Текст книги "Зоя Космодемьянская. Правда против лжи"

Что осталось тогда «за кадром»? Предательство!

Работа корреспондентов «Правды» Петра Лидова и Сергея Струнникова в Петрищеве была оперативной журналистской работой. О такой говорят: в номер. И они блестяще с ней справились.

Однако предельно сжатое время, как всегда в подобных случаях, не давало возможности с абсолютной полнотой и точностью «ухватить» и охватить все подробности происшедшей истории. Из-за этого Лидов что-то отразил не совсем точно, а чего-то он и не мог отразить, поскольку это стало известно позднее.

Одну его неточность я уже отмечал. Он написал, что схватил Зою часовой, немецкий солдат. На самом же деле это была целая группа солдат, причем вызванная местным жителем по фамилии Свиридов. Его после первого Зоиного поджога немцы взяли в охрану, на подмогу себе. Вот что сам он рассказал впоследствии на допросе: «…Немецкий переводчик вызвал меня в штаб немецкого командования, который размещался в моем доме, привязал мне белую повязку на левую руку и сказал, чтобы я дежурил ночью около своего дома и караулил партизан, выходивших из леса и направлявшихся к деревне, при этом предупредил меня: «Как только заметишь партизан, немедленно сообщи в штаб немецкого командования…» Получив это указание, я отправился выполнять его».

Ну а дальше происходит все следующим образом (опять сошлюсь на протокол допроса С. А. Свиридова от 28 мая 1942 года): «Дежурил я только в окрестностях своего дома, в садике между деревьями. Простоял примерно часа два, я заметил одного партизана, идущего из леса от Тарусы (название болота) по направлению к деревне. Я подождал немного, когда подошел он поближе к сараю, в котором размещались немецкие солдаты, и тут же немедленно сообщил об этом в штаб немецкого командования переводчику, последний вызвал подразделение солдат, которые окружили сарай и задержали там партизанку Таню (Зою Космодемьянскую)…

Вопрос: Какое вознаграждение получали вы от немцев за предательство партизанки Тани (Зои Космодемьянской)?

Ответ: Кроме угощения вином, никакого другого вознаграждения от немцев я не получал (подпись)».

* * *

Кто-нибудь из прочитавших это, возможно, скажет: а так ли уж важно, сами немцы задержали Зою или по наводке какого-то Свиридова? Впрочем, так может сказать скорее всего человек старшего, военного поколения, помнящий то время и знающий: были, к сожалению, предатели из трусов, холуев и сводивших счеты с Советской властью, которые шли на службу к оккупантам. Что ж, предатель есть предатель. Да сам я, рассуждая примерно так, когда узнал о Свиридове, поначалу не придал его участию в поимке Зои особо принципиального значения.

Однако, как оказалось, напрасно. Прошло время – и факт этот вдруг приобрел зловещий смысл. Стал, наряду с некоторыми другими фактами, реальными и вымышленными, орудием в руках антисоветских сил, разрушавших нашу страну.

Да, да, здесь нет преувеличения! Именно так. И я сейчас заново размотаю ниточку клубка от эпизода к эпизоду, чтобы каждому читателю ясно стало, каким методом действовали новоявленные враги Зоины и всей Советской страны.

Итак, выдал Зою не немец, а «свой». Что это значит в трактовке врагов? А значит вот что: «свои» были против партизан. Потянем ниточку дальше, а там еще один узелок, за который почему бы врагам и не зацепиться. Оказывается, не только немцы мучили русскую пленницу, но и «свои» били ее! За что? За то, что подожгла их дома.

