Текст книги "Путь к своему королевству"

Глава 7
Предсказание Сикидита

Возвращение императорского войска в Константинополь ознаменовалось пышными торжествами. Во дворце каждый день устраивались всяческие увеселения, а по вечерам небо над огромным садом и бухтой Золотого Рога озарялось фейерверками. Все ликовали; риторы восхваляли в своих речах доблесть императора и его воинов, утверждая, что эхо их славной победы дошло до сицилийцев и русских, и что северный архонт (то есть, киевский князь Изяслав Мстиславович) «от шума молвы повесил голову». Никто, разумеется, даже не обмолвился о том, что результаты этой победы не стоят такого бурного ликования.

Вместе со всем двором развлекался и Борис, который старался растворить в веселье, как разочарование походом, так и раздражение по поводу семенных неурядиц. Однажды он явился во дворец на очередное празднество, начавшееся с того, что в Белом зале (называющемся так из-за беломраморной облицовки стен) было дано представление древнегреческой трагедии Софокла «Эдип». Бориса тронула до глубины души разыгранная актерами история фиванского царя, желавшего, но так и не сумевшего избежать предсказанных ему страшных испытаний. Предостережением прозвучали финальные слова:

 
Жди же, смертный, в каждой жизни завершающего дня;
Не считай счастливым мужа под улыбкой божества
Раньше, чем стопой безвольной рубежа коснется он.2323
  Перевод Ф. Ф. Зелинского.


[Закрыть]
 

После окончания трагедии выступили музыканты, мимы, танцоры, фокусники и прочие лицедеи. Перед императором и знатными вельможами кувыркались акробаты, жонглировал факелами ловкий паренек, творил всевозможные чудеса фокусник, танцевали под звуки цимбал пять тонких и гибких, как лоза, отроковиц. Но Бориса мало занимало это веселье: он все еще находился под впечатлением от «Эдипа».

После представления Борис отправился погулять по саду, радуясь редкому для здешней зимы ясному дню. Возле статуи Геркулеса он встретил Лупо и Фотия.

– Вы не меня ли ищите? – обеспокоено спросил Борис. – Уж не захворал ли Кальман? Он вчера капризничал.

– Нет, нет! – поспешил успокоить его Лупо. – Маленький наш господин как всегда резв и весел. А вот мадам Анна хандрит и на всех слуг сердится.

Борис поморщился. Его жена в последнее время стала совершенно невыносимой. Если раньше ее недовольство выражалось в брюзжании, то теперь она все чаще устраивала мужу и слугам скандалы. Причиной произошедших с Анной перемен был скорее всего случившийся у нее летом выкидыш (она забеременела перед самым отъездом мужа на войну). Борис сочувствовал жене, но ее постоянные вспышки выносил с трудом.

Печально вздохнув, он сказал:

– Нынче у Мануила лицедеи показывали историю про царя Эдипа. Сильная вещица.

– Да, очень сильная, – согласился Лупо.

– А я ничего не знаю о царе Эдипе, – признался Фотий.

Лупо обратился к своему господину:

– Если мессир дозволит, я просвещу нашего музыканта и поведаю ему историю несчастного царя.

Борис кивнул.

– Случилось это очень давно, – начал Лупо, – задолго до рождения Спасителя. Правил тогда в греческом городе Фивы царь по имени Эдип, и воцарился он не по праву наследования, а женившись на вдове покойного царя Лаия, Иокасте. Фивы в его царствование будто кто-то проклял: несчастье следовало за несчастьем, вместе с неурожаем начался мор скота, а затем люди стали гибнуть от чумы. Жрецы сказали царю, что все эти бедствия – наказание за неотомщенную кровь его предшественника, а самый знаменитый прорицатель вдруг назвал убийцей Лаия самого Эдипа.

– Ух, ты! – поразился Фотий. – Ну, и что царь?

– Эдип решил, что это его шурин, Креонт, подкупил прорицателя, чтобы тот солгал, а царица стала уверять мужа в лживости всех пророчеств, а в доказательство рассказала о том, как много лет тому назад некий гадатель предрек ей ее первому мужу, что их ребенок убьет отца и разделит ложе с матерью.

– Ух, ты! – воскликнул Фотий. – И что же стало с тем дитем?

