолго.

А дальше случилось непотребное. То ли Ядвига, то ли Ксения подговорили Петра, выдали ему зелье, чтоб Анфиска-то, гордячка, к телу его допустила. Ну он и не устоял. И тогда Аня сознанием своим отделилась от бесчувственной Анфисы, и очень захотела стукнуть Петра, но собственного тела во сне не было, а Анфисино, увы, временно не работало.

Через месяц поняла Анфиса, что беременна. То ли Ксения, то ли Ядвига обещали свести с повитухой, чтобы, значит, все шито-крыто, только Анфиса никак не имела сил до той повитухи дойти. Вдобавок и Пётр куда-то исчез, затянули его дела.

Так сидела Анфиса одна, ничего не могла, только тоска ее съедала да ужас перед возможным будущим. Отец ее, Касатон, наслушался бредней Тешки, прислуги, и даже ходил упыря искать, который якобы из его дочери кровь пьёт.

А в некий день слух дошёл: убили Петра Савушкина в соседней деревне, за балками. Косой зарезали. Может, упыри.

И если были ещё у Анфисы надежды, что все разрешится, и суждена ей большая и счастливая семья, то более их не осталось.

Так и уснула она в слезах.

А едва зарделось, так вошёл к ней отец.

– Здорова ли ты, дочь моя? – спросил он.

– Здорова, батюшка, – ответила Анфиса. – Только спала плохо.

– Хорошо, что здорова, – кивнул отец. – Замуж пойдёшь. Граф Яков Виджен Гнедич твоей руки просит. Сватов пришлёт. Я благословлю. А ты что скажешь?

Анфиса тогда заплакала. Поняла она, что знает отец о ее грехе.

Да и сам граф об этом ведал. В первый же визит свой отвёл девицу в сторонку, да и выложил все, как есть. Мол, хозяйка ему в замок нужна, да ребёнок не его крови, потому что на крови его проклятие.

Анфиса согласилась.

Сын ее рождался трудно и долго, а следующие две девочки, через несколько лет – легко и быстро.

Когда первой дочери исполнилось восемь, граф на радостях обустроил в саду пруд, куда поселил оранжевых блестящих рыбок, привезённых им из Китая.

Дети от пруда не отходили; Анфиса тоже интересовалась.

И вот глядя как рыбки в воде резвятся, вспомнила она, что на самом деле она – Аня, и что всю эту жизнь она прожила только для того, чтобы граф, книгу которого ей дали Ксения и Ядвига, то есть, Кристина и Дана, исполнил ее желание…

– Вспомнила? – спросил граф Гнедич, стоя на каменном бортике садового пруда.

– Да, – кивнула Аня. – Вспомнила. Я не Анфиса, я Аня Кубик.

– И какое же у тебя желание? – вежливо спросил граф, который только что казался таким близким, а теперь стал таким далеким.

– Вроде бы я хотела, чтобы меня полюбил Олег.

– Это легко.

– Нет! – воскликнула Аня, да так громко, дети обернулись, а рыбы порскнули в тину. – Нет не в том смысле, что трудно, а в том смысле, что не хочу я Олега. Теперь я его ненавижу! Он говнюк.

– Воля твоя, – пожал плечами граф, и Аня проснулась: в гневе, в смятении, словом, в полном расстройстве.

За окном был тихий, очень ранний рассвет, «Солнечное» ещё спало, и Аня ощущала, как покидают ее образы сна.

Задумавшись, она поняла, что счастлива и свободна – неисполнимой мечты у неё больше не было. Олег оказался низким, подлым и пошлым, образ его померк, заместившись в мозгу Ани мстительным раздражением: вот убили тебя косой, и правильно, спокойней жить стало, и какого упыря ты ещё раз народился-то?

И такой Аню тогда смех разобрал, что весь следующий день она ходила счастливой.

– Ну что, – спросила ее Марина вечером за коктейлем в «Грибнице». – Снился тебе граф?

– Ты похожа на моего батю, – хихикнула Аня. – Снился. Но насчёт желания я передумала. Ну его, этого Олега Савушкина. Все равно его – хаха! – зарежут косой.