Известно, последнюю ночь перед казнью Зоя провела в доме Василия и Прасковьи Кулик (девичья фамилия – Петрушина). И вот фрагмент ее показаний:

«На другой день утром ко мне в дом пришли Смирнова Аграфена и Солина Федосья, и как только вошли, стали всячески ругать и оскорблять измученную, лежащую около печки Зою Космодемьянскую, подступая к ней, чтобы ударить. Я их к Зое не подпустила и стала выгонять из дома. Смирнова А. перед выходом из дома взяла стоящий на полу чугун с помоями и бросила его в Зою Космодемьянскую. Через некоторое время ко мне в дом пришло еще больше народу, с которыми вторично пришли Солина и Смирнова. Через толпу людей Солина Ф. В. и Смирнова А. продрались к Зое Космодемьянской, и тут Смирнова А. стала ее избивать, оскорбляя всякими нехорошими словами лежащую около печки партизанку Зою Космодемьянскую…»

Это – официально зафиксированное показание свидетельницы. Но когда на исходе «перестройки» развернется клеветническая кампания против Зои, все приобретет гораздо больший размах. Уже и палкой железной будет бить девушку местная жительница, да и трудно стало понять, сколько злобных таких жительниц – чуть ли не вся деревня. Просто вдруг понадобилось, чтобы их было как можно больше…

Но достоверно все-таки знаем лишь двоих – Смирнову и Солину. Одна била, а другая подстрекала. Из показаний А. В. Смирновой: «На другой день после пожара я находилась у своего сожженного дома, ко мне подошла гражданка Солина и сказала: “Пойдем, я тебе покажу, кто тебя сжег”. После этих сказанных ею слов мы вместе направились в дом Петрушиной.

Войдя в дом, увидели находящуюся под охраной немецких солдат партизанку Зою Космодемьянскую, я и Солина стали ее ругать, кроме ругани, я на Космодемьянскую два раза замахнулась варежкой, а Солина ударила ее рукой. Дальше нам над партизанкой не дала издеваться Петрушина, которая нас выгнала из своего дома».

Вот так: «два раза замахнулась варежкой…» Избиение и чугун с помоями, разумеется, не упомянуты.

* * *

Мы подошли сейчас, пожалуй, к самой острой, самой жгучей грани нашей темы. Той, на которой антикосмодемьянские и антисоветские спекуляции выстраивались (да и продолжают выстраиваться!) особенно увлеченно и с поистине садистским сладострастием. Выше эта грань мною была затронута, однако остановимся и поговорим о ней подробнее.

Речь о том, что Зое, выполняя задание, действительно пришлось поджигать крестьянские дома. То есть дома своих, но – в которых находились чужие. Враги!

Ситуация сложная. И отношение к ней выявляет нечто поистине коренное в отношении к самой той войне, больше того – к Родине, за которую она велась.

Да, если сжигают твой дом, это плохо. Это тяжело. Но если ты понимаешь, что сжигают, лишая крова страшнейших твоих врагов, чтобы их победить, может быть, жертва такая, при всей ее тяжести, становится приемлемой? Если дорог тебе твой большой дом – твоя Родина, может, временно пожертвуешь домом малым? Ведь миллионы наших людей во имя Победы сознательно шли на любые жертвы, вплоть до собственной жизни…

Думаю, если бы у Лидова была возможность вернуться к теме Зои, он и эту острую грань не обошел бы. Сказать было что даже на фактах тех дней в Петрищеве.

Напомню: сгорели три дома, где находились фашисты, – Смирновых, Кареловых, Солнцевых. Но счет Зое предъявлять – причем в какой форме и при каком ее состоянии, после жесточайших пыток и перед казнью! – явилась лишь Аграфена Смирнова, подстрекаемая Федосьей Солиной. Тут нужна особенная психология, особенная собственническая страсть, которая превышает и заслоняет буквально все на свете. И на это обратил тогда же внимание известный писатель Павел Нилин, размышлявший о происшедшем в статье, которую он назвал «Подлость»:

«Девушку звали Зоя Космодемьянская. После чудовищных издевательств немцы привели ее, истерзанную, измученную, в избу Василия Кулика. Ноги ее были обморожены, тело обезображено, на губах запеклась кровь.

– Бей ее, – сказал немецкий офицер Ивану Солнцеву. – Она сожгла твою избу.