– Раб отнес ребенка в горы и бросили там погибать, – продолжил Лупо. – Больше детей у царственной четы не было, Лаий же, действительно был убит, но не собственным сыном, а каким-то разбойником у распутья двух дорог. Эдип, как услышал об этом, так весь помертвел и принялся выспрашивать, где это самое распутье находится. В общем, слово за слово, и выяснилось, что это Эдип, будучи еще не царем, а бродягой, убил Лаия.

Фотий укоризненно покачал головой.

– Значит, сам правитель и навлек на свои земли большие беды.

– Ну, да, – подтвердил Лупо. – А еще он оказался брошенным в горах, по повелению Лаия, младенцем. Раб, которому было отдано это повеление, не найдя в себе сил погубить ребенка, отдал его пастуху из Коринфа, и Эдип оказался вдали от родины. Но потом он вернулся в Фивы, где женился на царице, не догадываясь о том, что она его мать. Когда все это стало известно, Иокаста свела счеты с жизнью, а Эдип сам себя ослепил и ушел в пустыню. Вот такая история.

А Борис добавил:

– Ты не сказал, что у Эдипа и Иокасты родились дети, на которых тоже легло проклятие их рода.

– Не надобно было царям Фив слушаться языческих волхвов, – сделал вывод Фотий.

– Так ведь тогда одни иудеи веровали в Единого Бога, – напомнил Лупо.

– От язычества люди и по сию пору до конца не отреклись, – вставил Борис.

– Что верно, то верно, – согласился Фотий. – Вон наш боярин, Любим Радкович, на что уж благочестив, а дозволил боярыне Светозаре Дивеевне искать помощи у кудесников.

– В чем помощи? – осведомился Борис.

– У боярина и боярыни все дети в младенчестве умирали.

– И помогли кудесники? – поинтересовался Лупо.

– Куда там! – воскликнул Фотий. – Боярыня поначалу совсем перестала родить, а потом захворала! Не бывает ничего доброго от кудесников-язычников!

Увлекшись беседой, они незаметно для себя вышли к бухте Золотого Рога, где по берегу гуляли кесарь2424
  Кесарь – титул, дававшийся византийским императором тем своим близким родственникам, которые не являлись наследниками престола.


[Закрыть] Исаак Комнин и севастократор Иоанн Ангел в сопровождении скромно одетого молодого человека.

– А ведь это Сикидит! – тихо воскликнул Лупо, приглядевшись к спутнику родственников императора.

– Он и есть, нечестивец, – подтвердил Фотий и перекрестился.

Грамматик2525
  Грамматик – секретарь, писец.


[Закрыть] Михаил Сикидит был юношей лет около двадцати, невысоким, очень худым, с тонкими губами, кривым носом и огромными черными глазами. С виду этот человек не выглядел страшным, однако его многие боялись, потому что о нем ходила молва, как о маге, умеющем читать судьбы по звездам и насылающим на людей умопомрачение.

Кесарь и севастократор уговаривали грамматика что-то сделать.

– Ну, покажи, покажи нам! – настаивал Исаак. – Мы хотим сами убедиться.

– А я так думаю, что все это – досужий вымысел, – добавил Иоанн.

Грамматик встрепенулся.

– А что я получу, если докажу, что это не вымысел?

– Я дам тебе номисму! – воскликнул с азартом обычно сонный Исаак.

– Я тоже! – пообещал и Иоанн.

Сикидит указал на бухту.

– Видите человека с посудой в лодке?

– Видим! Конечно видим! – разом ответили Исаак и Иоанн.

– Он сейчас перебьет всю посуду, – пообещал Сикидит.

– Кто это там с посудой? – спросил Борис у своих слуг, глядя, как немолодой мужчина подплывает к пристани в лодке, нагруженной горшками, блюдами, мисками и прочей посудой.

– Торговец Фока Понтик – ответил Лупо и добавил с усмешкой: – Вряд ли в Константинополе найдется больший скряга, чем он.

Понтик между тем вдруг вскочил и завопил так громко, что заглушил шум волн:

– Сгинь! Сгинь проклятый!

Словно безумный он принялся колотить изо всех сил веслом по посуде, от которой полетели во все стороны черепки. Можно было решить, что в торговца вселился бес. Очевидно, находившиеся на лодочной пристани люди так и подумали, ибо все они стояли с открытыми ртами и испуганно крестились.

Зато родственники императора надрывались от смеха.