Она так громко смеялась, что даже Вацлав обернулся.

– Вот это история! – с полным пониманием восхитилась Марина, рассеянно пытаясь утопить в бокале огромный мятный лист. – Не забыть девочкам рассказать.

Глава 9. Бурятские сказки

– …и возможно, что этот сезон будет последним.

Регина окинула взглядом собравшихся в клубе жителей посёлка так, словно закрытия предприятия по добыче трав и грибов происходило не от внешних причин, а являлось назначенным ею лично дисциплинарным взысканием – селянам за грехи и нарушения трудовой дисциплины. – Поэтому мы должны приложить все усилия, чтобы закрыть его с наибольшей прибылью.

– Поэтому мы должны взять от жизни все! – выкрикнул Чекава.

Бархатные шторы наполняли пылью солнечные лучи, разделившие на сектора южную часть зала. Скрипели старые кресла, люди поворачивались друг к другу, вполголоса обсуждая шокирующую новость.

Администрация посёлка была представлена в президиуме целиком, включая даже герцога и Альберта.

– Вы должны взять не все, а грибы, – ворчливо поправил Димочку Борис Юрьевич. За последние сутки он решил массу важных вопросов и сильно устал. – И не от жизни, а из леса.

– Да у нас тут каждый сезон последним кажется, – подал голос рыжий, как пень с опятами, Виталик-Фаталик. – Сначала, помнится, местные нас не любили. Когда мы с ними помирились, сторны нас начали жрать. Справились с ними – зеки-поселенцы бычили. Ещё как-то раз снабжение сдохло. В прошлом году частным образом солдат подогнали во время проверки, да ещё фанатик этот… вас вот, Алексей Фёдорович, – повернулся он к герцогу, – застрелил насмерть, помните? Но ведь работали мы как-то. В этом году – подумать только! – аж целое министерство проснулось, чертям на радость… Надо бы сказать ему, что земля проклята. Чтоб не расслаблялись.

Сидящий с краю президиума слегка побледневший за время сидения дома – и от того чуть менее чуждый собравшимся – Алексей Фёдорович печально кивнул, пригладив короткие волосы, выгоревшие на экваториальном солнце.

– И пентаграмма возле ратуши не помешает! – поддержал приятеля Орехов-Грецкий.

Над длинным столом поднялась рука, призывающая к тишине.

– Так они сюда колдунов в погонах пришлют, – обычно невозмутимый Иван Николаевич Орлов теперь тоже выглядел разгневанным, хотя чувство это и скрывалось где-то очень глубоко под мундиром. – Проклятие снимут, а потом как наложат…

Это было первый известный «Солнечному» эпизод, когда Иван Николаевич проявил себя как личность, а не как представитель определённого ведомства.

Зал снова загалдел. Владелец земель, задумчивый и бледный Рейнольд Клемански сидел с абсолютно безучастным выражением лица. Его драная дизайнерская футболка, окрашенная в десять пастельных оттенков, была, однако, отглажена, а волосы забраны в аккуратный хвост. Изредка проявляя вялый интерес к тому или иному источнику массового возбуждения, он нервно перекладывал бумаги, спрашивал что-то вполголоса у Регины, а потом снова замирал, словно пытаясь смириться с очередным ударом судьбы. Альберт считал на телефоне, Алексей Фёдорович, задрав голову, изучал краснознаменные фрески на потолке, а Саша Эстерхази рисовал ручкой в блокноте.

– Есть интересные детали, – продолжал Орлов, – свидетельствующие о том, что данное покушение на наш, так сказать, территориальный суверенитет, в основе своей имело личные интересы одного влиятельного лица.

– Вся история, – оживился меланхоличный герцог, отрываясь от потолочной живописи, – это столкновение личных интересов влиятельных, но абсолютно, мать их, безответственных лиц, пост фактум оправданное якобы интересами государства. Человек не произошёл от обезьяны. Он все ещё пытается это сделать, но, как мы видим, безуспешно. Если сравнивать…

Мысль он не закончил. Казалось, он вообще забыл, что хотел сравнить и, сражённый внезапной идеей, теперь выискивал кого-то взглядом в глубине зала.