Иван Егорович Солнцев, старик колхозник, русский человек, посмотрел на истерзанную русскую девушку и ничего не сказал. Тогда немцы позвали Аграфену Смирнову. И старуха в ярости ударила девушку. Ударила раз и другой. И замахнулась в третий раз, извергая паскудные ругательства. Но тут появилась русская женщина Прасковья Петрушина и телом своим загородила девушку…»

Разные женщины, хотя обе вроде бы русские. Но тогда, в 1942-м, по неостывшим следам петрищевской трагедии Павел Филиппович Нилин категорически отказал одной из них в праве так называться. О той, которая с пылом, ненавистью и злобой присоединилась к иноземным фашистским мучителям отечественной героини, написал:

«Не только не советская, но и не русская она женщина, потому что мало родиться русским, надо остаться русским, надо каждому русскому доказать в великой войне свое право называться русским, принадлежать к героическому народу, рождающему таких бесстрашных и бессмертных дочерей, как Зоя Космодемьянская, Герой Советского Союза».

Разве не прав писатель?

Тысячу раз прав! Тогда, сегодня и навсегда. Трагедия происшедшего с нашей страной за последнюю четверть века состоит и в том, что врагам удалось сместить ценности и оценки, точнее – поменять их местами. Чтобы не Зоя Космодемьянская возвышалась над Аграфеной Смирновой и Семеном Свиридовым, обвиняя их, а наоборот – чтобы они, предавшие, ее обвиняли.

Вот и место генерала Карбышева, который предпочел смерть предательству, на пьедестале агрессивно либерального и псевдопатриотического мнения занял другой генерал – Власов. А как же, борец против Сталина и сталинизма, а это все равно, что Гитлер и гитлеризм. Теперь такое приравнивание затверждено уже в ранге официальной американо-европейской доктрины. Мало того, признано, что Сталин и коммунизм хуже Гитлера и фашизма, а потому мы в той войне уже никакие не победители и не спасители, а оккупанты, несшие угрозу «цивилизованным народам». Ну а Гитлер с Власовым, как главные антисталинисты, надо полагать, «цивилизованных» спасали.

Всё с ног на голову! И уж какие тут советские герои, где им место и чего они стоят…

* * *

Но продолжим все-таки о сожжении русских изб, в которых суровой зимой на исходе 1941 года самовольно устроились незваные гости, явившиеся из более теплых краев сюда, в Подмосковье, проложив себе путь огнем и мечом. Гуманно ли было тревожить их и выгонять на мороз от натопленных печек?

Выгонять – это было по приказу того же злодея Сталина. Сам текст приказа, правда, мало кто читал, его тогда не публиковали, но в знакомой нам части 9903 говорилось: Сталин приказал сжигать дома, где поселились немцы.

Не надо было отдавать такой приказ? Жестоко по отношению к местным жителям, которые в тех домах вместе с оккупантами могли оказаться? Когда на рубеже 1990-х – 2000-х годов этот приказ Ставки Верховного Главнокомандования № 0428 был опубликован не только в исторических научных трудах, но и в СМИ, это вызвало абсолютно ожидаемую реакцию нынешних «профессиональных гуманистов». Сталинская бесчеловечность и жестокость – вот главное в поднявшемся шуме. То же самое, что было по поводу приказа № 227, ставшего известным под девизом «Ни шагу назад!»

На одни и те же события в разное время может быть разный взгляд. Это понятно. Однако важнее всего, чтобы, с учетом всех конкретных обстоятельств того времени, когда те или иные события происходили, им давалась максимально справедливая оценка. Потому и говорится: нужен конкретно-исторический подход.

Осенью 1991 года, когда я писал очерк «Трагедия Зои Космодемьянской», приказ № 0428 мною еще не был прочитан. Но тема-то витала вовсю: дома своих сжигала Зоя! И тогда, я считаю, хорошо ответили спекулянтам на этой теме члены семьи Петра Александровича Лидова:

«У войны не женское лицо. Почти дети уходили на фронт и становились одновременно ее героями и заложниками, поджигали свои дома, чтобы в них сгорали чужие. Бывало, люди палили и собственные хаты. Из сегодняшнего далека можно пожалеть не только о сожженных пятистенках, но и о сгоревших лошадях. Но то было другое, жестокое время, которое нужно мерить его же собственной меркой».