– Ой, не могу! Он сейчас все переколотит! – хохотал Исаак.

– Как лупит! Как лупит! – вторил ему Иоанн.

А вот у Бориса и его слуг не было ни малейшего желания веселиться.

– Господи Иисусе! Помилуй мя грешного! – воскликнул Фотий, осеняя себя знамением.

Лупо тоже перекрестился и пробормотал на своем родном языке:

– Святые угодники! Если бы кто-нибудь сотворил подобное в Париже, его разорвали бы на части, а потом сожгли бы кости и развеяли бы по ветру пепел.

Тем временем Понтик переколотил всю посуду, растерянно огляделся и завыл отчаянным голосом. А родственники императора едва не попадали от хохота.

– Спасибо тебе, Сикидит за развлечение! – смеясь, поблагодарил грамматика Исаак.

Иоанн вытер выступившие на глаза слезы.

– Это позанятнее любого лицедейства.

Борис направился к пристани, чтобы узнать, по какой причине почтенный торговец так испугался. Слуги неотступно следовали за своим господином. Пока они шли, лодка подплыла к берегу. Едва рыдающий Понтик вступил на пристань, народ тут же разбежался.

– Что с тобой случилось? – спросил Борис у торговца посудой.

Тот упал на колени и истово закрестился.

– Господи Иисусе, спаси меня! Сам сатана предстал предо мной!

– Это Сидикит тебя зачаровал, – сообщил Борис.

– Сикидит? – недоверчиво протянул Понтик.

– Погляди, вон он, – промолвил Борис, указывая глазами на Сикидита.

Торговец, как ни странно, обрадовался:

– Хвала Христу, что это всего лишь чары Сикидита! А я уж было решил, что сам нечистый явился по мою душу.

– И что же ты видел? – повторил вопрос Борис.

Во взгляде Понтика опять появился дикий ужас.

– Страшно вспомнить, милостивый господин, то, что я увидел. Возник вдруг из воды кровавый змей с огненным гребнем и растянулся на моей посуде. Когда чудовище открыло свою огромную пасть, чтобы меня поглотить, я стал отбиваться от него веслом…

– И куда потом делся тот змей? – прервал торговца Лупо.

– Пропал, как только я разбил последнее блюдо, – сообщил Понтик, окидывая груду черепков полным отчаянья взглядом.

Круто развернувшись, Борис направился с пристани, Лупо и Фотий по-прежнему от него не отставали, а вслед им неслись стенания Понтика:

– Я разорен! Разорен! Столько посуды побито!

На склоне холма стоял один Сикидит. Видимо, Исаак и Иоанн, вдоволь повеселившись, ушли.

– А ты не боишься Божьего гнева? – сердито спросил Борис у грамматика.

– Боюсь, – честно признался тот.

– И все-таки зачаровываешь людей?

Сикидит виновато развел руками.

– Не могу удержаться. Не знаю, Господом ли, сатаной ли дано мне насылать на людей умопомрачение, только это великий соблазн.

– И что же, ты на любого можешь наслать умопомрачение?

Грамматик помотал головой.

– Нет! Есть люди, которые чарам не поддаются.

– Я поддаюсь? – осведомился Борис.

– Нет, – уверенно ответил Сикидит.

– А я? – подал голос Лупо.

– Ты тоже не поддаешься.

– А Фотий? – продолжал выспрашивать Борис.

– Ему я легко могу внушить, что угодно.

И без того бледный музыкант побелел еще больше.

– Я надеюсь, ты не собираешься этого делать? – вкрадчиво осведомился Борис.

– Не собираюсь, – подтвердил Сикидит.

Борис продолжал спрашивать:

– А правда, что ты умеешь еще и судьбы по звездам читать?

– Умею.

– И мою судьбу сумеешь прочесть?

– О судьбе архонта Бориса недавно василевс спрашивал, – признался Сикидит.

Борис был удивлен.

– Что он спрашивал?

– Быть ли архонту Борису королем?

– И что выходит по звездам?

– Звезды говорят, что архонт Борис может стать королем, потому как он рожден от короля, – сообщил грамматик.

– Это и без звезд известно, – проворчал Лупо.

– Видать гаданием по звездам так же морочат людям головы, как и любым иным кудесничеством, – заключил Борис и добавил пришедшую ему на память фразу из «Эдипа»:

Если Бог захочет —

Он сам сорвет с грядущего покров.2626
  Перевод Ф. Ф. Зелинского.