Кристина вдруг задалась вопросом, как Алексей Фёдорович, ещё будучи юным неоперившимся аспирантом и обладая такой резкостью суждений, умудрился не только дожить до защиты кандидатской, но и успешно пережить ее. Возможно потому, что тихого блондина-очкарика принято полагать удобным, даже если он иногда говорит неприятные вещи. Их быстро забывают. Как быстро забывают многие человеческие странности.

– …таким образом, закрыть этот сезон мы должны без финансовых и человеческих потерь! – настаивала Регина. – В дальний лес ходим только днём, ночные грибы берём в ближнем! Теперь про закреплённые участки…

Кристине было интересно, как отреагирует на «национализацию» базы колдун Гнедич. Перебросит девушек в другое место с «заворотным» миром? Скостит срок?

Рэнни сказал, что против государства и его структур Гнедич бороться не всегда может – чиновников в них больше, чем людей, а он недостаточно квалифицированный знаток рычагов мировой изнанки, чтобы дернуть за такое их количество в нужном порядке и ничего не испортить. Поэтому надо как-то выгребать самим. Но вот как?

Скосив глаза влево, Кристина украдкой разглядывала Джафара, привычно замершего у стены и попавшего плечом в пыльный солнечный луч. Сегодня его гардероб игнорировал серое с чёрным, а экспонировал синие джинсы и футболку цвета жженого сахара. В солнечном свете левое плечо и волосы Джафара, просвеченные насквозь, казались золотыми.

Это место – уже в который раз с глубокой тоской подумала Кристина – несмотря на происходящую в нем непрерывно борьбу добра со злом, дорого нам всем. Оно дорого всем собравшимися здесь, и даже, до какой-то степени, вульгарному и наглому Малхазову с его шебутным фамилиаром Гнизобой, Старшиной и прочей бригадой дорожников. Единоверыч с тетей Таней сегодня все утро возмущались перспективами закрытия народной делянки (слухи в «Солнечном» расходятся быстро), а племянники Вацлава мстительно обещали приезжим диверсии и другие страшные кары.

Но хуже всего было больнице. В ней находилось много дорогого оборудования, купленного Эйзеном на собственные деньги. И Феликс, заручившись согласием начальства, вынужден был искать пути передачи этого оборудования в медицинские учреждения соседних городов.

Правда, были и другие мнения. Например, одна из нанятых только в этом году в клинику медсестёр, сидящих в зоне слышимости, вспоминала о морали:

– Ведь фактически мы продаём наркотики! Препараты, действие которых полностью не изучено. Ну и что, что на него есть разрешение! Мы развращаем людей!

– Ой, – отмахивалась другая женщина, терапевт, – я тебя умоляю… Это так про любое лекарственное средство можно сказать. Все наши клиенты предупреждены о возможных побочках. И они взрослые люди, способные сами сделать выбор.

– А здесь? – не унималась первая. – Я и днём-то боюсь в лес ходить, а рейдеры ходят ночью. Лес искушает их, как дьявол…

– Они тоже взрослые люди, – отрезала терапевт. – И подписывали договор о том, что за свою жизнь отвечают сами.

Задумавшись, Кристина упустила момент, когда Доронин нашел в толпе того, кого искал. Дана ткнула ее под локоть:

– Смотри, кого это наш Эйзен так буравит взглядом? Как будто сторна увидел.

Эйзен действительно смотрел, не моргая, куда-то Кристине за спину. Обернувшись, девочки увидели там только печального Вацлава, кота Альфонса на подоконнике и Единоверыча, привычно и чопорно флиртовавшего с тетей Таней.

– Кто приедет к нам на базу, – донеслось до них, – тот останется без глазу!

Тетя Таня хихикнула.

– Ой, да ну вас, Еремей Данилович…

– Может, кота? – предположила Кристина. – У этих все как обычно…

Данка хмыкнула и с сомнением пожала плечами.