Как верно сказано! И о том же по-своему говорила мне тогда, во время моей поездки в Петрищево, старая крестьянка Мария Ивановна Шилкина – свидетельница ноябрьской трагедии 1941-го: «Да можно ли судить о военном времени с нашей нынешней колокольни? Надо в ту пору вникнуть…»

Но те, у кого одна цель – любым способом опорочить советское время, ни во что вникать не хотят. Потому и спустя годы, в 2009-м, готовя свою передачу на Первом канале телевидения под названием «Страна героев», Андрей Малахов обратил к нескольким нынешним жителям Петрищева (выборочно, разумеется!) кощунственно-провокационный вопрос, чтобы получить необходимый ему ответ: мы, дескать, против того, чтобы наши дома сжигали.

А еще через два года читаю в научной работе (в целом, замечу, далеко не худшей) трактовку приказа № 0428 в контексте общей нашей оборонной политики на первом этапе войны:

«В Великой Отечественной войне советское руководство применило так называемую скифскую тактику – при отступлении ничего не оставлять врагу, создавать на оккупированных территориях невыносимые условия для противника (именно так действовали древние скифы против вторгшихся на их земли войск персидского царя Дария). В директиве № П509 партийным и советским организациям прифронтовых областей от 29 июня 1941 г. Совнарком СССР и ЦК ВКП(б) требовали: “При вынужденном отходе частей Красной Армии угонять подвижной железнодорожный состав, не оставлять врагу ни одного паровоза, ни одного вагона, не оставлять противнику ни килограмма хлеба, ни литра горючего. Колхозники должны угонять скот, хлеб сдавать под сохранность государственным органам для вывозки его в тыловые районы. Все ценное имущество, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться… В занятых врагом районах создавать партизанские отряды и диверсионные группы для борьбы с частями вражеской армии, для разжигания партизанской войны всюду и везде, для взрыва мостов, дорог, порчи телефонной и телеграфной связи, поджога складов и т. д. В захваченных районах создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия”».

Собственно, я и сам мог бы привести эту цитату и другие подобные, не ссылаясь на чью-то научную работу. Мне, как и другим «детям войны», все это известно с малых лет. Ведь не только в служебной директиве под номером, но и в речи И. В. Сталина по радио 3 июля 1941 года говорилось о том же: создавать на оккупированных территориях невыносимые условия захватчикам! Вот только я не знал, что это, воспринимавшееся всеми нами как совершенно необходимое и правомерное, оказывается, «скифская тактика».

Как же воспринимать теперь появление и утверждение такого термина? Автор просто демонстрирует свою глубинную историческую осведомленность или все же есть тут и некий оценочный оттенок?

В самом деле, скифы по расхожему примелькавшемуся восприятию – это дикари. Неспроста Александр Блок, когда кипело в нем оскорбленное национальное чувство русского человека, с вызовом написал: «Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы…»

Лицемерию и фальши «цивилизованных» с Запада бросал он вызов.

Эти «цивилизованные» не раз являлись к нам. Всегда под предлогом благих намерений, но ведь волки были в овечьей шкуре. И что же, хлебом-солью их встречать, никаких «невыносимых условий»?

Наполеон хлеба-соли и ключей от Москвы не дождался. Сожгли русские Москву, чтобы скорее выкурить отсюда высокомерного завоевателя. И хотя «поджигателей» расстреливали десятками и сотнями, не помогло. А градоначальник первопрестольной русской столицы Ростопчин и свое имение сжег, чтобы не могли тут захватчики с комфортом расположиться.

Выходит, как скифы вели себя русские в 1812-м, не проявив гостеприимства к «цивилизованным» пришельцам? Замерзающие французские вояки, не находившие теплого приюта в русских деревнях, стали одним из символов той войны: достаточно вспомнить впечатляющие картины из серии знаменитого художника-баталиста Василия Верещагина.