[Закрыть]

Махнув рукой, он зашагал по тропинке.

– Пусть так! – закричал Сикидит. – Звезды не все нам говорят, но я и без них знаю, что скоро архонт Борис отправится в долгое и опасное путешествие!

Глава 8
Молодая вдова

Венгры разорили под Перемышлем немало сел, однако были и счастливчики, коих беда обошла стороной. Среди бояр, чьи владения не пострадали, оказался и младший брат Любима. Как только был заключен мир, Бажен поскакал в Радимычи, где нашел наполовину сгоревшее село, могилу Любима и скорбящую вдову брата. Погоревав вместе с невесткой, Бажен взялся за восстановление боярского замка и изб крестьян, а Агнессе посоветовал перебраться к нему в Перемышль. Молодая женщина и сама понимала, что ей лучше уехать из Радимычей, однако ей тяжело было видеть Бажена, очень похожего на своего покойного брата. Деверь отнесся с сочувствием к переживаниям невестки.

– Ладно, Агнюшка! Коли хочешь, живи в Галиче. Мы с Белославой будем навещать тебя и детишек, коли ты дозволишь.

– Вестимо, навещайте, – откликнулась Агнесса. – Вы же для нас самые близкие люди.

В Галиче Агнесса жила тихо и уединенно, покидая свой двор лишь для того, чтобы посетить храм. Острая боль потери постепенно притуплялась, и в начале зимы молодая вдова могла уже без слез вспоминать о покойном муже. Она часто думала о нем, просила прощения, благодарила за все, что он ей дал. Агнесса радовалась, замечая у Илюши черты его отца, а порой ей вдруг начинало казаться, что и Агаша похожа на Любима.

Всю осень овдовевшая боярыня молилась в Успенском соборе, а зимой заметила, что туда зачастил князь Ярослав, хотя его семейство обычно посещала службы в своем Спасском храме. Агнесса ловила на себе страстные взгляды молодого князя, и это приводило ее в смятение. Она отнюдь не была перед ним беззащитной: за нее мог вступиться деверь, да и Владимирко Володарьевич не дозволял сыну изменять жене (Ярослав был женат на дочери союзника своего отца, князя Юрия Владимировича Долгорукого). А испугалась Агнесса, потому что поняла – жаркие взгляды молодого князя волнуют ее. Жизнь брала свое: молодой вдове опять захотелось мужского внимания и мужской ласки. К тому же Ярослав фигурой и чертами лица походил на Бориса, а Агнесса еще помнила свою первую любовь. Однако ее не настолько влекло к молодому князю, чтобы ради него забыть о своем добром имени, поэтому она перестала ходить в Успенский собор, предпочтя ему скромный храм Бориса и Глеба.

Белокаменная, однокупольная церковь не отличалась богатым убранством, но Агнессе это даже нравилось, потому здесь ничего не отвлекало ее от молитвы. На Федора Стратилата, небесного покровителя Любима Радковича, она отстояла всю обедню, прося у Господа милости для души погибшего мужа и вышла из храма умиротворенная. Снежок поскрипывал под каблучками ее сапожек, легкий морозец пощипывал ей щеки, и впервые за много дней она чувствовала на душе радость. Агнесса уже почти дошла до своего двора, когда ее кто-то окликнул. Обернувшись, она увидела одного из слуг галицких князей, юношу лет двадцати по имени Богдан.

– Княгиня Ольга Юрьевна зовет тебя, боярыня, к ней в терем, – сообщил он.

Агнесса была в недоумении. Что могло понадобиться от нее молодой галицкой княгине? Боярыня взяла с собой Боянку и последовала за юным челядинцем, не зная, что и думать.

Княжеский двор был огромный: посреди него стоял белокаменный Спасский храм, за ним высились роскошные хоромы с четырьмя теремами, и двумя широкими наружными лестницами, а дальше виднелись хозяйственные постройки. С задворок, где находилась кузница, шел дым. По двору суетливо бегали челядинцы. Зато дружинники, никуда не спешили, а, собравшись толпой, о чем-то разговаривали и весело гоготали.