– Наверно, на Эйзена снизошло откровение, – объяснила себе Кристина. – Оно когда снисходит, он всегда так смотрит.

– Может, он придумал, выход из всех безвыходных положений? – с надеждой прошептала Марина.

– Наверняка, – согласился с ней Юрик.

И тут в одну из дверей тихо, но настойчиво постучали.

Вацлав, стоявший ближе всех к источнику звука, послал вопросительный взгляд в президиум.

– Ну, откройте, – сказала Регина.

Всем было ясно, что это кто-то чужой: свои вошли бы не так вежливо.

Вацлав открыл. Каким-то образом – никто не заметил как – рядом с ним в этот момент уже оказался Джафар. Оказался и снова неподвижно замер в тени двери.

Снаружи, однако, никакой опасности не оказалось.

В коридоре стояли два бурята – Абармид и красавец-монгол Мэргэн.

– Здравствуйте, – сказал Абармид. Монгол поклонился.

– Здравствуйте, – с профессиональной учтивостью ответил Вацлав, ничем не выдав своего удивления.

– Это наши соседи, – объяснил Джафар, кивнув им. – Пусть заходят.

Озираясь, буряты зашли. Они были одеты в дорожное; и оно по дороге явно запылилось.

– А праздник у вас? – спросил Абармид.

– Можно и так сказать, – буркнул Джафар, чем вызвал кривую усмешку Вацлава.

– Не время сейчас, – остановившись в проходе между креслами, сказал Абармид. – Жена Дулсан прислала, говорит – чёрные люди идут.

– Да мы, блин, в курсе, – сказал Саша.

– Вы знаете, как их встречать? – удивился Абармид. – Они не должны причинить вам зла. Но для этого надо их знать.

Тут у многих нашлось, что сказать: мол, точно люди, и весьма чёрные. Анонсировали своё прибытие. И знаем мы этих людей, придётся говорить с ними… но зло они точно причинят.

– Не надо говорить, – покачал головой Абармид. – Чёрные люди ходят один раз в семнадцать лет.

Эйзен поднял руку, призывая всех к тишине.

– Иди сюда Абармид, – он кивнул на сцену. – Расскажи нам про чёрных людей. Кто они такие?

Абармид и монгол пробрались к сцене.

– Первый раз, – начал Абармид, – эти люди пришли семьсот лет назад, чтобы забрать нашу землю. Но наш колдун, Хотангар, проклял их. И с тех пор они вечно скитаются. Раз в семьдесят лет они проходят через наши поселения. Они разные, их их по-разному зовут. Нужно открыть им все двери, чтобы они прошли насквозь и нигде не задерживались. А разговаривать с ними долго нельзя ни в коем случае, иначе они заберут с собой того, кто говорил. Нельзя отвечать на их вопросы, нельзя долго смотреть на них. Нельзя предлагать им что-то.

– А если они заберут нашу землю? – спросила Регина.

Абармид поклонился.

– Если сможете молчать – не заберут.

– Бред какой-то, – сказал Борис Юрьевич. – Бурятские сказки.

– А мне кажется, к древней мудрости стоит прислушаться, – с некоторой долей ехидства возразил ему Альберт. – Только вот молчать у нас мало умеет как надо.

И все тут же затихли. Правда, через минуту зашумели ещё громче.

– Мы умеем молчать! – возмутился Фаталик. – Вы просто не видели!

– И не слышали! – пытались перекричать его Орехов со Славиком.

– Мы молчим лучше всех! – кричала Катя.

– Я однажды за целую неделю не сказал ни слова! – надрывался Чекава.

– Это что, – спорил с ним громогласный Гарик, – вот мы с парнями как-то ужрались в дрова…

– Да заткнитесь уже! – крикнул Малхазов, который тоже только что спорил с Митяем о своих способностях отказаться от звуков.

Абармид, стоя на сцене рассеяно улыбался. Мэргэн рассматривал фрески на потолке.

Лучи солнца, пронизывавшие зал, истончились и порозовели.