А пришельцы года 1941-го, тоже «цивилизованные», были еще более опасными. Они явились с целью не просто покорить, а уничтожить «эту страну» и «этот народ»! Ковры расстелить перед ними? Нет, создавать именно невыносимые условия!

Подчас при этом приходилось идти на самые крайние меры, особенно в наиболее критические моменты войны. Приказ Ставки Верховного Главнокомандования № 0428, о котором мы начали говорить, появился именно в такой момент – 17 ноября 1941-го. Столица под угрозой захвата, борьба не на жизнь, а на смерть. Вот и ставилась в этом приказе задача лишить «германскую армию возможности располагаться в селах и городах, выгнать немецких захватчиков из всех населенных пунктов на холод в поле, выкурить их из всех помещений и теплых убежищ и заставить мерзнуть под открытым небом». В этих целях приказывалось «разрушать и сжигать дотла все населенные пункты в тылу немецких войск на расстоянии 40–60 км в глубину от переднего края и на 20–30 км вправо и влево от дорог…»

Надо прямо сказать: приказ в том виде, как он сформулирован, далеко не полностью был выполнен. Причины? Во-первых, все населенные пункты и все помещения уничтожить было невозможно. Да и никто, я думаю, на такое не рассчитывал: в приказе главным образом определялась направленность действий. А во-вторых, очень скоро, буквально через неполные три недели, начнется контрнаступление под Москвой, и советские войска гитлеровцев от столицы отбросят. Но совершенно очевидно, что прежде всего приказ тот, когда появился, имел в виду прифронтовое зимнее Подмосковье, а с освобождением его становился уже не столь актуальным.

Нет сведений, чтобы где-то сильно пострадали в результате наши жители. Однако шум вокруг «бесчеловечного приказа» продолжается. И при этом молодежь зачастую понятия не имеет, что несли фашистские захватчики населению тех областей, которые захватывали.

Скажем, на территории Смоленской области они сожгли более пяти тысяч деревень, причем около трехсот из них – вместе с жителями. Загоняли в сарай или в самую большую избу всех оставшихся стариков, женщин, детей, заколачивали двери – и поджигали. Если же кто чудом вырывался из пламени, попадал под очереди автоматчиков, окружавших место массовой огненной казни.

Так, сразу 540 человек сгорело заживо в деревне Борьба-Новая. А сколько было таких деревень на всех оккупированных территориях!

Есть данные, которые свидетельствуют: наших мирных жителей во время войны загублено фашистами вдвое больше, чем погибло военнослужащих. Но об этом нынешние «профессиональные гуманисты» предпочитают молчать. Зато уж про участие Зои Космодемьянской в осуществлении «бесчеловечного сталинского приказа» кричат на всех углах.

Кто же после этого, спрашивается, по-настоящему бесчеловечен?

* * *

Не раз, когда в какой-либо аудитории заходил у меня разговор про Зою Космодемьянскую, слышал вопрос: «А правда, что ее выдал предатель?» Бывало, называли и фамилию – Клубков. Мне-то она была известна давно. И даже с именем: Василий Клубков. Его, состоявшего в той же части 9903, через некоторое время после казни Зои задержали по подозрению в предательстве. Было следствие, потом суд. И 16 апреля 1942 года по приговору военного трибунала за измену Родине он был расстрелян.

Эту дату я узнал, конечно, позднее, как и многое другое. Но про сам факт, что расстрелян предатель Зои, стало известно тогда же.

Итак, кто он, Василий Клубков? Что и как с ним произошло?

До войны работал сортировщиком 33-го почтового отделения Москвы. В часть 9903 был направлен из истребительного батальона в числе двадцати человек. На первое задание выходил с группой, перешедшей линию фронта 5 ноября 1941 года. На второе включили его в группу Павла Проворова, в которой, как известно, была и Зоя.