Богдан повел Агнессу и Боянку к женским покоям. Когда они проходили мимо дружинников, те разом повернули головы. Косоглазый парень крикнул:

– Боянка! Что же ты меня не любишь, не ласкаешь?

Боянка незамедлительно откликнулась:

– Я тебя, черт кривой, так приласкаю, что ты навеки о ласке позабудешь!

Дружинники заржали, а Боянка проворчала:

– Вот срамники! Хоть бы при боярыне свое жеребячество не выказывали.

В это время во двор въехала небольшая толпа верховых во главе с очень важным, богато одетым боярином. Богдан с любопытством воззрился на прибывших людей.

– Похоже, к нашим князьям посол явился – предположил юноша. – Знать бы отколь?

Тут один из княжеских гридей крикнул:

– Скажите князьям Владимирку Володарьевичу и Ярославу Владимирковичу, что к ним явился посол от киевского князя Изяслава Мстиславовича, боярин Петр Бориславович.

– Ух, ты! – удивился Богдан. – Что теперь будет?

А Агнесса тем временем не могла отвести взгляда от одного человека в окружении Петра Бориславовича.

«О, Боже! Это же Бруно!»

Заметив Агнессу, рыцарь из Эдессы покрылся холодным потом.

«Святые угодники! Жива! Как это могло случиться? Пусть меня вздернут на кишках папы римского, если она не ведьма! Ей, видать, любая высота нипочем – прыгнула и полетела».

– Что с тобой, боярыня? – спросила Боянка у своей побледневшей госпожи.

Та хрипло прошептала:

– Вон тот темноликий… Он зарубил Любима Радковича…

– Ах, ты, Боже мой! – ужаснулась Боянка и, приглядевшись к Бруно, добавила: – А ведь я его прежде видала. Он – боярин, а вотчина его Дашево недалече от Радимичей, токмо на угорской стороне.

У Агнессы закружилась голова. Она, конечно же слышала об их с мужем соседе по ту сторону границы. Говорили, что он родом издалека и у него очень смуглая кожа. Говорили так же еще, что зовут его Брунашом, но Агнессе, конечно же, и в голову не приходило отождествлять Брунаша с рыцарем из Эдессы Бруно.

«В жизни случается то, о чем невозможно даже помыслить», – подумала она.

– Княгиня ждет, – напомнил ей Богдан.

Агнесса и Боянка последовали за ним. Челядинец привел обеих женщин в сени, где боярыня скинула шубу и шапку на руки Боянки и направилась в светлицу, где была Ольга Юрьевна. Переступив порог, Агнесса сразу почувствовала себя неуютно: уж слишком строго смотрела на гостью сидящая в резном деревянном кресле молодая княгиня.

Жена князя Ярослава была далеко не красавицей: широкие скулы делали ее лицо квадратным, свои и без того узкие глаза она постоянно щурила, а землистый цвет кожи ей не удавалось скрыть даже под толстым слоем белил. Зато наряд княгини – золотая диадема с филигранной работы колтами, алое шелковое покрывало, покрытый золотыми узорами парчовый навершник и золотая шейная гривна с большим рубином – поражал своей роскошью, не очень, по мнению Агнессы, уместной в обычной домашней обстановке.

Кроме Ольги Юрьевны, в светлице находились две юные дочери боярина Серослава Ждановича. Обе боярышни, оторвавшись от рукоделия, смотрели с любопытством на гостью.

Агнесса поклонилась.

– Явилась, значит, – сказала княгиня. – Ну, проходи, садись. А вы, – обратилась она к девицам, – ступайте вон.

Разочарованные боярышни покинули светлицу.

– Ты почто к Успению перестала ходить? – осведомилась Ольга.

– Я у Бориса и Глеба молюсь… Мне там больше по нраву… – смущенно пробормотала Агнесса.

– Не лги! – досадливо перебила ее княгиня. – Скажи как есть, что от мужа моего, князя Ярослава, хоронишься.

– Да, я не желаю встречаться с князем Ярославом, – призналась Агнесса.

– Что же, он тебе совсем не люб? – спросила Ольга с сомнением.

Гостья окинула ее укоризненным взглядом.

– Полгода всего минуло, как я мужа любимого схоронила. Мне никто опосля него не люб.

– А ведь Любим Радкович, упокой его Господи был немолод, – все еще сомневалась княгиня.

– А для меня он был лучше всех молодых! – запальчиво воскликнула Агнесса.