Президиум тоже спорил. Кристина доказывала Марине, что любая тишина принесёт ей только радость, а Дана трещала с Оксаной о языке жестов.

По-настоящему молчал только Джафар.

Шум постепенно затихал, люди устали спорить и ждали, что будет дальше.

– Мы сможем молчать! – воскликнул вдруг Эйзен, вскочив со стула. – И я знаю, как это сделать! Спасибо тебе, Абармид, спасибо, Мэргэн, и передайте большую благодарность жене Дулсан!

Легко перепрыгнув через стол президиума (и вызвав недовольную мину Регины), он обнял Абармида, а потом Мэргэна.

– Накормите их, – приказал он Регине. – И если захотят остаться на ночь – найдите им дом, у нас три пустых.

Поперхнувшись своим осуждающим выражением лица, Регина кивнула.

…Люди разошлись поздно, к ужину. Кристину догнал Димочка.

– Это будет хреново, – сказал он, – если на следующее лето мне придётся искать другой заработок. Ты-то вон, уже стажировалась…

– Пойдёшь в сисадмины, – пожала плечами Кристина.

– Да кто меня возьмет…

Кристина разозлилась. Ноющий Чекава был даже противнее, чем влюблённый.

– Тут ещё работка есть, – буркнула она сварливо. – Сходить за Ворота на пустоши и там остаться. Не хочешь?

История из тетради

– На сегодняшний день, – говорила Киата Киата, увлечённо оглядывая повернутые к ней лица студентов, – в физике известны четыре вида взаимодействий: электромагнитное, гравитационное, сильное и слабое. Электромагнитное и гравитационное действуют на больших расстояниях…

Киате нравилось выращивать в чужих головах жажду дальнейшего познания и ростки истины. Особенно в стране, где уже далеко не все идущие по улице люди и знали-то, как пишется слово «гравитация». Да что там говорить, они даже слово «базар» правильно изобразить не могли!

Однако были такие аспекты преподавательской деятельности, которые Киате не нравились. Например, профессиональные выезды.

– Вы должны там присутствовать как эксперт, – сказал ей вчера ректор. – Вы и Вайжа Илианович. Вы – как физик. Он – как математик. Демонстрация секретная, вы даёте роспись о неразглашении всего, что вы видели.

Киата помялась.

– Скажите, Фратик Енархазович… дело касается HS излучателей? Ну, этого нового оружия?

– Уважаемая Киата, я не могу сказать, хотя мне это и жаль. У меня, знаете ли, другие полномочия. У меня, как вы видите, Октагон.

Ректор посмотрел на Киату с жертвенной печалью. Киата, привыкшая видеть его весёлым или строгим, ощутила душевный неуют.

– Понимаю вас, – кивнула она торопливо. – У вас Октагон.

– Так-то вот, – виновато кивнул ректор. Наверно, понимал, что сейчас Киата ощущает себя брошенной.

…Их долго везли в специальном автомобиле со стёклами, пропускающими только свет, но не картинку. В заднем отсеке автомобиля находились только Киата и господин Севитальде. Почему-то вспомнились слухи, ходившие про него – будто бы самые яркие эмоции этот человек выдавал исключительно при виде огромных логарифмических таблиц, и как-то раз, насмотревшись на них, даже слегка приобнял коллегу. Говорили, что коллега была не против, ибо эффектная внешность господина Севитальде производила на трепетных дам вполне однозначное впечатление. Однако потом таблицы убрали, и господин Севитальде вернулся в свою обычную, безразличную к людям форму.

Выпустили обоих преподавателей Октагона в незнакомом месте, похожем на задворки Вселенной, зачем-то окружённые бетонным забором, который можно было не заметить, так как часть его секций выпала и валялась на земле.

– Пройдемте, – сказал им местный обитатель – безликий майор с черно-серым шевроном, изображающим волны.

Между собой эксперты не разговаривали. Вайжа сказал, что не стоит этого делать при силовиках, вот Киата и молчала. Молчать ей было легко; она промолчала все своё детство. Молчать – не говорить.