Мы знаем, что группы Проворова и Бориса Крайнова с самого начала объединились, а затем, в результате стычки с немцами, оказались раздробленными. Впоследствии в своем отчете Б. Крайнов напишет:

«В районе Усадкова со мной остались Космодемьянская и Клубков. Я решил поджигать объекты. Дошли до Петрищева и зажгли четыре строения. На место сбора Космодемьянская и Клубков не вернулись. Ждал до утра. В районе Детской Коммуны, Мякишево перешел линию фронта 29.11.41 г.»

Трагическая судьба Космодемьянской стала известна в начале февраля следующего года. А что Клубков? Как ни удивительно, в том же феврале объявился и он. Причем не где-нибудь, а в той самой части, из которой три месяца назад отправлялся с группой на боевое задание.

Однажды утром командиру воинской части 9903 майору Артуру Карловичу Спрогису позвонил его помощник старший лейтенант Д. А. Селиванов и доложил, что прибыл пропавший без вести Василий Клубков из группы Проворова. Он, Селиванов, с ним побеседовал, и Клубков написал объяснительную записку. Затем прошел проверку в «Смерше», после чего Селиванов направил его в группу Буташина.

Из объяснительной записки В. Клубкова от 21 февраля 1942 года: «В конце ноября, 26–27, по приказанию Крайнова я, Космодемьянская Зоя и он, Крайнов, ночью подожгли деревню. Я поджег один дом, где ночевали немцы. На других участках я увидел 2 зарева. После того, как я поджег дом, я побежал на сборный пункт в лес. В лесу были немцы, которые набросились на меня и взяли в плен».

Описав далее перипетии случившегося с ним – немецкий допрос, бегство из плена, снова плен и опять бегство, Клубков завершил свою объяснительную так: «О Зое Космодемьянской я ничего не знаю с тех пор, как разошлись для поджога деревни, занятой немцами».

Понятно, что про Зою особо спрашивали его, да и не единожды, наверное. Спрашивали, конечно, и бойцы группы Буташина, куда он был направлен после возвращения в часть. И вот что-то им в этом парне – чем дальше, тем больше – стало казаться подозрительным. В рассказах о себе, о плене, о лагере под Смоленском, куда он попал, одно противоречило другому.

Ребята этой боевой группы давно знали друг друга. Они уже не раз вместе бывали на заданиях, то есть в деле проверены. Но знали и о случаях предательства, чего надо было опасаться. Словом, о подозрениях своих по поводу Клубкова бойцы рассказали командиру части Спрогису, и он пригласил его к себе.

Дальше я буду ссылаться на книгу доктора исторических наук В. И. Боярского «Диверсанты Западного фронта». У меня к этой книге и ее автору немало претензий, о которых ранее мною сказано. Однако вопросом о Клубкове он, Вячеслав Иванович Боярский, по-моему, занимался больше, чем все другие исследователи темы Зои Космодемьянской. И, хотя у него тоже встречаются сомнительные, не до конца проясненные места, именно обстоятельность подхода и широта привлеченного материала, в том числе из уст непосредственных участников того, что было, дают основания внимательно учитывать приводимые им свидетельства.

Вернемся к встрече Спрогиса с Клубковым. Использую в данном случае прямую цитату из книги Вячеслава Боярского, поскольку писал он эту сцену, основываясь на рассказах самого Спрогиса и близких соратников легендарного командира:

«Дверь открылась, и Спрогис увидел белобрысого парня. Тот смущенно улыбнулся и, переваливаясь, приблизился к столу и присел на стул.

– Не узнаете? – спросил гость. – Я же Клубков из группы Проворова…

– Садись, – после короткой паузы сказал Спрогис, подавляя волнение. – Впрочем, ты уже сидишь. Докладывай, где пропадал.