Ольга кивнула.

– Помню я боярина Любима Радковича. Хорош он был – нечего сказать, не всякий юнец мог с ним сравниться. А ты и впрямь его любила, раз решилась отправиться за ним в края дальние, прежде неведомые. Токмо, как любовь не крепка, а со смертью ей конец наступает. Боярина больше нет, а ты еще молода и собой хороша. Неужто тебя взгляды мужские не соблазняют?

– Нет, токмо смущают, – покривила душой Агнесса.

– Покуда смущают, а потом и соблазнять начнут.

– Я завтра же покину Галич, – пообещала вдова, догадавшись, куда клонит жена князя Ярослава.

– Воротишься в Радимычи?

– Нет, там двор разорен. Буду жить с детишками в Перемышле, у моего деверя Бажена Радковича.

Княгиня покачала головой.

– А ты, я гляжу, не больно желаешь жить у деверя. Да, мало кому любо зависеть от родичей. Тебе еще повезло, что ты свекра не имеешь.

Нетрудно было догадаться, что жена князя Ярослава вспомнила собственного свекра, характер которого с годами портился. По Галичу ходили слухи о шумных ссорах Владимирка Володарьевича с сыном и о том, что галицкий князь в ярости может накричать не только на сноху, но даже на двухлетнего внука. Как любая хорошая мать, молодая галицкая княгиня никому не прощала обид, нанесенных ее дитяти.

Старый князь, очевидно, так надоел своей снохе, что, вспомнив о нем, она никак не могла успокоиться. Узкие черные глаза княгини Ольги вспыхнули, отчего ее широкоскулое лицо приобрело немного диковатое выражение.

Внезапно Агнесса поймала себя на мысли, что молодая княгиня ей кого-то напоминает.

А Ольга сказала уже без гнева:

– Хотя бывают и добрые свекры. Вон мой отец невестку свою лелеял и холил, пока мой брат Андрей по свету мотался.

– Андрей? – воскликнула Агнесса, вспомнив рыцаря, привлекшего ее внимание в Никее.

– А ты никак знавала моего брата? – удивилась Ольга.

– Не то, чтобы знавала, – ответила Агнесса и рассказала о своей встрече с князем Андреем, не упомянув при этом о Борисе.

Княгиня покачала головой.

– Вон оно как бывает. Тесен однако мир.

Рассказ гостьи произвел на нее благоприятное впечатление и, расчувствовавшись, она проговорила уже мягким голосом:

– Ладно, ты особливо не торопись. Можешь ехать не завтра, а дня через три.

Агнесса поклонилась.

– Спасибо за милость, княгиня.

– Ступай! – велела Ольга.

В сенях боярыня сообщила поджидавшей ее Боянке:

– Мы перебираемся в Перемышль.

Служанка понимающе кивнула.

«Господи! Хоть бы Бруно не было во дворе! – подумала Агнесса. – Глядеть на него – свыше моих сил!»

Однако рыцарь из Эдессы никуда не делся – он стоял возле колодца вместе с прибывшими из Киева людьми. Тут же были и их кони, которых никто из слуг галицкого князя не спешил принимать.

Стиснув зубы и стараясь не смотреть на Бруно, Агнесса пошла через двор, а за ней шагала возмущенно сопящая Боянка. Внезапно обеих женщин едва не сбил с ног киевский боярин, выбежавший из палат Владимирка Володарьевича. Петр Бориславович был вне себя от гнева и так бранился, что у Агнессы порозовели щеки.

– Что стряслось, Петр Бориславович? – спросил рябой киевлянин.

Боярин выругался еще похлеще.

– Что же все-таки было? – вмешался Бруно.

– Был срам один! – раздраженно ответил Петр Бориславович. – Я князю Владимирку напомнил о его скрепленном крестным целованием обещании – воротить города отнятые у киевского князя, а он, богохульник, мне в ответ: «Уж больно невелик был тот крест, кой я поцеловал!» Тьфу на него, христопродавца!

Боярин плюнул в сердцах и опять выругался.

– Неужто так и сказал? – удивился рябой.

– Как есть! – подтвердил Петр Бориславович и, выругавшись еще раз, добавил: – А потом князь Владимирко и вовсе прогнал меня со словами: «Довольно ты наговорил, а теперь ступай отсель!» На том наша беседа и кончилась. Кинул я князю грамоты его целовальные и вон из хором.