Испытательное помещение находилось в отделанном серым мрамором подвале с колоннами и тумбами. Сначала подошли к той, что была у входа; на ней покоился куб, словно бы сделанный из воздуха. В кубе по петлистой лесенке бегала рыжая крыса: подходила к миске, ела, потом бежала вверх и пропадала, едва достигнув одной из воздушных граней куба.

– Цикл – четыре секунды, – прокомментировал безликий майор.

Киата сверилась – действительно, вся пробежка животного занимала именно это время. Отсмотрев восемь циклов, Киата заметила, что крыса всегда повторяет одни и те же движения, словно в киноролике.

– Она в кольце времени, – пояснил безликий майор. – Кольцо может находиться внутри обычного вселенского времени сотни миллионов лет. Может быть больше. До смерти планетной системы.

– Но это невозможно, – сказал Вайжа. – Особенно в таком масштабе.

– Как видите, – ухмыльнулся безликий майор. – У нас есть и часовой цикл. Идемте.

В следующем кубе находилась собака.

– Ей кажется, что она бежит по степи. Но на самом деле она всего лишь бесконечно повторяет часть своего пути во времени.

– А может ли она помнить предыдущие циклы?

– Пока неизвестно. Где-то внутри неё есть счётчик вселенского времени; там оно должно откладываться; но может ли вместить это память обычного существа?

Киата поёжилась.

…Через некоторое время они дошли до куба, где люди непрерывно пили чай, приходили из невидимых стен и уходили в невидимые стены; словно кусок пространства вырезали из другого места и вставили в сумрачное помещение подвала. Даже освещение там было другим. Киата включила фонарик и попыталась получить в кубике тень от собственной руки, рассудив, что если свет проходит оттуда, то должен бы и походить туда. Тень возникла, но не сразу. При прохождении через грани свет на несколько секунд запаздывал. Сам же кубик был менее тёмным, чем прочее помещение; видимо, временные петли распространялись и на кванты, которых внутри него почему-то было больше.

– Это наши добровольцы, – сообщил безликий майор. – Они здесь навсегда. То есть, пока работают излучатели.

– Что же они излучают? – скрипучим голосом спросил Вайжа.

– Разрыв причин и следствий, – веско ответил безликий майор. – Они даже не столько излучатели, сколько блокираторы. В их луче нарушается логика, говорят наши учёные. Смещается по неизвестному науке принципу. Его даже называют магическим. Понять его мы не можем, но можем пользоваться.

Киате представились учёные, работающие на этот проект: голые, грязные, в кандалах, они настолько устали, что открыли пятое взаимодействие – разобщенное. Или, можно сказать, магическое.

– Но ведь для нарушения причинно-следственных связей необходимо превысить скорость света, – заметил Вайжа Илианович. – Чтобы время шло назад.

– Вот частицы, созданные нашими исследователями, ее и превысили, – кивнул безликий майор. – Наверно. Не знаю. Они знают, как это происходит. Но это не обратная логика, а именно разрыв. Смещение, сказали они. Ваша задача – оценить перспективы. Как его применять в боевых условиях. Как уменьшить потери с нашей стороны. Сейчас вы отдохнёте, потом у вас будет два часа на отчёт.

Разрыв логики, думала Киата. Это когда в объективном мире происходит то же, что и в больном человеческом разуме. Как тут уменьшишь потери, если они уже произошли? Чем это опасно? Всем. Но отчёт не об этом. Вы должны рассказать, можно ли таким образом уничтожить все несколько позже, чтобы мы не уничтожили вас прямо сейчас. Мы, военные, отвечаем только за вверенный нам кусок орудия. Вы, учёные, отвечаете за весь мир, но ничего не можете поделать.

Им с господином Севитальде выделили большую комнату с едой, диванами, двумя письменными столами и одни компьютером.

Словно бы для жизни, подумала Киата. Иерархия, имитирующая комфорт, который все равно должен погибнуть от иррационального стремления к иерархии. Такой вот смертельный парадокс.

– Отдыхайте, – сказал ей Вайжа. – Я напишу.