– Значит так, – бойко начал Клубков, похоже, уже не раз рассказывавший свою историю в особом отделе. – Вошли мы втроем в Петрищево, я, Космодемьянская и Крайнов. Крайнов остался на околице, ближе к лесу, в общем, хороший выбрал себе объект, а нас с Зоей послал в разные стороны, меня – направо, ее – налево. Я ему тогда сказал, что, мол, надо бы кому-нибудь прикрыть, понаблюдать хотя бы, а то влопаемся в темноте, но вы же знаете его, товарищ майор, он упрямый. Да и спорить было не место и не время.

– Дальше, дальше, – торопил Спрогис, которому показалось странным, что Клубков «давит» на Крайнева, заранее пытаясь его в чем-то обвинить. И, может быть, потому, что в той же самой ошибке в свое время обвинил Крайнова сам Спрогис, обвинение в устах Клубкова показалось ему теперь каким-то нарочитым, словно кто-то подсунул ему эту подсказку. Ищут виноватых чаще всего те, у кого совесть нечиста. Чаще всего. Однако отнюдь не всегда! Делать выводы было рано…

– Дальше худо получилось, товарищ майор! Кинул я бутылку, гляжу, в ту же минуту на другом конце деревни тоже загорелось, значит, думаю, и там все сработало. Я – бежать к лесу, где мы уговорились встретиться, а тут меня сзади – по голове прикладом, я с катушек и долой! Очнулся – вокруг фрицы. Что-то спрашивают, я ничего не понимаю, только слышу: “Партизан, партизан!”

Привели меня в дом, бить стали, я глаза закатил, будто без памяти. Думаю, так, может, быстрее передышку дадут… И правда! Вытащили меня в сени, облили водой. Немец в хату заглянул. Отвернулся от меня, а я подхватился – и в дверь. Слышу, сзади по крыльцу затопали, пальбу открыли. Метель меня спасла, товарищ майор. Я огородами из деревни выбрался и дай бог ноги!

– Почему не явились в лес, где вас ждал Крайнов?

– Побоялся! – без запинки ответил Клубков. – Следы на снегу хорошо видны. А вдруг там засада? Помирать-то неохота! Я решил сделать круг и перейти фронт подальше от Петрищева. Сгоряча протопал верст пятнадцать, и дух из меня вон! Ребро мне фашистские гады все же сломали! Подобрала какая-то женщина, спрятала. Все бы хорошо, думал, отсижусь день-другой в подполе и к вам, да устроили немцы облаву. Всю молодежь подчистую загребли. Погрузили в товарняк и отправили в Германию. С одним парнем мы доску в полу выломали, на ходу выскочили из вагона. Счастливая звезда! Месяц к фронту пробирался, шел по ночам. В деревне остановился в одном доме. А тут наши ее заняли. Проверочку прошел на контрольном пункте, и сразу к вам. Прошу, значит, снова послать на боевое задание…

Последняя фраза уж совсем не понравилась Артуру. И весь Клубков ему остро не понравился. Лицо гладкое, а глазки бегают и на щеках красные пятна. Но, может, не стоит быть таким подозрительным? На войне всякое может приключиться. Даже метель по заказу. Даже часовой, отвернувшийся, чтобы партизан мог совершить побег!..

После обеда Спрогис позвонил дежурившему по части старшему лейтенанту Коваленко и сказал, чтобы Клубкова пока не ставили ни в какой наряд и никуда не посылали. Хоть и выглядит он неплохо, будто не в тылу у немцев три месяца пробыл, а у тещи на блинах, пусть пока отдыхает… Так Клубков второй раз оказался в “Смерше”».

Большую помощь В. И. Боярскому в расследовании и восстановлении этой непростой истории оказал, как я понял, бывший оперуполномоченный отдела контрразведки Западного фронта, в то время капитан Николай Нестерович Селюк. Несколько раз встречался с ним Вячеслав Иванович, когда собирал материал для своей книги об Артуре Спрогисе и его боевых друзьях. Селюк хорошо знал Спрогиса. Познакомились они еще в августе 1941-го. Знал Николай Нестерович и о том, какие задания выполняют люди Спросига: они постоянно обменивались информацией.