Киевляне возмущенно загалдели.

– То-то, я гляжу, наших коней никто не принимает, – сказал юноша с едва начавшей пробиваться бородкой.

Ворча боярин взобрался в седло. Остальные участники неудачного посольства тоже поспешили сесть на коней. Дернув поводья, Бруно так посмотрел на стоящую посреди двора Агнессу, что она вся сжалась. Киевские послы направили лошадей к воротам, а дружинники галицкого князя дружно засвистели и кто-то даже бросил вслед киевлянам камень.

– Что теперь будет? – прошептала Агнесса.

– Война будет новая, – высказалась Боянка.

В волнении боярыня вернулась домой, где заботы, связанные с подготовкой к отъезду, несколько заглушили ее тревогу. Вечером Агнесса отправилась в храм Бориса и Глеба, а когда она вместе со своими слугами шла после службы по улице, неожиданно со стороны княжеских палат послышался шум, и, спустя немного времени, к северо-восточным воротам детинца промчались верховые.

«Что еще могло случиться? Спаси и сохрани нас, Боже!» – забеспокоилась боярыня, и велела Жердею разузнать, чем вызвана такая суматоха в столь поздний час.

Дома Агнесса вызвала в большую горницу дударя Лепко и велела ему сыграть что-нибудь спокойное, но не заунывное, а сама села за прялку. Боянка и Найдена тоже пряли.

Лепко извлек из своего нехитрого инструмента нежную, удивительную по красоте мелодию.

– Замечательная песня, – похвалила музыканта боярыня. – Угодил ты мне, Лепко.

Юноша печально вздохнул:

– Брат мой, Гудим, угодил бы тебе больше. С ним никто не мог равняться в умении на дуде играть.

Агнесса знала, что Гудим пропал почти восемь лет назад. За прошедшие годы Лепко не переставал тосковать по старшему брату и даже дал зарок не жениться до его возвращения.

– Сыграй еще, Лепко, – велела Агнесса дударю.

Но не успел музыкант исполнить ее желание, как дверь отворилась, и на пороге возник возбужденный Жердей, а из-за его спины выглядывал растерянный Поспел.

«Случилось что-то ужасное», – со страхом подумала Агнесса.

Не снимая верхней одежды, Жердей прошел в горницу и громогласно возвестил:

– Князь Владимирко преставился, упокой его Господи!

– Боже милосердный! – воскликнула Боянка.

Найдена ахнула и перекрестилась.

– Когда преставился? – спросила Агнесса дрожащим голосом.

Бросив на пол шапку, Жердей затараторил:

– Владимирко Володарьевич нынче был не в духе, опосля того, как выпроводил послов киевского князя, и кричал не токмо на слуг, но и на сына с невесткой. Потом они всем семейством отправились к Спасу, на вечерню, а в храме случился со старым князем удар. Не иначе Господь наказал нашего князя за нарушение крестного целования.

– Неужто он помер прямо в храме? – спросила Боянка.

Жердей помотал головой.

– Нет, старый князь отдал Богу душу опосля того, как его в хоромы перенесли.

– А что за люди поскакали из Галича на ночь глядя? – осведомилась боярыня.

– Князь Ярослав отправил слуг вдогонку за послом киевского князя – ответил Жердей.

«Теперь князь Ярослав – хозяин в Галицком княжестве», – обеспокоенно подумала Агнесса.

– Надобно собираться, – обратилась она к Найдене. – Завтра на заре мы едем в Перемышль.

А тем временем гонцы князя Ярослава спешили выполнить его повеление. Киевляне вначале не поверили в смерть Владимирко Володарьевича, а восприняли происходящее, как новое коварство нечестного князя. Бруно ругал себя за то, что не расстался сразу с послами Изяслава Мстиславовича, а решил их проводить.

«Не обернулись бы для меня эти проводы гибелью».

Только тогда, когда послы увидели на княжеском дворе слуг и дружинников в черных одеждах, они убедились в правдивости известия о кончине Владимирко Володарьевича.

– Значит, преставился князь, упокой его Боже, – удовлетворенно заключил Петр Бориславович и перекрестился.

Владимирко Володарьевич лежал в гробу посреди княжеской гридницы, а князь Ярослав сидел в золотом кресле и горестно вздыхал. Кроме двух князей, мертвого и живого, в гриднице были еще стоящие в карауле у гроба дружинники.