– О чем вы напишете? – устало спросила Киата. Ответа она не ждала.

– О том, что будущее без человечества куда более приемлемо, чем зацикленное настоящее с человечеством в качестве инициатора. Вы со мной не согласны?

Киата почувствовала огромную благодарность к этому человеку и поняла, что история про таблицы и его эмоции скорее всего была неприятной выдумкой сплетников.

– Согласна, – вздохнув, сказала она. – Мне далко наших учеников. И вообще детей.

Вайжа Илианович огляделся – точь в точь белоголовый орлан в горах Вражбурга – и кивнул.

– Хорошо, – сказал он, – что детей у меня нет. И других близких тоже…

Теперь он смотрел на Киату с несвойственным ему сочувствием.

– Я напишу. Отдыхайте. И лучше ничего здесь не есть.

*

Эйзен закрыл тетрадь Карины и положил на журнальный стол.

Его трясло каждый раз, когда он перечитывал эту скупую запись, так непохожую на самые первые. Те, первые, были о жизни, и даже тайная угроза в виде аномалов не меняла общего впечатления.

А эти были о смерти.

Значит, оно возможно, думал он невпопад. Влияние сознания на реальность. Психоделия снаружи, а не внутри человека. Она предшествует гибели мира. А что, почтенное собрание, бывает ли иная гибель, отличная от зацикливания? Миры гибнут каждый по-своему или все одинаково?

Из мира Октагона, выходит, спаслись только грибы… если это грибы. Если это вообще формы жизни, а не аналоги этой самой тетрадки… И если этот мир вообще был.

В дверь постучали: три-один-три-два. Герцог вздрогнул. Реальность словно выдернула его на поверхность из глубокого колодца, где у него только-только начала складываться картина протяжённостью в несколько измерений.

– Да?

Дверь отворилась, и механик, все ещё в той же рыжей футболке, в которой присутствовал на собрании, скользнул в комнату.

– Извини, что без доклада. Это от Альберта.

…Подписывая принесенную папку, Эйзен все ещё досадовал на Джафара – тот пришёл как раз тогда, когда Эйзен был близок к разгадке тайны. Ворота. Грибы. Иллюзии. Книжка. Физика. Вот! Что-то такое… Киата была физиком. Или есть? Или будет? Куски времени…

– Лёша, что ты пишешь? – раздался за спиной голос Джафара.

Эйзен посмотрел. Вместо своей подписи он начал выводить «Threade…». Связь. Нити.

Зачеркнул, расписался:

«Э. Л. Раунбергер».

Резко поднявшись, он вручил Джафару папку.

– Ты уверен, что «чёрные люди» – это те полковники, которые приедут сюда готовить плацдарм? – спросил Джафар. Этот вопрос волновал его весь вечер – с того момента, как все разошлись; слишком уставшие, чтобы мыслить критически.

– Уверен, что нет, – легко пожал плечами Эйзен. – Мы пока не знаем, кто это. Но идея у Абармида была правильная.

– Не понимаю, – сказал Джафар, смутившись. Он не любил не понимать. И подозревал, что Эйзен снова задумал нечто, лежащее за гранью возможностей Джафаровского интеллекта и представлений о морали.

Эйзен хлопнул его по плечу.

– Увидим.

Некоторое время Джафар смотрел ему в глаза. Чувства, ими выражаемые, были прозрачны, но в данной смеси не поддавалась разумному истолкованию: эйфория, отчаяние, тепло, радость и жёсткая, непреодолимая прозрачная стена отказа.

Ты всего лишь его слуга, напомнил себе Джафар. Какими бы богами он тебя не называл, каким бы слабым и испуганным порой не выглядел. Ты – тварь дрожащая, а этот человек право имеет. И проще отобрать у него жизнь, чем это самое право. Но вот только жизнь его для тебя священна, потому что некоей частью своей души – не божественной, человеческой – он видит в тебе то, что не видят прочие. Потому что он твой друг, проще говоря.

Хоть и больной, конечно.

Кивнув на прощанье, механик взял папку и вышел.