И вот весьма существенный факт, который нельзя не учитывать при анализе данной истории. В особом отделе штаба Западного фронта еще раньше стало известно, что гитлеровцы целеустремленно ищут следы войсковой части № 9903 и уже располагают определенными сведениями о ней. Больше того, появились тревожные сигналы, что они, возможно, уже протянули свою руку сюда.

Так, серьезно настораживал случай, происшедший недавно со Спрогисом, а точнее – с его машиной. Свою «эмку» он водил сам. Пользуясь правом беспрепятственного проезда по всем прифронтовым дорогам, надолго оставляя ее в разных местах без присмотра, но не без контроля. Это было бы не похоже на Спрогиса. Покидая машину, Спрогис всякий раз ставил на взвод специальное взрывное устройство. Если его своевременно не разблокировать, при попытке проникнуть в машину раздавался далеко слышный выстрел холостого заряда.

Однажды поздно вечером, оставив на улице, как всегда, заблокированную машину, Артур Карлович стал подниматься по лестнице многоэтажного здания. И в этот момент раздался выстрел. Бегом бросился вниз, но никого не застал. Обнаружил лишь распахнутую дверцу машины. Неизвестный, получивший по-видимому, ранение от взрыва капсюля, находившегося под сиденьем, бежал так поспешно, что забыл в машине собственное взрывное устройство. Над горе-подрывником, раненым в мягкое место, посмеялись. Но ведь на Спрогиса покушались! Просматривался чей-то опасный интерес к командиру и его части. Стало быть, можно ждать и еще «гостя» оттуда…

Так что же, счесть все это просто чрезмерной подозрительностью? О теме подозрительности в годы войны, обоснованной и необоснованной, реальной и мнимой, мы дальше еще поговорим особо. По ряду причин тема эта чрезвычайно важна, особенно сегодня. Но давайте сперва все-таки посмотрим, были основания у Селюка для каких-то сомнений относительно Клубкова или нет.

«В рассказе Клубкова слишком много белых пятен. Однако капитан Селюк не стал торопиться с выводами. Он внимательно, строчка за строчкой, прочитал отчет Крайнова и объяснительную Клубкова, пригласил обоих к себе…

Клубков повторял свою историю слово в слово, как патефонная пластинка, ничего не перепутал ни разу и окончательно убедил Селюка, что в его истории ни на грош нет правды. Но Селюк был терпелив.

– Вот вы пишете, что подожгли дом, где спали оккупанты, – обратился он к Клубкову.

– Да, поджег, – ответил тот.

– А почему же этот дом не загорелся?

– Не знаю, может, они потушили сразу…

– Ну, хватит, – устало сказал Селюк, – скажи лучше правду, что струсил.

Клубков тоже устал, устал изворачиваться. Он чувствовал, что ему не верят.

– Я расскажу, – сказал он, чуть наклонив голову, – только пусть Борис выйдет.

Капитан дал знак Крайнову, и тот вышел из комнаты. Нет, далеко не сразу признался Клубков. Была еще одна версия, потом еще одна, но долго играть в прятки он уже не мог. Постепенно раскрылась вся, как тогда представлялось Селюку, картина.

Да, действительно, Клубков вытащил из сумки бутылку с горючей смесью, пытался поджечь один из домов, в котором были гитлеровцы. Но не успел, в последний момент увидел в конце улицы часовых. Побежал в сторону леса. Его догнали, сбили с ног, отобрали наган, из которого он даже не пытался стрелять.

Когда Клубкова привели в штаб немецкой воинской части, он сначала назвался «красноармейцем». Его стали бить. Признался под дулом револьвера, что послан с заданием и что он не один. Гитлеровцы сразу же бросились на розыск остальных. Но никого не нашли…

Прогноз Спрогиса полностью подтвердился. Клубков вскоре оказался в одной из абверовских школ в местечке Красный Бор под Смоленском, где готовили для заброски в советский тыл из таких же, как он, предателей будущих агентов, диверсантов, террористов. Там он и дал подписку о готовности работать на немцев.