Послы, войдя в гридницу, разом осенили себя знамением и склонили головы.

– Наказал Господь моего отца за клятвопреступление – скорбно заговорил Ярослав. – Мне же остается токмо молиться за душу новопреставленного раба Божьего Владимира да исправлять грехи его. Дай Господи, чтобы мои старания на земле обернулись милостью к покойному на Небесах. Дай-то Бог! Дай-то Бог!

Послы закивали, а князь продолжил:

– Пущай князь Изяслав не беспокоится – я желаю жить с ним в мире, о чем писано в сей грамоте.

На последних своих словах он знаком подозвал к себе Петра Бориславовича и отдал ему толстый свиток со словами:

– Эх, кабы я мог поведать о своих добрых намерениях брату моему, королю Гёзе, с души еще один камень свалился бы!

– Зачем же дело стало? – подал голос Петр Бориславович. – С нами есть человек угорского короля, – кивнул он в сторону Бруно, – кой прямо отсель поскачет к своему государю.

Бруно отвесил учтивый поклон.

– Добро! – оживился Ярослав и произнес длинную фразу по-венгерски.

Бруно ничего не понял и смутился. Служа четыре года венгерскому королю, он больше общался не с венграми, а со славянами, и поэтому мало что успел запомнить из венгерского языка, весьма трудного для усвоения.

– Князь может говорить со мной по-русски, – сказал Бруно. – Я хоть и служу угорскому королю, но язык угров знаю покуда плохо.

– Вот как? – удивился князь. – То-то я гляжу слуга угорского короля обличьем на угра совсем не похож. Но ведь с русским человеком у тебя и того меньше сходства. Кем же ты будешь по своему роду-племени?

– Я франк.

– Франк? – изумился Ярослав. – У нас в Галиче есть одна боярыня родом из королевства франков – ее боярин Любим Радкович из Святой земли привез, – но она почитай белоликая, а у тебя лик темнее, чем у степняка.

Темный цвет кожи достался Бруно от его матери-армянки, но он предпочел об этом умолчать, памятуя о том, как презирали его армянские корни рыцари короля Людовика VII.

– Я родился недалеко от Святой земли – в Эдессе, куда мой дед прибыл вместе с другими воинами Христа, чтобы защищать от сарацин наши святыни. От тамошнего солнца кожа темнеет.

Бруно вставлял в свою речь греческие слова, услышав которыеЯрослав заговорил по-гречески, и оказалось, что этим языком он владеет ничуть не хуже, чем его собеседник:

– Раз ты родом из Святой земли, то почему называешь себя франком.

– По своим предкам, – солгал Бруно, не желая объяснять то, над чем собственно никогда и не задумывался.

– Как же ты оказался в Угорском королевстве?

– Сарацины захватили мои владения в Эдессе – вот я и решил поискать счастье в иных землях.

– А-а-а! – протянул князь и добавил с иронией: – Далековато от родных мест вы, франки, счастье свое ищите – ты в Угорском королевстве, а боярыня Агния на Руси.

Бруно медленно проговорил:

– Князь, очевидно, ведет речь об Агнессе де Тюренн. Я заметил ее сегодня днем.

– А ты что же, знал ее раньше? – заинтересовался Ярослав.

Бруно коротко поведал ему о своем участии в походе французского короля.

– Агнесса де Тюренн была в свите королевы Алиеноры, – сказал он в заключение.

– А, вот, значит, как боярыня Агния из королевства франков на Святую землю попала. А чья она дочь?

– Она единственная дочь весьма знатного и богатого сеньора.

Князь саркастически хмыкнул:

– Значит, нашел себе боярин Любим Радкович богатую невесту, а богатства не получил.

Тут он вспомнил о своем лежащем в гробу отце и, бросив в его сторону скорбный взгляд, обратился к киевским послам:

– Ступайте отдыхать, а завтра рано поутру отправитесь в Киев.

Слуга отвел послов на ночлег. Бруно разместили в одной горнице с Петром Бориславовичем, и как только они остались вдвоем, боярин сказал еле слышно:

– Князь Владимирко, вестимо, вовремя помер, упокой Господи старого греховодника, но как бы мы, доверившись князю Ярославу, не угодили из огня в полымя.